Каждый из нас людоед.

И.К.

 

- Успокоилась?!

Услышала знакомый голос над головой сквозь фильтр своих всхлипываний и иканья. Так всегда, мне поплакать по-человечески, по-женски, громко, с завываниями нельзя. Обязательно что-то помешает, произойдет… Голос принадлежит кассирше Гале. Женщина она неплохая, единственное, что меня в ней не устраивает – это её феноменальная осведомленность обо всём, что происходит на заводе и уж тем более в столовой.

Поднимаю руку - этим жестом пытаюсь сказать ей «всё в порядке, уже прошло, можешь оставить меня», только Галя (с вечно-зелеными тенями вокруг глаз и морковной помадой на едва заметных полосочках губ) берет меня за руку и говорит (голос прокуренный с нотками всепонимания):

- Это всё этот молодой практикант, Саша. От меня не скроешь. Видела пару раз, как ты ему со своей кастрюли накладывала. Домашним кормишь. Своим. Понимаю.

И гладит по голове. И бубнит:

- Любовь - не любовь, не буду говорить. Но то, что это тебя так расстраивает, это не дело. Надо всё хорошенько обдумать и прийти к общему знаменателю.

Плакать расхотелось. Слезы уступили место злости. Убираю её руку с головы. Смотрю в глаза:

- Ты ни черта не понимаешь, - говорю, - ни хрена.

Поднимаюсь со стула.

- В любви или в ваших отношениях не понимаю? - удивляется и раздражается Галина.

Молчу.

- По мне, так хоть ты весь свой холодильник ему скорми, толку?! Он же тюфяк, ни «а», ни «бэ», ни «кукареку». Вы с ним и словом толком не обмолвились. Вечный практикант - он и есть вечный практикант, а ты, Настя, женщина солидная, в годах, тебе рафинированные такие отношения…

Я неожиданно рассмеялась. Слово «рафинированный» в устах Гали - это как серпом по глазунье (как она же сама любит говорить).

Я смеялась, и у меня опять потекли слёзы.

Галя, недолго «ачокая»:

- А чо, чо, чо такое я сказала?.. - засмеялась вместе со мной. – Успокоилась, главное, и то хорошо. Разберемся. В конце концов, бабы мы или кто? Мужиком нас не возьмешь. Мы слона на бегу остановим и хобот ему с причиндалами оторвем…

Мне вдруг захотелось взять и перестать дышать.

 

Толстым невозможно любить. Не толстым - вернее, жирным. Есть такая категория толстых людей – жирные. Для них любовь умерла, потонула за всеми этими килограммами сала. Моя дочь из таких - жирная. Сто кэгэ - ничё размерчик?.. В этом есть часть моей вины, правда. Матери всегда частично во всём виноваты. Я про себя часто думаю, глядя на дочь: львиная доля твоего жира, Людочка, моя. Сама я, как видите, из категории полных, не толстых даже. Так профессия всей жизни вынуждает – буфетчица я в маленькой столовой при керамическом заводе. Двадцатый год здесь работаю. А все люди этой профессии должны, как говорится, соответствовать стандарту, ну где вы видели, скажите, пожалуйста, тощую костлявую буфетчицу?! Нонсенс. Могу поспорить на бутылку коньяка. У нас в столовском коллективе все дамы при пышных формах, Галька худая, так только потому, что полгода назад ей половину желудка вырезали.

Все мы, кроме Гали опять-таки, женщины разведенные, я бросила своего, когда поймала его в кладовке столовой в пикантной обстановке со сменщицей Надей. Больше они здесь не появлялись. Ни муж, ни моя сменщица.

Сначала бессонными ночами, когда Люда рыдала в своей комнате, думала, что зря, что лучше было бы простить его, хотя бы из-за дочери, со временем же поняла - поступила правильно. Ну не верю я в прощения, в извинения, искренние раскаяния, «оступился, больше такое не повторится» - не ве-рю. По-детски это как-то, безответственно, а не по-мужски уж тем более.

