С чувством выполненного долга и с заветной четверкой в зачетке по непонятному и нелюбимому предмету Женька вышла из дверей института, легко перемахнула через ступеньки у входа и, мурлыча под нос какую-то песенку, побежала к автобусной остановке.

– Простите, вы – Женя?

Обернувшись, Женька увидела симпатичного молодого человека невысокого роста с гривой светлых волос.

- Ну-у, предположим, - протянула она. – А что?

- Да ничего, - засмеялся парень. – Просто увидел вас и вспомнил, как в колхоз «на огурцы» ездили, сразу после зачисления. Помните?

- А-а, еще в автобусе потом разговорились, - обрадовалась Женька. – Вас, кажется, зовут Мишей?

- Точно. А вы экзамен только что сдали?

- Слушай, давай на «ты», а то прямо дипломатия какая-то получается. Не возражаешь?

- Нет, - он снова улыбнулся. – А можно тебя проводить?

- Пешком или на автобусе?

- Пошли лучше пешком, ведь ты не очень далеко живешь. Правда?

- Правда, - Женька с удивлением взглянула на парня: «Откуда знает?» А впрочем, не все ли равно. Миша ей уже нравился, и вообще на душе было так разноцветно и радостно, что эта ни к чему не обязывающая встреча только придавала дополнительный шарм и так чудесному дню.

Так они познакомились во второй раз. Женька к своим неполным двадцати годам, в общем-то, не имела опыта общения с противоположным полом. Был, конечно, мальчик, еще в школе, с которым она дружила целых два года, и они даже собирались пожениться. Правда, за все время так ни разу и не поцеловались – ходили, взявшись за руки, по парку у школы, стояли вместе на переменках у окна, а летом ездили на электричке купаться на речку. На них любовалась вся школа, учителя умилялись особенно, предрекая им счастливое и безоблачное будущее, но… В конце десятого класса Женька от этого красавца сбежала – ей вдруг стало невыносимо скучно и захотелось бешеной страсти, бурных ссор с романтическими примирениями, цветов к ногам и ночных серенад. Ну, может, и не совсем серенад, но чего-то такого… Она и сама не до конца понимала, что ее так раздражало в ежевечернем аккуратном Борькином

появлении у ее подъезда и в чинных променадах за руку под бдительным оком дворовых старушек. Про «секс» тогда мало что говорили. И в основном шепотом, в девчачьем туалете, а более опытные старательно помалкивали и особо о своих похождениях не распространялись.

Борис еще ходил под Женькиными окнами недели три, вздыхал, окутывая ее печальным взором при каждой встрече, но объяснений никаких не требовал. Женьке от этого стало еще скучнее, она словно застряла на бесконечном сеансе в кинотеатре повторного фильма. И вдруг резко выдернула себя из мягкого кресла и, не дожидаясь в титрах слов «конец фильма», выскочила из душного зала на свежий воздух и стала глотать его горстями, упиваясь свободой и независимостью. От кого, от чего – неважно.

Потом она поступила в институт. Правда, не в тот, в который хотела. Родители уговорили: «Получи сначала специальность, а потом сочиняй себе, сколько хочешь». Поступила легко, хотя пришлось гуманитарную эстетскую вольницу, в которой пыталась подвизаться, сменить на жесткие рамки технического вуза, где шаг влево – шаг вправо от заданных параметров приравнивался к нарушению ГОСТов, СНиПов и тому подобной чепухи. Со всеми вытекающими последствиями.

Уже через месяц после начала занятий Женька поняла – ей отсюда надо срочно удирать, или она сойдет с ума, так и не познав всей красоты начертательной геометрии и теоретической механики. В это время заболела мама. И Женька так и не смогла сообщить ей о своем решении, оставила все как есть, утешая себя тем, что в любой момент сможет все изменить, дождется только более удобного случая. Потом она простудилась, лежала дома, обложенная любимыми книгами. Писала грустные, какие-то декадентские стихи. Ей казалось, что никто ее не любит, и даже покорный Борька с глазами беременной коровы показался вдруг вполне симпатичным и условно годным к возобновлению отношений. «Температура», - все-таки решила Женька, дойдя до таких мыслей, и стала медленно, но верно поправляться.

