На могиле

 

– Здравствуй, Женечка… Вот я пришел.

Высокий седой старик сел на скамеечку, из кармана плаща достал носовой платок, обтер черный гранитный памятник от пыли. Задержался на фотографии, ее протирал особенно тщательно и медленно, любовался изображением, представлял, что гладит лицо живого человека.

– Видишь, долго не мог к тебе выбраться. Весь в делах: студенты не дают стареть, сын просит помочь с внуками. Зимой холодно, да и снега столько, что не проберешься к твоей могилке.

Неожиданный порыв теплого ветра поднял ворох пыли, бросил старику в лицо. Мужчина снял очки, протер их, снова надел, огляделся. Могила его Женечки находилась в новой части городского кладбища. Тут было голое поле, ни деревца, ни кустика, лишь оградки, памятники разных цветов и размеров, реже попадались кресты. Много было свежих могил. Их холмы, заложенные цветами и венками, высились среди остальных, невольно приковывали взгляд. Вороны не долетали сюда со старой части кладбища, и потому ничто не нарушало тишины последнего пристанища умерших.

Кладбище открывалось для посетителей в девять утра. В предпраздничные дни здесь было много людей – чистили памятники, красили ограды, пропалывали, садили цветы. Но в то утро посетителей не было, до праздника Радуницы оставался еще месяц, и старик был в одиночестве, если не считать двух мужчин, копающих свежую могилу. Увидев их, Федор Кондратьев поспешил отвернуться, не хотелось линий раз вспоминать о том, сколько ему сейчас лет, и что возможно скоро…

– Никто не знает, что я здесь. Даже к жене еще не заходил.

Супруга пожилого преподавателя покоилось именно в старой части городского кладбища уже три года. К жене он приходил с детьми в дни ее рождения и смерти, а еще во время церковного праздника. Больше его туда не тянуло. Иногда, если стыд жег сердце, после визита к Женечке, заглядывал с цветочком и к супруге. Но не часто.

– Дочка твоя молодец, ухаживает. Подмела тут все, оградка покрашена.

Старик снова посмотрел на медальон, задумался. Сейчас Маше, Жениной дочке, должно быть уже под пятьдесят лет. Конкретнее Федор посчитать не мог. Когда судьба случайно свела его с учительницей русского языка, ее дочери было пять лет, может быть, немного больше, но в школу она не ходила, это точно. Тихая девочка, улыбчивая, любила ходить с ним за руку, а один раз даже назвала его папой. Вместо испуга он испытал тогда гордость.

 

Евгения Павловна была красивой молодой женщиной. Роды не испортили ее фигуры, лишь наградили женственными округлостями, мягкостью движений, наполнили светом глаза. Федор был в восьмом классе, когда она пришла работать в школу. Обручальное колечко поблескивало на безымянном пальце, строгий голос давал понять, что лучше с молодой учительницей не шутить. Но мечтать-то никто не запрещал. Федя плохо слушал объясняемый материал, не записывал домашних заданий, а все смотрел на молодую женщину, любовался ее фигурой, губами, глазами. Его угловатым, либо слишком тучным, сверстницам было далеко до прекрасной учительницы. Часто из-за своей мечтательности Федя получал двойки и в дневник, и в журнал. Но сильно не огорчался. Талантливо написанные сочинения вынуждали учительницу сменять гнев на милость, ставить пятерки, присматриваться внимательнее к рассеянному ученику. Очень скоро Евгения Павловна поняла причину такого поведения юноши, и стала с ним еще строже. Но его это никак не огорчало. Ему снились поцелуи в укромных местах, нежные объятия. И весной, терзаемый страстями, он практически перестал спать по ночам. Потому что как только Федя засыпал, сдерживаемые за день желания рвались наружу, и разочарование наутро было таким сильным, что хоть плач. Молодой человек отказывался поверить сам себе, что влюбился. Но тело охватывала дрожь, как только он подходил к учительнице поставить отметку или рассказать стихотворение, Федя заикался и отводил взгляд, если она смотрела в упор. Но стоило ей отвернуться, как он тот час начинал разглядывать ее обнаженную шею, выступающую под блузкой застежку бюстгальтера, ловил аромат духов. Ладони потели, сердце стучало в висках, дыхание учащалось. Юноша едва справлялся с волнением, чтобы не забыть, зачем подошел.

