Что хочет автор. Литературные конкурсы

Никогда не появляются вместе. Всякий раз поправляют собеседника относительно своего имени, потому что даже старожилы постоянно путают их. Никто никогда не может с точностью утверждать, кто из них кто. Однако все знают, что старшая из них – Вера, средняя – Надежда, а младшая, как водится – Любовь. Это миф. А как же иначе? Ведь, кроме всего прочего, о старушках с Косы бытует легенда, что они вечные. А живы бабки тем, оказывается, что спасают друг дружку: то одна, то другая, то третья. Каждая сама по себе – они мало на что способны. А вместе они есть – то самое триединое начало мира, как три его измерения, на коих он зиждется, а проще говоря, стоит.

Фира – сирота, шестнадцати лет

Герги – скрипач, восемнадцати лет

Айше – мать троих детей

Дочери Айше – пяти-шести лет

Беспамятный – моряк, страдающей амнезией, оставшийся на Косе после тяжелой контузии, полученной во время десанта 1942 года; худощавый, средних лет

Одуванчик – старый рыбак

Ноев – командир баржи, майор, слегка за сорок

Костя – моторист буксира, под пятьдесят

Ролан – инвалид, староста деревни

Солдаты с баржи

Жители острова

В спектакле используется музыка в исполнении крымскотатарского скрипача Джелала и виртуоза гитариста Энвера Измайлова. А так же вокализ – Арзы.

Азовское море. Лето 1944 года.

Темень. Ветвистые молнии, напоминающие то кроны зимних деревьев, перевернутых вверх тормашками, то всполохи далекого боя. В паузах – треск, раскаты грома, рев наката.

Светает. Заброшенная деревушка Анчоус на песчаной косе (косу еще называют Остров). В затихающем после бури проливе стук мотора. Толкаемая крошечным буксиром баржа, швартуется у полуразрушенного сольпромовского причала.

Декораций минимум. Основным задником является море с баржей у причала.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

На барже бьют склянки. В Колодце – крошечной бухте, названной так за высокие отвесные скалы, окружающие ее, – двое: Фира и Герги. Она – смуглая, тонкая; он – коренастый с юношеской (первобытной) бородкой.

Стук мотора, напоминающий удары топора, крики чаек, пробивающиеся сквозь шум прибоя. Такой (с протяжкой) бывает на открытых песчаных пляжах после шторма. Постепенно в это созвучие вплетается скрипка. Некоторое время трио звучит на равных. Затем первые три компонента отступают на второй план. Вскоре доминирует только музыка.

Фира: Давно к нашей пристани никто не приходил.

Герги: Когда ты рядом, я ничего не вижу.

Фира: Почему?

Герги: Ты красивая.

Фира: Обыкновенная.

Герги: Ты светишься, как скрипка, изнутри.

Фира (смеется): Сравнил. Она ведь не живая, деревянная!

Герги: Деревянная?! (Герги тянется к девушке, но берет лежащую на камнях скрипку. Начинает играть. Сначала без смычка, высекая звуки пальцами) Слышишь, как смеется! (Берет смычек.) А еще вот, что она умеет! (Скрипка поет. Голос ее становится трагичным. Она рыдает.)

Фира: Не люблю, когда плачут.

Герги: Ладно! (Меняет музыку. Звучит танцевальная пьеса. Но и в ее канве нет-нет прорываются грустные нотки. Внезапно скрипка смолкает. Откуда ни возьмись в бухте возникает высокая статная женщина в сером просторном балахоне. Смотрит мимо ребят на швартующуюся баржу, отчего тем становится не по себе).

Мойра (безотносительно): Ну, вот и дождались!

Фира (робко, чтобы только не молчать, кутаясь в платок, на котором сидела): Целый год никого не было. А тут целая баржа.

Герги: Видать, за песком.

Мойра: Глаза б мои не видели ее.

Фира: Может, лекарство у них есть… для Айше.

Мойра (посмотрела на ребят, словно только увидела их): Лекарство?

Фира: В прошлый раз военные дали таблетки. Помните, Люба апте?

Мойра: Не Люба, а Вера. (Вдруг изменяется в лице, кричит) Идите отсюда, идите! Дел полно!

(Фира бежит к воде и по воде. Герги бросается за ней.)

Мойра (останавливает его): Не по твою ли душу лохань пришла, грек?!

Герги: Не грек я.

Мойра: Для меня все вы пришлые на Косе греки. Хочу тебе сказать: беги туда, откуда пришел. Может, успеешь.

Герги уходит к отвесному скалистому выступу. Вслед за девушкой, покидает бухту вплавь, гребя одно рукой, потому что в другой, высоко поднятой – скрипка.

Мойра неподвижная, словно скифская баба, смотрит в море.

Саманный домишко Айше. Навес. Сквозь переплетения виноградной лозы видны море и баржа у причала, приткнувшийся к ее корме буксир. На крыше односкатного жилища Герги, укладывает черепицу-татарку, которую подает ему Фира. За грубо сколоченным столом, Одуванчик и Костя. Перед ними початая четверть мутного самогона.

Со стороны моря слышны удары. То солдаты ремонтируют баржу, пострадавшую в шторме. Каждый час с нее доносятся склянки. Только что пробило девять раз.

Одуванчик (седой, подвижный, похожий на белобрысого подростка): Давненько не встречались.

Костя: И я про то, старик!

Одуванчик: Почитай до войны – в последний раз виделись?

Костя: С десантом я ушел. Мобилизовали меня!

Одуванчик: Да, да! Был разговор. Я тогда в ранении лежал. Крепко меня ударило осколком.

Костя: Не силком меня забрали. Я сам пошел, хоть плоскостопный. А что оставалось, хату бомбой разбило? Всех своих откопал, чтобы тут же закопать. И, айда, подальше.

Одуванчик: Тяжело вспоминать!

Костя: Давай, земляк, еще по одной в помин душ родных!

(Налили, выпили. Старик, перекрестившись. Костя, шмыгнув носом, утерся рукавом.)

Одуванчик: С чем пожаловали?

Костя: За песком пришли. В Мариуполе металлургия восстанавливается.

Одуванчик: А как же грузиться будете?

Костя: Местных мобилизуем.

Одуванчик: Не из кого мобилизовывать.

Костя: Коса длинная. Из других деревень пригоним.

Одуванчик: А что, поближе песка не нашлось?

Костя: Начальству виднее. Говорят, что тамошний берег трогать нельзя, а тут песка не меряно.

Одуванчик: Не ближний свет! Хотя, конечно, начальству виднее. А солдат, зачем столько?

Костя: Охранять.

Одуванчик: Эту лохань и задрипанный буксир?

Костя: Твоя правда. Заглох посреди моря. Полдня я в нем ковырялся. Мы бы до шторма еще пришли, если бы не подвела эта рухлядь. (Костя, крякнув, приложился к самогонке. Затем, оглянувшись, доверительно, едва слышно, проговорил.) Есть у нас еще одна секретная миссия. Дезертиров отлавливаем. Пооставалось их, ты не представляешь, сколько. Пока мы кровь проливали, они брюхатили наших баб. Сначала командование хотело на это дело местное население подрядить, а потом, видать, смекнуло, какое тут население. Всех же староселов повывезли…

Одуванчик: У нас никого никуда не вывозили. Хотя народу тут, и впрямь, на пальцах перечесть.

Костя: Как так не вывозили? По всему Крыму собирали…

Одуванчик: Тут же тебе не Крым, а совсем другая территория.

Костя: Может и так, а может и недоработка. Но это не нашего ума дело, так же?!

Одуванчик: Вот почему солдаты при полном боевом снаряжении!

Костя: Не только. Командиром при них знаешь, кто? (Оглянувшись, поманил пальцем Одуванчика, воровато в самое ухо прошептал).

Одуванчик (поскреб в затылке, крякнул, стал наливать): Серьезный, значит, командир.

Костя: Улыбается, вежливый, а все равно боязно. (Старик, едва пригубил. Костя залпом – до дна). А тут какие новости? Мужики, кроме тебя, есть?

Одуванчик: Девки, бабы и старушки, не считая детворы…

Костя: Хороша смуглянка… (Кивает в сторону Фиры. Пытается щелкнуть пальцами. Не смог, а только хмельно рассмеялся.) Чья такая?

Одуванчик: Сиротка.

Костя: Сейчас на мужской пол дефицит. Я, знаешь, сколько в Мариуполе имею. Они мне в дочки годятся, а я с ними ночую.

Одуванчик: Грехопадник ты. Не ожидал даже! Только ничего у тебя на Косе не выйдет.

Костя: Это почему же?

Одуванчик: Тут не Мариуполь, да и девушка она приличная! Кроме того, она родственница старосты.

Костя: Ролана? Он тут?

Одуванчик: А куда ему – калеке одноногому деваться?

Костя: Калеке, говоришь?

Одуванчик: Потерял ногу в последнем десанте.

Костя: В десанте?

Одуванчик: Если бы мойры не подобрали, кровью б истек.

Костя (сам себе наливая): Да я не про себя... Ноев на девку эту глаз положил. Тот самый майор, что я тебе сообщил.

Одуванчик: Он же офицер в годах, значит, семейный.

Костя: Жену от него увели, пока воевал.

(Услышав, о чем за столом зашла речь, Фира скрывается за углом хатки. Герги остается на крыше. Фира, которую теперь не видно, продолжает подавать черепицу с той стороны домика).

Одуванчик: Ну, так и скажи ему, что у нас – на Косе, не принято девок портить.

Костя: Ищет он своему мальчонке мамку, а заодно и себе удосто…верение…варение…удолетварение… – наконец выговорил трудное слово.

Одуванчик (сокрушаясь): Скольких эта война осиротила! И кто же теперь его ребенка смотрит, если он…

Костя: А никто. За собой парнишку возит. В каюте…

Склянки бьют одиннадцать раз. Ноев – лысеющий вояка лет за сорок, в офицерской гимнастерке без погон, поди, знай его звание, в хромовых сапогах и темно-синем галифе, в лоснящейся портупее с наганом на бедре, перешагивает повалившийся плетенек, обрамляющий запущенный дворик. Садится под навес, кладет пилотку на край столешницы. Костя наливает ему в свою пиалу. А к себе придвигает посудину Одуванчика.

Ноев: Не принято, говоришь?

Одуванчик: Никак нет, товарищ офицер!

Ноев: Везде принято, а у вас, что отдельное государство, или вы на своей Косе турецкоподданными стали?

Одуванчик: Подданство у нас неизменное. А вот разврата нет.

Ноев, смеясь, отодвигает пиалу, достает из кармана плоскую коробочку, которая в его руках превращается в стакан.

Одуванчик (глядя на эту манипуляцию, по-детски восторженно всхлипывает): Надо же?! Немецкая трофея?

Ноев: Американский подарочек, наливай!

Одуванчик: До чего дошли!

Ноев: Культурно живут. А почему?. Сто лет без войны. Мы за это время, что они за океаном процветали, две России в землю положили: Первая мировая – раз, гражданская – два, теперь вот эта…

Костя (подхалимским тоном): Ой, как нам сейчас плодиться надо. Ой, как размножаться! Неравён час, третья мировая грянет, народ понадобится, а мужиков нет!

Ноев: Выпьем за мужиков, которым предстоит работа в две смены.

Одуванчик: Порушенное хозяйство восстанавливать в две смены не управишься.

Ноев (хохоча): Я про другое хозяйство, старик!

К столу подходят трое босоногих пяти-шести лет девочек.

Ноев (умильно): Чьи вы, архаровцы?

Дети молчат, робея, переминаются, готовые в любую секунду кинуться наутек.

Одуванчик: Айше-вдовы… архаровцы.