Когда вернулась на занятия в институт, оказалось, что всех первокурсников отправили в колхоз «на свеклу», а она как бы и не у дел. Собственно, это она потом только поняла, что ей, с одной стороны, крупно повезло – она не в поле, продуваемом остервенелым стеклянным ветром, выковыривает из земли намертво схваченную первым морозом свеклу, ту, что вовремя не убрали, а потом, спохватившись, бросили на ударный фронт девчонок с тяжеленными ломами. С другой, не совсем приятной стороны, в этой жуткой битве за урожай ее однокурсники здорово сплотились, все передружились, а она осталась совсем одна со своими комплексами, завихрениями и обидами. Впрочем, их тогда осталось двое – она и Вика, девчонка из их группы, постарше Женьки и в чем-то опытнее. Так они и подружились, два нечаянных одиночества.

Когда их послали на эту треклятую свеклу во второй раз – уже после ноябрьских праздников, после обязательной демонстрации и небольшой праздничной передышки – они с Викой уже были вместе. Вместе поселились на квартире у глухого дедка и даже спали на одной кровати – так было теплее и пошептаться удобнее, пока остальные дрыхнут, сморенные бессмысленным трудом на свекольной ниве. Женька буквально смотрела Вике в рот. Та рассказывала ей о своем парне, с которым не только целовалась, но и занималась тем самым сексом, о котором Женька имела самое смутное представление. Женька парня этого видела: он провожал Вику в колхоз, тискал ее огромными ручищами и слюнявил мокрыми, пухлыми губами. Женьке он не понравился – она представляла себе человека, с которым можно разделить постель, как-то по-другому. Как дети пририсовывают портретам в учебниках усы и волосы, так и она мысленно к портрету какого-нибудь знаменитого артиста приставляла другой нос, примеряла глаза, меняла их выражение, лепила губы, подбородок и, получив то, что нравилось безоговорочно, удовлетворенно складывала новый образ в уголок своей памяти, чтобы через какое-то время благополучно забыть о нем и начать «работать» над новым. «Так и старой девой можно остаться», - грустила Женька, в свои восемнадцать лет чувствуя себя черепахой Тортилой, нашедшей золотой ключик, но не сумевшей отыскать заветную дверцу и доползти до нее…

Чтобы скоротать долгие осенние вечера, оставшиеся свободными от добывания так необходимой родному государству сахарной свеклы, они с Викой начали писать роман под названием «Заяц в детстве не труслив». Это был роман о зайцах, об их нелегкой судьбе и разных жизненных коллизиях, из которых они всякий раз с честью выходили. Закончить его им не удалось – все то же родное государство наконец-то вспомнило, что будущим инженерам неплохо было бы в свободное от полевых работ время посидеть и на лекциях, чтобы набраться инженерного ума-разума и применить его потом на благо опять же государства. Поэтому их всех срочно вывезли в город, невыковырянная свекла осталась в поле, а вместе с ней туда вмерзло Женькино детское чувство влюбленности во всех и каждого, и стала проступать, освобождаясь от пеленок, какая-то житейская мудрость и определенность. Хотелось чего-то высокого и чистого. Очень высокого и очень чистого. Не было ни того, ни другого.

Мишу она впервые увидела в автобусе, который вез только что испеченных первокурсников на сбор огурцов. Сидели рядом, перебросились парой фраз – он был с другого факультета и Женьку не заинтересовал. Она тогда только что «нарисовала» новое лицо – мужественное, с резким грубым носом и жесткими губами, ориентировалась на него и вокруг никого не замечала.

В тот момент, когда он окликнул ее у института, ее замерзшая было в свекольном поле детсадовская восторженность вот уже полгода как оттаяла и настойчиво давала о себе знать прежним, забытым состоянием легкой увлеченности, требовавшим какого-то выхода в виде необременительного романа.

