Валерий Спиридонов

 

Борис Рыжий. Краткий путь к познанию

 

Талант Бориса Рыжего яркой кометой осветил поэтический небосклон на закате ХХ века. Судьбой ему на поэтическое творчество было отпущено чуть более двенадцати лет. Как ученому-геофизику и того менее. По человеческим меркам им в «физике и лирике» был совершен колоссальный труд. Вот краткая биография его необычайно короткой и такой емкой жизни.

Борис Борисович Рыжий родился 8 сентября 1974 года в Челябинске в семье горного инженера. В 1980 году семья переехала в Свердловск (ныне – Екатеринбург) и поселилась в заводском районе, население которого и уклад жизни хорошо описаны в ранних стихах Бориса Рыжего. В 14 лет он начал писать стихи. В 14 лет он стал чемпионом Свердловска по боксу. Сверстники уважали его и думали что он – боксер, а Борис Рыжий считал себя поэтом. Он напишет об этом позднее. В 1991 году Борис поступил в Свердловский Горный институт и женился. Через два года у него родился сын.

 

В 1998 году окончил отделение геофизики и геоэкологии Уральской горной академии и поступил в аспирантуру Института Геофизики Уральского Отделения РАН. В 2000 году после успешного окончания аспирантуры он стал младшим научным сотрудником. Им было опубликовано 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России. Работал в геологических партиях на Северном Урале, затем жил и трудился в Екатеринбурге.

Всего им написано более 1300 стихотворений. До сих пор не все его стихи изданы. Осталась также и неопубликованная проза. Первая публикация Бориса Рыжего -- в журнале «Уральский следопыт» (1993 год, № 9). Его стихи публиковались в журналах «Урал», «Звезда», «Знамя», альманахах «Urbi» и «Арион». Борис Рыжий печатался в Московских и Екатеринбургских газетах и журналах. Он был литературным сотрудником журнала «Урал», вел рубрику «Актуальная поэзия с Борисом Рыжим» в газете «Книжный клуб». Его стихи были переведены на английский, немецкий, нидерландский и итальянский языки.

Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии. Лауреат премий «Антибукер», «Незнакомка», «Северная Пальмира».

 

Жизнь Бориса Рыжего трагически оборвалась 7 мая 2001 года.

 

Сложно писать о настоящем поэте. Согласен с серьезными критиками, что «стихи – это еще не поэзия». Читая Бориса Рыжего, с первых строк душа разгоняется на музыке его стиха, взлетает, и ты ощущаешь полет Истинной поэзии. Одни литературоведы-критики считают его культовым поэтом, другие -- «последним советским поэтом», третьи -- новатором. Мне ближе мнение о поэте Андрея Высокосова:

 

«Между тем Рыжий -- просто поэт, поэт изумительный, самобытный, но та часть его творчества, что принадлежит вечности, отнюдь не выходит за рамки русской поэтической традиции -- традиции трепетно и бережно воспринятой им русской культуры…Слава Богу, ничего нового он не сделал. Стихотворения его полнятся прекрасной печальной музыкой, музыкой цвета в синей предрассветной свежести озябшего женского плеча или запаха долгого осеннего дождя... Да мало ли какая еще музыка слышна в ночи. И всякая печальная мелодия, слышная только поэту и через него -- всем людям, есть лишь малая часть великой Небесной литургии, вечной литании во славу Господа и тихого плача о бренности жизни и любви».

 

Борис Рыжий – это и певец городского дна, и необыкновенный лирический поэт. Прочитав о нем, его стихи, читатель сам сможет сделать, свой выбор.

 

+ + +

 

Приобретут всеевропейский лоск

слова трансазиатского поэта,

я позабуду сказочный Свердловск

и школьный двор

в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,

в Париже знойном,

в Лондоне промозглом,

мой жалкий прах советую зарыть

на безымянном кладбище

свердловском.

Не в плане не лишённой красоты,

но вычурной и артистичной позы,

а потому что там мои кенты,

их профили из мрамора и розы.

На купоросных голубых снегах,

закончившие ШРМ на тройки,

они споткнулись с медью в черепах

как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой.

Пластполимер пускай свистит

протяжно.

А женщина, что не была со мной,

альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,

где лица наши будущим согреты,

где живы мы, в альбоме голубом,

земная шваль: бандиты и поэты.

 

+ + +

 

Так гранит покрывается наледью,

и стоят на земле холода, -

этот город, покрывшийся памятью,

я покинуть хочу навсегда.

Будет теплое пиво вокзальное,

будет облако над головой,

будет музыка очень печальная -

я навеки прощаюсь с тобой.

Больше неба, тепла, человечности.

Больше черного горя, поэт.