Летом стало проще. Федя не видел своей Женечки. И хоть военный городок был невелик, но за три месяца он ни разу ее не встретил. К тому же, в июле его на полтора месяца отправили на море, пожить у родной тетки. И под жарким крымским солнцем нашлось немало загоревших красавиц, желающих помочь ему забыть о неразделенной любви. В Крыму он впервые полностью осознал, что очень красив. Большие карие глаза, высокий рост, худощавая фигура, но в то же время ровная спина и кубики пресса на животе, рельефные мышцы на груди, – все это выглядело очень привлекательно, и девушки, не скрываясь, выражали свою заинтересованность. И Федя, еще совсем недавно стеснительный влюбленный юноша, превратился за месяц в самоуверенного нагловатого сердцееда. Каждые четыре-пять дней на скамеечке в неосвещенном углу городского парка в его объятиях нежились разные девушки. Он же в мыслях был с одной. Оставляя подружек в слезах, он мстил за свои бессонные ночи, приучал свое сердце быть жестким, равнодушным, чтобы первого сентября не раскиснуть при виде любимой учительницы. Федя вынужден был успокоиться лишь тогда, когда приехали родители. Начались бесконечные походы в гости, и сбежать в городской парк на танцы в поисках новой жертвы не было никакой возможности.

 

– Я недавно вспоминал, Женечка, как вернулся после первого лета. Ты стоишь на линейке с цветами, в платье с короткими рукавами, загоревшая, улыбающаяся. И даже ни разу не посмотрела на меня. Не имея никаких оснований так думать, я все-таки считал, что ты должна будешь рада меня увидеть. Но не это разбило мне сердце тогда, и вогнало в ужасную тоску. Я увидел, как за тобой пришел муж, помог отнести букеты домой. Он был красивым мужчиной, Женечка. И я в очередной раз понял, что у меня нет никаких шансов завладеть твоим сердцем.

Старик погладил памятник, задумался.

 

После новогодних праздников ученики девятого класса увидели, что с руки Евгении Павловны пропало обручальное кольцо. Сама учительница вела себя, как обычно: была в меру строгой и в меру доброй, могла пошутить, но когда ученики выполняли письменные задания, женщина впадала в глубокую задумчивость. В такие моменты она была особенно красивой, и Федя украдкой наблюдал за ее лицом, а в душе ликовал, потому что точно знал – она развелась, и у него появился шанс. О том, как осуществить свои мечты, юноша еще не задумывался, но уверенность в том, что эта красивая женщина сможет обратить на него внимание, росла с каждым днем. Ему никто не подсказывал, как себя вести, но интуитивно Федя чувствовал, что Евгения Павловна должна успокоиться, довериться ему, а не бояться пылкости юного влюбленного. И поэтому он стал вести себя подчеркнуто спокойно, по-деловому. Никаких красных щек и потных ладоней – взгляд немного свысока, немного скучающий. И как оказалось, этот метод был абсолютно верным.

 

– А знаешь, чего я тебе еще никогда не рассказывал? Несколько раз я подглядывал за тобой. Смог выследить, где ты живешь, и украдкой наблюдал, как моя любимая учительница гуляет с дочкой, разговаривает с соседками, идет из магазина с покупками. Мне очень хотелось появиться внезапно, помочь тебе. Но страх того, что ты догадаешься о моих намерениях и испугаешься – пересиливал.

Федор Кондратьев снова посмотрел на фотографию, улыбнулся запечатленной там немолодой женщине. Худое лицо обрамлено россыпью светлых кудрей, большие глаза смотрят серьезно, сосредоточено, губы плотно сжаты. В последний раз он видел ее именно такой. Через пять лет она умерла.

