- Вот этой иконой меня мать благословила на замужество. А еще раньше этой же самой иконой бабушка благословила на брак моих родителей. Вообще-то маме делали несколько предложений. Когда она училась еще в седьмом классе гимназии, к ней уже посватались два жениха. Один из них, сын купца, очень красивый и богатый, катал ее на своей вихревой тройке и не шутя уговаривал выйти за него замуж. Другой, мой будущий отец, заканчивал духовную семинарию, был так же неплох собой и очень серьезен. Его-то и выбрала мама.

А история их знакомства такова.

... Жил в нашем городе богатый купец Лукинов. Имел много домов, магазинов, баню и другие доходные предприятия. Овдовев, он задумал жениться второй раз, хотя был уже довольно стар. Облюбовал себе девочку из села, которой не исполнилось еще тогда и шестнадцати лет. Говорят, она была красавица, но – из очень бедной семьи. Лукинов же был богач, каких немного.

Родители велели своей дочери:

- Иди замуж, будешь жить барыней!

Она и пошла за старика. А у него – несколько дочерей от первого брака старше мачехи! Но девушки сдружились. Стала молодая купчиха жить в свое удовольствие, роскошно одеваться, покупать все, что нравилось – благо, денег муж давал сколько хочешь. Днем – по магазинам и портнихам, вечером – в театр или в гости. Но и нарожала старику-мужу семерых детей, за которыми смотрела хорошая нянька.

 

Но больше всего она любила устраивать вечера у себя дома, где знакомила небогатых невест с такими же молодыми людьми, а потом у себя же устраивала свадебные пиры. Первым делом она выдала замуж своих некрасивых падчериц за хороших молодых людей, дав за ними приличное приданое. Потом проводила под венец двух своих младших сестер. На одном из вечеров в ее доме молодой семинарист и познакомился с юной гимназисткой. Провожая ее с бала домой, он сделал ей предложение…

Так что икона знаменательная.

Она в этом доме находится уже шестьдесят лет! И снимала я ее со стены всего лишь однажды. Проявила малодушие. Это произошло в конце 30-х. Все верующие люди тогда были в государстве под особым наблюдением. Открыто исповедовать свои религиозные убеждения было небезопасно. Ужесточились гонения на священство, да и на простых людей. А уж мне, дочери «врага народа», и подавно следовало быть осторожной. Об этом неоднократно говорил Миша.

- Прошу тебя – сними икону! Ты же рискуешь навлечь на себя большие неприятности! Столько людей в доме бывает – обязательно донесут!

Я тогда всерьез задумалась о словах мужа. В доме действительно бывало много людей – они приводили своих чад на музыкальные занятия ко мне, как к преподавателю сольфеджио. Пока я сидела с учеником у пианино, родители – а это бывали порой очень высокопоставленные лица – ждали в гостиной на небольшом диванчике: листали книги, вели неспешные разговоры друг с другом. А на противоположной стене – прямо перед их взорами – икона! И это в то время, когда даже в школах у детей спрашивали:

- Иконы в доме есть? Верующие родители, бабушки, дедушки, тети, дяди – есть?

Один ученик – мальчик лет десяти – рассказал мне:

- Учительница говорит: если у вас дома есть икона – подойдите и плюньте на нее. И вы убедитесь, что с вами ничего не случится. Разве это не доказательство, дескать, того, что Бога нет? Я пришел домой и сделал так, как сказала учительница. А бабушка – она в церковь ходит – ка-а-ак даст мне по губам! До крови разбила. Я заплакал и побежал к тете Зине – она тоже верующая. «Тетечка, - кричу, - смотри, что мне бабушка сделала!» Та руками всплеснула: «Да за что ж это?» - Я рассказал...… А тетя взяла, да еще добавила... Вот и верь учителям, которые говорят, что ничего нам за это не будет. Будет, да еще как!

И смех, как говорится, и грех.

Но икону я в тот год все-таки убрала. Завернула аккуратно в чистую наволочку и собственноручно отнесла на чердак.

А тут вскоре – война, оккупация, бомбежки по нескольку раз на день... В нашем переулке много людей тогда погибло: кто-то не успел добежать до бомбоубежища, кто-то не мог туда пойти по старости или состоянию здоровья, а кто-то умышленно не прятался, верил в свою счастливую судьбу и поэтому продолжал работать в огороде. Потом находили на задворках домов лишь останки человеческих тел.

А мы с сестрой вырыли в моем саду земляную воронку – такое импровизированное маленькое укрытие – и во время налетов прятались там. Было очень страшно: земля вокруг вспенивалась, разбрызгивалась, разлеталась, рушились дома, с корнем выкорчевывались деревья, летели осколки, щепки, остатки деревянных строений, каменных стен, колеса от телег, какие-то черепки, доски, острые металлические прутья…

- Люба! – прокричала я тогда, - если живы останемся – даю обет: верну икону на место и больше никогда не сниму, каковы бы ни были обстоятельства!

Мы уцелели. Икона была возвращена на место.

Я часто смотрю на нее, прошу о чем-то. Иногда она светлеет, потом и вовсе сияет, будто оклад не деревянный, а из серебра. Наверное, свет так падает – особенно часто это случается на закате солнца…

…Как-то раз ранней весной я в очередной раз навестила Её. Со мной был мой спутник.

Как всегда, долго сидели в большой комнате, у покрытого белыми салфетками стола, и говорили о разном.

Зашла речь и о Её отце. Я спросила, не осталось ли у Нее какой-либо его личной вещи.

- Кажется, кусочек от ризы сохранился, - вдруг сказала Она. – В 20-м году, когда папу расстреляли, мама его за икону положила... А, может, его там уже и нет давно.

- Можно посмотреть? – в один голос спросили мы.

- Да как же это сделать? – возразила Она. – Икону снимать надо, высоко лезть... Нет, вряд ли это получится...

- И все же, давайте попробуем! - уговаривали мы.

Она согласилась.

Мой спутник подставил стул, снял Казанскую икону с огромного чугунного крюка, на котором она висела с 43-го года, и, смахнув пыль и паутину, открыл киот.

- Да, это он!

Надев очки, Она долго вглядывалась в ту вещь, которую мы держали на своих ладонях.

– Видите, какой красивый! И надо же – сохранился! Наверное, от праздничного облачения, которое расшивали монахини местного монастыря, отец очень любил их работу, всегда к ним обращался.

Мы, затаив дыхание, смотрели на кусочек темно-бирюзовой ткани, по которой были разбросаны малиновые цветы, украшенные бисером. Тонкая, искусная вышивка, слегка тронутая временем.

Ткань была свернута вдвое, очень ветхая, но запаха ветхости не ощущалось.

Трудно было представить, что эта вещь пролежала в киоте восемьдесят лет. «Мама положила в 20-м...» А ведь Она была уже тогда взрослой девушкой! А потом прошел еще почти целый век до того момента, когда мы пришли в этот дом.

- Знаешь, - сказал мой спутник, - когда я снимал ее с крюка, вдруг почувствовал, что времени как будто нет. Вернее, оно есть, но лишь один какой-то миг, соединивший меня «напрямую» с 20-м годом. Все окружающее как бы исчезло, была одна только икона в старом деревянном киоте…