Костя (Лезет в карман): А я вам что-то дам! (Роется, достает кусок сахару). Берите, сиротки, не стесняйтесь!

Айше (из-за кулис): Балам, балам! Где вы?

Одуванчик: Идите, идите, мамка зовет!

Самая младшая с туго заплетенными косичками хватает сахар. Все трое убегают.

Одуванчик: Мамке понесли. А ей не сахар нужен, лекарства. Помирает, бедная.

Ноев: Что с нею?

Одуванчик: В последнюю бомбежку, когда рыбу оглушенную собирала, провалилась под лед. Пока вытаскивали, легкие у нее застыли.

Ноев: А сами не глушите?

Одуванчик: Глушим!

Ноев: И чем же?

Одуванчик: Гранатами да минами, чем же еще. Их тут пропасть сколько осталось. (Ноеву). Вы как люди военные, хоть бы обезвредили их!

Ноев: Непременно подчистим. Отгоним баржу и наведем порядок.

Костя: Давайте выпьем за покой души вдовьей!

Одуванчик: Чур, тебя, пьяница! Как можно пить за упокой при живом человеке?!

Костя (с неожиданной для всех интонацией): Днем раньше, днем позже… все там будем. Давайте, пока живы, выпьем!

Одуванчик (растерянно): Я за такое пить не буду!

Ноев (снисходительно): Тогда сбегай, принеси чего на закуску.

Одуванчик: Так это я мигом.

Там же. За столом Ноев. Перед ним Герги, принесший по просьбе Одуванчика кусок осетрового балыка. На лавке в тени сиреневого куста пьяный до бесчувствия Костя. Слышны удары по дереву. Это солдаты ремонтируют баржу, пострадавшую в шторме. Склянки бьют двенадцать

Ноев: Хорошо живете.

Герги: Морем тут люди спасаются. Рыбой.

Ноев: Ты хоть понимаешь, юноша, что рыбе этой Европа цены не сложит.

Герги: А здесь на нее никто не смотрит. Нам бы хлеба. Рыбы полно. Соль есть, а вот муки ни стакана.

Ноев (после паузы, глядя на Герги с прищуром): Не ожидал тебя здесь встретить. Думал, ты уже где-нибудь на Урале.

Герги: Сам не думал, товарищ майор.

Ноев: Как так, рассказывай, вышло? Только начистоту. Ведь знаешь, меня не провести.

Герги: Знаю, но и вы мне верьте!

Ноев: Я весь внимание.

Герги: Помните, меня отправили в Севастополь, перед ранеными выступать.

Ноев: Когда ты не вернулся, хотел тебя в дезертиры записать, а потом сообразил, что и ты отправлен, как все твои...

Герги: Прихожу домой под утро – никого. Скот ревет, птица кричит. Пооткрывал я сараи, выпустил живность, а сам на соседнюю улицу, что, мол, случилось, куда все подевались? Ну, мне и рассказали, что и как. Бросился на вокзал, а там говорят, поезд ушел. Вот я и двинул, куда глаза глядят, пока не попал сюда.

Ноев: Лучше бы ты в часть вернулся, сынок!

Герги: Боялся, что меня арестуют.

Ноев: Будешь меня держаться, помогу. Снова побежишь, все равно найдут. И тогда получишь, что заработал, понял? Я забираю тебя отсюда.

Герги: (без радости): Когда, куда?

Ноев: Дня через три. Как только загрузимся. Будешь у меня жить. Пацана моего на скрипке научишь. (Паузу спустя) Сам - то не разучился играть?

Герги: Этому нельзя разучиться!

Ноев: Выпьешь?

Герги: Спасибо, не потребляю!

Ноев: Моторист нужен. Видишь, с какой пьянью приходится дело иметь (кивает на Костю). Сюда шли вдвое дольше, чем положено. Мотор заглох, а он лыка не вяжет. Брал человеком. Вроде трезвый поднимался по трапу. Прихожу в рубку, он едва на ногах держится. Причем, врет, что укачало. Ты, случаем, в машинах не разбираешься?

Герги: Никак нет.

Ноев: Может, знаешь кого из местных?

Герги: Мужчин здесь раз-два и обчелся.

Ноев: Одного я уже видел. Одуванчик звать. А кто еще?

Герги: Беспамятный. После контузии ничего не помнит.

Ноев: Старый?

Герги: Ваших лет.

Ноев: Не в службу, а в дружбу, найди мне его. Вдруг он как раз тот самый, кто мне нужен.

Герги: Разрешите идти?

Ноев: Иди, но чтобы – одна нога там, другая тут. Да скрипку прихвати. Душа музыки просит.

Бухта Колодец. В лодке, наполовину вытащенной, Одуванчик и Беспамятный. Стук топора со стороны пристани. Склянки

Беспамятный: Особист, говоришь? Значит, по мою душу.

Одуванчик: Про тебя не знает, так мне показалось.

Беспамятный: Пока не знает.

Одуванчик: Даст Бог, и на этот раз беда минется.

Беспамятный: Сдаваться надо – как ни крути.

Одуванчик: Скрываться надо. Сколько народу по стране мотается, авось и тебе удастся затеряться.

Беспамятный: От них не сбежишь. Единственное и самое надежное – это…

Одуванчик: Не смей и думать! Не для того мы тебя тут все спасали. Выкинь, из головы!

(Старик воздел руки. Они напряглись у него, словно бы он из последних сил удерживал небо. Но оно и так не падало: потрескавшееся в ночной буре, давно белёное подсиненной известкой, оно напоминало примятую скорлупу давно и долго варившегося куриного яйца.)

Беспамятный: Всё, старик! Уже выбросил. Мне тоже не нравится эта идея.

Одуванчик (облегчённо): Слава Аллаху! (Опустил руки, обессиленною спиной прислонился к борту баркаса.) Препятствия жизни это. А они не должны влиять на устремления. В ожидании – неподвижность. В устремлении – полёт в будущее. Препятствия жизни не могут влиять на качество мысли.

Беспамятный (задумчиво): Декламация все это. Разве тюрьма не кладбище?

Одуванчик (живо): Тюрьма – это не тупик, не конец жизни. Труд открывает и самые строгие узилища.

Беспамятный: А если расстрел?

Одуванчик: Ты не предатель. Ты – без вести пропащий!

Беспамятный: Для них это не аргумент.

Одуванчик: Ты даже не помнишь своей фамилии.

Беспамятный: Они, зато, помнят. У них своя сеть улова.

Одуванчик: Опять за рыбу гроши! (И тут же с облегчением хватается за возможность поменять тему.) Рыбу разделывать умеешь?

Беспамятный: Рыбу? Нет!

Одуванчик: Тогда пошли к ахану.

(Столкнули с катушек лодку. Сидящие за веслами спиной к берегу, они не замечают Герги, появившегося наверху. Тот кричит. И вскоре вплавь из-за скалистого выступа проникает в бухту.)

Герги (влезая в лодку, сокрушаясь): Я сказал майору лишнее, а потом понял, что не надо было.

Одуванчик: Что ты сказал?

Беспамятный: Про меня?

Одуванчик: Откуда ты знаешь звание?

Герги: Я у него служил. В трудармии.

Беспамятный: Что он знает?

Одуванчик: Как было?

Герги: Он спросил, нет ли на острове человека, который бы мог управлять буксиром, потому что моторист запил?

Одуванчик: Никакой паники. Дайте мне подумать. И сами тоже думайте.

(Уходят на баркасе к ставным сетям.)

Те же. Бухта Колодец. Склянки.

Метровый, килограммов на десять – осетр. Вывалянная в песке рыбина едва шевелит жабрами. Стук топора.

Одуванчик (поучительно): Главное, вынуть мозг. От мозга – яд. Умирая, мозг рыбы превращается в убийцу своего убийцы…

Беспамятный (осматривая ссадины на груди и ногах): Силен зверь!

Одуванчик (укоризненно): Шипанул он тебя! А все, потому что обниматься с ним нельзя. Замойся на чистой воде и подставься солнышку. Затянется быстрей. (Взял крупный голыш – зелёного цвета. Такие используются гнётом для солений. Шустро успокоил белопузого шипастого монстра ударом по широкой его башке).

Одуванчик: (Герги) А ты разделывай

Герги: Разделывать? Это что кишки вытаскивать?

Одуванчик (вынимая из ножен немецкий штык): Какие тут кишки?! Смотри и учись! (Одним движением от хвоста к голове – вскрыл рыбье брюхо). Кишок никаких нет. Видишь, толстая трубка в виде буквы «S», это – желудок.

Герги: Лежачая «S» знак бесконечности. (Как бы оправдываясь) В школе проходили.

Одуванчик (не обращая внимания на реплику): Желудок выбрасываем в море. Нехай бычки да крабы поживятся. А вот это, в золотых кружевах жира – печень и молоки – деликатес. Быстро – в соль их! Минут через пятнадцать будем пробовать.

Герги: А тушу куда?

Одуванчик: (Беспамятному) Что стоишь?! Отсекай хвост. На уху. Так же – и голову. Одним ударом. А ты (Герги) лети к майору, зови его на юшку. Да без него не вертайся.

Герги (растерянно): Как так?

Одуваничк: Все продуманно. Торопись, пока он сам к нам не пожаловал. Если по приглашению, значит, нам скрывать нечего. Понял?

Герги: Яволь! (Бросается в воду, скрывается за скалистым выступом бухты).

Одуванчик (Беспамятному, замершему с топором в руках. Топор тяжелый, да к тому же тупой.): Руби. Руби. Не дрова, осилится. А теперича вот за этот кончик тащи. Вытаскивай. Ишь, какой шнур, на электрокабель похож. Это и есть спинной мозг. Через него осетр с небом связан. Вытащил? Теперки обезврежена рыба. Мозг оставлять в ней нельзя, он успевает организму приказать самоуничтожиться.

Беспамятный: Как так приказать?

Одуванчик: Яд он в неё втюривает. Смертельный. Набивай полное брюхо соли. Клади в корыто и ещё сверху – соль. Жалеть не надобно. Завтра будем шамать. К завтрашнему столу как раз и поспеет. А как же?!

(Старик возбуждённо суетился около рыбы. Глаза у него смеялись. Желтоватые, редкие волосья на темечке дыбились).

Беспамятный: Что это за слова у тебя странные?

Одуванчик: Когда возбуждаюсь, перехожу на язык детства. И выдаю свой возраст.

Беспамятный: Разве возраста твоего и без слов не видно?

Одуванчик: Вообще-то всего, как есть, не видать… Давай-ка разведем огонь. Вон там под скалой меж камнями, ниша. Это печка. Соберем дровец. Вишь, их сколь навыкатывало морем! Пускай вода греется.

Беспамятный: А где котел, вода?

Одуванчик: Котел там же – в камнях. А под каждым камнем водица. Только сорви его. Они как пробки. Такая тут у нас живительная почва!

Беспамятный: Никак не могу привыкнуть к вашей экзотике! В двух шагах от моря пресная вода!

(Развели огонь, поставили котел, опустили в него голову и хвост рыбы, вымытой в трех водах)

Одуванчик: А теперки попробуем требухи…

Беспамятный: Что, уже готова?

Одуванчик: А как же! (отрезал кусочек, и, сплёвывая крупные кристаллы соли, пожевал) Закуска царская! Выпить бы…а?

Беспамятный: Откуда?

Одуванчик: От нарсуда. Хотя, постой! (Дед кинулся к баркасу и тут же вернулся с бутылкой).

Беспамятный: Шнапс?

Одуванчик: Старые запасы. Держу как лекарство. При супертонии помогает расслабиться. Пара глотков и ваших нет. Для пьянки, не годится. Немцы – пьяницы никакие, потому и не победили.

