(по мотивам сказок П.П.Бажова)

 

«Земные Хранители, в отличие от Хранителей небесных хранят реально существующие знания о прошлом человечества, но они не знают, какие знания они хранят».

«Каждая цивилизация в определенном возрасте имеет возможность возвысить, или разрушить себя. Если делается выбор в пользу возвышения, то возникает импульс, позволяющий появиться учениям об утерянных законах сущего».

(Милогия. М.И. Беляев, 2012-2013 г.)

 

Когда царь Верхнего и Нижнего Египта Хнум-Хуфу правогласный, по примеру своего отца Озириса-Снофру, решил, прежде всего, позаботился о строительстве «Дома вечности», где будет обитать его Ка после того, как божественная Ба сольется со звездами, он приказал, чтобы работы начались немедленно и поручил их возглавить самому лучшему и опытному – Хемиуну, который, несмотря на молодость, был уже признанным зодчим.

Прежде чем выбрать место для пирамиды царя и начертить план, Хемиун побывал в Мер Тем (Медуме) и Бу-Уиззер (Дахшуре). Не всякий смертный в Кемт имел право даже приближаться к «домам вечности» почивших владык, а он сумел побывать вблизи трех. Все три не были недоступны снаружи и не очень хорошо охранялись, так как ни один роме (египтянин) не осмелился бы нарушить табу даже в помыслах. Почти правильная, с зияющим чернотой входом пирамида в Мер Тем поразила его, может быть, больше других, потому что ему первой удалось лицезреть ее столь близко.

У истинных (а было еще несколько ложных) ворот довольно высокой ограды его встретила небольшая группа аскетического вида солдат, вооруженных боевыми топориками, и старый смотритель в ранге главного жреца, который через узкий коридор, с испещренными иероглифами и странными рисунками стенами, провел Хемиуна сначала в один маленький, продольный двор, служивший преддверием, а после – в главный, большой двор, где стояли стелы с картушами Снофру. При входе в последний, по бокам он увидел по два помещения, а впереди – портик, в глубине которого стояло шесть статуй царя, высеченных из цельных кусков гранита.

– Тот, кто «ушел за горизонт», благополучно правил двадцать четыре года и снискал себе славу великого, мудрого и милостивого правителя, которому боги вручили семь ключей Вечности, – торжественно произнес жрец, и голос его гулко прозвучал под каменным сводом.

Первоначально великий владыка Верхнего и Нижнего Египта Гор Нечерихет (Джосер) пожелал, чтобы его высота «скамья за скамьей» возвышалась к небу, – и его придворный архитектор Имхотеп поверх огромной каменной мастабы, оставшейся наряду с другими со времен, когда правителями Кемт были боги, построил первую ступенчатую пирамиду, но не из кирпича-сырца, как доныне, а из камня. Правда, десятки тысяч рабов, обретенных в результате успешных войн и используемых на постройке этого грандиозного сооружения, а также собранных со всех номов крестьян, были не в силах безупречно отесать камни и уложить их без видимых стыков; камни были уложены грудами, с наклоном к центру и скреплены гипсовым раствором. Так что, даже облицованное под конец полированными известняковыми плитами, оно не шло ни в какое сравнение со священными высотами, поражавшими великолепием самих строителей: облицовка его быстро осыпалась, обнажив грубую кладку. Тем не менее, в его конструкции имелась особенность, о которой знали лишь немногие из жрецов: саркофаг покоился на обломках какого-то древнего мраморного сооружения, которое было украшено искусной резьбой в виде звезд, но сам он… был пуст. Никогда и никто не был в нем погребен, в то время как в 11-ти других камерах были похоронены царские жены и дети.

Через много лет после Джосера, когда фараоном стал Гор Небмаат (Снофру), вновь немалая мощь государства была сосредоточена на строительстве храмовых комплексов в Мер Тем и Бу-Уиззер. Двадцать лет Озирис-Джосер на «Барке миллионов лет» странствовал среди звезд, а его потомок, хитрый, дальновидный Снофру, с неслыханным размахом принялся утверждать величие фараонов, тождественное с величием самих богов (и прежде всего бога солнца Ра), построивших священные высоты и несокрушимые мастабы из неподъемных, с непостижимым искусством обтесанных и пригнанных друг к другу каменных глыб.

Итак, он возводил храмы с двойным посвящением – богу Ра и себе самому как его сыну и Гору. Он увековечил себя, как бог, расставив в храмах и вокруг пирамид свои стелы и статуи и предписав привилегии и охрану имущества жрецам культа Снофру. И впечатление невиданного дотоле величия было достигнуто…

Теперь Хемиун – сын одной из второстепенных его жен, знавший отца лишь в облике Гора, живого бога, стоял в воздвигнутом им храме, перед шестью его ликами, и лицезрел посвященную ему высоту. Гигантская пирамида казалась средоточием незыблемости и непостижимости и, очевидно, должна была служить вечному пребыванию всех его пяти имен («рен») среди имен прочих богов, ее построивших, и, наряду с двумя другими высотами, господствовать над помыслами простых роме, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, что и «ушедший за горизонт» фараон – тоже бог. И она, безусловно, довлела в том числе над его, Хемиуна, помыслами, ослепительно сверкая своими гладкими гранями под вечно голубым небом Кемт, так что казалась пучком солнечных лучей, по которым душа Снофру беспрепятственно восходила к отцу своему Ра, чтобы вечно путешествовать с ним по небу в Барке миллионов лет, а когда нужно – то и возвращалась на землю...

