Старик и Машка

 

Следователь в сопровождении молодого, румяного и смазливого участкового пришел в дом Копытова уже после обеда. Участковый брезгливо, двумя пальцами правой руки, держал попорченную огнем канистру, на которой, тем не менее, явно виднелись две криво намалеванные масляной краской буквы: Ю.К.

 

– Юрий Александрович Копытов, – спокойно и как бы даже равнодушно поинтересовался следователь, осматриваясь, – это ваша канистра?

 

– Моя… – тоже равнодушно выдавил из себя Копытов, старый худощавый мужик, стоявший на коленях возле печки с распахнутым поддувалом. От всей его фигуры, нелепой и неухоженной, с устало опущенными плечами, телогрейкой, наброшенной прямо на блекло-голубую майку, и длинными мосластыми ногами в расплющенных больничных тапках, исходила бесконечная безнадега и неприкаянность.

 

Следователь прикрыл за собой оббитую войлоком дверь и, пройдя в комнату, присел на табурет, стоящий возле стола.

 

Заметив банку, полную папиросных окурков, он закурил и еще раз, более внимательно, огляделся.

 

Комната, как комната. Посеребренный временем сруб с тщательно утрамбованным мхом в пазах. Небольшая этажерка явно ручной работы, увенчанная несуразно большим, мятым самоваром. С десяток книг на нижней полочке. Трехстворчатый шифоньер на черных ножках, с залапанными и в глубоких лаковых трещинах дверцами. По правую руку от обитой жестью голландки – большая железная кровать с никелированными дужками. Над кроватью – провисший, блеклый гобелен фабричной работы, с оленями. Над ним, строго по центру, фотография отвратного качества, в аккуратной деревянной рамке. На снимке: молодой мужчина в полевой офицерской фуражке. На груди – с десяток орденов, медалей и даже какой-то странной формы крест. Рядом с ним – маленькая смешливая девчушка в пилотке, с парой медалек на небольшой груди. Белый халат, наброшенный на плечи, мешает разглядеть погоны.

 

Полы в доме дощатые, жирно, от души крашеные суриком.

 

Небольшой коричневый чемодан и рядом с ним пара начищенных сапог с торчащими из голенищ чистыми портянками, казалось, зацепили внимание следователя.

 

– Всё приготовили, Юрий Александрович? – хмыкнул он, разглядывая старика, всё еще стоявшего возле так и не растопленной печки. – Ничего не позабыли?

 

– Всё… Кружка, ложка. Папиросы. Пара сменного белья, – старик поднялся и, подойдя к аккуратно заправленной кровати, присел на краешек. – Сейчас, вот только оденусь, и я готов…

 

– Сколько ж вам лет, отец? – следователь, казалось, не слушал старика, с удивлением разглядывая развалившегося на столе кролика, вернее, крольчиху, облезлую и худую, чем-то схожую со своим хозяином.

 

– Восемьдесят пять на Рождество сполнилось, – буркнул Копытов, с трудом натягивая бумазейные кальсоны. Он оделся и, подойдя к чемодану, нагнулся за сапогами. Медали глухо, почти неслышно в шуме проезжающих мимо окон машин, звякнули на его груди.

 

– Меня сейчас куда? В Бутырку или сначала в отделение? – бесцветным голосом поинтересовался старик, вбивая ноги в сапоги.

 

– Да на хрена ты там сдался, в Бутырке, старый пень!? – сорвался вдруг на крик следователь, вскакивая. – Тебе же, твою мать, выделили квартиру… Я справлялся.… Выделили.… Так какого ты лешего здесь развоевался на старости лет? Чтобы завтра тебя здесь не было. И тебя, и твоего плешивого крола. Ты понял?

 

Он подошел к участковому, вырвал у него канистру и, с грохотом бросив ее к ногам старика, повторил тихо, но твердо:

 

– Чтобы завтра же слинял, ветеран хренов…

 

Они ушли, но острая вонь керосина и копоти от канистры да аромат голубоватого дымка непогашенной импортной сигареты своими неправильными, инородными, чуждыми здесь запахами, казалось, разрушили нечто извечное, давно устоявшееся, многие лета царившее в этом старом, стоящем возле самой дороги доме.