Беспамятный (иронично): Конечно, только поэтому.

Одуванчик: Не победили, потому что с их стороны это была несправедливая война (разливая шнапс в разнокалиберные рюмки, тоже извлеченные из рундука баркаса). Давай пока званный гость не пожаловал, выпьем, закусим и обсудим нашу тактику и стратегию.

Заметил, что печень пахнет жасмином?

Беспамятный: А почему?

Одуванчик (чистит невесть откуда взявшийся, картофель, шинкует зелень, время от времени повторяя): Богом завещанная пища имеет аромат рая.

Беспамятный: Что-то никого нет!

Одуванчик: Потому что неожиданность для него – наше предложение. Он думает. А как же? Ищет подвох, предполагает. А когда придет, мы ему все без обиняков и выложим.

Беспамятный: Что значит, выложим?

Одуванчик: Так, как есть?

Беспамятный. Ты что решил меня отдать? Полагаешь, этим самым тебе удастся откупиться от них? Плохо ты их знаешь, старик?

Одуванчик: Надобно и о других подумать. И другие сейчас в опасности, быть может, большей, нежели ты! Ты один, а на Косе бабы и старики, дети невинные.

Беспамятный: Не ожидал такого поворота от тебя!

Одуванчик: Не спеши, когда разминируешь объект. А то некому будет надпись оставить, что «НЕТ МИН»!

Беспамятный (обреченно): Чему быть, того не миновать! Прошлое не вернуть. Только Богу это по силам. А ты не Бог.

Одуванчик (вскричал вдруг): Оглянись кругом, вспомни! Подумай, ведь мы все тут заложники. И давно. Только большинство об этом не подозревают. Лишь те из нас, кто обособился, называют себя коренными. Они староселы.

Беспамятный: Костя и другие русские, совсем ведь другие, на вас не похожи. Когда-то переехали сюда из России.

Одуванчик: Вопрос интересный. Почему именно сюда, а не в Париж?

Беспамятный: Тоже мне аргумент.

Одуванчик: Коренного, где бы тот ни очутился, всё равно тянет на родину. В любом поколении. Магия крови, оставшейся в земле. (Через паузу). Может быть, Костя и чужой, не проверял пока. А вот его жена – была вылитая нугайка.

Беспамятный: При таком раскладе, получается, что и я… Глаза то у меня узкие.

Одуванчик: Вполне может быть. Многие об этом забыли, потому что думать не хотели веками.

Беспамятный: Кровосмешение какое-то.

Одуванчик: Кровосмещением считается, если матери ваши были в родстве. Отцы значения не имеют.

Беспамятный: Тем более, матери. Основная кровь от них.

Одуванчик: Конечно, мы проливаем сначала отцовскую кровь, когда поранимся или умираем. Материнская остаётся до последнего. Когда уходит и она, спасти такого человека, такие – род, племя – никакая медицина не в силах.

Беспамятный: Но ведь переливают кровь. А то и полностью меняют.

Одуванчик: Только отцовскую часть. Если у человека заболевает кровь, это значит, мать его в нём умирает. Праматерь. Никакими переливаниями такого не спасти. Род вырождается. Вот что значит такая болезнь. И постигает она людей за грехи неискупимые.

Беспамятный: Смотрел я на то, как ты рыбу добивал, и думал, так вот однажды и меня отловят и добьют. А за что, я так и не вспомню. Почему всё так устроено? Неужели по недосмотру? Или это наказание? Тех – кого бьют или тех – кто бьет?

Одуванчик: И тех, и других…

(Так, посреди Вселенной, беседуя и отмахиваясь от комаров полынными ветками, Беспамятный и Одуванчик варили уху, пили шнапс, казалось бы, напрочь позабыв о приглашенном госте, пока не потянуло ветерком и не унесло прочь назойливых кусачих насекомых).

Под вечер, на краю обрыва. Ноев и Герги. Ракурс обратный: со стороны моря на берег. Солдаты ремонтируют баржу. Склянки.

Ноев: Зачем она тебе? Ты молодой, видный. У тебя будет возможность выбрать себе самую красивую, самую лучшую женщину, девушку. Ты, если захочешь или сможешь, будешь иметь их столько, сколько вздумается… У меня же такой возможности не будет никогда! Отдай мне Фиру!

Герги: Захочет ли сама?

Ноев: А что она в этом понимает? Видно, что не нюхала пороху.

Герги: А ты ее не отправишь?

Ноев (всполошившись): Куда? И что тебе об этом известно?

Герги: Догадаться не трудно, зачем тут баржа и солдаты!

Ноев: Ладно! Не нужна она мне. Это я тебя испытывал. Просто я из тех, кто глазами ест…

(Остановились на выступе обрыва как раз над бухтой, где Ноева ждали Одуванчик и Беспамятный.)

Герги: Посуху в Колодец не спуститься. Только вплавь, вокруг выступа.

Ноев: Это не для меня. Я ведь плавать не умею.

Герги: Даже по-собачьи?

Ноев: (смеясь) Жизнь собачья, как не мочь! Но таким способом далеко не уплывешь.

Герги: А там как раз метров пятьдесят не больше.

Ноев: А вдруг ты решил меня утопить?

Герги: Мог бы, да Бог не велит.

Ноев: Все равно, плыви первый!

Бухта Колодец. У баркаса.

Ноев: (Потерявший чувство осторожности после первого же стакана шнапса): Я любил ее, как сорок тысяч братьев и любовников, отцов и мужей. Все в ней меня радовало.

«Я построил не семью, а пьедестал для жены. Всякий раз жадно смотрел на то, как готовилась она взойти на него. Сначала это было каждый вечер. Потом все реже. Зрелище лучше всякого кино или театра. Она торопилась. Передвигалась по комнате, гремела посудой, плескала водой, увлажняя пол брызгами, словно дождь. Она спешила, потому что время любви кратко. Времени для любви всегда не хватает. А я смотрел – нетерпеливо, истекая нетерпением...

Она была мне сладка со всех сторон, словно спелый надкушенный плод. У неё была спина взрослой женщины. Вы знаете, что это такое – спина взрослой женщины? Чем отличается она от девической? У моей она и в подростковом возрасте была взрослой. Это долго объяснять, как я их различаю. Покажите мне со спины любую женщину, и я скажу, сколько ей лет. А еще у нее были роскошные ноги.

Длинноногие женщины тем ещё хороши, что за ними трудно угнаться. Этот афоризм я перенял у своего бывшего друга, сослуживца, который, пока я партизанил, увел ее от меня…

Одуванчик (сочувственно): Чем же он взял ее?

Ноев: (сокрушенно): Поэзией. Так называл он свои сочинения типа вот этого

Ласкай и жалуй нежностью, планета,

Бездомного, безвестного поэта!

Ей нравилось. Я поощрял ее возвышенные порывы. На свою голову. Она ушла, бросив не только меня, но и ребенка. Спасибо соседям, не дали мальчонке пропасть, пока я партизанил.

Одуванчик: Наказанным Бог даёт таланты. Чем больший грех – тем огромнее дар. Награждает Господь не лучших из нас не для того, чтобы нам легче было переносить страдания, и чтобы в страдании мы умножали Сокровищницу Его. Ибо только страждущий – то есть мученик с обнажённой душой – способен ходить по краю бездны или смотреть на солнце, не мигая.

Ноев: Умно, хотя… (Ненадолго смолк. Спустя паузу как бы спохватившись) Но у меня свое кредо – Ни-ког-да не прощай! Не мужское это дело – прощать.

Одуванчик: У тебя иное страдание – ты болеешь. А болеешь ты потому, что такой. А такой ты потому, что болеешь.

Беспамятный (хмелея): Замкнутый круг получается...

Одуванчик: Вот именно так! И сталось это с тобой в наказание. Прогневил ты Бога. А вот чем и как – мы не знаем...

Я отведу тебя к сестрам. Вылечишься, по-другому заговоришь.

Ноев: (поморщился): К тем самым? Они же ведьмы!

Одуванчик: Что одной женщиной взято, то другой женщиной и возвращается.

(кряхтя, прислонясь к горячему камню спиной): Когда прижимаюсь к теплу поясницей, мне легче.

Одуванчик: Они вернут тебе мужскую доблесть. (Взял его за руку и поцеловал в запястье).

Ноев (отшатнувшись): Что ты?! Что ты!

Беспамятный: Нашего человека трудно обмануть. Но когда это удаётся, когда он тебе поверил – веди его, куда тебе надобно, он за тобой пойдёт и сделает всё, что ни скажешь. Не пожалеет ни мать, ни отца, ни куриного птенца.

Ноев: Помалкивай, дезертир! Вот где ты у меня! (сжимает и разжимает кулак).

Одуванчик: Будь человеком сейчас, и ты исправишь свое будущее в лучшую сторону.

Ноев (в пьяном бреду): Думаешь, я не знаю?!

Одуванчик: О чем ты?

Ноев: Консультировался у Джигита. Есть такой в Евпатории врач караим. Он сказал, что я страдаю анархией, то есть мужской слабостью.

Беспамятный (хмельно): Онархией – через «О» надо произносить! Немало таких, которые не знают, что означают, а вернее чем отличаются эти слова не только по смыслу, но и грамматически.

Ноев: А ты, получается, совсем не беспамятный!

Беспамятный: Да, я помню что-то, но далеко не все…

Ноев (командирским тоном): Звание и фамилия?!

Беспамятный: Документы сгорели или утонули. А, судя по звездам на кителе, не ты, а я тебя во фрунт ставить должен.

Ноев: Если это твой китель!

Беспамятный: В том и дело!

Ноев (теряя голос): Лично я зла тебе делать не собираюсь.

Одуванчик: Бог наказывает, лишая нас родительских способностей.

(Звучат склянки)

НОЧЬ ПЕРВАЯ

Звёздное небо и знойная луна. Дворик у хижины Айше. Жаркая ночь с комарами и жаждой. Фира и Герги на топчане под виноградным навесом у домика. Слышны склянки.

Герги: Мне снились солдатские каски, торчащие из травы. И был у них ковыльный отблеск...

Фира: А мне ничего не успело присниться.

Герги (едва ворочая жёстким языком): Дай воды. Нёбо пересохло.

Фира: Графин разбился вдребезги. Боюсь поранить ноги.

Фира (тянется через него к столику и, выкинув из вазы цветы, поит его пряным горьковатым настоем нарциссов): Наверное, горько?

Герги: Голова кружится!

Фира (шептала ему в самые губы): Я соглашусь на всё, лишь бы он оставил нас на Косе…

Герги: Здесь наша первая и последняя ночь…

Фира: Нет же! Мы останемся в этой хате навсегда…

Герги: В глазах у меня потемнело, так бывает в начале сна.

Фира: Ничего не бойся!

Герги: Остановись так! Когда ты касаешься, я не хочу ни пить, ни дышать… Ты освежаешь мои пошерхлые губы!

Фира: Ты станешь рыбу ловить, а я на огороде и в саду работать… и любить… Мы будем трудиться во имя Аллаха и во благо наших детей. Мы будем делать это беспрерывно – с наслаждением убивать друг друга, изматывать, изнашивать, душить... Мы постареем и умрём своей смертью, сознавая, что всё было не зря…

Герги: Я не смогу.

Фира: Не сможешь?

Герги: Рыбу ловить не смогу. Я видел, как ее потрошат. Страшная картина.

Фира: Обычное дело.

Герги: Я вдруг увидел, что рыба – это не просто животное. Это как мир, как вселенная, вместилище бесконечности. А человек ее уничтожает.

С баржи доносятся двенадцать ударов колокола. Домик наполняется светом. Раздаются те же голоса.