– В ее глубине нет саркофага, и в ней нет божественной мумии отошедшего к богам фараона, – понизив голос до шепота, хотя рядом никого не было, поведал жрец.

Ощущение непостижимости, которое обуяло Хемиуна, зиждилось, прежде всего, на непонимании цели, которую преследовали могущественные создатели столь колоссального сооружения, отсутствии у них чувства меры, а также на впечатлении от столь трудоемкой, сколь и бесполезной его красоты. Все было в нем чересчур гладко да ровно. Одним словом, искусно сработано. Мастерам Кемт так не сделать.

– Какой непревзойденный пример непререкаемой воли богов, владык прошлого, а также непостижимости их замыслов! – только и сказал Хемиун, когда нашел что сказать.

Старый жрец лишь плечами пожал.

– Тебе-то что до того? Лишь на первый взгляд она (пирамида) лишена какого бы то ни было значения, на что не ты один обратил внимание. Но ответ прост: боги придумали – стало быть, так было надо. Много они еще тут понастроили, а для чего – тайна.

– Тебе неведомая? – резко спросил Хемиун, подозрительно взглянув на жреца.

– Есть тайны, – ответил тот, не задумываясь, – которые никому не дано знать.

Подавленный величием пирамиды, Хемиун в сопровождении жреца обошел ее по периметру…

Со всех сторон ее окружали гробницы. На севере возвышалась самая большая группа мастаб, среди которых находилась гробница с расписным фризом, облюбованная другим его сводным братом – царевичем Рахотепом. Мер Тем – место, «возлюбленное Атумом», нередко говаривал тот, очарованный подспудным его величием, место, где «соединяются Геб и Нут».

Хемиун огляделся – и вправду: кругом простирался мягкий пейзаж с пальмовыми рощами, и царил глубокий, удивительный покой, который способствовал слиянию души с небом и космосом, что и символизировала пирамида…

Две другие, в Бу-Уиззер, произвели на него не меньшее впечатление: здесь, как нигде, ощущалась гармония камня – алебастра, известняка, красного и черного гранита, базальта. А моложавый жрец культа Снофру оказался более разговорчивым; он осторожно намекнул, что лишь пирамида Изиды прославит Хнум-Хуфу на тысячу лет, что Хемиун, построй он пирамиду хотя бы на несколько локтей ниже, оскорбит Его Божественное Величество и посеет пагубные сомнения в умах простых роме, которые могут перестать чтить жрецов и – страшно сказать! – фараона.

– Посмотри, как жалко смотрится рукотворная высота Джосера в сравнении с высотами богов! – сказал жрец.

Хемиун не сумел хорошо возразить ясновидцу. Он только сказал, что намерен искать другие пути, но не знает, где. Впрочем, дальнейший разговор несколько обнадежил его, хотя поначалу жрец оглоушил его, сообщив:

– Уста джати изрекли ложь, когда было сказано, что Служители Гора разрешили строить на Священном плато…

– Разве не так? – удивился Хемиун.

Взгляд жреца стал тяжелым и пристальным.

– Не так…

И он рассказал ему, что в прежние времена, когда Кемт еще не была объединена, когда владыки Юга носили высокую белую корону и назывались «сутени», а владыки Севера – своеобразную красную и назывались «биоти», Гор был богом победоносных тех и других, называвших себя его «Служителями» («шемесу Гор») и являвшихся одновременно его жрецами. Впоследствии фараоны стали считать их своими идеальными обожествленными предками, которые изначально не были простыми людьми, но духами и полубогами, и именовать их также «духами Буто и Нехена».

– И поскольку Служители – не боги, – изрек жрец, – хотя они и обладают (по меркам людей) великими знаниями, никогда не говорят от их имени. Воля богов может быть изъявлена лишь самими богами!

– Тогда ответь, да услышу, как ты отвечаешь! Известно ли тебе место, где хранятся их знания?

– Место их пребывания – священные высоты да сердца правогласных… Но, – предостерег ясновидец, – обретенные в те далекие времена, когда великое море плескалось на месте обеих пустынь и другие созвездия горели на небе, когда боги правили обоими мирами, они крайне опасны в руках недостойных. И Служители, даже если кто-то крайне нуждается в них, ни за что не станут одарять ими, а тем паче я – лишь след на пыли от их ног…

Под конец он поведал, что именно благодаря им фараон Джосер помог силам света одержать победу над тьмой, рассеял врагов и силы хаоса, питался молоком богини и плавал в чудесную страну Пунт, божественную землю, наполненную ароматами благовоний.

– Таким образом, священные высоты – вовсе не гробницы богов, а хранилища тех сакральных знаний, что предназначены для внедрения в обоих мирах. И говорят, что Служители Гора, незримые для всех, кроме рожденных из Камня, живут внутри и хранят их. Только они не знают, что хранят…

Подавленный, Хемиун вернулся в Мемфис…

Поразмыслив, он понял одно, что царь Джосер (Имхотеп) в своей земной ипостаси каким-то образом обрел часть высших знаний, а потому и построил невиданное дотоле сооружение – пирамиду. Да только полученных знаний ему не хватило либо, скорее, не хватило ума, чтобы осмыслить их, и умелых рук, чтобы до конца претворить в жизнь, и пирамида получилась как жалкое подобие тех, настоящих, что возвышались над Кемт с незапамятных времен!