«Прости, я больше так не буду. Мал-мал ошибку дал…»

Чушь. Люда мне этого не простила, знаю, до сих пор не простила. Её шоколад вприкуску с рулетом, начиненным малиновым вареньем – месть мне. Её лоснящиеся белые ляжки, клейменные целлюлитом, отвратительная обвислая грудь с растяжками, вечно потные ладони, на ощупь напоминающие скользких рыбин, запах, о, этот специфический запах истекающего жиром тела, грязные сальные волосы, щёки (я могу продолжать и продолжать) – всё это для меня.

 

- Я всё равно люблю тебя, Люда, - говорю, едва сдерживая слезы. Минуту назад она сказала, что презирает меня, терпеть не может. «Это больше чем ненависть!» - кричала она, брызжа слюной вперемешку с крошками (она ела булку с маслом, сыром и колбасой).

- Доченька, ты просто не хочешь меня понять.

Какая я дура, наивная дура, я всё ещё пыталась её переубедить. Заставить поверить мне, если надо, то простить…

- Вырастила корову, вот и получай! Я буду жрать, пока не сдохну!

- Пойми, никто не забирает, не попрекает тебя куском хлеба. Мы…

- Мы?! Ты говори за себя, мать! Не впутывай врача или отца, не знаю, кого там ещё, не вмешивай!

- Доктор…

- Говори за себя!

Она визжит, толстая (очень-очень толстая) двадцатилетняя девушка, падает на колени посреди комнаты-зала, где плазменный телевизор, дорогая встроенная в стенку мебель голландского производства, аквариум…

Люда выблевывает все, что успела проглотить, прямо на толстый турецкий ковер и размазывает ошметки непереваренной еды руками вокруг себя, не прекращая выть.

- Люда?!

Нет слов, нет сил, нет мыслей, в висках и на кончиках пальцев пульсирует безысходность, никаких реакций, хочется упасть рядом и разреветься. Но держусь. Держусь. Кто-то должен быть сильным. Это закон. Это жизнь.

- Доча, - выдавливаю из себя и опускаюсь на корточки, сажусь на пол, обнимаю её (она ещё что-то жует), прижимаю к себе, к сердцу, говорю:

- Мы справимся, Людочка, мы победим.

Она кивает и произносит:

- Я хочу любви, мама…

Я не сдерживаюсь.

 

В столовой впервые он появился около двух лет назад. Практикант из училища, такой же, как многие, долговязый, худой, стеснительный, с печатью семьи среднего достатка.

- Мне он приглянулся сразу, - мать, насколько могла, приобняла дочь, - вроде простой, обыкновенный, а что-то в нем меня задело, ущипнуло. Я сразу подумала о тебе, вот бы, думаю…

- У него голубые глаза?

- Как у тебя.

- Значит, не голубые. Я хочу жареные окорочка с макаронами, мам.

- Разве тебе не интересно ещё узнать про него?!

Людмила посмотрела на мать своими заплывшими глазами-щёлками:

- Тут хоть толк какой-никакой…

- Ты про что? Окорочка?!

- Ножки Буша куда ближе и реальней, чем твой этот Александр.

Женщина не нашла что возразить, открыла рот и… так и смотрела на дочь, быстро-быстро моргая.

- Мне с ним не то что познакомиться…

- Но, но почему? - ожила Анастасия, - я сделаю все, чтобы вы с ним…

- Мама! Не надо! Посмотри на меня! Да разве…

Женщина закрывает ладонью рот девушке. Люда не сопротивляется, ждёт, что скажет мать.

Анастасия говорит:

- Мы что-нибудь придумаем. Только ты должна помогать мне.

- Я никогда не изменюсь. Не стану другой. Худой. Разве ты этого не понимаешь?!

Мать кивает:

- Время покажет. Подождем. Поглядим.