Герги: Смотри, как все озарилось! Ночи не стало.

Фира: Это убежище любви.

(На сцене девочка. Две косы с большими бантами, словно крылья за спиной. Розово-золотистой бабочкой летает она в солнечном огне).

Герги: А это что такое?

Фира: Огонь забвения в небе памяти. Память в отличие от луны видна круглосуточно. Такой была и я! Совсем недавно.

Герги: Это наша дочь. Ты родишь ее!

Фира: Я не боюсь, хотя мне страшно.

Герги: Да, это, наверно, очень больно.

Фира: Не в том дело. Я знаю, как тяжело ребенку без родителей.

Герги: Но ведь мы с тобой никогда не умрем. А войны больше не будет.

Фира: Убивают ведь не только на войне.

Фира: Пойдем в дом. Холодно мне. (Уходят в хату. Слышен голос) Как темно! Я боюсь.

Герги: Поспи. Скоро утро.

Фира: Я не усну, если ты уйдешь.

Герги: И я с тобой посплю часок.

Фира: Как темно. Мне страшно,

Герги: Я открою окно, впущу свет! (Срывает одеяла с окна. Тёмная комната взорвалась от солнца. Стены разлетелись в пыль. Их просто не стало, а в эпицентре взрыва, скорчившаяся, ослеплённая, Фира…

И он забыл, зачем впустил утро в это убежище. Он свалился на матрац рядом с нею и увидел, как из-под плотно стиснутых век любимой проступили слёзы.

Он поцеловал, ощутив солоновато-сладкую влагу, распознав в её аромате себя, привкус своей влаги. И восторжествовал… снова).

Фира: А теперь иди! Мне надо побыть с мамой.

Герги: Буду ждать тебя в бухте.

(До двери он так и не обернулся. И не поднял глаз к портрету ее матери, сверкающему в углу комнатки. Иконный этот горний взгляд любил их великодушно и сочувственно. В нём было всё: и понимание, и прощение, и горечь знания былого, а также грядущего и того, ради чего была сорвана с окна занавесь.)

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Медленно развидняется. Под стук, летящий со стороны моря, все ярче синеет небо. Гладь воды становится сверкающей. С ударами колокола проступает берег Косы.

Трещит мотоцикл, шумит море, вопят чайки…

За рулем Костя. Одуванчик взгромоздился на высокое резиновое сиденье позади, обхватив тщедушного Костю поперёк туловища жилистыми руками; говорит прерывисто – на песчаном шифере дороги трясет. Ноев, обложенный мешками с сеном, сидит в коляске мотоцикла, как ребёнок в люльке.

Одуванчик (чтобы перекричать этот гвалт, возвышает голос, как на провинциальном театре. И тот, очищенный ровным пространством, разносится далеко окрест, хорошо слышен в нескольких километрах от Косы): Любовь – слепая, Вера – глухая, Надежда – немая, – так говорят про сестёр, поэтому смотри, какая выйдет к тебе, то и получится.

(Подъехали к полузасыпанному песком плетню).

Костя (заглушив мотор, севшим от долгой тряски голосом): А я их боюсь, тёток этих. (Он так и не сошел с мотоцикла. Сидел в своей ароматной облоге и майор).

Ноев: Тела своего не ощущаю. Кажется, всё, что ниже груди, напрочь распалось. Даже боль ушла, как та вода в песок.

Одуванчик (Путаясь в длинном тёмно-зелёной плаще, слез со своего седла и, хрупая старинными башмаками по ракушкам, двинулся в калиточку, запирала которую петля из жёлтой проволоки): Нужно ждать, когда выйдут.

Из низкой белёной хатки вышла высокая в белом платье хозяйка. Волосы её развевались, словно от ветерка, хотя стоял полный штиль. Недвижный воздух знойно сушил во рту, как неразведённый спирт или незрелый хурмяной или айвовый сок. Старик рядом с простоволосой ведьмой казался подростком.

Костя (вырвалось): У, карга!

Далеко стоящая от плетенька старуха обернулась, посмотрела в сторону мотоцикла, словно услыхала эти слова.

Одуванчик махнул в сторону мотоцикла, и Костя прямо через поваленный заборчик въехал во двор.

Ноев, кряхтя, выбирался из коляски. С помощью моториста доковылял до белого сугроба, что высится в глубине двора. (Двор как бы продолжается в бесконечность песчаной перспективы Косы).

Мойра: Ждите! (скрылась в хатке).

Мойра вышла, но уже в другом – сером наряде мешком.

Костя (недовольно): Что так долго?

(Колдовка даже не взглянула в его сторону. Взяла Ноева за руку, повлекла к соляному бархану. Без слов сдёрнула с него гимнастерку. Стала спускать галифе. Ноев пытался воспротивиться. Но тут же уступил и через какое-то время майор остался посреди двора голый и ещё более жалкий от своей бледно-болотной наготы.

Хозяйка молча взяла лопату и принялась разгребать соль. Но делала это недолго.

Передала инструмент Косте, мол, делай, как я. Тот быстренько разворотил соляный бугор. В образовавшееся углубление немая мойра положила Ноева и принялась черно-коричневыми руками загортать. Соль была крупная, серая, горячая. Вскоре бедняга, успевший облиться потом, был закопан по самое сердце. Старуха легко по-девичьи поднялась и, ни слова не сказав, ушла в хатку.

Одуванчик и Костя стояли, как вкопанные).

________________________

*Фрагменты с мойрами идут наплывом

Ноев (слабо): Пить!

(Костя кинулся к мотоциклу. Стал рыться в коляске. Но кроме бутылки самогона, горячей, как снарядная гильза после выстрела, ничего не нашел. Ругнувшись, моторист бросился к колодцу, который разглядел за домиком по высокой оглобле журавля).

Костя (Обернулся. На порожке стояла старуха, но уже в чёрном наряде): Воды! Он хочет...

Мойра: Нельзя! (Пошла. И держала голову так, что стало всем ясно: она слепая).

Костя (прошептал): Боюсь я!

Одуванчик: Это надо понимать, все трое с нами уже побывали. Эта слепая. Перед нею выходила немая. А самая первая, что встречала, глухая.

Костя: Как похожи!

Когда Ноеву показалось, что солнце, словно кислота, разъело всю до последнего клочка свободную от соли кожу, он услыхал дуэт шмеля и комара. Это донельзя стройное двуголосие настолько было благозвучным, что майор всхлипнул. И ядовитая слеза – не злая, не ветреная – а самая что ни на есть детская – украдкой, смущённо выскользнула из-под задубевшего века. Потом к этим голосам присоединились: оса, москиты, жук, и голубая полынная мушка.

Истёкший ста потами, Ноев уснул.

Костя: Не простынет?

Одуванчик: Наоборот, ему жарко. Соль в бурте не успевает охолодиться и за ночь.

(Оба оставались при том неотлучно. Но не на виду сидящего в соли. А под саманной стенкой хаты трёх сестёр).

Костя: Поесть, да выпить, да в море окунуться.

Одуванчик: Терпи. Иначе ничего с ним не получится.

Под слабо слышный перезвон склянок. Вышла с улыбкой Будды мойра. Судя по тому, что она никак не реагировала на слова приветствия, то снова была глухая. Но ведь и ни слова не сказала за всё время. Костя потом утверждал, что утром выходила немая. Одуванчик же ни за что с ним не соглашался. По его мнению, то была слепая старуха.

Побыла она около досыпающего последние минуты Ноева недолго. Только лишь для того, чтобы запустить тонкие жилистые руки в соль к чреслам болящего.

Костя: (шепотом на ухо Одуванчику) Колдует?

Одуванчик: (негромко!) Священствует.

Солнце втекало в зенит, когда еще раз появилась мойра. Она ступала твёрдо, но осторожно. Так ходят босиком по острой ракушке, намытой штормом на северной стороне Косы. В вытянутых руках она несла что-то громоздкое, сверкающее, казавшееся иконой.

Одуванчик: Это слепая.

Костя: Что оно такое у неё?

Одуванчик: Часы такие. На песке работают.

Костя: Как в аптеке?

Одуванчик: Только эти большие, а там мелкие: на минуты.

Костя: Зачем часы?

Мойра: Они отсчитывают время боли.

Костя (дёрнулся – таким неожиданным очутился этот голос; благовоспитанно): Спасибо за ответ!

Мойра (через плечо): Не стоит благодарности.

Костя (Одуванчику): А ты говоришь, слепая.

Одуванчик (отмахиваясь): Аллах тут разберёт.

Мойра: Когда истечёт песок, поднимем (ушла, осторожно ставя ноги в кожаных башмаках).

Вернулась, но уже в белом.

Костя: Та же или другая?

Одуванчик: Бог знает.

Костя: Гляди, что несет!

Одуванчик: На амфору похоже.

Мойра опрокинула сосуд над головой Ноева.

Костя: Вроде небольшой сосуд, а льется и льется из него, как будто из десятиведёрной бочки.

Одуванчик: Это и есть та самая вода: лунная.

Костя: С луны с самой? Там же безвоздушное пространство.

Одуванчик: Может, и с самой луны. Если они такие волшебные, то им туда и летать, наверное, можно…

(Белая сестра оглянулась и почему-то опять на Костю. А тому показалось, что старуха ему глазами знак некий сделала).

Костя (слегка струхнув): Чего она мне взгляды строит?

Одуванчик: У неё зрение такое. Не дрейфь.

Мойра ушла.

Вышла снова. В руках мойры – теперь она была в сером балахоне – полыхало солнце.

Костя: (охнул, словно сердечный приступ у него начался): Что это?

Одуванчик: (заслонился рукой): Эта, кажется, третья из них, самая сильная.

Костя (проблеял): Тазик золотой!

Мойра (Ноеву): Восстань!

(Тот уже не спал. Он плыл в блаженстве по волнам вечной радости).

Ноев (Так бы и остался лежать или полулежать, наполовину закопанный в соль, если бы не прозвучал этот приказ): Слушаюсь! (Встал, не чуя ни тела, ни ног)

Мойра: Войди!

Ноев: Слушаюсь! (Ойкнул) Ноги обожгло! (Увидел ровно стоящее перед ним пламя. И огонь пошёл по ногам выше, как сок земли по стволу дерева).

Мойра: Время боли истекло!

Ноев: И точно. Почти неощутимый ток… Последняя боль истекла в соль.

Костя: Ну и что?

Ноев: Целый сугроб насыпало. Полный сосуд, похожий на амфору.

Костя: Чего насыпано?

Ноев: То не соль, и не песок. То кровь – высушенная в порошок.

Мойра: Истекай же влага времени!

Ноев (содрогнулся от холода, пролившегося ему на голову, который шёл навстречу огню, идущему от чаши. И там, где у него вчера ещё болело, они встретились и помирились друг с другом): Да! Да!

Костя (глядя на все во все глаза): Ну, брат, никогда не думал, что ты такой жеребец!

Ноев: Отвернись! Не смотрите! (Голый в золотом тазу, поливаемый из амфоры, он готов был провалиться сквозь землю от этого своего неожиданно проявившегося давно позабытого свойства. Он даже попытался прикрыться, но рук для этого не хватало, как ни топырил свои короткопалые ладони. Одуванчик отвернулся, сделал вид, что ничего не видит и не слышит. А Костя тем временем помог майору надеть галифе.)

Костя: Плохо держатся, потому что лопнула резинка.

Ноев: Это я похудел так! Лучше спроси, сколько мы должны.

Мойра: Плата одна – не поступай во зло.

Напоследок сестры показались снова – каждая отдельно, сама по себе, чтобы затем исчезнуть в хате. Посланный к ним Костя робко постучал в дверь хижины. Некоторое время переминался у порога. А когда решился, и шагнул во внутрь, тут же выскочил, как пробка из бутылки с бузой.