Да, народ Кемт многочислен и трудолюбив, рабов много, жрецы прекрасны искусствами, богатства царской казны неисчерпаемы. Но, как робкий порыв ветерка перед бурей, закралось сомнение, постепенно превратившееся в неколебимую уверенность, что никакими усилиями, даже привлекая всю мощь государства, искусство богов не превзойти. И он решил, что его высота не будет превышать 60 локтей, ибо, в противном случае, ее попросту не удастся построить; она будет ступенчатой, иметь каменную ограду, молельню и вырубленную в скале погребальную камеру с прихожей. У восточного фасада при ней будет заупокойный храм, сходный с верхним храмом Великой пирамиды, но только не из несокрушимого гранита, а из мягкого известняка, который можно должным образом обработать. Склеп будет находится под основанием, глубоко под землей…

Когда замысел созрел, были сделаны чертежи, и он вместе с Джаджаеманху отправился во дворец к фараону, чтобы доложить обо всем сделанном. Едва переступив порог тронного зала, где восседал божественный Хуфу, окруженный советниками, они почтительно остановились, а затем Хемиун пал ниц, благоговейно поцеловал подножие трона и, достав из принесенной капсы несколько свертков папируса, с низким поклоном передал джати.

– Говори! – прозвучал грозный голос.

Не поднимая головы, Хемиун подробно, стараясь не опустить главного, изложил свой план. Величество слушал очень внимательно, но, тем не менее, лицо его оставалось бесстрастным. Он сидел неподвижно, словно оцепенев; рот приоткрылся, глаза, прикрытые тяжелыми веками, были устремлены вдаль, туда, где в проеме окна виднелось таинственное плато со священными высотами.

Когда Хемиун закончил, присутствующие заговорили, обмениваясь впечатлениями и переспрашивая, но фараон прервал их нетерпеливым жестом.

– То, что ты сообщил, прекрасно, – сказал он. – Ты все сделал правильно, осмотрев высоты отца нашего, Озириса-Снофру. Но мы не услышали главного. Можно ли их превзойти?

– Великий Дом, Жизнь, Здоровье, Сила, – поспешно сказал Хемиун, – я хочу уверить Тебя, что превзойти то, что построили боги, мне не под силу…

– Что, и моему Божественному Величеству тоже? – грозно спросил фараон. – А может быть, ты изначально решил, что моя высота будет жалким холмиком, так что моя Ба никогда не поднимется к звездам? – Он замолчал, сжав челюсти и устремив царственный взор свой поверх согбенных спин царедворцев.

И Хемиун тоже прижался лицом к полу, не смея поднять глаз. Ему нечего было сказать…

– Семь и семь раз к ногам Великого Дома, моего владыки, припадаю я! Тьфу на тебя, – вдруг раздался голос старшего сына и наследника Хуфу. Слова Джедефра расплавленным оловом упали на Сердце, – который грешит против Его Величества! Мы должны собрать все силы Кемт для постройки такой же гигантской пирамиды, как пирамида Изиды, внушающей полную меру благоговения. И нельзя допустить, чтобы она была меньше по размеру…

Хемиун догадался, что советники фараона требовали от него план постройки такого сооружения, которое поразило бы простых роме и создало неколебимую основу царской власти. Незыблемость и непостижимость – вот что он, по их мнению, должен был воплотить в камне.

С затаенным дыханием Хемиун ждал резюме фараона. Он пережил несколько томительных минут.

– Его Величество не порицает тебя, – с разрешения Хуфу вмешался Джаджаеманху, подтверждая его догадку, – ибо ты выполнял Его волю, надо думать, весьма усердно. И твой план, надо думать, хорош. Но… должно воздвигнуть такое, что с неслыханной силой утвердило бы Его Величество, тождественное с Ба самих богов, и прежде всего бога солнца Ра.

– Иди домой, – наконец сказал фараон. – И хорошенько подумай. А вскоре мы вновь призовем тебя, дабы услышать, где и как строить нашу высоту. Мы даем тебе еще время и… нашего советника Джаджаеманху. А тот план, что ты придумал, будет также претворен в жизнь… ну, хотя бы для одной из цариц, – он кивнул в сторону прекрасной Хенутсен, в зеленых глазах которой Хемину почудилась тень сочувствия…

Ошеломленный, не смея поднять на царя взор, он попятился задом из тронного зала, провожаемый молчаливыми взглядами советников и... его младшей жены…

Вязкая, душная ночь сомкнулась вокруг Хемиуна, и близкое стало далеким, далекое – близким. Его жена, в душе уже оплакивая его горькую судьбу, но стараясь не показать мужу своей жестокой тоски, принялась за дело: достала пива, созвала родных и устроила… пир в честь получения им высочайшего повеления. В ту же ночь в чисто убранной гостиной их дома долго не смолкал шум голосов – пришло несколько царских зодчих и начальников мастеров. Пришли его братья по матери, Анкаф, тоже зодчий, и Ранефер, известный военачальник. Глянул Анкаф на чертеж и подивился.

– Как, – говорит, – ты ухитрился в столь краткий срок проделать такую большую работу? Видно, бог Птах вошел в твое Сердце, а Тот водил правой рукой…

Мастера тоже одобрили:

– Все продумано и просчитано. Придраться не к чему. А главное – можно сделать, да скоро.

Хемиун только поморщился, а после сказал:

– То и горе, что все продумано, просчитано и выполнимо, а фараон требует невозможного. Но… разве он не понимает, что для достижения подобной цели необходимы божественная сила и знания, которыми боги нас еще не одарили!

– Страна истощится – будут забыты походы в далекие страны, армия окажется не у дел, сотни и тысячи людей утратят здоровье на этих работах и – да избавят нас от того великие боги! – поддакнул Ранефер, – «человек со свирепым лицом ста(нет) человеком со значением… грабители (будут) повсюду. Раб с похищенным будет находить их… Нил (будет) оро(шать), (но) никто не (станет) па(хать) для него…».