 

… – Видишь, Машка, какие теперь времена пошли.… Даже в Бутырку нас не берут. Никому мы с тобой не нужны.…

 

Старик, как был в сапогах, тщательно выглаженных брюках и почти новенькой телогрейке, присел к столу и, ласково поглаживая дрожащие уши старой крольчихи, уставился в окно.

 

…Вечер опускался неумолимый и обязательный, а за окном, распарывая фиолетовые сумерки ярким светом сотен фар, словно позабыв о приближающейся ночи, по широкому шоссе проносились и проносились машины…

 

1.

 

…Стылая, снежно-песчаная кашица, выброшенная колесами проезжающей на всех парах многотонной фуры, черканула по грязным стеклам громко и резко, разбудила хозяина дома, старика Копытова. Он приподнялся. Сел. Обхватил хрустнувшие в темноте колени длинными руками и с отвращением глянул в окно. Сетка кровати под его тощим задом привычно провалилась с нездоровым, каким-то протезным звуком, почти до самого пола. Вполголоса матюгнувшись, старик трудно поднялся и, не включая свет, подошел к столу, стоящему аккурат напротив окна. Сквозь стекло, изгаженное грязными потеками и кляксами подсыхающего, замешанного на глине и отработке песка, с трудом угадывалось низкое небо цвета мокрого асфальта, где-то на юге подкрашенного желтым. Там, за невидимым отсюда несуразно-горбатым мостом, начиналась Москва. Оттуда-то и просачивался желтый, безжизненный свет огромного мегаполиса, свет миллионов фонарей и миллионов непогашенных окон.

 

Копытов зашуршал полупустой пачкой и, выудив папиросу, закурил, не торопясь и со вкусом выдыхая из себя горький табачный дым. Не поворачиваясь, старик ногой пододвинул к себе табурет и присел с легким полувздохом, прислушиваясь к застарелой боли в позвоночнике.

 

– Взяло Фоку и сзади, и сбоку, – фыркнул он вполголоса и прикурил вторую папиросу от непотушенной первой.

 

Обеспокоенная дымом, старая крольчиха Машка, по обычаю спавшая на столе, возле самого подоконника, заворочалась недовольно на своем полотенце, нервно подергивая одновременно и розовым носом, и прижатыми к костлявой спине ушами. Крольчихе этой было уже без малого с десяток лет, а может быть, и поболее – как знать? Одно верно, что Копытов поймал ее совсем кутенком на кладбище, на могилке супружницы своей, когда под Троицу решил навестить ее, да заодно проведать и всех сродственников. Откуда в Подмосковье взялась эта, неопределенного серовато-крысиного окраса крольчиха, его особо не волновало, но вот в то, что в нее переселилась душа супруги его, Марии Павловны, старик отчего-то уверовал сразу и безоговорочно. Оттого-то и назвал крольчиху Машкой, оттого-то и не решился пустить ее под нож, пока еще молодая была да справная.… Да какой там к чертям собачьим нож, когда он, несмотря на насмешки односельчан, каждый год, по весне ходил возле дорог и повдоль березовых островков да подкашивал сколько-то зеленки – готовил Машке пропитанье на длинную российскую зиму.

 

Копытов погасил папиросу плевком в ладонь и, бросив влажный окурок в полулитровую банку-пепельницу, посмотрел на часы, висевшие на противоположной стене.

 

… – Хер чего.… Три часа всего, а машин, как днем…

 

А за окном, и в самом деле, было довольно оживленно: мимо дома проносились бесконечные вереницы машин – московская кольцевая уже проснулась…. Да она, похоже, и не засыпала.