Костя (запрыгнув в седло мотоцикла, рванул так, что старик едва не слетел со своего высокого резинового сидала. Спустя километр остановился, заглушил мотор): Там было пусто, как на кладбище.

Одуванчик: Значит, ушли куда-нибудь по делу.

Костя (частил, тараща раскосые, округлившиеся от ужаса глазки): Там вообще и давно никого нет. Пусто. Нежилое там состояние.

Одуванчик: Забудь это. Никому ни слова. Понял?

Костя: Как не понять!

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Баржа. У кормового трапа. Ремонтный стук. Склянки

Ноев (привычным движением вылущил патроны из барабана револьвера и ссыпал их, словно семечки, в карманы брюк): Возьми на всякий случай. Помашешь перед носом. Кузнец богатый. Пугни его, как следует. Не с пустыми же руками нам отсюда уходить! Знаешь, сколько добра нагребли на полуострове наши предшественники?!

Костя: Слыхал.

Ноев: То-то же! Иди. Завтра будет поздно.

Костя: Вы же знаете, я к строевой не годен.

Ноев: Не стямишь?

Костя: Не по Олегу телега.

Ноев: До изумления бесполезный ты человек! Ладно, оставайся за старшего, сам пойду.

Костя (многозначительно, вслед уходящему): А вот кое-кто – не тебе чета – думают обо мне иначе.

Склянки – едва слышно. На низком помосте, покрытом чёрно-фиолетовым ковром, в красно-оранжевом халате полулежит Ролан – бесшеее, обросшее крупнокольчатыми волосами существо. Глаза – только их и видно – выглядывают из-под иссиня-угольных бровей – большие, продолговатые, зелёные с серым ворсом. Ролан, потягивая из кальяна, смотрит с прищуром.

На подушках – гость.

Ноев (про себя): Если его побрить, станет неузнаваемым. И ещё: какие, однако же, у него глаза! Совсем не татарские

Ролан: что тебя привело, скажешь. А для начала давай, если ты не против, выпьем.

Ноев: Ладно.

Ролан: Что будешь пить?

Ноев: Кумыс. У тебя, говорят, самый лучший.

Ролан: У меня коньяк. Французский.

Ноев (удивленно): Откуда?

Ролан: Трофейный.

Ноев: В таком случае, не откажусь.

Ролан ударил в ладоши. Сверкнули перстни на коротких смуглых, потому кажущихся изящными, пальцах. Двое мальчишек внесли столик, накрытый на двоих.

Ролан (глотнув из пиалы, глядя, как цедит французский коньяк Ноев): Когда это произойдет?

Ноев: О чем ты?

Ролан: Я все знаю. Тебя прислали за нами, забытыми на Косе.

Ноев: Откуда ты знаешь? Кто тебе рассказал?

Ролан: Когда наших выселяли из Крыма, о нас, жителях Косы, в суматохе просто не вспомнили. Кое-кто из моих земляков наивно обрадовался, мол, Коса не полуостров. То, что там происходит, нас не касается. Время шло. Даже я стал склоняться к тому, что так оно и есть.

Теперь вижу, спохватились. Прислали тебя.

Ноев: Я не хочу с тобой спорить. Думай, как знаешь.

Ролан: Вот я и думаю, что солдаты эти не дезертиров вылавливать приехали, не песок грузить. Это конвой для нас – тех, о которых забыли. А тебе приказали исправить ошибку, устранить недоработку. Не так ли?

Когда это произойдет?

Ноев: Как только починим баржу

Ролан: Ты дашь мне баркас, и я ночью с семьей сойду в море.

Ноев: Сколько вас?

Ролан: Семья-то большая, да два человека всего мужиков - то: костыль мой да я.

Ноев: Мудрено как-то ты глаголешь. А времени мало, просто нет уже времени.

Ролан: Ты прав. Само время неостановимо. Это часы можно приостановить. Поэтому, когда жизнь летит под откос, постарайся успеть прошептать хотя бы самую короткую молитву. Ведь только единственное во Вселенной существо слышит и видит всё и может спасти тебя или хотя бы понять твою трагедию. Я знаю, что привело тебя ко мне. Ты пришёл за откупным?

Ноев: Это не я сказал.

Ролан: Знаю, что обманешь, и все-таки дам, потому что некуда с проклятого острова деваться.

Ноев: Иначе нельзя. Предлагай, и помни, что все это тебе зачтется во искупление?

Ролан: Искупление чего?

Ноев: Десанта, который тут лег по твоей милости. Так говорят.

Ролан: И ты веришь этому?

Ноев: Моего мнения никто не спрашивает и не спросит.

Ролан: Баранами возьмешь?

Ноев: Животные много стоят. Но случай не тот. Слишком громоздкий товар.

Ролан: Я это спросил для бухгалтерии – чтобы понять твою цену, чего ты просишь?

Ноев: Им нужны виноватые, а мне твоя кровь ни к чему.

Ролан: Ты хочешь золота? Сколько?

Ноев: Принесёшь золотую чашку, будет по-твоему!

Ролан: Золотой таз?! Но это невозможно!

Ноев: Не говори, не подумав.

Ролан: Я бы с дорогой, как говориться, душой. Но это просто невозможно. Чашка та просто не-выносима. Не-украдима она!

Ролан: Эту вещь нельзя взять, потому что её нет. Её просто не существует в природе.

Ноев: Как нет?

Ролан: Колдовство это, а не чашка. И сестёр нет.

Ноев: Ловко! Ни тазика, ни старух? А кто же тогда меня вылечил?

Ролан: Чаша эта – обман зрения. Гипноз. То есть ты хочешь невозможного.

Ноев: В том-то и дело, брат, что за невозможное и платить надо невозможным…

Вторая половина дня. Дворик Айше. Задник с баржой. Стол под виноградным навесом. Лавка под сиреневым кустом. Ни души. Лишь голоса из-за сцены.

Айше (не плакала, но голос её дрожал): А как же другие? Они ведь тоже люди!

Ролан: Всех не выкупишь. Слава Аллаху, что вас удалось!

Айше: В жизни и так много зла, особенно сейчас. Как ты можешь?!

Ролан: Я делаю, что могу!

Айше: Надо всем сказать, всех предупредить.

Ролан: Но тогда я не смогу спасти тебя, нашу семью!

Айше: А как же потом всем нам жить?

Ролан: А как мы все это время жили, зная, что сотни тысяч наших отправили подальше от крымской земли?!

Айше: Мы не радовались. Мы затаились в страхе и надежде. Но теперь другое. Ты покупаешь свободу для своей семьи золотом, принадлежащим всем.

Ролан (виновато): Такое условие. Что я могу? Да, я и сам не рад уже, сестренка (далее невнятно).

Айше: Ты покупаешь свободу нам ценой чаши, которая питала весь наш народ! Я не хочу, я не могу согласиться! Мне легче умереть. Ты убил меня, братик!

Ролан: Сестра! О горе мне! (тяжело опираясь на костыль, выбегает во двор. Следом за ним высыпали дети). Айше умирает!!!

Следом, спустя паузу, выходит Фира.

Фира (К детям, сиротливо стоящим посреди дворика): Идите ко мне. Я теперь ваша мама! (плачет, обнимая сразу троих)

Дворик Айше. Кучка людей. Звучит мусульманская молитва.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НА ЗЕМЛЕ

Каморка Фиры. Едва слышно – склянки с баржи

Ноев (пьяный – Фире, сидящей у окна): Куда тебе до нее. У моей жены, знаешь, какая походочка была?! Магнетическая – глаз не оторвать. Она двигалась – если позволено будет сказать – пупком вперёд. Да-да! Никакого живота. И не то, чтобы ноги уж очень высокие. Вся резиновая. Плечи сзади – слегка, чуть-чуть как бы отстают. Если плечи, значит и руки. И голова откинута. И смотрит, как поверх барьеров. Затылок, словно бы огнём охвачен. Идёт – пишет. И каждому, кто видит такое, хочется разобраться в письменах этих. Тем более, что, не спеша, идёт. Светлые же её патлы на отлёте, как будто бежит она, да ещё ветру напротив.

Никогда! Вот именно, никогда она не кривлялась. Никакой нарочитости. Её обаяние – естественность. А что такое естественность? Это великолепное, до блеска отшлифованное кокетство. Она родилась с этим. Такому нельзя научиться. Дар этот можно лишь совершенствовать.

Пупком вперёд, хотя никакого живота.

Правда, грудь казалась непропорционально низкой. Из-за ключиц. Они выпирали. Поэтому она никогда не носила лифчик. Она не прятала, то есть не укрощала свою удивительной формы грудь, ее земляничные сосцы всегда просвечивали сквозь ткань, розовые кончики всегда светились, как роса на солнце. Тяжёлые плоды. Груши, висящие вверх тормашками.

А у тебя, как? Открой мне свою тайну!

Фира: Нет у меня никакой тайны.

Ноев: Тогда занавесь окно!

Фира (разбитым голосом): Не касайся меня.

Ноев: Не говори со мной так. Я твой спаситель.

Фира (плачет): Закрой глаза…

Ноев (с готовностью): И ты зажмурься. Думай, что с тобой твой любимый.

Фира (расстегнула платье, открылись сверкающие ежевичные соски, он потянулся и поранил рыбьим ртом своим – один, а потом другой. Они набухли и ему показалось, что прыснули соком. Он был жгуче горек этот яд нелюбви. Он жёг его изнутри, как проглоченное вино. Он распирал ему плоть. Его естество искало нишу. И не находило): Будь ты проклят!

Ноев (угрюмо): Думаешь, я зверь, не понимаю, что так-то не годится. Просто я потерял жену – человека, которого боготворил. И теперь мечусь.

Фира (испуганно): С тобой не смогу никогда!

Ноев (отчаянно): Чтобы получилось, необходимо чувство любви. Откуда ему быть?! Да и что ты вообще понимаешь в этом. На свете еще не жила.

Фира (откровенно): Повидала и я кое-что. Всю оккупацию жила в Симферополе. Перед самой войной отца расстреляли. А вот квартиру забрать у нас не успели.

Помню, у нас все время квартировали немцы. Разные были. Запомнились трое. Один постоялец делился с нами всеми своими продуктами. Учил меня играть на губной гармошке. Я даже усвоила несколько немецких фраз, благодаря общению с ним. И плакала, когда он съезжал.

Другой подзывал меня, предлагая конфету. Снимал обертку и протягивал лакомство. Едва я открывала рот, огромный немец в мгновенье ока съедал конфету сам. Он повторял эту «шутку» каждый день и всякий раз заходился от хохота, показывая, какой, мол, глупый ребенок. Конечно, я была не настолько глупа, мне было двенадцать лет. Просто всякий раз думала, что, может быть, сегодня он, действительно, угостит меня. В то время у нас и сахара-то не было, а шоколадная конфета мне казалась чем-то необыкновенным. Но этот «весельчак» так никогда и не изменил себе. Его приятель развлекался похожим образом. Он делал вид, что готов отдать девочке красивую коробку из-под сигарет. И тут же у нее перед носом сжигал сначала одну, потом другую ее половинки.

Продукты постояльцы получали исправно. Масло, что не успевали съедать, аккуратно складывали в тумбочку. Однажды я не удержалась и срезала с одного кусочка тонюсенький слой. Офицер, обнаружив это вечером, готов был меня убить: орал, приставил даже к моему виску пистолет. Маме как-то удалось его успокоить. Потом я догадалась, как.

Ноев (размягченно): Понятное дело.