– Вот-вот… А во имя чего? Ведь богов все равно не превзойти!

Горячиться, конечно, стал Хемиун. Выпил, видно, лишку. Мастера ему и говорят, что ему Джаджаеманху не раз говорил:

– Что поделаешь! Дело есть дело: воля владыки должна быть исполнена.

Оказался на пиру старик один, по имени Кегемни. Он еще у царя Снофру архитектором был и многих мастеров учил. Все к нему с уважением относились. Не ветхий такой человек, несмотря на лета. Он разговор понял да и говорит Хемиуну:

– Превзойти богов трудно. Но можно… Но ты, милый, лучше к тому не стремись, из головы выбрось, а то попадешь к богине Изиде в Служители Гора…

– Какие такие служители, почтенный?

– А такие… что в священных высотах живут, только никто их не видел… Что богине понадобится, то они делают. Высоты и святилища в Мер Тем, Бу-Уиззире и Священном плато видел? Их работа!

Всем не по себе сразу стало. Приумолкли.

– Им ведь что! – продолжал между тем старичок. – Они чудесный кристалл видели, силу камня поняли.

Хемиун, как услышал про кристалл, давай расспрашивать старика. Тот по совести и сказал:

– Не знаю, милый сын. Слышал, что есть такой. Однако видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.

Хемиун и ответил на то:

– Я бы поглядел.

Тут и жена молодая его так и встрепенулась:

– Что ты, что ты, супруг дорогой! Неужели тебе белый свет не мил стал? – да и в плач.

Анкаф и другие мастера попытались свести все на шутку и давай старого зодчего на смех подымать:

– Выживать из ума, дед, стал. Сказки рассказываешь. Царского порученца с пути правогласного сбиваешь.

Кегемни разгорячился да как по столу стукнет:

– Есть такой кристалл! Назначения священных высот и силы камня мы не разумеем, а в том кристаллике разгадка кроется…

А когда все разошлись, крепко задумался Хемиун. Как быть? Как все-таки царское поручение выполнить. Ворочался на своем ложе с боку на бок, пока его ровно кто в бок не толкнул. Потом слышный лишь Сердцу Голос раздался:

– На Священное плато приходи… К нижнему храму. Там тебя ждать буду…

Встрепенулся Хемиун – никого нет. Что это было? Шутка, что ли?.. Да кто же по ночам шутить станет! Успокоился он и опять преклонил голову, а Голос опять:

– Слышь-ка, зодчий? У нижнего храма ждать буду…

Назавтра, как только солнечная ладья Ра начала свое странствие по Нилу-небесному, Хемиун призвал Джаджаеманху и по Нилу-земному пустился вплавь, куда было велено…

 

Судно, подгоняемое плавными движениями нескольких весел, быстро скользило по глади реки. У кормил стояли два египтянина в простых опоясаниях и, безотрывно глядя вперед, лишь изредка обменивались односложными восклицаниями. Третий собственноручно измерял глубину – обычно река изобиловала мелями, часто менявшими свое место и неведомыми даже самому опытному кормчему, – хотя в период половодья («ахет») можно было двигаться безо всякой опаски.

Торопливо проплыли мимо живописные берега – группы высоких пальм с трепещущими перистыми кронами, за которыми то тут, то там маячили низенькие, скученные домики из кирпича-сырца, на плоских крышах которых отдыхали семьи земледельцев, обширные пространства прочей растительности, в том числе стоящего высокой стеной папируса. А далее потянулись ровные крутые уступы плоскогорья западной пустыни, со Священным плато и высотами богов.

Отсутствие впадающих в Нил крупных рек сохраняло его воды первозданно чистыми, темными в глубине и ослепительно сверкающими в золотых лучах солнца. В другой раз Хемиун непременно залюбовался бы необыкновенной их чистотой и игрой красок за кормой, но теперь не досуг было: краткий путь завершался. Что дальше? Приближалось что-то грозное…

Он собрал в кулак всю свою волю – распорядитель царских работ должен изгнать из груди страх – иначе воля Хуфу не будет исполнена им, что нанесет непоправимый вред его правогласности! Но страх все равно переполнял Сердце…

По знаку кормчего гребцы заложили довольно крутой вираж, и берег приблизился. Они держали курс на высокий причал, облицованный гранитными плитами. Его темно-серая каменная масса, пронизанная разветвленными жилами красной породы, словно кровавыми артериями, показалась ему монолитной. Высоко над головой замаячил портик так называемого нижнего храма. (Было известно, что у каждой из великих пирамид существовал триединый комплекс: нижний храм – дорога – верхний храм.)

По крутой каменной лестнице, грубо вырубленной в толще причала, процессия поднялась на тридцатиметровую высоту огромной платформы, представлявшей собой собственно выдающийся к Нилу уступ естественного плато, обработанный в виде правильного прямоугольника и обложенный гладкими плитами. Уже само по себе это было поистине колоссальное сооружение, требующее от создателей неимоверных затрат труда и великих знаний.