 

Старый дом, в котором доживал свой век Копытов, срубил еще его прадед. Срубил на совесть. Пятистенком. С высокой крышей и резными наличниками. Дом в те далекие годы (по полузабытым россказням деда) смотрел окнами своими на неширокую глинобитную дорогу, по которой иногда проезжала господская пролетка, увозящая худосочных горожан к ближайшим дачам, или телега, полная сена, с высокими наращенными бортами, неспешно влекомая в белокаменную худощавой коровой с раздутыми боками и непременно обломанным правым рогом. Но чаще всего по дороге этой шли богомольцы: кто в Радонеж, а кто и в Сергиев Посад. Их жалели, поили студеной колодезной водой, одаривали хлебом и крашенками. Оно, конечно, в селе их была и своя собственная церквушка, но как ни крути, а молитва, прочтенная в Лавре, до Господа-Бога доносится скорее, а свет дорогой праздничной свечечки много ярче скромненькой, полукопеечной. Вот селяне и старались, подкармливая убогоньких, хромых и горбатеньких божьих ходоков: глядишь, и упомянут в молитвах своих горячих добрым, благодарным словом.

 

Годы шли. Дед сгинул где-то под Барановичами в первую мировую, а отец вернулся с гражданской войны абсолютно седым, дерганным и запойным. С партбилетом в кармане и стойкой ненавистью к советской власти. Впрочем, единственного сына Юрку любил он основательно и оттого, наверно, при посторонних об антипатиях своих всё больше отмалчивался, лишь иногда, попьяни, играл желваками да ругался по матери, громко и витиевато.

 

Дорога же, некогда глинобитная, всё расширялась и расширялась, незаметно, исподволь подбираясь к избе Копытовых, раз в пятилетку покрываясь асфальтом, ломким и вонючим. А когда Юрий Копытов душным летом сорок второго, подправив в бумагах год своего рождения, ушел на фронт, и огромная раскаленная самоходка, изрыгая клубы сизого вонючего выхлопа, снесла, превратив в щепы, аккуратный штакетник их небольшого палисадника, полупьяненький

Юркин родитель впервые задумался о новом доме, подальше от дороги. В сельсовете бывшего героя гражданской пристыдили, напомнили о текущем моменте, о потерях на фронтах и, всучив ему бутылку московской, спровадили.

 

Забор восстанавливать Копытовы уже не стали. Но окна, что раньше мыли всего два раза в год – на Пасху да под яблочный Спас – теперь приходилось мыть чуть ли не еженедельно.

 

Вернулся Юрка, вернее Юрий Александрович Копытов, человеком уважаемым и израненным: грудь в орденах и нашивках, а по правую руку девчушка – бывший санинструктор. Жена, надо полагать… Мария. Три осколка ржавели в его крепком, сухопаром теле, в опасной близости от позвоночника, оттого-то и к Марии родичи Юркины отнеслись, как к неизбежному дополнению к сыну. Дополнению, впрочем, вполне даже симпатичному, хотя девчонка была явно из городских: хрупкая на вид…

 

Однако, проползав всю войну по грязи и снегу, вытаскивая из-под пуль в иной день до десяти тяжеленных, раненных, исходящих кровью и криками мужиков, застудила, а скорее, надорвала Маша что-то в своих женских нутрях. Оттого-то и не смогла подарить Юрке сына-наследника, впрочем, как и дочь-любимицу.… Не смогла, хотя и хотела всей душой. Оттого-то и он, уже старый и никому не нужный Юрий Александрович Копытов, не смог пустить на жаркое никчемную крольчиху Машку.

 

Старик выкурил еще одну папиросу, глотнул горького, вчерашнего чая прямо из носика небольшого, в цветах чайника и, погладив крольчиху по костлявой спине, поплелся к кровати. Досыпать, коли получится.

 

2.

 

Выспаться старику Копытову так и не пришлось. Неожиданно откуда-то сзади дома, со стороны небольшого, пока еще заснеженного огородика, который примыкал к древнему и довольно большому сельскому погосту, раздался громкий скрежет и дребезжанье тяжелой техники.

 

Накинув телогрейку, старик вышел на крыльцо. Даже отсюда ему хорошо было видно, как тяжелый бульдозер, ярко-желтый, разукрашенный иностранными буквами, выхаркивая через трубу сизый маслянистый дым, сверкающим лезвием сгребает заснеженные холмы могил, плющит и корежит старые надгробия. Несколько человек в строительных касках и оранжевых безрукавках взад и вперед сновали по кладбищу, оттаскивая в сторону поредевшие искореженные венки и погнутые кресты.