Он поцеловал Женьку на третий день их нового знакомства. Стоял рядом, что-то говорил, вдруг замолчал, и когда она удивленно оглянулась, взял ее лицо в ладони, притянул к себе и закрыл своим ртом Женькины губы, на которых так и застрял невысказанный вопрос.

- Ты пахнешь молоком, - Миша уткнулся носом в Женькину шею, и пока она, ошеломленная, думала, как ей положено отреагировать, тихо прикоснулся губами к ее губам – как-то по-другому, словно нарочито неумело.

- Я молоко не люблю, - пробормотала Женька, так и не определив свою линию поведения и решив оставить это на потом. Она словно видела себя со стороны и пыталась примерить на себя это новое состояние, как перед зеркалом примеряют только что купленное платье.

Она стала ждать встреч с Мишей, все глубже проникаясь сознанием того, что ждет и не его вовсе, а того момента, когда он возьмет ее лицо в свои ладони и закроет своими губами ее вопрошающий рот, и все вопросы превратятся в ответы и закивают, как китайские болванчики: «Да! Да! Да!» Женька не могла определить своего отношения к этому парню, долго копаться в себе не хотела – боялась доковыряться до чего-то болезненного и стыдного, а потому решила считать, что влюблена, и этот статус показался ей приятным и удобным. Женька не знала, как надолго она в нем задержится, и не очень представляла, что будет потом, когда она решится с ним, с этим статусом, расстаться. В том, что это случится, она не сомневалась, и заранее обдумывала пути к отступлению, отыскивая и в самом Мише и в его поведении неприятные ей черты, вывешивая их, как флаги на домах к годовщине революции, в уголках своего сознания, чтобы они напоминали о несовершенстве ее поклонника и не позволили ей привыкнуть к нему. Флагов было мало. Их катастрофически не хватало для того, чтобы с чистой совестью отпраздновать освобождение, как когда-то она отпраздновала освобождение от Борькиного страдальческого взгляда.

«С Борькой мы не целовались!» - догадывалась Женька, и эта разница перевешивала чашу весов в пользу Миши. Дальше все произошло быстро и буднично. Его родители отправились в санаторий, квартира была в их распоряжении, они собирались в ней шумными компаниями – в основном это были Мишины друзья – пили вино, слушали до жути модных в те годы, сладкоголосых «Смоуки», умудряясь попутно чертить какие-то чертежи, сдавать коллоквиумы и курсовые. Версия, придуманная для мамы, критики не выдерживала, но какое-то время срабатывала: она живет в общаге, у Вики, по ее лекциям готовится к зачетам. В последнюю ночь перед приездом родителей они наконец-то остались одни, налепили пельменей, пили отцовский коньяк из специальных широких рюмок, и Миша учил Женьку согревать напиток в ладонях. Потом они оказались на диване, и что было дальше, Женька помнила плохо. Она словно плыла по волнам, они иногда перекатывались у нее над головой, и тогда она начинала задыхаться, а когда выныривала, пыталась нашарить ногой дно, и это ей не удавалось. Бездна пугала ее, и от страха, наверное, в животе стал расти большой колючий ком, и когда он взорвался, внутри стало звонко и пусто, только осталось сердце, потому что его было слышно так, будто оно превратилось в молоток и лупило что есть силы в грудь.

Женька сжалась в комок и заплакала. Ей так стало жалко своих ожиданий и предчувствий чего-то необыкновенного, которые больше не были чем-то заманчиво далеким, а стали реальностью, грубой и четко очерченной. Женьке не понравилось тонуть и захлебываться, она не любила, когда под ногами не было дна, которого в любой момент можно было коснуться, встать и стоять, зарываясь ногами в песок так, что никакие волны тебе нипочем.

- Детский сад, - пробормотал Миша и закурил сигарету.

- Ты меня любишь? – спросила вдруг Женька, сама не понимая, зачем.