Ни к чему разговоры о вечности,

а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,

сине-черною, именно там,

где беззубую песню бесплатную

пушкинистам кричал Мандельштам.

Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре

выбивает окно кулаком

(как Григорьев, гуляющий в таборе)

и на стеклах стоит босиком.

Долго по полу кровь разливается.

Долго капает кровь с кулака.

А в отверстие небо врывается,

и лежат на башке облака.

Я родился - доселе не верится -

в лабиринте фабричных дворов

в той стране голубиной, что делится

тыщу лет на ментов и воров.

Потому уменьшительных суффиксов

не люблю, и когда постучат

и попросят с улыбкою уксуса,

я исполню желанье ребят.

Отвращенье домашние кофточки,

полки книжные, фото отца

вызывают у тех, кто, на корточки

сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти: разное, разное.

Как сказал тот, кто умер уже,

безобразное - это прекрасное,

что не может вместиться в душе.

Слишком много всего не вмещается.

На вокзале стоят поезда -

ну, пора. Мальчик с мамой прощается.

Знать, забрили болезного. "Да

ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".

На прощанье страшнее рассвет,

чем закат. Ну, давай поцелуемся!

Больше черного горя, поэт.

 

+ + +

 

Седьмое Ноября

 

Ничего не будет, только эта

песня на обветренных губах.

Утомлённый мыслями о мета-

физике и метафизиках,

я умру, а после я воскресну.

И назло моим учителям

очень разухабистую песню

сочиню. По скверам и дворам

чтоб она шальная проносилась.

Танцевала, как хмельная блядь.

 

Чтобы время вспять поворотилось,

и былое началось опять.

Выхожу в телаге, всюду флаги.

Курят пацаны у гаража.

И торчит из свёрнутой бумаги

рукоятка финского ножа.

Как известно, это лучше с песней.

По стране несётся тру-ля-ля.

Эта песня может быть чудесней,

мимоходом замечаю я.

 

+ + +

 

Еще не погаснет жемчужин

соцветие в городе том,

а я просыпаюсь, разбужен

протяжным фабричным гудком.

Идет на работу кондуктор,

шофер на работу идет.

Фабричный плохой репродуктор

огромную песню поет.

Плохой репродуктор фабричный,

висящий на красной трубе,

играет мотив неприличный,

как будто бы сам по себе.

Но знает вся улица наша,

а может, весь микрорайон:

включает его дядя Паша,

контужен фугаскою он.

А я, собирая свой ранец,

жуя на ходу бутерброд,

пускаюсь в немыслимый танец

известную музыку под.

Как карлик, как тролль на базаре,

живу и пляшу просто так.

Шумите, подземные твари,

покуда я полный мудак.

Мутите озерные воды,

пускайте по лицам мазут.

Наступят надежные годы,

хорошие годы придут.

Крути свою дрянь, дядя Паша,

но лопни моя голова,

на страшную музыку вашу

прекрасные лягут слова.

 

+ + +

 

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.

Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.

Двадцать лет его взгляд упирался в забор,

чай грузинский ходила кидать проститутка.

- Народились, пока меня не было, бля, -

обращается к нам, улыбаясь, - засранцы!

Стариков помянуть бы, чтоб пухом земля,

но пока будет музыка, девочки, танцы.

Танцы будут: наденьте свой модный костюм

двадцатилетней давности, купленный с куша,

опускайтесь с подружкой в прокуренный трюм

кабака - пропустить пару стопочек пунша.

Танцы будут: и с финкой Вы кинетесь на

двух узбеков, "за то, что они спекулянты".

Лужа крови смешается с лужей вина,

издеваясь, Шопена споют музыканты.

Двадцать лет я хожу по огромной стране,

где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша,

и все четче, точней вспоминаются мне

Ваш прелестный костюм и улыбочка Ваша.

Вспоминается мне этот маленький двор,

длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь,

и на финочке Вашей красивый узор:

- Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш.

 

+ + +

 

Я уеду в какой-нибудь северный город,

закурю папиросу, на корточки сев,

буду ласковым другом случайно проколот,

надо мною расплачется он, протрезвев.

 

Знаю я на Руси невеселое место,

где веселые люди живут просто так,

попадать туда страшно, уехать -- бесчестно,

спирт хлебать для души и молиться во мрак.

 

Там такие в тайге расположены реки,

там такой открывается утром простор,

ходят местные бабы, и беглые зеки

в третью степень возводят любой кругозор.

 

Ты меня отпусти, я живу еле-еле,

я ничей навсегда, иудей, психопат:

нету черного горя, и черные ели

мне надежное черное горе сулят.

 

+ + +

 

.. Вчерашний дождь тебя откинул

от спекшихся в тумане окон,

седых волос закинув гриву

за ржавый гребень горизонта...