 

Вернувшись в дом, Копытов оделся основательнее и, прихватив старенькое, никчемное, давно уже отстрелявшее свое ружьишко, направился на кладбище. Зачем ему понадобилось это ружье, он бы, пожалуй, и не ответил, но, тем не менее, перебросив через плечо его потертый, плотного брезента ремень, Копытов почувствовал себя гораздо увереннее.

 

– Что ж ты творишь, сука!? – старик, размахивая руками, появился перед бульдозером. – Это же кладбище. Да здесь, почитай, больше пятисот могил.… Да заглуши, в конце-то концов, свою колымагу…. А ну, стой!

 

Кусок глины, брошенный Копытовым, размазавшись по стеклу кабины этой огромной машины, наконец-то, привлек внимание бульдозериста, и тот, заглушив двигатель, приоткрыл дверцу.

 

– Тебе чего, отец? – проговорил он, впрочем, довольно миролюбиво. – Что это ты, батя, удумал мне стекла гадить? Вот теперь мыть придется.…

 

Он попытался убрать глинистую кляксу со стекла какой-то тряпицей, но только еще хлеще размазал быстро побелевшую на ветру грязь.

 

– Эй, как там тебя? – подозвал он подвернувшегося темноволосого, смуглого строителя в яркой шкурке. – Братан, возьми снежку почище, да окошко протри… Якши?

 

Бульдозерист громко, непонятно чему рассмеялся и, грузно, тяжело спрыгнув с подножки машины, подошел к Копытову. В сравнении с худосочным Юрием Александровичем он казался мужиком крупным и, наверное, очень сильным. Впрочем, как большинство сильных и больших мужиков, по характеру своему он был, скорее всего, человеком мягким и добродушным. Да и в чертах его лица, мягких и нечетких, не было даже намека на агрессивность. На пухлых пальцах правой руки синели крупные, старательно и жирно выколотые буквы: «Фрол».

 

– Ну, говори, чего хотел? Если огород вспахать, так это не ко мне, у меня, сам видишь, какая техника.

 

Он закурил и, повернувшись к своей машине, по слогам, значительно и веско прочитал: «SHANTUI».

 

– Понял, старик, Сшантуи… Это тебе не хрен собачачий… Это техника… Хотя оно, конечно, и Китай, мать его…

 

Машинист отбросил щелчком окурок и направился к небольшому костерку, дымившему на ближайшем холме. Юрий Александрович как-то суетливо и уж очень несолидно поспешил за бульдозеристом.

 

Влажные полуистлевшие кресты и фанерные пирамидки горели плохо и дымно. Пахло потревоженными мышиными гнездами и горелой масляной краской.

 

Присев на корточки перед огнем, Фрол повернулся к старику и изобразил на лице максимально возможное внимание.

 

– Послушай, сынок, – Копытов снял с плеча ружье и, положив его перед собой на серый, полупрозрачный мокрый снег, тоже присел на корточки, больно и неудобно. – Послушай.… Здесь бульдозерам нельзя. Здесь же кладбище…. Тут жена моя, Мария, покоится… Отец мой с матерью… Дед опять же… Да на это кладбище, почитай, со всей округи хоронили… Здесь раньше даже часовенка стояла, но лет пять назад, во время грозы сгорела… Как же тебе не стыдно, сынок? Как же ты можешь по покойникам да на машине своей елозить? Неужто совсем ничего не боишься? Все ж таки люди там… Плохие, хорошие, а люди… Вон у тебя на шее крест болтается, золотой, похоже, а ты гусеницами да по могилам… грех же это, парень… Точно тебе говорю, грех.

 

Мужик поднялся, глянул на Копытова сверху вниз и неопределенно хмыкнув, бросил:

 

– Ты пойми, дед. Не я, так другой, а кладбище один хрен отутюжит.… В Москве и то… – он не договорил и снова закурил, часто сплевывая под ноги. – Ты что ж думаешь, я чурбан каменный? Или у меня там (он похлопал пухлым своим кулаком по груди), ничего не екает, когда лезвие из земли костяк выворачивает? Екает. Блядью буду, екает.… Но ты, старик, подумай, здесь же земля на вес золота. До Москвы пять минут ходу, а вокруг природа опять же… Лес. Пусть и так себе, а все ж таки лес.… Да здесь уже через год коттеджный поселок вырастет. Кладбище.… Да

что о кладбище толковать, о мертвых, когда я с понедельника начну ваши последние здесь избы раскатывать.… Сколько здесь жилых домов-то осталось, три, четыре? А, что с тобой трепаться, пойду я…

 

И он, махнув рукой, глубоко проваливаясь разбитыми сапогами в глинисто-снежную кашу, направился к своему бульдозеру.