- Да, - ответил он, не повернув головы, словно губы его говорили одно, а глаза – другое, и посмотрев в них, можно было сразу определить, правду он говорит или лжет.

- Заяц в детстве не труслив, - четко сказала Женька, глядя в стену и запоминая рисунок ковра, как сложную формулу перед экзаменом.

- Что? Ты о чем? – он забеспокоился и попытался повернуть ее лицом к себе. Она повернулась – он улыбался, и по его глазам уже нельзя было прочитать ни правды, ни неправды.

Все в их отношениях будто бы осталось по-прежнему. Тот вечер они не вспоминали, встречались то у Женьки дома, то у Миши, ходили в гости к друзьям, в кино, на концерты. Как-то Миша обмолвился, что собирается летом в стройотряд, заработать денег. «На кольца», - добавил уточняюще и посмотрел на Женьку.

- Ты мне делаешь предложение? – вскинула брови она.

- Ага, - засмеялся он белозубо. – Как порядочный человек.

- А если я откажусь?

- Стоит ли? Мы будем счастливы и умрем в один день, - и он снова умело запечатал ее губы своими, и снова какой-то вопрос так и повис в воздухе и растворился в нем без следа.

Женьке чего-то не хватало в их отношениях, она все-время была настороже, как заяц в лесу, полном охотников и собак, и пыталась внутренним зрением поймать неуловимо ускользающий момент чужого лукавства. Ей это не удавалось, все, как в детском калейдоскопе распадалось на мелкие стекляшки, и она покорно подчинялась более сильной воле, как в захваченных противником городах люди вынуждены подчиняться оккупантам. И удивлялась своей покорности.

Прошел еще месяц. Он был никаким. Она так же мирно сосуществовала сама с собой, пока вдруг не обнаружила, что не все-то в ней и ладно. Женька лихорадочно покопалась в памяти, кое-что подсчитала, охнула про себя, но решила в панику не впадать и никому о своих подозрениях не рассказывать. Мише в том числе.

А он приходил все реже, отговариваясь делами на факультете, отводил в сторону глаза, и Женька опять не могла прочитать в них ту правду или неправду, которая ей не предназначалась. К концу второго месяца она жутко похудела: не от того, что ее тошнило, и она мало ела, а, как ей казалось, от тяжелых, мучительных мыслей, которые заполняли не только голову, но и желудок, подступали комом к горлу и все никак не могли оформиться в тот всплеск эмоций, который облегчит ее существование, в те слова, которые наконец-то вырвутся наружу. Женька скажет их ему и услышит в ответ… Что? «Как порядочный человек…» Она испуганно прижимала к губам кулачок, словно заталкивала назад рвущиеся наружу фразы, давилась ими, загоняла назад в желудок, и они тяжелым комком сворачивались где-то на самом дне.

- Что с тобой происходит? – настойчиво спрашивала мама.

Женька улыбалась, говорила что-то про тяжелые курсовые, уходила в свою комнату и там совершенно беззвучно ревела, ненавидя себя, свой живот и того, кто там уже находился.

… Это письмо белело на дне почтового ящика, как флаг с просьбой о капитуляции. Она открыла дверцу, осторожно, словно боясь обжечься, взяла в руки конверт. Обратного адреса не было. Она стала лихорадочно вскрывать его еще на лестнице, быстро выхватила глазами первые строчки: «Милая, ты чудесная, добрая, но нам нужно расстаться…» Не веря глазам и не до конца понимая смысл написанного мелким, быстрым его почерком, она еще раз заскользила взглядом по строчкам, которые вдруг закорчились, заухмылялись и пустились в какой-то сумасшедший пляс, то расплываясь, то вновь четко проступая на бумаге. Женька села на стул и, обхватив голову руками, вдруг завыла – по-бабьи, в голос, причитая и раскачиваясь из стороны в сторону.

- Что? Что случилось? – из кухни выбежала мама, заметила белеющий на столе листок, взяла его, поднесла поближе к глазам…

- Ну и что? – спросила тихо.- Что ты так из-за этого кричишь?