– Теперь ты понял, почему мы приплыли сюда в половодье? – спросил Джаджаеманху и объяснил. – В любое другое время от реки сюда не добраться. Необходимо идти с запада, через плато, которое стерегут духи…

Изумительной красоты храм возвышался над платформой, поражая, прежде всего, простотой и соразмерностью пропорций. Его стены имели легкий наклон внутрь, в связи с чем он, несмотря на чудовищный вес каменных глыб, из которых был сложен, казался неким воздушным столпом с убегающими ввысь пучками вертикалей, почти неосязаемым, нереальным, фантастическим в ярких солнечных лучах. Вход стерегли четыре безликих сфинкса, высеченные из гранита, а вел он в просторный перистиль, обрамленный колоннадой из 38 огромных (в четыре человеческих роста высотой) квадратных столбов. (Хемиун знал, что материалом для них служил несокрушимый гранит, который добывался в области нехси, и даже побывал там, когда осматривал «хут-Снофру» – оборонительные сооружения Кемт, предназначенные для отпора немирных племен Юга.) В длину он составлял примерно 100 египетских локтей (около 52 метров), пол его был сделан из черного базальта да так выровнен, что производил впечатление абсолютно ровной и гладкой поверхности, на которой, впрочем, лежал толстый слой нанесенного ветром песка и пыли. Перед святая святых имелось еще 12 квадратных столбов и царил полумрак, в то время как во дворе яркий солнечный свет не оставлял даже тени. Полумрак вестибюля скрывал старинную роспись стен, потайные входы и выходы, о которых даже Джаджаеманху не было известно.

Огромный и грозный, как притаившийся в темноте боевой корабль, храм поражал воображение. От него частично высеченный в скале и мощенный полированным известняком, а снаружи выложенный гранитом пандус тянулся более чем на полтора километра к верхнему храму, примыкавшему уже непосредственно к пирамиде…

Джаджаеманху, взявший на себя роль проводника, провел Хемиуна через пустынный двор до колоннады перед святая святых и остановился, почтительно склонив голову. Немногочисленная охрана и лодочники остались снаружи, упав ниц и благоговейно уткнувшись лицами в слежавшуюся пыль.

– Не возвышай голос, – предупредил он, – ибо мы перед Оком Служителей!

Хемиун недоверчиво усмехнулся, а Джаджаеманху, будто прочитав его мысли, спросил:

– Ты думаешь, что со дня, когда они правили, пошло слишком много веков и сами их имена должны кануть в вечность? Тогда послушай, и да будут истинны мои слова… В ранние годы своего царствования послал вечно живущий отец Его Величества Озирис-Небмаат (Снофру) «казначея царя Верхнего и Нижнего Египта» на Священное плато и повелел Его Величество правогласный спросить у богов насчет «красной» и «ломанной» пирамид. И пошел «увеселяющий сердце своего господина» и взошел в нижний храм, но… отвернули боги свой лик. Когда он, правогласный, предпринял попытку войти – пелена ярчайшего света ослепила его и преградила путь. Ни стрела, ни острое копье не могли ее пробить. Кроме того, если кто-либо пытался приблизиться на короткое расстояние, тому становилось плохо, и никто, насколько известно, не отважился коснуться светящейся пелены. И тогда сказал он – Жизнь, Здоровье, Сила: «Повелено моим Величеством, чтобы ради царя Снофру (правогласного) была освобождена эта местность от работ всякого рода и повинностей, возложенных в пользу Великого Дома и Двора, от всех обременений (разного рода), предписанных кем бы то ни было, навсегда…»

Удивленный Хемиун хотел о чем-то спросить Джаджаеманху, но тот жестом остановил его…

Снаружи, на плато, что-то случилось. Что-то пришло в движение. Там желтая пелена внезапно застлала небо, и воздух наполнился сухой пылью, а солнце стало бледным и совершенно утратило блеск. Стало необычайно жарко, замерцали зарницы, разразилась своеобразная гроза без дождя, с неясными вспышками без грома.

А внутри храма мириады горячих, как угли, песчинок стали роиться и множиться в оцепеневшем воздухе. Они, словно осы, жалили кожу, глаза, рот, затрудняя и без того стесненное дыхание. В горле сразу пересохло, и… Хемиуну почудилось вдруг журчание источника, который казался совсем рядом, в святая святых. С трудом сглотнув клейкую слюну, он собрался было протиснуться между колоннами, как внезапно мощные струи песка низвергнулись откуда-то сверху, заполняя просветы. Они, крутясь, падали вниз, подобно струям воды, прорвавшим плотину, и он ощущал всю их чудовищную массу и безудержную мощь…

Тяжелое дыхание пустыни, напоминавшее рыдания женщин, покинутых и обреченных на смерть или изгнание, вскоре выродилось в долгий непрекращающийся и однообразный вопль умирающей земли. Мрак сгустился. Почва под ногами лихорадочно задрожала, а после последовали короткие толчки, один сильнее другого.

Под конец раздался звук, от которого у Хемиуна мурашки побежали по коже, и он, бледный и трепещущий от страха, еще более жалкий, беспомощный и ничтожный от желания сохранить маску величия и гордости, рухнул ниц, как бы вверяя себя в распоряжение вечно живущих богов…

Между тем необычайно взволнованный Джаджаеманху протянул к святая святых свой знак «уаджет» («Око Гора») и запел «Каи» (песнопение во время храмовой молитвы). Простой, но красивый напев показался Хемиуну величественным, потому что будил гулкое эхо меж массивных колонн…

Жрец пел о могуществе владыки богов, который побеждает ужасы мрака, дарует людям радостный свет и тепло, придает земле многообразие красок, наливает соком плоды и исцеляет болезни.

Он пел и не видел, как, будто усмиренные звуками его голоса, мощные струи песка превратились сперва в тонкие золотистые струйки, а после и вовсе исчезли, просветлело небо и разлитый кругом кровавый свет сменился опять радужно-желтым. С проявлением солнца буря, будто по волшебному мановению, утихла, а вездесущая пыль начала оседать.