 

Любовь порой творит чудеса. Кто это сказал? Тот, кто не любил, скорей всего. В любви как раз чудес не бывает. И любовь не чудо. Разбаловали молодежь всей этой киношной любовью, теперь чего-то от них хотим. Не могут они любить. Да и мы-то далеко ли ушли…

Вон Галька всю жизнь с мужиками прожила, замуж ни за одного не вышла. Знать знает толк в любви Галя? А фигушки. Для неё не любовь была стимулом в жизни, а два сына, которых она одевает по последнему крику моды, которых балует (и разбаловала), а всё потому, что всегда хотела иметь детей и никогда мужа.

- Чтобы за ним его носки вонючие стирать, засыпать под его храп, потом утренний перепихон и «до вечера, дорогая»? - аргументировала кассирша, - а ещё его мамаша всегда тенью, всегда где-то поблизости возле сыночка, ещё его мыслишки, где бы как бы успеть налево сходить, да чтоб без проблем. Ну, на х… Где тут место любви? Да и на черта мне эта любовь, которую никто толком не видел, не трогал, не нюхал?! Не, я сыновей вырастила, живу, не жалуюсь, а мужики, пока я их хочу, будут, никуда не денутся.

Людочка же моя выписывала в тетрадку, ещё со школы, всякие высказывания о любви: «Любить – значит, жить жизнью того, кого любишь», или вот ещё: «Любовь уничтожает смерть и превращает её в пустой призрак; она же обращает жизнь из бессмыслицы в нечто осмысленное и из несчастия делает счастье».

Выписывала строки из любимых стихотворений. Бродского любила:

«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но неважно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить уже…»

Дору Габе:

«А он один во мне, и, на мою беду,

так тяжек этот гнет, что я клонюсь недужно,

и горестно молчу, и ничего не жду,

и ничего на свете мне не нужно».

- Я перестала верить в любовь ещё в детстве, - сказала она как-то.

Я тогда улыбнулась и ответила:

- Ты ещё ребенок.

Сколько ей лет тогда было? Двенадцать? Четырнадцать? Семнадцать?..

- Жирных никто не любит, мама, кроме самих жирных. Ещё жирдяев любят продукты и холестерин. Любовь же штука хрупкая, нежная. Без калорий. Любовь – это не сало. Ею не насытишься.

Я вспоминала эти слова часто, лежа в постели. И молилась, чтобы это было не так.

 

Александр всегда садился за самый дальний столик в углу. Если он был занят, Саша терпеливо ждал, разглядывая меню или витрину с салатами.

Он всегда брал на обед суп с одним куском хлеба и компот.

- Экономлю, - оправдывался перед буфетчицей и опускал глаза.

- На себе не экономят, - говорила, выбивая чек, кассирша, - экономят на других. Хе-хе. Учись, студент, пока тетя добрая.

Ел не спеша, изредка оглядываясь по сторонам, словно искал кого-то. Анастасия смотрела на него через стекло витрины. Всегда смотрела, и когда он говорил «спасибо» и уходил, провожала взглядом и колотящимся сердцем.

Через две недели после первого появления Саши в столовой буфетчица вместо заказанного супа положила практиканту полную, с горкой, тарелку голубцов.

- Это не выбивай, - сказала она ему, - ешь на здоровье.

Он посмотрел на неё, на дымящееся блюдо, на кассиршу.

- У меня был дома праздник, - соврала Анастасия, кашлянула, - завтра фаршированных перцев принесу.

И подмигнула.

Галина выбила кусок хлеба и стакан компота:

- Экономия должна быть экономной, - сказала она, - я тоже с собой порой домашнее таскаю.

И подмигнула.

 

На свой день рождения Анастасия принесла Александру три вида салатов, плов с мясом и фруктами, пельмени с бульоном, два вида сала, рыбу в кляре, ассорти из грибов, соленые огурцы, чуть начатую бутылку красного десертного, здоровенный кусок торта и половину арбуза.