 

– Федя! Кондратьев! Помоги-ка моим ученикам сдать книги в библиотеку.

Юноша шел мимо ее кабинета не нарочно, но судьба столкнула их именно в тот момент, когда он не ждал.

Шестиклассники носили стопки учебников в библиотеку, потели, пионерские галстуки посбивались на бок. Но все же дети радовались – не нужно учиться, можно весело бегать с этажа на этаж. Никаких заданий, никаких упражнений!

– Мальчишки и так справятся, а вот девочкам нужно помочь, – сказала Евгения Павловна, и улыбнулась. Феде даже показалось, что она слегка покраснела.

– Конечно, мне не тяжело.

К разочарованию юноши, дети сами отнесли почти все учебники. И ему пришлось вернуться в кабинет русского языка всего два раза. Он стоял, ожидая задания, не хотел уходить. Евгения Павловна тоже, казалось, не хотела лишаться его общества, огляделась по сторонам в поисках занятия, требующего мужского вмешательства, но так ничего и не нашла.

– Может быть, вы дадите мне что-нибудь почитать?

– Я подумаю.

 

– Ты принесла тогда Гюго, «Человек, который смеется». Я уже читал этот роман, но не признался. Мне жаль было тебя разочаровывать. Через неделю я вернул книгу, и остался после уроков, чтобы обсудить ее с тобой. А потом ты пригласила меня в гости, посмотреть библиотеку. Даже странно, как в моей памяти сохранились эти воспоминания. Ведь о многом я позабыл. Самые яркие, казалось бы, моменты моей жизни окутаны туманом, иногда проявится какой-то силуэт, обрывок произошедшего события, и снова исчезает. Но все, что касается тебя, настолько ясно предстает в моей памяти, что мне кажется, будто все происходило несколько дней назад.

 

– Книги начал собирать еще мой дед, продолжил отец. К сожалению, я пополнила коллекцию всего несколькими экземплярами. У нас ничего особенного не купишь, нужно ехать в столицу.

Из соседней комнаты выглянула маленькая девочка, лет четырех, не больше: большие синие глаза, милая улыбка, четыре озорных хвостика вокруг головки, пухленькие щечки и ручки.

– Привет! Я – Федя!

– А от нас папа ушел.

– Маша, иди, поиграй в комнате!

Он старался не смотреть на Евгению Павловну еще несколько минут, дал возможность успокоиться.

–Мне можно взять Данте?

Евгения Павловна улыбнулась, потом даже рассмеялась.

– Ты серьезно? Решил окунуться в такую древность?

– Почему бы и нет?

Учительница кокетливо прищурилась, улыбнулась, и снова спросила:

– Кондратьев, ты хочешь произвести на меня впечатление?

– Конечно! – выпалил Федя и покраснел.

Евгения Павловна и сама смутилась. Она быстро подошла к полке, поднялась на носочки и попыталась достать «Божественную комедию». Ничего не вышло.

– Сейчас. Я табуретку из кухни принесу.

– Зачем? Я сам достану.

Федя с легкостью дотянулся до нужной книги, сказал «спасибо» и поспешил к выходу. По дороге домой он улыбался. Учительница явно высказала ему свое предпочтение, пригласив посмотреть библиотеку, смутилась, поняв, что он хочет произвести впечатление.

Но книгу он смог отдать только в сентябре, потому что через два дня родители отправили его в Крым на все лето, отдыхать перед тяжелым выпускным годом, когда он должен будет поступить в Мединститут. Поначалу Федя скучал. Тетя водила его по гостям, знакомила с девушками, но юноша ко всем оставался равнодушным. Любуясь закатами, он вспоминал свою Женечку, темными южными ночами оставался в одиночестве, рано ложился спать. Пока не повстречал девушку. Федя прогуливался по набережной в одиночестве, а она и вовсе шагала с мамой. Потом он увидел ее возле городского парка – она собиралась на танцы, и молодой человек тоже решил заглянуть.