Мне остается только волос

твой разыскав, зажать в ладони

и заглянуть в глазницы окон,

услышав чей-то черствый голос:

«Все оказалось много проще,

воспринимай как божий дар

вчерашний дождь, швырнувший клочья

твоих небес на тротуар».

 

+ + +

 

Над саквояжем в черной арке

всю ночь играл саксофонист.

Пропойца на скамейке в парке

спал, подстелив газетный лист.

 

Я тоже стану музыкантом

и буду, если не умру,

в рубахе белой с черным бантом

играть ночами, на ветру.

 

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца

под небом, выпитым до дна.

Спи, ни о чем не беспокойся,

есть только музыка одна.

 

+ + +

 

Над домами, домами, домами

голубые висят облака ;

вот они и останутся с нами

на века, на века, на века.

 

Только пар, только белое в синем

над громадами каменных плит…

никогда никуда мы не сгинем,

Мы прочней и нежней, чем гранит.

 

Пусть разрушатся наши скорлупы,

геометрия жизни земной ;

оглянись, поцелуй меня в губы,

дай мне руку, останься со мной.

 

А когда мы друг друга покинем,

ты на крыльях своих унеси

только пар, только белое в синем,

голубое и белое в си…

 

+ + +

 

Снег бинтует кровавую морду планеты.

Но она проступает

Под ногою. Не знаю,

Доживем ли до нового лета

Мы, родная, с тобою.

Я встаю на колени…

 

+ + +

 

“О, я с вами, друзья –

не от пули умру, так от боли…” –

не кричу, а шепчу.

И, теряя последние силы,

Прижимаюсь к плечу,

Вырываюсь от мамки-России,

И бегу в никуда,

И плетусь, и меня догоняют.

…И на космы звезда

за звездой, как репей, налипают.

 

+ + +

 

Мы были последними пионерами,

Мы не были комсомольцами.

Исполнилось четырнадцать –

галстуки сняли.

И стали никем: звездами и снежинками,

Искорками, летящими от папиросок,

Легкими поцелуями на морозе,

Но уже не песнями, что звучали

Из репродукторов, особенно первого мая.

 

+ + +

 

А я из всех удач и бед

За то тебя любил,

Что полюбил в пятнадцать лет,

И невзначай отбил

У Гриши Штопорова, у

Комсорга школы, блин.

Я, представляющий шпану

Спортсмен-полудебил.

Зачем тогда он не припер

Меня к стене, мой свет?

Он точно знал, что я боксер.

А я поэт, поэт.

 

+ + +

 

И когда бы пленку прокрутили

Мы назад, увидела бы ты,

Как пылятся на моей могиле

Неживые желтые цветы.

Там я умер, но живому слышен

Птичий гомон, и горит заря

Над кустами алых диких вишен.

Все, что было после, было зря.

 

+ + +

 

Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.

Здесь и не пьют, быть может, вовсе.

Здесь к небу тянутся кусты,

Как чьи-то кости.

Когда б воскресли все они на миг,

Они б сказали, лица в кисти пряча:

“Да что о жизни говорить, старик…

…Когда и смерть не заглушает плача”.

 

+ + +

 

О чем молчат седые камни?

Зачем к молчанию глуха

земля? Их тяжесть так близка мне.

А что касается стиха ;

в стихе всего важней молчанье, ;

верны ли рифмы, не верны.

Что слово? Только ожиданье

красноречивой тишины.

Стих отличается от прозы

не только тем, что сир и мал.

Я утром ранним с камня слезы

ладонью теплой вытирал.

 

Владимир Бондаренко (© "Литературная газета", 2003):

 

«Конечно, не будем говорить, что Борис Рыжий покончил с собой исключительно ради своей поэтической легенды, своего поэтического признания. Он жаждал этой легенды, но не настолько же? Во-первых, он был уверен в будущей славе и без всякого влияния потустороннего мира. Он знал себе цену, когда писал, что победит в поэтическом поединке и Бродского, и Пастернака. Он был уверен в своей живой победе на поэтическом пространстве и иногда мечтал о долгой-долгой жизни в роскошном облике русского поэта».

 

Приобретут всеевропейский лоск

Слова трансазиатского поэта,

Я позабуду сказочный Свердловск

И школьный двор в районе Вторчермета.

 

Он успел еще в юности пройти этап увлечения излишними сложностями, экспериментированием с ритмом, рифмами, метафорами. “Как сложно сочинял, как горько пел, / глагольных рифм почти не принимая,/ как выбирал я ритм, как сорил/ метафорами, в неком стиле нервном…” Он успел прийти к своей простоте стиха и найти своего читателя. Во-вторых, я думаю, что Борис Рыжий стремился к смерти, чтобы поскорее обрести какую-то завершенность, цельность. И, в-третьих, может быть, свою губительную роль сыграла и его огромная любовь к кинематографу. У него немало стихов кинематографического плана. Он мыслил часто кинематографически, и в этом кинематографическом ракурсе смерть героя была необходима для полного его раскрытия.