Она брезгливо ткнула пальцем в письмо.

В это время тяжелый комок на дне Женькиного желудка ожил, стал подниматься кверху, подступил к горлу, и она все-таки отпустила его на волю.

- Я беременна, - сказала и удивилась – это же так легко. Слова, долгие дни жившие внутри нее и наконец обретшие свободу, словно открыли невидимые шлюзы, и потоком хлынули слезы. Она плакала, как в детстве, задыхаясь и икая, растирая руками слезы и сопли по лицу и жалобно приговаривая: «Мама, мамочка…»

- Замолчи, - приказала мама. – Не вой, не из-за чего. Когда я умру, тогда будешь так плакать.

С этого дня Женькина жизнь словно спрессовалась в одни сплошные уговоры родственников, сменявшиеся угрозами, и собственные смятенные поиски выхода, складывавшиеся в воспаленном мозгу в какие-то совсем уж фантастические картины – пойти и застрелить его из пистолета или самой наглотаться таблеток и умереть. Женька так ясно представляла себя в гробу, красивую, молодую, всю в белом, что начинала снова в голос рыдать, оплакивая собственные похороны. Мать предусмотрительно, каким-то своим особым чутьем догадывавшаяся о причине новых рыданий, спрятала от Женьки все колюще-режущие предметы. А также лекарства, мало-мальски имеющие отношение к снотворным и успокоительным, а уходя на работу, запирала дочь на ключ.

Женька слонялась по квартире нечесаная, в ночной рубашке, опухшая от слез, бессмысленно прикасалась пальцами к знакомым с детства предметам, ощупывала их как слепая, подходила к телефону, снимала трубку с рычага, слушала длинные гудки и удивленно клала трубку обратно. Мише она звонить пыталась – на другом конце провода никто не подходил к телефону. Потом перестала набирать знакомый номер, подумала: а что она у него спросит – почему ты меня бросил? Скажет о беременности? И услышит в ответ: «Как порядочный человек…»

Однажды мама вернулась домой довольно поздно, долго сидела в коридоре одетая, а потом, устало разматывая шарф, проронила:

- Я ходила к его родителям…

Женька замерла. Она ждала продолжения, как ждет приговоренный к смерти указа о помиловании, который зачитывают прямо на эшафоте за несколько минут до исполнения приговора.

- Они сказали, что Миша бросил институт и уехал куда-то на Север. О твоей беременности никто ничего не знал… Ты что, даже ему не говорила?

Женька молча покачала головой. До нее с трудом, как сквозь толщу воды, доходили слова, сказанные матерью. Уехал на Север? Зачем? А она? Ах, да… «Нам надо расстаться…» Мысли путались, сталкиваясь друг с другом. Пространство вокруг словно сузилось и смялось, как лист бумаги, бума…

Как мать успела ее подхватить, она уже не видела. Очнувшись, не поняла, что произошло, попыталась резко сесть и вдруг почувствовала, как в животе что-то мягко шевельнулось, скользнуло вниз, потом вверх, потом угнездилось где-то посередине и затихло. Она прижала руки к животу, посмотрела на мать совершенно сухими, запавшими глазами и тихо сказала: «Заяц в детстве не труслив»...

… Она проснулась первой. Тимка заворочался через несколько секунд, зачмокал губами и высунул из-под одеяла розовую пятку. Женька быстро пробежалась по ней пальцами:

- Вставай, соня!

Пятка дернулась, исчезла под одеялом, зато показалась взлохмаченная Тимкина голова и заныла:

- Еще рано!

- В самый раз! – пропела Женька и, ухватив сына за теплую ногу, стала щекотать и щипать его круглую попку, залезла под майку, забегала быстрыми пальцами по спине – массаж, массаж! – а он вырывался, хохоча и взбрыкивая ногами, как норовистый жеребенок. Потом она поставила его на пол и легонько шлепнула пониже спины: «Быстро в ванную!» - а сама, накидывая халат, побежала на кухню, шмякнула на конфорку чайник и заглянула в ванную – там было подозрительно тихо.