 

– Это был первый раз, когда я попытался позабыть о тебе. Вероника была прекрасным, искренним созданием. Она уезжала через четыре дня. Мы провели их вместе. В вечер перед отъездом она рыдала у меня на плече, я гладил ее ароматные волосы и думал, что, возможно, вот она, моя судьба. Почему я должен страдать от неразделенной любви, если вот она рядом, любящая душа. И все-таки чувства к тебе были сильнее. Я обещал ей писать и звонить, но ни разу так и не выполнил того, о чем говорил. Несколько лет у меня хранились ее письма. Я сжег их, когда женился.

 

Первого сентября он ее не увидел. Дети старательно читали стихи, строились в шеренги, мальчик усиленно дул в трубу, на флагштоке трепетал красный флаг. Но все это не имело никакого значения. Федя так ждал этого дня, специально сходил в парикмахерскую, надел самую лучшую рубашку, ярко-голубую, оттенявшую бронзовый загар. А любимой не было. Через день состоялся урок русского языка, на котором Евгения Павловна отсутствовала, и вместо нее за столом дремала пожилая учительница биологии. Набравшись храбрости, он спросил у классной руководительницы, почему на уроке замена. Оказалось, что просто у Евгении Павловны заболела дочь, через пару дней учительница обещала прийти. Но к концу недели она не пришла, и три раза ребята из выпускного класса имели честь наблюдать дремлющую учительницу биологии.

Феде не с кем было поделиться ни грустью, ни радостью. Отец, далекий словно звезда, пропадал в военной части. Но даже если бы он был дома, юноше никогда не пришло бы в голову обратиться к нему со своими переживаниями. Мама во всем подчинялась мужу, свое мнение высказывала редко, а потому и помочь сыну ничем бы не смогла. И Федя решил, что будет полагаться только на себя. Он купил конфет для ребенка, взял книгу и отправился к учительнице домой. Предлог был вполне благовидным – вернуть книгу. На самом же деле ему хотелось оказаться рядом с Евгенией Павловной, поговорить, увидеть по глазам, соскучилась ли она по нему, рада ли видеть.

В ее взгляде он сначала прочитал испуг, потом радость. Евгения Павловна была в халате, с распущенными волосами, не накрашенная, но Феде она показалась самой красивой на свете.

– Здравствуйте, Евгения Павловна. Извините, что без предупреждения. Тут вот конфеты для Маши, – он смутился и покраснел, перестал смотреть ей в глаза, будто совершил своим неожиданным приходом преступление. – И еще я принес Данте…

– Входи, – неожиданно сказала Евгения Павловна, прервав его неуверенные речи.

Она посторонилась, и Федя вошел. В коридоре горела тусклая лампочка. Учительница закрыла дверь, подождала, пока парень снял туфли, и указала ему на комнату, где в прошлый раз он знакомился с библиотекой.

– Будешь пить чай?

– Да, если можно. А как Маша? Поправилась?

Евгения Павловна заправила за уши волосы, улыбнулась.

– С ней все в порядке, Федор. В понедельник я выйду на работу. Так что ты немножко поторопился. Мог отдать книгу послезавтра.

Парень снова смутился, но учительница ушла на кухню и ничего не успела заметить.

Она вскоре вернулась с двумя чашками, поставила их на журнальный столик, улыбнулась и снова скрылась на кухне. Феде не понравилось, что за ним так ухаживают, что его присутствие вызывает столько хлопот, он встал и пошел в кухню, помочь. Когда он показался в священном помещении всех хозяек, Евгения Павловна улыбнулась и сказала:

– Вот и прекрасно. Неси-ка варенье.