Фира: Вскоре маму арестовали, бросили в подвал. Она не могла понять, в чем ее обвиняют. Думала, что новому постояльцу приглянулась ее просторная квартира. Она ошибалась. Гер Клямт объявил, что ребенка, то есть меня, надо спасать от матери-коммунистки. Он решил меня удочерить и увезти в Германию. И однажды ночью удочерил. Правда, в Германию увезти не успел, за меня отомстили мои родственники, с которыми я бежала.

Ноев (потрясенно): Такая, значит, у тебя тайна!

Фира: И знают ее на Косе двое. Мой дядя Ролан и ты.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ НА ЗЕМЛЕ

На причале. Одуванчик, Ноев. Играющиеся на песке дети

Одуванчик: Нет у него ни костюма, ни обуви. Видишь, на нем холщовые штаны и кустарные цырвули. Нет у него и семьи. Только скрипица да девушка, которую он полюбил. Зачем ты ее у него отбираешь?!

Ноев: Все у него еще впереди. Будут и любовь, и дети, и дом, если я захочу. А вот я никому не нужен. Я отвык от людского участия, нормального обихода. Жена стала шлюхой. Странная это штука – жена! Пока она жива, она может быть то дороже, то дешевле. Только мёртвая женщина стоит чего-то, потому что она остаётся верной мужчине. Моя стала дешёвкой. Поэтому мне не нужен обмен дешёвки на дешёвку: твоей, старик, или чьей - то еще жизни за неё – живую.

В обмен на свободу несите мне таз.

Одуванчик: Ты хоть понимаешь, чего требуешь?

Ноев: Я рискую жизнью. А жизнь дороже золота.

Одуванчик: Про нас, живущих на Косе, забыли те, кому было приказано разобраться с крымскими староселами. Теперь вот спохватились и тебя прислали устранять недоработку, потому что если Москва узнает о ней, кому-то ой как не поздоровится, не так ли?

Ноев: Мне приказано, я выполняю. Но я, вы видите, хотел бы и…

Одуванчик: Пока хотел, крепко вспотел. Хотя, конечно, потеть полезно. И древние знали это. Много кое-чего знали мы, да вот забыли. Склероз души называется эта болезнь.

Ноев: Первый раз про такую слышу.

Одуванчик: Из поколения в поколение передаётся эта зараза. Человек в гордыне погряз. Делает вид, что становится всё лучшё. А на самом деле мельчает. Поставь рядом тех гениев и этих, увидишь, какая меж ними великая разница. Вот потому-то и жизнь людская становится все короче.

Ноев: Мастер ты заливать, все-таки!

Одуванчик: Не мастер пока, а подмастер. Но кое-что знаю-ведаю. Про болезни вот: не своими болеет человек. А животными: птичьими, рыбьими, зверскими. Материалистически, то бишь, они излечимы. И скоро их не станет. Человеческие болезни иные, и болеют ими люди давно, лучшие люди ими болеют. А потому что их тут излечить невозможно...

Ноев: Что же это за болезни такие?

Одуванчик: Душевные, называются.

Ноев: Хочешь сказать, что я того… поехамши.

Одуванчик: Какое слово плотное! Слышишь: пое… хам…ши. А лучше …хамша. Поять хамшу, а!?

Ноев: Устал я, дедушка!

Одуванчик: Усталость даёт обновление организму. Она не опасна. Людям вреднее легкомыслие и толстая кожа.

Ноев: Почему она со мной так поступила? Лишила меня возможности действовать. Хуже наказания не придумаешь.

Одуванчик: Хочу тебе помочь. Помочь свернуть с пути, по которому идешь. Потому-то я рядом с тобой, потому-то и говорю: ты не унывай. Не раздражайся. А только знай и помни. Есть души, которым и терновый венок лучше царского.

Ноев: Зачем это мне?

Одуванчик: А чтобы ты постиг, наконец, ничтожество своих желаний.

Ноев: Разве то, что я потерял, ничтожно?

Одуванчик: Ты потерял власть над женщиной и теперь упиваешься иной властью. Зачем? Ведь всё глупое и всё тщеславное устремляется к такой власти. Настоящая власть – на жертвах стоит.

Ноев: Ты прав! Проклятые, что они творят!

Одуванчик: Не злословь и не проклинай, ибо чувства, брошенные в пространство, возвращаются, как бумеранг.

Ноев: Всё это красивые слова.

Одуванчик (смеется): Слова? О нет! Слово – это лишь пыль от удара мысли.

Ноев: Пыль? Все мы пыль!

Одуванчик (смеется): Главное – качество воздуха и ясность духа обеспечена. А воздух у нас тут – лучше не бывает.

Ноев: Ты смеёшься. Я нелепый неудачник.

Одуванчик: Удачу надо, как цветок, растить.

Ноев: Ты шутишь. А я всё время на мушке стражников. У меня затылок саднит от их прицелов.

Одуванчик: Вот именно. Не зря темя называют колодцем, ибо волны чужих воздействий проникают через него. И не обобрали они тебя. Ты сам отдал им всё, мешающее тебе, сам. Благодари тех, кто взял это у тебя.

Ноев: Но сердце всё равно болит.

Одуванчик: Так всегда. Оно болит перед новым шагом к знанию. Боль эта чистая – не бойся её.

Ноев: Какие знания! Мне ничего не хочется знать.

Одуванчик: А вот хотя бы такое. Одни воюют под щитом Спасителя. Другие бьются без всякой защиты – такие, как ты. Третьи бредут в тумане судьбы – враги Света.

Ноев: Да, они враги. И я сам пришел к ним на службу.

Одуванчик: Вот видишь, к тебе возвращается способность думать. Сейчас ты понимаешь, как это опасно до срока разбивать цепь, которую ты, раб, сам себе отковал. Воистину так.

Скоро и ты взлетишь духом своим. А это превыше любых земных впечатлений.

Ноев: А я то думаю, с чего у меня спина чешется. Выходит, крылья растут – пробиваются.

Одуванчик: Не летают лишь те, кто прикован к сладостям земли. Куда им от своего кумира!

Ноев: И это надо как-то пережить. Как? Если нет ни желания, ни сил!

Одуванчик: Хорошее сомнение. Древний вопрос: как перейти жизнь? И всё-таки можно. Как по струне бездну – стремительно и осторожно.

Ноев: Кто ты, дед? Откуда взялся на мою голову, мудрец лукавый.

Одуванчик: Я от тебя неотступен все эти дни, потому что приставлен я к тебе.

Ноев (удивленно): Кем же?

Одуванчик: Властью.

Ноев: Какой такой властью? Я тут власть. А та, что выше меня, не здесь.

Одуванчик: Не здесь. И не та, что думаешь. Власть – это не те, что живут всласть.

Ноев: Власть это те, кого все боятся.

Одуванчик: Только не последнее. Скажу тебе, если сам не откроешь. Потом. (Звучат склянки) Солнце встает. Мне молиться пора. (Сложил руки лодочкой перед грудью, словно пускал сердце в плавание по красному краю Вселенной. И зашевелил губами – чистыми и слабыми – аки младенец. Слышны лишь две фразы): НЕ ВО ХРАМЕ, НО В ДУХЕ БУДЕТЕ…. НЕ МОЛИТЕСЬ ВСЯКО, НО В ДУХЕ…

В бухте Колодец. Стук ремонта. Те же двое. На песке остался белобрысый мальчишка лет шести.

Ноев: Помолился? Я хочу, чтобы ты выслушал меня до конца. Больше некому исповедаться. Не могу больше носить в себе этот груз.

Одуванчик: Не поп я и не мулла. И не замполит я тебе даже. Однако говори. Может, и легче тебе станет.

Ноев: Когда жена ушла, сын оставался у чужих людей. Вот он строит из песка деревню. Он все время чего-то строит – мой молчаливый ребенок. Я так скучал, что однажды зимой в партизанской землянке заплакал. Громко я рыдал, животные даже всполошились. Кот стал прыскать. Собака завыла. А овцы взялись друг друга бодать и ногами биться. Огонь в плитке гудит, за стеной зима ревёт, а я их пересиливаю своим рыданием. И стыдно мне так, что я даже оглянулся: вдруг, кто слышит. Хорошо, что никого рядом никого не было.

Одуванчик: На самом деле, ты был не один. Здесь на земле мы никогда не остаемся в абсолютном одиночестве.

Ноев: Ты прав. Я услышал голос. Он сказал мне, что пока одиночество не опасно, то есть не страшно для меня. А почему? – оживился я, – А потому что, грехов у тебя нет. На что я не согласился, я сказал, что грешен. А голос усмехается: разве же то грехи?! Да и давно они были. Девку спортил по молодости. Я б на ней, конечно, женился, если бы в армию не призвали. А ещё сбрехнуть любил. И любодействовал. Ну, это потому, что в семейной жизни у меня не складывалось. (Спустя паузу.) А почему ты не спрашиваешь про голос, кто это «он».

Одуванчик: И так знаю. Конечно, тебе нужна баба. А твоему чаду мать. Без нее все, построенные им деревни, так и останутся пусты.

Ноев: Вот я и хочу найти ему мать. Ему нужна женщина. Не мне. Любить я не способен и больше никогда не смогу. Я знаю это.

Одуванчик: Этого не знает даже Азраил.

Ноев: Кто такой?

Одуванчик: Он знает судьбы людей, но не знает сроков. (Склянки бьют пять часов) Он один из тех, кого называют «вырывающим с силой, извлекающим стремительно, плавающим плавно, опережающим быстро, и распространяющим приказ».

Ноев: Поразительный тип.

Одуванчик: Когда-то он был обычным ангелом. Помог Богу добыть глину для Адама. За это Господь сделал его Верховенствующим над смертью. Он необъятен, многоног, многокрыл. У него четыре лица, а тело состоит из глаз и языков всех живущих. В течение сорока дней он обязан разлучить душу и тело. У праведных он вынимает её осторожно, у грешников резко вырывает из тела…

Ноев: Откуда ж ты такие вещи знаешь?

Одуванчик: Летают сны-мучители над спящими людьми. И ангелы-хранители беседуют с детьми. (Видя, что Ноев в затруднении, добавил) А это из поэта Лермонтова. Удивлён? Это, когда я лечился от третьей горячки, спознал. Много читать надо было, чтоб не так хотелось. Ну, чтобы подавлять уважательный симптом.

Ноев: Что это еще за симптом такой?

Одуванчик: Третья болесть – алкоголизм. Первая: разрыв сердца и прочие его пороки, вторая опухология, третья – пьянка запойная.

Почитай Коран, чтобы лучше понимать восточный характер. Ведь, как ни крути, а живём - то мы на нём. Не на Ближнем, правда, но всё же Востоке.

А симптом простой. Алкашу уважения к себе хочется. Потому-то он всех и спрашивает: ты меня уважаешь? А когда этот вопрос отпадает, считай, человек вылечился.

Ноев: Ты знаешь все. И обо мне тоже. Ведь все эти болезни есть во мне.

Одуванчик (стал на колени лицом в угол, где всё ещё темнел квадратик иконы): «Господи Боже сил! Призри милостивым оком Твоим на зело страждущую страну нашу, в ней же за беззакония наши умножишася нестроения, и раздоры и междуусобия.

Господи Боже милосердный! Боже всемогущий, паки и паки припадаем Тебе и слезно в покаянии и умолении сердца вопием: помилуй землю Русскую, утоли вся раздоры и нестроения, умири сердца страстью обуреваемые, вдохни мужество в сердца стоящих на страже благоустроения Отечества нашего и всех нас озари светом закона Твоего евангельского, возгрей сердца наши теплотою благости Твоей. Утверди волю нашу в воле Твоей.