С необъяснимой радостью наблюдала женщина за стойкой, как исчезала с тарелок еда, как горели румянцем заметно поправившиеся щеки юноши, как небрежно смахивал он капли пота с висков и лба, забывая как прежде смотреть по сторонам в поиске неизвестно чего.

 

Спросите меня, зачем мне всё это было нужно? Не отвечу. Разве и так не ясно?.. Я хотела любви своей дочери, хотела, чтобы она была счастлива, её счастье – моё счастье. Это материнское. Оно живет, это желание, почти в каждой матери, особенно в той которую счастье обошло стороной. Материнская жертва собой – это естественно. Это природа. Путь, с которого если свернешь – согрешишь. Нет страшней греха, чем не помочь своему ребенку стать счастливым. Разве я не права? Галя сделала всё для своих мальчишек и счастлива их счастьем. Я тоже старалась. Я тоже…

Когда прошло больше года нашего странного общения через Сашин желудок (правду говорят: путь к сердцу мужчины лежит именно через этот орган), показала ему фотографию Людочки.

Дело было всё в той же столовой, только теперь по другую сторону витрины. Сидели на кухне между кастрюлями с супом и пюре, и он сказал:

- Она на вас сильно похожа.

- Да? - я посмотрела на фото.

Здесь Люде около шестнадцати лет, она загадочно смотрит вправо, на ней красное воздушное платье с желто-голубыми лепесточками и стебельками, оно её худит.

- У неё красивые глаза.

Внутри меня бабахнул ядерный взрыв. Такое ощущение, что этот комплимент он сказал мне, я почувствовала - загорелись щеки, вспотели ладони, не вздохнуть от распирающего грудную клетку осчастливленного сердца.

- Спасибо, - говорю, а голос дрожит, и руки туда же, - я, Саша, хотела бы вас познакомить, заочно вы, конечно, уже знакомы, а вот наяву, так, что ли…

- Конечно, тетя Настя.

Меня, как он произносил это словосочетание «тетя Настя», жутко успокаивало, как бальзам, обнадеживало…

- Скажите когда и что купить?

- Не надо ничего покупать, что ты!

- Ну а цветы там, не знаю, коробку шоколадных конфет.

- Саш, говорю, ничего не надо. В субботу часов в пять тебя устроит?

Он немного подумал, я не знала в эти секунды, куда деть свои руки, глаза, сердце…

- Конечно, устроит.

- Уф, - отлегло, - вот и замечательно, в субботу будем тебя ждать. Как до нас добраться, объясню.

- Адрес дайте, а я найду, родной всё же город.

- Я тебе печеночного пирога испеку, - тараторю я, - Людочка его сильно любит, с детства.

- Скажу вам по секрету, тетя Настя, я за этот год больше чем на двадцать килограммов потолстел. А раньше меня все «рахитом» и «дохлятиной» дразнили.

Про себя я подумала: «Вот оно – свершилось», а вслух ответила:

- Это же хорошо.

- Даже очень, - ответил Саша.

 

Как дожили до долгожданной субботы, неизвестно. Успели раз десять переругаться и помириться. Перемерили десяток платьев, мешковатых свитеров, кофт, юбок, халатов… Купили обновки. Перепробовали все новинки косметологии. В пятницу вечером, определившись с гардеробом и макияжем, дружно принялись за сервировку стола.

В субботу всё утро и весь день молчали.

- Поправь салфетку со своей стороны, мам, - сказала около пяти Людмила. Она была в белоснежном, похожем на взбитые сливки платье с прозрачной накидкой. Накрасила девушка себя сама: слегка розоватые тени, аккуратно подведены глаза, нежный тональный крем, сверкающая кристаллами розовая помада от L’Oreal Paris.

- Может, не надо было лифчик надевать? - без пяти пять вечера спросила дочь, - груди прям аж вываливаются, того и гляди выскачат обе.