- Не филонить! – погрозила пальцем застывшему у раковины Тимке. – Чисть зубы и бегом на кухню!

Она любила своего сына какой-то материализованной, биологической любовью, постоянно испытывая потребность потрогать, потискать его руками. Ей все время хотелось прикасаться к нему, будто проверяя – он здесь, никуда не делся, не исчез, как мираж в пустыне, он с ней рядом, и так будет всегда, и во веки веков. Аминь.

Она любила его так же неровно, как и жила: то бросалась целовать от макушки до пяток, то обрушивала на его голову праведный гнев за какую-либо провинность. Ей казалось, что пуповина, когда-то связывавшая их, не разорвалась, а лишь растянулась, и когда они на время расстаются – она уходит на работу, а он в детский сад – эта нить натягивается до звона, как гитарная струна, и зовет их друг к другу, стоит лишь ее коснуться.

В тот вечер они никого не ждали в гости, поэтому прозвеневший в тишине звонок показался особенно громким и требовательным. Женька подошла к двери, глянула мельком в глазок, на секунду замерла, еще раз прильнула к нему и словно перестала дышать.

- Я не открою тебе, - прошептала она, словно тот, кто стоял за дверью, мог услышать ее шепот.

- Жень, открой, пожалуйста, - голос был просительный, даже какой-то умоляющий. – Ты должна меня выслушать.

- Я никому ничего не должна, - снова прошептала Женька. За дверью словно опять услышали ее слова.

- Ты должна меня выслушать! – раздалось в звенящей тишине. – Я не уйду отсюда, пока ты не откроешь.

Женька непослушными, негнущимися пальцами отодвинула задвижку замка и обреченно посторонилась. В дверь вошел Миша.

- В комнату пригласишь? – спросил он спокойно.

- И кухни с тебя хватит, - фыркнула Женька, потихоньку пришедшая в себя и пытавшаяся овладеть ситуацией. Ну, пришел через столько лет, но ведь ты все это время ждала его, слабо признаться? Хотя бы сама перед собой не лицемерь!

Выбежавший на громкие голоса Тимка доброжелательно поглядывал на дядю из-под длинной прямой челки. «Подстричь пора!» - машинально отметила Женька и, взяв сына за плечи, мягко развернула его в сторону двери:

- Тима, посиди в комнате, нам с дядей надо поговорить.

Миша стоял молча, с любопытством разглядывая пацана.

- Что ж ты не поправляешь меня? – вскинулась Женька. – Скажи уж сразу, что ты его отец!

- Скажу. Попозже, - он уверенно прошел на кухню, выдвинул табурет из-под стола. – Присаживайся. В ногах правды нет.

- А в чем она, эта правда? – вежливо поинтересовалась Женька. – В том, что ты сегодня к нам пришел? Мы тебя не звали.

В ее груди уже начинал разгораться маленький костерчик, словно кто-то ехидный подкидывал в него дровишек. Женька чувствовала, как языки пламени становятся все больше и больше, от нестерпимого жара ей захотелось пить, она, не глядя, нашарила в холодильнике бутылку минералки и жадно глотнула прямо из горлышка.

- Хватит, не злись, - Миша миролюбиво взял ее за руку. – Поиграли в игрушки и будет.

- В игрушки?! – Женька задохнулась. - Это, - она ткнула пальцем в сторону комнаты, где находился Тимка, - это тебе игрушки?! Слушай, уходи, Бога ради, оставь нас в покое! Ну откуда ты взялся? Катись на свой Север, что тебе там не сиделось?!

- Твои родители дома? – вдруг без всякой связи спросил он. Женька ошеломленно замолчала, села все-таки на табурет и выдавила:

- Мама умерла… У нее было больное сердце. А отец снова женился, живет у новой жены. Мы здесь одни.

Сказала и тут же подумала – зачем? Зачем она ему все это объясняет? И что это изменит в ее решении, которое она приняла сама, не поддавшись в тот раз ни на чьи уговоры.