 

– А ну, стоять.… Стоять, кому говорю! – Копытов, направив в широкую спину уходящему машинисту ружье, как мог громко, щелкнул затвором.

 

– Ну, ты, паря, даешь… – весело изумился мужик и, резко развернувшись, пошел на старика.

 

– Не подходи, не подходи, гад! Сейчас из обоих стволов…

 

Бульдозерист снова расхохотался (вот же смешливый какой) и, легко вырывая ружье из рук Юрия Александровича, проговорил укоризненно, как разговаривают с непослушными и, наверно, не слишком умными детьми:

 

– Дед, ну, зачем же ты мне ружьем своим-то грозишь? Я с отцом лет с пяти на охоту ходил.… Всякие ружья повидал, а то, что у тебя на плече бесполезная железка болтается, а не ружье, заметил еще там, возле машинки моей.… Эх ты, убивец…

 

Фрол на мгновенье напрягся, и вдруг среди искр потревоженного костра Копытов увидал свое ружьишко с изогнутым, покореженным стволом.

 

Бульдозерист ушел, посмеиваясь, а старик со странным равнодушием смотрел, как сначала медленно и неуверенно, а после все вернее и вернее разгорается обшарпанный приклад так и не пригодившегося ружья.

 

3.

 

– Ну что, Машка. Вроде бы все успел… Точно, всё.

 

Старик Копытов удовлетворенно осмотрелся. Вокруг царил относительный порядок. Пол помыт. Полешки возле печки лежат аккуратной горкой. Пыль, где только возможно, протерта, и даже окно промыто на два раза, до радужных разводов. Небольшой чемодан уже укомплектован и даже дважды проверен, а почти неношеные юфтевые сапоги основательно пропитаны горячим дегтем.

 

Копытов присел, закурил и, развернув полотенце с крольчихой так, чтобы ее морда с грустными, круглыми глазами оказалась прямо перед ним, заговорил просто и спокойно, как говаривал обычно с супружницей своей, Марией.

 

– Ты, Маша, в случае чего, сердца на меня не держи, не надо. Не могу я иначе.… Понимаешь, не могу. Таким уж твердолобым меня отец с матерью соорудили. Да и поздно меняться, восемьдесят пять уже.… Много.… Думал, вместе полежим, оградку на двоих справил, да, видать, уже не судьба. Жалко. Жалко, что все у нас с тобой как-то не по-людски получилось. Свадьбы не было. Детишек опять же.… Теперь вот дом сносят, газ уже с месяц, как отключили… Квартиру, правда, дали.… Да на кой ляд мне одному эта квартира? Да и сколько мне в ней пожить-то осталось? Ладно, Маша. Прощай. Пора мне…

 

Старик положил перед крольчихой крупную морковь с блеклой, бледно-зеленой порослью и, набросив телогрейку, вышел в темную, влажную, шумную ночь.

 

4.

 

Темно-бордовые языки огня облизывали холодную глыбу бульдозера. Огонь сначала нехотя, но с каждой минутой всё выше и веселее, взбирался по сверкающим сочлениям, по изуродованным крупными, на глазах лопающимися пузырями, окрашенным частям машины.

 

Когда стекла в кабине бульдозера лопнули от жара, Копытов бросил опустевшую канистру куда-то в сторону и, удовлетворенно посвистывая, направился к дому. За его спиной раздался громкий хлопок (наверное, баки были все ж таки почти пустые) и удивленные гортанные крики наконец-то проснувшихся сторожей.

 

Старик понюхал ладони и, брезгливо поморщившись, нагнулся прихватить пригоршню снега, жесткого и крупнозернистого.

 

Без аппетита перекусив, Копытов ополоснул посуду и присел к столу, ожидать утро, где опять будет низкое небо цвета мокрого асфальта...