 

– Я помню, как ты слизывала варенье кончиком языка. Оно капнуло с ложки тебе на руку. Восхитительное зрелище. Ты, видимо, не задумывалась над этим, но выглядела невероятно сексуально в тот момент. Под покровом ночи я дал волю своим фантазиям, а на следующее утро боялся посмотреть тебе в глаза. Мне казалось, что на моем лице все написано.

 

Встречи продолжались. К Фединому приходу Евгения Павловна готовила чай с вареньем, учительница и ее ученик обсуждали книги, смеялись. Часто вместе с ними сидела маленькая Маша, приносила маминому гостю свои рисунки, рассказывала о том, что происходило в садике. Федю и Евгению Павловну непреодолимо тянуло друг к другу. И никаких препятствий, кроме общественного мнения, для них не было. Очень скоро он поцеловал ее в коридоре в щеку, потом на следующий раз осмелел, выключил свет и поцеловал в губы.

 

– Ты можешь мне не верить, но я до сих пор помню наш первый поцелуй. Ты не сопротивлялась, а скорее даже проявляла инициативу. К тому моменту я уже был опытен в вопросах поцелуев, но тот самый, наш первый поцелуй, вызвал во мне бурю восторга, я весь дрожал и, если честно, очень сдерживался. Мне хотелось обнять тебя, прижать к себе, понести к твоему милому бордовому диванчику.

 

Первая близость случилась очень скоро, буквально через неделю после первого поцелуя. Федя и Евгения Павловна не стали сдерживать свои чувства и желания, и вскоре, поздно вечером, когда Маша уже спала, он оказался-таки в объятиях учительницы, в темноте, на том самом милом диванчике, исследуя губами ее обнаженное крепкое тело.

Было сложно скрывать свои отношения. Их все чаще видели вместе, за спинами шептались, не слишком заботясь о громкости голоса. Ему семнадцать, ей – тридцать. Он ученик, она – учительница. Неслыханно, волнительно, а какая почва для слухов! Больше месяца никто из учителей, и даже завуч, не могли подойти к Евгении Павловне с расспросами. Она держалась холодно, даже враждебно, и готова была дать отпор любой интересующейся особе. Наконец, ответственную миссию взяла на себя директор.

 

– Я помню, как ты хохотала, когда вспоминала об этом разговоре. Зинаида Вениаминовна подошла к тебе, краснея, кашляя и заикаясь, спросила-таки, неужели это правда, что у тебя «амурные дела» с учеником Кондратьевым. И ты ответила ей: «Простите, пожалуйста, но вопросы моей личной жизни вас не касаются. Я в разводе, и свободна делать все, что захочу». «Но милочка, он несовершеннолетний. Опомнись! Иначе нам придется дать огласку этому делу!»

Это мучило тебя больше всего. Будь мне восемнадцать лет, мы смогли бы встречаться открыто, а так пришлось еще больше скрываться. Одноклассники делали мне намеки, некоторые спрашивали напрямую, какова ты в постели. Я ничего не отрицал, ни с чем не соглашался. Не мог же я прокричать им, что ты восхитительна, ты первая женщина в моей жизни, и у меня есть то, чего им еще ждать как минимум пару лет. Но и отрицать, что мы любим друг друга, я тоже не хотел. Это оскорбило бы тебя.

 

Зимой Федя заболел воспалением легких. Под личную ответственность мама не позволила его вести в больницу и оставила дома, сама делала уколы, давала лекарства. А он часто был в бреду, звал Женечку. Мама хотела даже позвонить учительнице, но, побоявшись гнева мужа, повесила трубку, так и не набрав номер.

Узнав, что Федя тяжело болен, Евгения Павловна отвела дочь соседке, взяла тетради на проверку и пошла к ученику.

 

– Потом мама рассказывала сестре, какой шок она испытала, когда увидела тебя на пороге со стопкой тетрадей под мышкой и сеткой редких апельсинов в другой руке. Ты сказала, что никуда не уйдешь, а будешь сидеть возле меня, пока я не поправлюсь. И мама сдалась.

 

– Ты пришла…

– Да, мой мальчик, все хорошо. Ты скоро пойдешь на поправку.