Голос жреца окреп и зазвучал величественно-медленными, но, безусловно, мажорными аккордами, как если бы искуснейшие «хесит» (храмовые музыкантши) аккомпанировали ему, перебирая сладкозвучные струны своих инструментов. И Сердце начальника работ в такт им отсчитывало ни то мгновения, ни то поступь гулких столетий, пока сияние подспудной, но поистине победной мощи, родившееся где-то в святая святых, вдруг не вырвалось на свободу и не озарило окрестности...

Оказалось, что находится он уж не внутри, а вовне храма, то есть в открывшемся на равнину перистиле, на архитравах которого дремало необыкновенно высокое густо-лиловое небо, отражавшееся россыпями незнакомых, крупных, как монеты, звезд в полированной поверхности широкого пандуса, протянувшегося к верхнему храму. С обеих сторон, за колоннами, статуи выстроились шпалерами, большие и маленькие, с телами львов, а лики у всех были разные: у одних человеческие, а у иных – нет... Ну, всякие, только будто живые. Порывы ветра, наверное, были нешуточными, но здесь, внутри перистиля, не ощущалось ни малейшего дуновения, хотя он и казался открытым всем ветрам.

Он ощутил шелковистые, почти невесомые прикосновения, ему почудился ни то отдаленный птичий грай, ни то рокот прибоя и негромкие голоса, как если бы он находился пусть и в большом по размерам, но все-таки замкнутом зале, наполненном неким подспудным присутствием…

Едва чуть померк свет, это самое присутствие персонифицировалось в выкристаллизовавшейся прямо из воздуха трепетной женской фигурке, в которой в призрачном свете пламенеющего со всех сторон небосклона почудился какой-то знак, какой-то намек свыше…

Невысокая, поначалу хрупкая до полупрозрачности, она не показалась ему красавицей, тем не менее каждое ее движение, будь то шаг или плавный изгиб тела, удивительным образом сочеталось с всплеском или внезапным угасанием сокрытых в ней жизненных сил. Гибель и новое рождение, саму жизнь, то торжествующую в своем буйстве, то скованную дыханием смерти, даже не олицетворяли, а воплощали ее непредсказуемые, словно па некоего волшебного танца, движения.

А он молчал и смотрел на нее, бездыханный…

Она интуитивно была хороша, с серебряной диадемой поверх расшитого вязью клафта, который отчасти скрывал ее лицо, оставляя сиять лишь смотрящие будто сквозь него глаза, искрящиеся, как зимняя наледь, и неподвижные, как остановившееся время.

Платье на ней было такое зеленое, с переливом, а поверх него был накинут легкий, ниспадавший изящными складками плащ, который она с одной стороны поддерживала рукой, а другой рукой опиралась на посох с крестом «анх» на конце. На шее ее он заметил широкое ожерелье «усех», на груди – золотые подвески, на запястьях и щиколотках – браслеты.

Она приблизилась к нему и произнесла несколько фраз, хотя с губ ее не слетело ни звука.

Он замешкался.

– «Я вижу, в тебя вошел страх. Не бойся!» – Голос ее он хорошо различал, потому что он звучал в самом Сердце.

– Страх? – Сердце его всколыхнулось, а голос прозвучал неуверенно. – С чего мне бояться?

– А если я – такая же большая госпожа, как «хенеретет» (служащая в храме того или иного бога, обитательница «божественного гарема»)? – с оттенком лукавства прозвучал ее голос.

– Ты и вправду можешь быть ею!.. – прошептал Хемиун.

– А если я ношу опахало над «урет хенеретет» (великой жрицей, женой высокопоставленного сановника или верховного жреца)?

– Ты и вправду можешь быть столь великой, ублажающей бога своей красотой и поддерживающей Маат музыкой и священными танцами...

– А если б я была самой урет хенеретет и носила опахало над Хенутсен, супругой царя Хуфу? – рассмеялась она.

– О, Изида! – вскрикнул Хемиун, падая на колени.

– А если бы я была самой Хенутсен или даже… богиней, «чьи уста владеют тайной возвращения к жизни»?..

Он уже понял, кто она:

– «Я, – весело так сказала, – владычица всякой страны. Я жена и сестра Озириса. Я (звезда), восходящая в созвездии божественного Пса. Я та, которую… называют богиней и (которая) указала пути звездам… установила порядок движения солнца и луны... изобрела мореплавание... сделала справедливого сильным…»

Хемиун, лежа ниц, как перед Хуфу, и не смея поднять глаз, хрипло воззвал к ней, упомянув всуе ее подлинное имя:

– О, Осет («священная»)! Мой путь правилен. Я намерен стать «великим искусствами». Одари меня знанием. Распорядись привести ко мне «заведующего всем, что есть и чего нет» и что пребывает в «домах свитков».

И тогда сказала богиня:

– Ты не похож на человека, готового умереть. Испытай другой путь, да будет он прекрасен и благополучен.

– Иного нет, – отвечал Хемиун. – Одари меня знанием, да поможет он исполнить мне волю Его Величества Хуфу правогласного!

– Одарить-то легко, да потом жалеть будешь.

– Не выпустишь из Дуат?

– Почему же! Дорога открыта, да только ко мне же вернешься…

– Одари, сделай милость!

Она его еще уговаривать стала:

– Может, сам попытаешься! – Потом про царя Джосера помянула: – Разве Нетерхет не ходил по прекрасным путям, по которым ходят достойные? Он собрал силы и воздвиг высоту, попытайся и ты сделать то же…

– У Его Величества был Имхотеп, – напомнил Хемиун, – отец мудрости, «хранитель сокровищницы царя Нижнего Египта, первый после царя в Верхнем Египте, распорядитель Великого Дома, наследник Бога, («глава наблюдателей»), строитель, архитектор, ваятель каменных ваз», которому бог Тот открыл свитки «душ Ра»!