И тут в дверь позвонили.

Женщины встали, переглянулись.

- Ставь подогревать окорочка в духовку, - скомандовала Анастасия, - а я пошла открывать.

 

За ужином Люда боялась смотреть на Сашу, есть старалась мало, но не очень у неё это получалось. Александр, выпив третий бокал вина, наоборот, разговорился.

Рассказал, как устал жить с родителями в двухкомнатной хрущевке, как не любит его отец и как долго умирала парализованная бабушка, которая делила с ним комнату.

- Я бы прямо сейчас взял бы да и ушел оттуда. Вот прям сейчас. В квартире до сих пор, а прошло почти два года, пахнет смертью.

- Как это смертью? - поинтересовалась Люда, пристально глядя в бокал с вином, словно истина и правда была сейчас там, на дне.

- У всего свой запах, - начал он, - у жизни запахов миллион, у смерти один. Его невозможно объяснить, только человек, хватающийся за жизнь, находящийся в одном шаге от гробовой плиты, сможет сказать, чем пахнет смерть. Только так.

- Интересно, - Люда отхлебнула вина, взглянула на Александра - я последнее время часто думаю о том свете. Есть ли он, тот свет?

- Ну что вы, дети, за столом-то?..

- Нет, правда, мама, подумай, если у смерти есть запах, значит, есть вероятность, что загробный мир существует. Саша, ты веришь в тот свет?

Юноша, обсасывая куриную ножку, ответил коротко:

- Верю.

- А я больше в этот свет верю, - Анастасия слегка захмелела, - живи, пока живется. Здесь и сейчас. Нечего в тот свет заглядывать, так и накликать всякое нехорошее, беду можно. Вам, молодым, ни к чему этим головы забивать. О жизни думать надо, о любви, семье, детях… Тот свет подождет, все там будем, успеется.

- Да, - согласилась девушка, - о любви…

- А мне можно ещё пирога с ливеркой? - попросил юноша.

- С печенью, - поправила женщина, - конечно, накладывай.

 

От чая молодые отказались, закрылись в комнате и около часа оттуда не выходили. Счастливая мать перемыла всю посуду, несколько раз подходила к двери, прислушивалась, вроде разговаривали, открыла четвертую бутылку десертного вина:

- Чтобы всё получилась, - сказала тост в тишину кухни и выпила подряд два бокала.

 

На первое свидание он пригласил её в кинотеатр на «Годзиллу», Люда впервые в жизни целовалась взасос.

 

На втором свидании Александр весил 120 килограммов.

 

Свадьбу сыграли в столовой. Галька не верила своим глазам, ходила за мной по пятам и талдычила одно да потому:

- Неужели это тот самый студент-практикант? Мама дорогая… Выкормила-таки, ты погляди, что творится. Да разве такое бывает?! Чтоб мне лопнуть...

Последние полгода Александр не обедал в столовой, обедал с Людмилой дома, вот и упустила Галюня процесс Сашиного становления…

Не знаю, как у них с интимом вопрос стоит, но день, когда Саша попросил у меня руки дочери, я сохраню в себе до конца жизни. В тот день отпросилась, съездила в церковь, поставила свечи за счастье молодых. За здравие. Помолилась Богородице, Николаю Чудотворцу помолилась. Нищим подала.

Так и зажили мы втроем. Старалась не вмешиваться в их отношения. Да и жили тихо, спокойно. Александр работал, Людмила решила продолжить заброшенную учебу. Жизнь, она так и должна проживаться. Прожить без катаклизмов - счастье.

Я сделала всё, что могла. Всё, о чём мечтала, сбылось. И никаких чудес. Все просто, как дважды два. Главное знать, чем вовремя накормить. Не правда ли?.. Но потом, пару месяцев спустя, Александр вдруг не пошел на работу.

- Заболел? - спрашивала.