- Я приду еще, - он сказал это так, что она поняла – придет, и грош цена ее хвастливым лозунгам: «Мы вдвоем с сыном и больше нам никто не нужен».

- Почему ты тогда написал мне это письмо? – тихо спросила Женька, испытывая жгучее желание дотронуться до его щеки, провести пальцем по губам, чтобы он шутливо прихватил ими ее палец и стал целовать ее руки все дальше и дальше, до локтя и выше…Она вздрогнула, провела ладонью по лбу, словно снимая с него паутину, в которой сама запуталась как глупая безмозглая муха.

- Какое письмо? – он удивленно оглянулся от двери. – Я не помню, да и тебе советую забыть.

Дверь стукнула гулко, и этот звук больно оттолкнулся от Женькиной груди, как отдача от выстрела тренировочной винтовки, из которой Женька стреляла в институтском тире на занятиях по гражданской обороне.

«Разве это он? – спросила она себя. – А почему тогда я его не ненавижу?»

Боль и недоумение, скопившиеся у нее за эти годы где-то в районе солнечного сплетения (наверное, там и должна помещаться душа), вдруг хлынули изнутри мутным потоком. Она медленно съехала по стене на пол и заревела так, как не плакала даже на похоронах матери, словно окаменев тогда от горя и не выдавив из себя ни слезинки.

Испуганный Тимка выскочил в коридор и, увидев мать сидящей на полу и рыдающей в голос, заревел что было силы, кинулся ее поднимать, тянул своими слабыми ручонками. Она безвольно сидела, уткнувшись в колени, задыхаясь, и снова как в детстве размазывала по лицу слезы и сопли, и снова звала: «Мама, мамочка…»

Он появлялся почти каждый вечер. Шумный и веселый, подкидывал Тимку к потолку, всовывал ему в ладошку шоколадку, проходил на кухню, быстро расставлял по полкам холодильника продукты, и всякий раз Женька находила после его ухода деньги – в разных местах. Он ничего не просил, ничего не требовал, ни о чем не спрашивал, просто изо дня в день выполнял свою работу: словно заданную себе самому норму посещения. По крайней мере, Женьке так казалось.

Как-то появился совсем поздно вечером, усталый, грязный, протопал молча в ванную, там глухо зашумела вода, и Женька вспомнила: она только что выстирала висевшее на крючке полотенце. Быстро схватила с полки шкафа чистое, постучала в дверь:

- Миша, возьми полотенце.

Он приоткрыл дверь. Она, стараясь не смотреть, просунула в щель полотенце и нечаянно выхватила глазами треугольник живота с резко очерченной косой мышцей. Дверь закрылась, а Женька так и осталась стоять, прислонившись к косяку. Или она сошла с ума, или у нее что-то случилось со зрением – но на том месте, где у «того» Миши располагался шрам от аппендицита, у «этого» Миши ничего не было! Девственно гладкая, чистая кожа и никаких признаков хирургического вмешательства, после которого, как правило, остается некрасивый неровный шрам.

Женька отшатнулась от двери, бросилась в комнату, схватила на руки Тимку и растерянно заметалась по квартире. Кто сейчас моется в ее ванной? Что ему от них нужно? Она не успела принять никакого решения, когда дверь ванной отворилась и, вытирая голову ее полотенцем, чистый и сияющий, мужчина появился на пороге.

- Привет, - улыбнулся он. – Прости, что ввалился как чумак со шляху.

- Привет, - выдохнула Женька. – Ты кто?

Улыбка сошла у него с лица, будто стертая ластиком, и он внимательно посмотрел на Женьку.

- Догадалась как?

- Шрам, - Женька показала на себе. – Шрам от аппендицита. У Миши он был.

- Да, верно, - легко согласился мужчина. – Мишке аппендикс вырезали лет в двенадцать. А вот у меня не случилось, хотя говорят, у близнецов все одинаковое, даже болезни.

- У близнецов?! – Женька изумленно уставилась на незнакомца. – Ты Мишкин брат?!