Да якоже древлею, тако и ныне и земле нашей, и в нас, через нас прославится всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святого духа. Аминь».

Ноев: Что-то новенькое!

Одуванчик: Молитва сия была написана тридцать три года назад священником белой армии здесь, на нашем полуострове.

Склянки Солнце клонится. Камень, выброшенный штормом на пляж бухты Колодец, горит золотым фонарём, напоминая живую ещё медузу. Герги споткнулся о него. Упал. Фира к нему наклонилась. Присела перед ним. А потом стала слизывать выступившую на коленке кровь. Она пила его капли, а он вперился в плоды её, что из-под майки выглядывали. Стук топора на барже, переходящий в звук гитары Измайлова.

Фира (зубы её были выпачканы алым): Чтоб инфекция не попала.

Герги (Взглядом приклеившись к её сосцам): Майор хочет чашу.

Фира: Золотую?

Герги: Такой ценой можно откупить всех! С таким золотом он просто уйдет и все.

Герги: Куда мы, туда и он!

Фира: От власти и от судьбы, не уйти?

Мойра (появляясь из-за скалистого выступа): Идите к монахам, чаша у них.

Герги: Где это?

Мойра: Идите к руинам Морской лавры.

Фира: Там жили монахи, служившие на кораблях священниками.

Мойра: До заката успейте!

Фира: Рахмат!

Герги: Благодаря!

Фира: Спускаться на монастырский пляж легче лёгкого. А вот подниматься по крутым ступеням, да ещё с грузом, нелегко придется.

(Часом позже Герги, оглушённый протестующими ударами сердца, нёс, задыхаясь, обливаясь потом, тускнеющую под садящимся солнцем ношу. И вынес ее. И положил ее серую на серый песок у ног Фиры).

Герги (Фире): Пусть Ролан сам отдает ее. Быть может, Ноев побоится его обмануть.

ДЕНЬ НА КОВЧЕГЕ

Склянки. Вид с баржи на берег. Причал. Вагонетками подается песок. Черепашник, зачерпываемый тут же неподалеку сольпромовскими лопатами, совками, ведрами и просто руками, гремит, сверкает, напоминая золотые россыпи. На погрузку согнаны все жители Косы: от мала до велика.

Ноев (с мостика баржи, в рупор): Внимание! Работа временно прекращается. Здесь песка мало, людей тоже. Прошу всех подняться на палубу, пойдем за песком севернее. Там земснаряд и народу побольше.

(Перспектива пройтись по морю на барже вызывает восторг у детворы, она первая устремляется по трапу. За ней поднимаются остальные. В том числе и Фира с детьми Айше. Наметанный глаз майора не видит в толпе лишь сестер-колдовок. Однако, не подает виду.)

Герги (Ноеву, пробившись по трапу раньше других): А как же мы, с Фирой? Ты же обещал!

Ноев: Еще не время.

Герги: Но ведь мы уходим?

Ноев: Здесь нельзя. Все поймут? Начнется паника.

Герги: Но ведь никто ничего не взял?

Ноев: На борту есть все необходимое. Через сутки будем на месте.

Герги: Но ведь это обман! Я сейчас подниму шум.

Ноев: И прольется кровь. Ты этого хочешь?

Герги: Только не этого!

Ноев (в рупор): С якоря сниматься! Поднять трап! Убрать швартовы! (Залопотал, затем натужно взвыл винтами буксир, выталкивая и разворачивая в открытое море баржу). Не суетись! Бери пример с кузнеца. Он ведь тоже все знает, однако спокоен.

Герги: Возникла проблема. Фира с детьми.

Ноев: Какие-такие дети?

Герги: Дети Айше. Ну, той самой, что умерла вчера.

Ноев (удивленно): А разве их не кузнец заберет?

Герги: Куда ему, инвалиду!

Ноев: В отличие от тебя, сынок, он рассчитался со мной чистым золотом.

Герги (настороженно): Не понял?

Ноев: Да все-то ты понимаешь и много раньше меня. Порченный твой товар – вот я о чем!

Герги: Что значит порченный?

Ноев: Не девушка твоя Земфира.

Герги: А кто же?

Ноев: Ну, ты и темный в этих вопросах! Не девственница, вот что я имею в виду.

Герги: Не может этого быть!

Ноев: Еще как может. И первым ее мужчиной, знаешь, кто был?

Герги: Если это так, не хочу и знать.

Ноев: Немец, фашист – вот кто.

Герги (хватается за голову): Господи Боже!

Ноев: Ну и ну! А я то думал, что ты в курсе, что она тебе сама все рассказала!

Герги: Несчастная!

Ноев: Надо понимать, такая она тебе больше без надобности? (Пользуясь потрясением скрипача.) Я же не такой щепетильный. Я забираю ее. Причем вместе с детьми этой самой Айше. Так что пусть душа у тебя не болит.

Герги: Как же так?

Ноев: Ночью, когда все уснут, вы с Роланом уйдете на баркасе. А Фира отсидится в каюте. А когда все поутихнет, отправлю ее с детьми под своей фамилией в Грузию. Есть у меня такая возможность.

Склянки. Все снова на палубе баржи. Среди усталого, спокойно, даже как-то обреченно сидящего на песке народа.

Фира (Беспамятному): Земснаряд тот никогда не работал. Народу на Косе больше нигде нет. Да и песка больше, чем тут, взять негде.

Беспамятный: Надо бы уточнить, да не у кого. Майор на катере.

Герги: С ним и дядька Ролан. Если бы что-то не так, дал бы знать.

Одуванчик (чуть слышно, вперясь слезящимися глазами в удаляющуюся Косу): Увозят вас, дети мои, подальше от дома от хаты!

Герги: Нас увозят прочь. Смотри, Земфира, на Косу, прощайся с домом своим!

Фира: Но ведь мы дали ему, чего просил, а значит, он сделает, что обещал.

Герги: Коса так похожа на большую рыбу.

Фира: Он ведь обещал.

Герги: Земля – рыба, а народ – ее мозг. Если людей от земли отрывают, значит…

Фира: Я тебя не понимаю, поэтому мне страшно!

Герги: Значит, хотят эту рыбу сожрать.

Фира: Не говори так. Мне страшно, если я чего-то не понимаю.

Герги: Властители – это пожиратели земли. И чтобы обезопасить свой страшный пир, они сначала отрывают от нее людей. (Герги плачет, твердя одно и то же) Как мозг из красной рыбы, как мозг…

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ КОВЧЕГА

Склянки. Под скрипку. На корме баржи Ролан и Ноев. Меж ними золотая чаша сестер.

Ноев: Теперь ты будешь жить долго и прославишься. И над твоей могилой когда-нибудь напишут: «У него было большое сердце. Не его размера. Ему было просто тяжело его носить. Оно было ему не под силу. Однажды оно переполнилось чувствами, и они разорвали его. Что это было – печаль или радость – какая разница! Крошечный соловей умер, потому что имел сердце сокола».

Ролан: Хорошая эпитафия. А над тобой и креста не будет. Имей в виду, если ты нас обманываешь, я убью тебя.

Розовый сад. Соловьиные трели. Бабочками порхают по саду маленькие девчонки. Суют носы в бутоны. Ахают, щебечут. Одна из них – соломеноволосая с яркими, как персидская сирень, глазами, уставилась… Острый её носик, словно конопушками, усеян цветочной пыльцой.

Фира: Ты где это заклевалась так?

Девочка: На ромашках. Там есть полянка (неопределённо махнула рукой). Большая… Не ромашки даже, а романы. Большущие, пахнут конфетами.

Фира: А зовут как тебя?

(Крошка в оперенье колибри упорхнула, носится по саду, не признавая ни аллей, ни дорожек).

Герги: У ног твоих бутон жёлтой розы. Подними!

Фира: Нет, желтая – к разлуке! (Поднимает, и тут же, уколовшись, роняет цветок на взрыхленную почву.) Смотри, она живая, она умащивается на клумбе, как птенец в гнезде.

Герги: В розовом саду лучше всего слышен запах бледно-розовой чайной провинциалки. Самый любимый цветок соловья.

Фира: Потому тут беспрерывно поют соловьи.

Герги: Просто здесь нескончаемая весна.

Фира: Но здесь же и – плоды, и палая листва.

Герги: Захочешь, будет снег. Только пожелай…

Фира: Разве только поглядеть, лизнуть, обжечься и снова на горячие камни, к тёплому морю.

Голос: Так будет жить шестая раса.

Фира: Кто это?

Голос: Это я – Терафим. Тебе видится мечта! Человечество мечтает о такой жизни.

Фира: Господи! Какой сон…

Терафим: Это не сон.

Фира: Сон, сон. Я знаю.

Терафим: Так вы всегда, не верите, а потом плачете.

Герги: Слушай, друг, не мешай.

Фира: Боюсь проснуться. Я похожу, понюхаю.

Терафим: Я вам не помешаю.

Фира: Умоляю, молчи! Вот навязался.

Терафим: И чтоб вы без меня делали, а! Эх, жизнь!

Герги: Не обижайся. А лучше покажись.

Терафим: Не время.

Герги: А который час?

Терафим: Когда падал, часы разбились. Судя по всему, время обеденное.

Герги: Пора бы поесть, а не хочется как-то…

Терафим: Не больно, и чувствуешь себя, как младенец.

Герги: Да кто ты такой? Что ты сон портишь!

Терафим: Жаль, что ты не узнаешь меня?

Фира: Как нам тебя узнать, если мы не видим тебя. Так бывает во сне. Вроде с кем-то беседуешь, а с кем – не знаешь.

Терафим: Увы, приближается пора и вам узнать всё, что надлежит знать.

Фира: Надлежит?

Терафим: Да, не всегда знание в радость.

Герги: Откуда ты знаешь, что с нами будет?

Терафим: Я самое близкое вам существо.

Фира: Ты ангел?

Терафим: Сознание может быть разрушено только безобразием. Чистые мысли освежают пространство. Радужная пыльца на бабочке – её аура.

Герги: Постой, не части. О чем ты говоришь?

Терафим: Разлука предшествует встрече. Встреча предшествует разлуке. Поэтому мудрее радоваться разлуке.

Фира: Я сейчас проснусь и все забуду!

Герги: Жаль, что это не мой сон. Я бы не забыл его.

Терафим: Если вы будете иметь веру с горчичное зерно, и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдёт, и ничего не будет невозможного для вас.

ССУДНЫЙ ДЕНЬ

Только развиднелось. Открытое море. Стук мотора, напоминающий метроном. Баржа. На крест невысокой мачты Одуванчик цепляет простыню с большими красными буквами «SOS».

Ноев (подойдя): Слазь! Не делай этого! (Смягчив тон, почти предлагает.) Слезай, тебе говорят!

Одуванчик: Ты обманул надежду людей. Ты не свернул с заданного курса.

Ноев: Еще не поздно.

Одуванчик: Спасться никогда не поздно. Но ты говоришь только о себе, забывая, что все мы в одной лодке.

Ноев: Но, кто, кто увидит твой флаг?

Одуванчик: Небо! Ибо нет над нами выше него. Потому, господин хороший, нет и мне никакого смыслу или резону, следовать твоему требованию.

Ноев: Да кто такой?

Одуванчик: Я не тот, что ты думаешь! Терафим мое вечное имя!

Ноев (как бы догадываясь о чем-то): Слазь по-хорошему! Иначе ты все мне испортишь

Одуванчик: Ты знаешь свое, я же мечтаю о своем! (Поглядел в небо, синеющее в утренней прорехе тумана, в глубине мерцала эмалево-чернильная звёздочка.)

Ноев (без ярости): Снова ты о крыльях мечты?! Только где же они –

крылья твои?

Одуванчик: Мои всегда при мне.