Призадумалась богиня.

– Ну что ж, коли так, – заключила, – пойдем, правогласный, в мой сад. Только, смотри, на меня не оглядывайся. Вперед гляди.

Сказала – и тотчас, будто повинуясь едва заметному взмаху ее руки, раскатисто и тревожно, почти угрожающе, прозвучали в установившейся тишине четыре гулких, мелодичных удара, которые тотчас отозвались тревожным биением его Сердца.

Она поманила его за собой – он пошел, и жажда исчезла. Он шел и… словно нисходил от жизни к смерти. Он почти не дышал, а Сердце билось, как пойманная в силок птица.

Он шел… и колонны то смыкались вокруг него в колоннаду, то вновь выстраивались по обе стороны полузанесенной песками дороги, делившей мир пополам. Потом колонны исчезли, а дорога довела его до ворот, искусно вырубленных из цельного монолита. Поверхность их была ровной и гладкой, словно покрытой чем-то вроде бурого стекла. Их верхний срез был украшен какой-то затейливой резьбой, а над проемом красовалось изображение некоего загадочного существа, сочетавшего признаки человека и животного. По обе стороны от него располагались еще несколько изображений поменьше, которые были повернуты ликами к центру. Языки оранжевого пламени вырывались из двух огромных плоских чаш по обе стороны от проема, а далее стояли все те же изваяния полулюдей, полульвов, грубые, лишенные одухотворенности, словно гипсовые слепки с оригиналов.

В тревоге он поднял голову и в очертаниях почти черных на фоне пламеневшего со всех сторон небосклона вершин, сквозь зеленоватую дымку, различил некую подспудную одухотворенность, будто жили они своей собственной – непостижимой, но несомненной – жизнью, а сияние, которое он принял поначалу за лепестки лотоса, на самом деле было пульсом ее и дыханием, дыханием без вдоха и выдоха…

Вокруг из земли выступали стволы высоких стройных деревьев с бирюзовой листвой, похожих на каменные, одно другого краше, а под ними кусты росли черные, как бархат, с серебристыми колокольчиками, которые, судя по всему, должны были звенеть, и над каждым пчелки реяли золотые, как над живыми цветами. Понизу трава стлалась, тоже вроде бы каменная. Лазоревая, зеленая, красная... – разная... А по ней жучки светящиеся были разбросаны. Их было так много, что почва напоминала ночное небо, сплошь усыпанное холодными звездами. Свет их был слабым, мерцающим, и все же его хватало, чтобы ночь превратить в день. Сколько их было здесь, тысячи? Десятки тысяч? Как они оказались все в одном месте?.. В проникнутом их свечением сумраке было видно далеко вокруг. Давно он не наблюдал такой ясной ночи, век бы любовался… Счет времени он потерял и двигался, как во сне. Шел и шел, как паломник, страждущий искупления, и словно восходил к Храму – чувство благоговения овладевало им безраздельно, и величественные, мажорные аккорды продолжали звучать уже не вовне, а в самом его Сердце, побуждая то биться восторженно и самозабвенно…

Но вот подошли к пирамиде. Он впереди, богиня за ним. Куда они ни шли – все открывалось.

Белая известняковая стена в шесть царских локтей шириной и высотой – 20, опоясывающая пирамиду, была усилена башнями и разделена плоскими выступами; в ней было 14 ложных ворот. Но стоило им приблизиться, как самые ближние, будто сами собой, распахнулись…

Поднялись наверх по белой каменной лестнице. Изида показала рукой на внезапно открывшийся вход, немое зияние которого само по себе внушало тревогу. Тем не менее, Хемиун смело шагнул внутрь, мгновенно оказавшись в бездне первозданного мрака, и стал шаг за шагом подниматься по уходящему вверх коридору…

Неожиданно дорогу преградил огромный каменный блок. Обойти его было невозможно. Уперся что было сил Хемиун в камень, но тот даже не шелохнулся. А богине стоило лишь коснуться его – и он бесшумно отошел в сторону, пропустив их обоих вглубь пирамиды.

Поднялся он на пару шагов выше и подумал:

– «Пройду дальше – она закроет меня. Как выбраться?»

Но все-таки решился и двинулся вперед, и, как только почувствовал, что может выпрямиться, загорелся тусклый, показавшийся ему ослепительным свет. Все до капельки видно стало.

Пирамида, как оказалось, не состояла из одного камня. Внутри находилась разветвленная система ходов, один из которых полого вел наверх – в просторную галерею, а потом – в грандиозное помещение, сооруженное из многотонных гранитных плит, но ничем не украшенное, там только стоял пустой саркофаг без крышки.

– Все, что ты видишь, построено нами очень давно, – сказала богиня.

Внутри царил прохладный полумрак, отчего лики одиннадцати богов из черного гранита казались похожими друг на друга, как один. Одинаково бесстрастно глядели они поверх голов вошедших глазами, инкрустированными горным хрусталем, и лишь один, двенадцатый, с телом мужчины, головой ибиса и длинным посохом в руках, глядел на вошедших в упор.

– Эти одиннадцать – Служители Гора, как их у вас называют, в которых воплотились души вознесшихся на небо богов, – пояснила Изида. – А двенадцатый – бог Тот, потому что всегда кто-то из них должен пребывать на земле, чтобы светильник знания не угас. Он и будет тебе верным советником…

Над саркофагом висел черный кристалл. Хемиун не поверил собственным глазам – он висел в воздухе и не падал! Так что ему стоило огромного усилия воли, чтобы удержать себя в руках.