- А он тебе разве ничего обо мне не говорил? – вопросом на вопрос ответил мужчина.

- Да нет, я знала, что у Миши есть брат, что он учится в Москве, но что вы так похожи…

Женька пыталась осознать происходящее с точки зрения здравого смысла и не находила его, как ни старалась. Она судорожно прижимала к себе притихшего Тимку, словно пытаясь прикрыться им от всего непонятного и тревожного, что пришло в их дом с этим человеком.

- Олег…- вдруг вспомнила она его имя. – Почему ты ко мне пришел? Откуда ты про меня узнал?

- Мишка написал мне письмо в Москву, - тихо сказал мужчина.- За несколько дней до своей смерти. Он работал на стройке, там произошел несчастный случай… Мишка долго лежал в больнице, врачи обещали, что выживет. Только он чувствовал, что это – конец. Просил меня позаботиться о тебе. От родителей он узнал, что у него родился сын.

- Не нужна мне ничья забота, - Женькино притихшее было самолюбие вновь встрепенулось и заворочалось опять же где-то в районе солнечного сплетения.

- Это не тебе решать, - жестко взглянул на нее Олег.- Тебе не нужна, ему пригодится.

Он кивнул на мальчика, не спускавшего со взрослых испуганных глаз.

- Я ничего о тебе не знаю, - сдалась Женька.

Олег молча надел рубашку, пригладил пятерней мокрые волосы и обернувшись, широко и красиво улыбнулся.

- Окончил Московский архитектурный институт, не женат, не привлекался, - отрапортовал шутливо. – В Москве у меня своя фирма. Чтобы успевать к тебе, мотаюсь оттуда каждый день на машине. Сегодня сломался прямо на дороге, еле-еле доковылял до города, сдал здесь машину в ремонт, завтра обещали сделать. Другие вопросы будут? А то я очень устал… Да, и еще. Ехать обратно мне не на чем. Ты уж разреши переночевать у тебя. Надеюсь, спальное место найдется?

- Найдется, - машинально, как эхо, ответила Женька, напряженно думая о чем-то своем. Наконец, она уловила кончик мысли, стала ее вытягивать, наматывая на невидимую, но жесткую ось, и со всего размаху шмякнула этой палкой по незащищенной его улыбке.

- Зачем я тебе? – она закрыла лицо руками, чтобы не видеть, как он закорчится от боли, и услышала будто со стороны свой звенящий, готовый вот-вот сорваться на крик, голос: - Позаботился и хватит! Выполнил волю брата, совесть твоя теперь чиста, можешь спать спокойно! Катись в свою Москву и чтобы я тебя больше не видела! Мать Тереза еще нашлась… нашелся…

Она запнулась, потому что не знала, как надо правильно применять это имя, ставшее нарицательным, по отношению к мужчине. И бывают ли мужчины, которых можно так называть? Пока она решала эту сложную задачу, в комнате установилась какая-то подозрительная тишина. Женька раздвинула пальцы и осторожно посмотрела в образовавшуюся щелочку – Олег спал, откинув голову на спинку кресла, спал красиво и безмятежно, как может спать мужчина, привыкший выполнять свой долг так же красиво и незаметно.

Она принесла из спальни подушку, попыталась пристроить ее у Олега в изголовье. Он приоткрыл глаза и пробормотал:

- Ты ко мне привыкнешь…

Потом обнял подушку двумя руками и, посапывая, совсем как маленький Тимка, заснул. Женька всю ночь просидела на полу возле него, до рези в глазах вглядываясь в родные, знакомые и такие незнакомые черты. Проваливаясь в воспоминания, снова будто бы поплыла по волнам и опять не могла достать ногами до дна, но бездна уже не пугала ее, ведь она научилась за эти годы плавать так, что замужняя, вполне благополучная подруга Вика откровенно завидовала ей.

«Заяц-то в детстве не труслив» - вдруг вспомнила она их неоконченный роман. Подумала немного и решила: «И в отрочестве тоже».