- Мама! Без тебя разберемся, - огрызалась дочь и запиралась в своей комнате с мужем.

- Вы, главное, мама, - подавал голос Александр, - сало-шпик принесите, помните, обещали?..

 

Любовь можно откормить. Выкормить. Главное, вовремя остановиться, знать меру, не перекормить. Любовь – обжорлива, и если пропустить момент, её может разнести в клочья.

 

Сердце схватило как-то вдруг, как оно всегда бывает. В глазах потемнело, исчезло дыхание. Дело было на кухне за ужином. Люда с испугу накапала полрюмки корвалола, захотела вызвать врача, я не разрешила. Сказала:

- Уже полегчало. Отошло. Ой, думала всё…

Потом сказала:

- Много нас в квартире, может, разменяем или какой другой вариант придумаем, с доплатой?

Молодые были против.

- А что если опять у тебя приступ какой будет?! - аргументировала дочь.

- Правда, мама, вы нам ещё нужны, - поддакнул зять, - в тесноте да не в обиде, а если что, откачаем.

- Доедайте, - согласилась, - я потом помою.

 

В столовой, на работе разбираю сумки, чтоб покупки сложить в холодильник до вечера. С утра на рынок забегала, сало купила, масла, требухи. Молодым уж очень требуха (когда последней раз готовила) по душе пришлась, слышу:

- Чё, ты теперь вдвое больше продуктов таскаешь, надорвешься так, - язвительно говорит Галя (как это умеет говорить только она). Засмеялась, - зятек твой, как я посмотрю, и на работу ходить перестал?

- Ты у нас, конечно же, всегда всё знаешь, - отвечаю, - я счастлива.

- Ты посмотри на себя, счастлива она, похудела как?! Они что там, жрут тебя по кусочкам, что ли?!

Вздрогнула, чуть пакет из рук не выронила:

- Почему это жрут?.. С чего это ты?..

- Настя, что с тобой? Работаешь, как вол, ещё уборщицей для чего-то устроилась, в ночные выходишь, что там у вас творится? Может, помочь тебе чем, Насть?

Стояла передо мной, смотрела в упор.

- Ой, Галин, ты вот как пристанешь... Да всё нормально, все живы, здоровы, а то, что Саша дома сидит, так на больничном он.

Набралась сил, отвернулась, сложила оставшиеся продукты в морозилку.

- Ага, бабе Клаве рассказывай, на каком он больничном. Девки из бухгалтерии тоже за тебя, между прочим, переживают. Ивановна говорит, ты в долгах как в шелках, на год вперед авансов понавыписывала. Ты что, так и собираешься продолжать?! На тебе вон фартук как висит, это же, как его, нонсенс - худая буфетчица, сама говорила. Погляди, погляди.

Хватает меня за руку и тащит к шкафам, где переодеваемся, к зеркалу.

- Посмотри! Ты же худее меня! Мне-то желудок врачи резали, а тебя кто?!

Не смотрю в зеркало. Говорю ей:

- Всё, работать надо, хватит трепаться.

Отхожу. Галька кричит:

- Ну и хрен с тобой. Пускай сожрут тебя целиком и костей не оставят, чтоб они подавились.

Молчу. А что говорить? У всех своя правда. И объясняться бессмысленно. Никого ни в чем не переубедишь. Это жизнь. Да и не нужно.

- Галя? Галь? Я это, - говорю чуть слышно, а в горле бьется и саднит горький ком слез, - я это, на диван, на диван я деньги собираю, вот и всё. Кровать на днях у молодых сломалась, ножки, старая ведь была…

- У тебя и голос изменился, погребальный какой-то стал, как будто из могилы говоришь.

И она обнимает меня сзади, и я, не сдержав слезы, плачу.

Всё, что начинается в слезах, слезами и заканчивается.

Я плачу, плачу навзрыд. И хочется верить, что это от счастья, хотя бы для самой себя придуманного счастья.