 

Россия – старое кино.

О чем ни вспомнишь,

Все равно на заднем плане

Ветераны

Сидят, играют в домино.

Когда я выпью и умру –

Сирень качнется на ветру

И навсегда исчезнет мальчик,

Бегущий в шортах по двору.

А седобровый ветеран

Засунет сладости в карман:

Куда – подумает – девался?

А я ушел на первый план.

 

Борис Рыжий еще тем отличается от своего поэтического окружения, что в отличие от даже более именитых стихотворцев знал цену народности стиха. Когда его друг Юрий Казарин назвал свою статью о поэте “Народный поэт”, это было, конечно, преувеличение. Но дистанцию от индивидуального эгоистического “я” до братского, всеобщего, вселюдского “мы” он научился преодолевать. В этом “мы” он готов был слиться с толпой, беря на себя и лучшие, и худшие ее качества. Я заметил, как его либеральные критики проходят мимо иных явно ксенофобских выпадов в стихах Бориса Рыжего. Но если уж вы говорите о слиянии лирического героя с самим автором, то признайте за ним и это право: “Сегодня ночью (выплюнув окурок) / мы месим чурок… / Но мне пора, зовет меня Витюра./ Завернута в бумагу арматура…” Допускаю, что это тот самый поэтический вымысел, но он идет от улавливания поэтом народных настроений, или, скажем так: настроений улицы, заводского Вторчика, тех самых урок и дядь Саш и прочих разнообразных, почти реальных его персонажей. Отсюда в его стихах и “хачики”, и “придурки азиаты”, и “нагловатая трусость в глазах татарвы”. Эта семантика соседствует с миром его приблатненных персонажей. Думаю, с неизбежностью он от нее бы впоследствии ушел, но от самого голоса улицы Борис Рыжий не отказался бы никогда. В нем была его сила. Чего всегда не хватает у “чистых поэтов”. Да, он откровенно воспел уже уходящий заводской мир, свердловский уличный мир, мужской жесткий мир уродливых перестроечных времен. Такого мира, который мы найдем в стихах Бориса Рыжего, нет на экране телевизоров, нет в наших думских и кремлевских коридорах. Его там не видят и не слышат. И потому неожиданно для себя Борис Рыжий становится явно социальным поэтом, поэтом уличных низов. Может быть, какие-то его стихи когда-нибудь будут читать и на баррикадах?! Такие поэты на Руси остаются надолго. Пишущие…

 

…в той допотопной манере,

когда люди сгорают дотла.

 

Николай Коляда о Борисе Рыжем.

 

Последний раз он пришел в редакцию месяц назад, "веселый", сидел у меня в кабинете, кричал, ругался, обзывал журнал ("Урал". - "НГ") всякими последними словами, всех поэтов наших посылал подальше. Потом вдруг полез целоваться, закричал: "Коляда, я тебя люблю, ты гений!" Через минуту вопил "Ты такое же говно и бездарь, как и все!", требовал гнать из журнала и не печатать того-то и того-то. Я смеялся и опять говорил ему (я сто раз ему это говорил): "Ну что ты за человек, Боря, а?! Ты все, блядь, хочешь шашкой порубать!" А он отвечал: "Графоманов рубить надо, не надо чикаться с ними! Им прямо говорить, кто они! Вот я и рублю!" Ну и так далее, так или примерно так он говорил в тот день. Он говорил: "Поэзия - это высокая частота, а ваша драматургия - очень низкая, вот так".

На каждой оперативке говорю сотрудникам журнала (не дадут соврать): "Вот Боря - творческая личность, когда работал - новые рубрики придумал, новые идеи принес, новых авторов привел в журнал, а вы?!" Это Боря придумал рубрику "Антология шедевров поэзии Урала" и так радовался, когда находил для этой рубрики настоящие стихи. Он придумал в журнале и рубрику для графоманов - "Граф Хвостов", отбирал для нее тексты и умирал от хохота, читая мне по телефону чудовищные стихи потенциальных авторов.

 

(Моя статья о Борисе Рыжем была опубликована в газете «Панорама Резекне» несколько лет назад с большими сокращениями. Предлагаю её читателям в полном объёме. Я выбрал крупинку из поэтического наследия Бориса Рыжего. Читатель может сам прочитать, на свой вкус, его стихи, отыскав их на различных сайтах.)

 

На фото Поэт Борис Рыжий