Ноев: Всё! Некогда мне! Время.

Одуванчик: И я так думаю: самое время.

Ноев: Буду стрелять! Для начала – предупредительная очередь! (Не целясь, выстрелил из автомата. Следы пуль были разноцветными: красный, белый, голубой)

Одуванчик (дёрнулся и, проводив взглядом пронёсшиеся пули, вдруг засвистал скворцом. А потом крикнул бакланом. Ещё через мгновенье он уже выпью вопил, филином ухал, стонал совой, хохотал чайкой и даже соловьём возлелюкнул. При этом всё время махал руками, согнутыми в локтях. Наконец с крыши посыпался соколиный клекот. Все на барже увидали, как руки сбрендившего деда стали изменяться. Как лицо старца, деформируясь, вытягивается в клюв, а голова и шея покрываются перьями): Не умрём, но изменимся!

Ноев: Ну, нет! Так-то не будет. Не успеешь, оборотень!

(Майор выстрелил чёрной пулей. Она впилась в горло и высекла целый пучок перьев. Следующая пуля попала в грудь существа, которое только что было Одуванчиком. Вспыхнули голубые искры, будто пули эти ударили в сталь. Выстрелы следовали один за другим. Существо скакало по перекладине мачты, неловко перебирая ногами, которые всё ещё оставались человеческими, взмахивая руками, которые всё еще не стали крыльями.

Вот уже пули перестали доставать Терафима. Вот уже стрельба смолкла. Вот уже беглец утонул в фиолетовой прорехе тумана. Вот уже затянуло её, как не бывало. А несколько стражников во главе с командиром всё смотрели и смотрели вверх. Ошеломлённые в полной тишине, они стояли, задрав головы, и всё глядели, глядели, глядели…)

Полдень. Открытое море. Склянки. Рубка буксира. Стук мотора, напоминающий звук метронома. У штурвала Костя.

Костя (сам себе): Быть или не быть? Как в театре. Только я не принц, а баржа не королевство.

Радио: Ковчег, Ковчег, это Чистилище, ответьте!

Костя-1: Ну, что будем отзываться?

Костя -2: Можно сослаться на отказ рации.

Радио: Чистилище вызывает Ковчег, ответьте!

Костя-1: Не поверят. Начнется следствие. Войну пережил, чтобы в мирное время к стенке стать?! Во имя чего?

Костя-2: Не чего, а кого! На барже старики, женщины, дети…

Костя-1: Не нашего ума дело. Значит, виноваты.

Костя-2: В чем и перед кем?

Костя-1: Сдавали наших партизан…

Костя-2: Ты и сам знаешь, что не было ничего такого. Даже этого беспамятного по всему офицера не выдали. За своего был.

Костя-1: Откуда мне знать. Может, для них он и есть свой. Смотри какой косоглазый, смуглый…

Радио: Ковчег, Ковчег! Это Чистилище. Ответьте!

Костя-2: Придется отвечать!

Радио: Чистилище вызывает Ковчег!

Костя-1: Ковчег слушает!

Радио: Ковчег! Ваши координаты? Сообщите ваши координаты!

Костя-2: Чистилище! Вас плохо слышно. В шторм подмокло питание рации. Отказал и навигационный прибор. Барахлит мотор…

Радио: Ковчег, Ковчег! Как слышите?

Костя-1: Слышу вас, Чистилище!

Радио: Ковчег, Чистилище хочет слышать Ноя!

Костя-2: Ной на барже, командир с пассажирами.

Радио: Ковчег! Выпускайте голубку!

Костя -1(со страхом): Чистилище! Я вас не слышу!

Радио: Ковчег, не можете дать координаты, выпускайте голубку! Ковчег! Мы ждем голубку! Как слышите нас?

Костя-2: Ну, вот и хорошо! Теперь ты сам себе хозяин, иди куда знаешь. Пока то, да се, твои пассажиры и разбегутся!

Костя-1: Страшно!

Костя-2: Страшно решиться, потом будет легко.

Костя-1: Прятаться, вздрагивать, оглядываться?

Костя-2: Страна большая, огромная страна. Затеряешься иголкой в стоге сена. Крупинкой сахара в соляном бурте. Бог спасет, сохранит за такое дело.

Костя-1: Только не Бог. Не верю я в эти сказки. Если он и есть, то высоко. А НКВД на берегу. Обложило побережье? Не успею пристать, как…

Костя-2: Зато столько душ спасешь

Костя-1: А сам сяду или встану к стенке!

Костя (в рупор): Эй, на палубе!

Ноев: Что стряслось?

Костя: Радио командира!

Ноев (недовольно): Сейчас! (ступает на переходный трап)

Костя: (нажимает на рычаг сцепления между баржой и буксиром): Ну, я отваливаю.

(Звук лопнувшей струны настигает Ноева на корме буксира. Костя вздымает руки, понимая, что расстыковки не получилась, буксир остается прикованным к барже.

Крик Ноева «Отставить!» сгорел в огне золотой чаши).

Склянок больше нет. Звучит море: чайки, прибой, скрипка. Перед прозрачным занавесом, за которым просматривается Розовый сад, Терафим в роли ведущего.

Терафим: С восточной стороны моря потянуло ветерком. Всего-то на мгновенье. Так начинается тут непогода. Сначала тянет с моря, потом в – море. Тонкий степной аромат усилился. Смешался с прибрежным, цветочно-рыбным. А за ним явился с юго-запада и туман. Он, как стадо сизых змей, наползал на баржу, как стая птиц, сверкнул и простёрся. Как сон, стал окутывать побережье, пока не превратился в белое облако. Вместе с ним настала тишина. Такая, что в ушах зазвенело, как на горном перевале.

(Терафим исчезает. Прозрачный занавес поднимается.

Слева на просцениуме, ближе к центру, Фира с белокурым, похожим на ангела, мальчиком. Рядом с нею на мраморной скамье массивный, жизнерадостно улыбающийся Ролан. Чуть поодаль недоуменно пялится выпуклыми зенками Костя. Чуть в отдалении, обнимая скрипку, прямо на плитах сидит по-турецки Герги. Между ними возвышается фигура Терафима. К нему подходят Беспамятный и Айше, совсем еще молодая и, может быть, поэтому неузнаваемая). Тут же ничком распластался на плитах Ноев.

Терафим: Вот вы тут перед нами, вашими братьями и сестрами, которые выглядят живее живых. Не содрогается ли ваша душа при мысли о кончине?! Нет! Теперь вы знаете: Космос не наказывает. Наказывает человек себя сам. Идущий против Воли Разума, разрушается навсегда. Таким нет места в Шестой расе. (Косте) А ты стань перед лицом нашим!

(Костя, покачиваясь, двинулся к престолу. Словно лунатик, остановился).

Видите, какая у него защита!

(Силуэт Кости охватил вихрь. Был он чёрно-красный с рваными, как хитон бродяги, краями).

Мы, Ваши Братья, знаем ту страницу Книги Жизни, где записано о единстве Космоса. Мы веками стремимся дать человечеству радость Бытия. Но вы мечтаете лишь о личном благополучии. Эго – ваш идол. Эго закрывает перед вами Врата.

Наша помощь идёт снова. В самый последний час. Смотрите же, не закройте дверь перед нашим вестником.

Костя (неживым голосом): Я ничего не понимаю.

Терафим: Слыхали вы о битве, явленной силами тьмы?

Фира (неуверенно, чуть слышно): Я об этом читала где-то.

Терафим: Знайте, вы находитесь в середине её. Острову уготована судьба утопленника. То, что происходит у вас, соответствует последнему времени Атлантиды. Те же лжепророки, те же войны, те же предательства и палачи. (Косте) Но ты этого пока не понимаешь. Ты ли один?

Костя: Я сплю?!

Терафим: Но это не мешает тебе нас видеть, слышать. Вот-вот и ты все уразумеешь. Слушайте вопросы, на которые он и все вы обязаны ответить: не служишь ли ты мраку? Не лжец ли ты, не предатель, не сквернослов? Не ленив ли ты, не сердитый ли? А может быть, ты нерадив? Не убоишься ли ты Света?

Герги: Не ленив я!

Терафим: Кто ещё может это сказать о себе?

Герги: Не служу мраку!

Фира: Света я не боюсь!

(Костя вздрогнул, чтобы сказать, но не дано было ему слово).

Терафим: Несоответствие между глаголом и сердцем вызывает взрыв пространства. Космос обмануть невозможно, поэтому лучше тебе промолчать.

Костя (прошептал): Мне приказано было.

Ноев (безумно): Тошно!

Терафим: Тоска и подавленность зависят от огненных напряжений. Смятение – ключ к Шестой расе. (При этих словах старец с достоинством шагнул вперёд и глубоко поклонился).

Голоса в ответ на поклон: Немалая заслуга в том и твоя, Терафим.

Старец поклонился ещё раз и отступил на место.

Ноев (безумно): Почему вы над нами властны, а мы не свободны?! Почему так устроено: есть хозяева, и есть рабы? Я не хочу ни от кого зависеть.

Терафим: Рабы – да. Хозяев нет. Если ты и в самом деле хочешь, ты получишь эту так называемую свободу. Не навсегда, а только, чтобы вкусить. Ибо свобода, как её понимаешь ты, это полная неволя от себя самого. Такая свобода абсолютное эго и полное одиночество!

Ноев (с мукой раскаяния): Спасение же не стоит чаши, даже если она из чистого золота.

Терафим: Это правда. Но далеко не вся. Ты познаешь ее в полной мере. Когда останешься один на один с самим собой.

Ноев: Так было со мной однажды.

Терафим: И теперь будет, ибо приговорен ты к зиме, землянке и рыданию, от которого зверю страшно. Но никто к тебе не придет, ибо даже чадо твое тебя забыло.

Ноев: Был знак об этом, а я его не понял.

Терафим (Косте): Твой выбор – твоя свобода. «Карание Господне» – следствие поношения космического огня. Всё уносится в беспредельную даль, всё приходит оттуда. Иначе говоря, как аукнется, так и откликнется. Никто так не сможет казнить себя, как сам человек. Ибо нет жесточе существа в мироздании. Но никто так не самоотвержен, как человек, ибо нет во вселенной сущности более доброй, нежели душа человеческая.

Костя: А ведь и я бы мог спастись…

Терафим: Вот они – твои жертвы. (Указывает на собрание и детей, с веселым шумом снующих среди молчаливой толпы жителей, и солдат-конвоиров) Скажи им правду!

Костя: (обернулся и, как бы снова увидев погубленных, задрожал, и зарыдал, пал ниц, стал биться головой о мрамор): Я мог спасти! Но я вас погубил.

Терафим: Они тебя не слышат. Так будет вечно, хоть кричи, хоть плачь.

Фира (Ноеву): Твой сын со мной, пока он сирота. Вернется мать, и он вернется к ней. Тем я тебя прощаю! (наклонилась, поцеловала Ноева в темя).

Костя: Мой грех! Мой, Господи, прости!

Терафим: Бог прощает, если простила жертва палача. Каждый из них своё прощает или нет. Но только прощения недостаточно.

Костя: Что ж делать мне?

Терафим: Скажу, как знаю.

МОЛИСЬ! УСЕРДНАЯ МОЛИТВА СОЕДИНЯЕТ С БОГОМ! АМИНЬ.

Пока звучит мусульманская молитва, медленно гаснет свет. Падает прозрачный занавес.

Под гитару Измайлова светает. Сквозь прозрачный занавес спиной к солнцу, встающему из-за моря, три неподвижные фигуры. Все одного роста. Все в одинаковом одеянии. И когда, после подъема прозрачного занавеса, становятся различимы лица, мы видим, что это дети Айше.