Кристалл висел неподвижно. И вдруг… вспыхнул ярким белым светом. Он осветил и его и Служителей столь сильно, что на гранитном полу обозначились необычайно густые и длинные тени. Только у богини тени не было.

Потом свет начал меркнуть. Он слабел все больше, превратился в узкий луч, который из белого стал зеленым, и неожиданно завертелся над саркофагом, освещая стены расходящимися кругами. Тут и сполохи какие-то замелькали по стенам, то алые, то зеленые, то желтые с золотыми прожилками. Лазоревые также и синие. И платье на ней, на богине-то, заиграло радужными цветами. То оно блестело, будто стекло, то вдруг блекло, а то алмазной осыпью начинало блистать либо медным становилось, потом опять шелком зеленым отливать начинало…

А свет кристалла превратился между тем в несколько узких конусов, спроецировавшихся в несколько концентрических окружностей на противоположных стенах. И, словно растекаясь по всем их поверхностям, откуда невесть стали возникать одна за другой живые картины, в которых, сплетаясь, теснились изображения неких странных людей, не менее странных животных, растений, рек и светил, – совсем не таких, как в том мире, в котором он до сих пор пребывал. Их никто не рисовал, они возникали как бы сами собой и производили впечатление непостижимой, иррациональной какой-то реальности…

Эта реальность была динамична – в ней все двигалось: на сумеречной равнине были разбросаны неведомые сооружения, кипела работа, деревья качали ветвями, словно под ветром. Люди строили высоту. Но как… не понять. Применялись какие-то странные инструменты, которые резали твердый камень, как глину. Огромные блоки чудесным образом перегружались на платформы, к которым не были привязаны животные или рабы. Платформы двигались как бы сами по себе. Повозки удивительной формы летали по воздуху; они непрерывно поднимали новые блоки на строящуюся высоту, где Служители Гора, используя уже иные, но не менее странные инструменты, подгоняли их друг к другу с таким высочайшим искусством, что стыки были практически не видны.

– Это они… они!.. – возгласил Хемиун, найдя полное сходство находящихся рядом Служителей с теми, что строили высоту. Но… это было уже чересчур. Тяжело было выдержать подобное испытание, и голос его прозвучал как крик ужаса.

Богиня долго молчала.

Тем временем кристалл потемнел и вновь засветился. Но «живые» картины внезапно исчезли. На их месте появились длинные строки иероглифов.

– В глазах невежды эти картины лишены всякого смысла, но это знания, которых ты жаждал! – сказала она, наконец. – Это мудрость! Никому, слышишь, никому ты не должен рассказывать, что увидел…

– Но… я ничего не понял! – вскричал Хемиун.

– Тайна, тайна. Нужно начать с постижения смысла вот этих письмен. Их ты также найдешь в высотах в Мер Тем и Бу-Уиззер. Но нужно постичь суть таких символов, как крест анх, уаджет, скарабей, ладья Ра… Не спеши, сосредоточься, и ты сможешь услышать голос Безгласных!

Вновь прозвучал грозный звон, словно открылась массивная медная дверь, и он увидел, как помещение озарилось изнутри всем объемом и будто растаяло в сумраке светлой ночи.

– Берегись фараона – он ослеплен собственным могуществом, – предупредила богиня. – Ему не нужно знание для улучшения жизни народа, но лишь для постройки своей высоты. И ничто не остановит его, даже страх перед карой богов, тем паче, что жрецы Ра на его стороне. Имей его желание в Сердце, когда будешь говорить с ним…

– Но как мне исполнить Его волю?

– О том не печалься. Строй в Абу Роаше – там есть обработанное основание и достаточное количество готовых блоков. Уложить их, как требуется, Служители Гора помогут. И вот тебе мой подарок. Пусть у тебя все мое в памяти останется. Только вот обо мне и о том, что здесь увидел, не вспоминай, забудь накрепко! Это тебе испытание будет.

Тут Изида и показалась ему, как быть должно.

Остолбенел египтянин – красота-то какая! А она говорит:

– В пирамиду тебе больше ходу нет. Другой дорогой пойдешь. Выведет тебя она, куда надо. Ну, прощай, правогласный, да смотри – не вспоминай обо мне. – А у самой глаза будто дымкой подернулись. – Иди вон туда, только, чур, не оглядывайся. Не забудешь?

– Не забуду, – отвечает.

Поклонился он ей и пошел к храму, а там точь-в-точь такая же девица стоит, только еще краше. Хемиун не вытерпел, оглянулся, – где прежняя-то? А она пальцем грозит:

– Что, нарушил свое обещание? Эх, ты, а еще архитектор фараона! – А потом говорит: – Исполнится время – и я явлюсь тебе. Только, возможно, худо тогда будет. – И скрылась между колоннами.

Все стало неузнаваемо, так что он понял: то, что осталось позади, было, наверное, потеряно. Потеряно почти все – все, чем он жил до сих пор, все, чего желал и за что цеплялся. Он вдруг понял, что нет на земле силы, способной вернуть его к прежней жизни. Этого не сможет сделать даже смерть. Потому что не было в той, прежней, жизни того смысла, ради которого стоило к ней возвращаться!

Внизу едва слышно струилась речная вода.

На маленькой площадке нижнего храма собрались его спутники. Взволнованные, они окружили его и пали ниц. А Джаджаеманху почтительно спросил:

– Где ты был, господин? Мы дожидаемся тебя уже третий день…