Ее присутствие, казалось, помогало больше, чем уколы. Федя быстро поправлялся. После уроков Евгения Павловна сразу шла к нему, потом ненадолго отлучалась, чтобы забрать Машу из садика, и вместе с ней снова приходила к нему. Учительница читала Феде вслух книги, рассказывала, что происходило в школе, целовала ему руки, гладила по плечам. А мама готовила им еду и практически свыклась с присутствием взрослой женщины в своей квартире. Муж-военный был на сборах, соседки не смели даже дышать в присутствии генеральши, не то, что вздумали бы спрашивать ее о чем-то. Так что влюбленные с молчаливого согласия матери наслаждались обществом друг друга.

 

– Нам оставалось так мало. Но поверь, тогда я верил, что когда мне исполнится восемнадцать лет, я женюсь на тебе, и мы заживем настоящей семьей. Ты прости меня, Женечка, что не исполнил своих обещаний и не оправдал твоих надежд. Я выбрал профессию, карьеру, променял любовь на удобство и всю жизнь провел в обществе нелюбимой женщины.

Федор Кондратьев тыльной стороной ладони вытер слезу, улыбнулся, сказал, снова обращаясь к фотографии:

– Наверное, я стал совсем старым. Все чаще вспоминаю молодость, и, как видишь, даже могу иногда всплакнуть. Мне и перед тобой стыдно, и перед Аллой, которая терпела мои измены. Я помню, как сидел дома, когда приезжал на каникулы, лишь бы не встретиться с тобой на улице, лишь бы не видеть твоих глаз. Видит Бог, я бы сдался. Однажды, когда я окончил третий курс, мне стало так невмоготу, что я пришел к твоему подъезду, но так и не посмел подняться на этаж. С возрастом я осмелел. Мы встречались несколько раз, говорили о книгах, но думали, как мне кажется, об одном и том же – оказаться бы в объятиях друг друга, все забыть и все простить.

Старик вздохнул, посмотрел в небо, потом на могильщиков, продолжающих свою нехитрую работу.

– Кто знает, может быть, мы скоро встретимся, – сказал он, снова обращаясь к фотографии. – Хотя нет. Ты, наверное, в раю. А меня туда, скорее всего, не пустят. Всю жизнь я любил одну женщину, жил с другой и мучил ее бесконечными изменами. Не знаю, чего я искал. Или кого. Только к старости я понял, что мне нужна была только ты. Я, Женечка, старый болван. Почему бы ни сказать тебе это все при нашей последней встрече, пять лет назад. Но я просто спросил, как дела, вкратце рассказал о своих успехах, и мы попрощались. Ни цветочка, ни поцелуя, словно едва знакомые люди. Ты так и не вышла замуж, а я… Что я… Только к старости понял, что натворил. Маша смогла найти меня, хотя это не так уж и сложно, и рассказала о твоей смерти. Но лишь через месяц. Я не был на твоих похоронах. Мне жаль. Я повторяю это снова и снова, когда оказываюсь на твоей могиле. Федя Кондратьев не проводил тебя в последний путь. И теперь на могиле исповедуется памятнику и разговаривает с фотографией. А мне хотелось бы тебя обнять, прижать к плечу, почувствовать, как твое тело расслабляется в моих объятиях.

Из кармана плаща полилась мелодичная музыка. Федор Кондратьев вынул мобильный телефон, нажал на зеленую кнопку, поднес к уху аппарат.

– Слушаю. Да, буду через пол часа.

Старик закончил разговор, спрятал телефон, встал.

– До свидания, Женечка, спи спокойно. Я буду заглядывать к тебе. Может быть, хотя бы после твоей смерти мне удастся искупить свою вину перед тобой, моя дорогая.

Он ушел. Могильщики не обратили внимания на то, что посетитель покинул кладбище. Они продолжили копать. И только их разговоры, и редкий смех тревожили тишину последнего пристанища умерших.