Памяти Янки Дягилевой

 

Не было никаких заявлений и протестов, никаких панических звонков в службы спасения или телефоны доверия, никаких электронных писем, предсмертных записок или прощальных эсэмэсок. Просто на улице в этот час было столько народу, что не могло не найтись взглядов, направленных вверх. Кто-то увидел, как он взлетел на ограждение, оттолкнулся и раскинул руки, а дальше – истерический женский крик, второй, третий затормозили течение толпы, и по ней, как от первых капель дождя, упавших в реку, побежали кругами волны вздёрнутых подбородков. А следом разбежалась тишина, и одинокий кашель подавившегося дымом курильщика не спугнул её. Потому что он не упал вниз, он крестом застыл в воздухе, с чёрным на фоне неба лицом, неестественный как цветок во льду или мёртвый котёнок. И ветер, вечно блуждающий в городских кварталах, вдруг затих, как будто от сотворения города искал именно его. В ущелье кирпича и стекла осталось только дыхание прохожих.

 

Мерзавцы всех времён и народов успешно пользовались толпой, но они были не совсем правы, считая её безмозглой. Просто она охотно срастается в единый организм, и не столь охотно – в единый разум. Нужно что-то очень мощное. Объявление войны, например. Или фиеста. Или ожидание падения. Что-то, что кажется простым… Прохожие не верили. В их ушах уже звучал, повторяясь как на старой поцарапанной пластинке, глухой удар тела об асфальт, и ноги заранее подгибались от вида ещё не пролившейся крови. И уже родилась мысль, простая и короткая: зачем? Одна, одна на всех, общая, толпе ведь только дай… Она сгущалась, становилась плотной, горячей, осязаемой.

 

Зачем? Что он потерял такое, что всё оставшееся можно было уложить в две-три секунды полёта? Какова должна была быть тяжесть на его плечах, если стряхнуть её можно лишь ударом об асфальт, перегрузкой, которой заведомо не может противостоять живая плоть?

 

Потерял любовь? Вариант, лежащий на поверхности океана рукописей, тысяч астрономических единиц киноплёнки, привычный, вылизанный. Как будто оправдывающий всё. Как будто способный превратить трупный запах в амбру. «И душам их дано бродить в цветах»… Неужели это не дано им здесь и сейчас? В толпе ожили женские руки, деликатно вывернулись из мёртвой, судорожной, причиняющей боль хватки спутников. Опустились и встретились глаза, десятки, сотни – не знаю, очень хотелось бы верить, что тысячи, хоть это и была маленькая модель последней разлуки. Они умножили её, и возвели в степень, и всё равно остались живы…

 

И в мучительной болезни, в боли, растянутой на месяцы и годы, злой, изматывающей, бессмысленной, он тоже не был бы одинок на этой улице с пешеходным движением. Вслед за влюблёнными опустили глаза полумёртвые, чтобы никто не заметил в них, выцветших и расчерченных напряжёнными сосудами, неуместную улыбку. С этим можно жить. В конце концов, нашли же они в себе силы выползти сегодня на улицу. Даже если в последний раз – что же, жалеть? Последнее и самое острое наслаждение – чувствовать себя живым, для этого равно годятся и оргазм, и ожог.

 

А кому-то это оказалось не внове: последний миг, последний ужас, последний шанс… Был камнепад, был шторм, была война – кто забудет, кто скажет что их никогда не было? С ними случились самолёты с отказавшей над городом гидравликой. На их жизни претендовали лопнувшие шлюзы вирусных боксов. На них охотились банальные паровые котлы с упущенным уровнем воды, с толстенными паропроводами, извивающимися от гидроударов, ревущими перегретым паром из аварийных клапанов… Только героизма никакого не было. Была ярость или упоение боем. Был холодный расчёт загнанного в угол. А чаще – просто неумеренный профессиональный гонор: ничего-то вы, господа, не можете, это у меня есть шанс, а у вас без меня – никакого. Чтобы спасти, чтобы убить, чтобы поставить на место оборзевшую, вышедшую из повиновения технику – ох как нужно было жить те несколько секунд! И какую же сладкую память эти секунды оставляли по себе… И как были коварны, повторяясь раз за разом, а потом бросая свою жертву наедине с вьетнамским синдромом, с ломкой адреналиновой зависимости… Им на смену приходили дельтапланы, акваланги, обледеневшие скалы и прочие суррогаты, которые – никто этого не отрицал, ни мысленно, ни вслух – однажды могли завести совсем не туда, куда хотелось бы. Но – не так, не так глупо, не в пропасть над улицей, перепрыгнуть которую было явно не в силах человеческих.

 

И было множество пресыщенных, хотя молва народная не может их представить на своих двоих – только за рулём роскошного автомобиля или за штурвалом яхты. Глупо. Разве утомление солнцем – единственная разновидность утомления? Видимо, снобизм и зависть – это то, что заеденные бытом, задолбанные нелюбимой работой, пресыщенные своими неудачами теряют в последнюю очередь. Они отводили глаза и жмурились, щадя себя. Их взглядам нужно было за что-нибудь зацепиться, и они замечали, пусть на короткий миг, то, чего не замечали раньше: розовый мрамор парадных подъездов, плотный ракушечник декоративной отделки стен, размякший от июльской жары гудрон под ногами… Следы давно минувшей жизни, смешной и жалкой в своей примитивности, не знавшей иного смысла, чем просто жить. Жадно тянувшей из окружающего мира кремний, соли кальция и простую органику, и то же оставившей по себе на пути к человеку.

 

Здесь были и такие, кто полагал, что смерти нет, и даже мог это обосновать без привлечения религиозных соображений. Впрочем, никто из них не дошёл до того, чтобы проверить это экспериментально. Или полагать, что падения тоже не может быть. И они просто проследили предполагаемую траекторию сумасброда. Машинально.

 

А вот одиноких внизу не было вовсе. Одиночество исчезло – пусть ненадолго и не самым лучшим образом, но всё же.

 

Кто-то, наверное, отвёл взгляд потому, что так требовал ритуал молитвы (готов спорить: никто из них в эти мгновения не принимал всерьёз байки, в которых молитва спасла кому-то жизнь). Кого-то, наверное, толкнули в толпе, у кого-то просто заболела шея… Уличный сквозняк честно выждал, когда все глаза опустятся, и лишь потом рванулся вперёд, навёрстывая упущенное, взъерошил волосы и наполнил их городской пылью. И тот, кто был распластан над улицей, сорвался с места, сгруппировался в полёте и приземлился на соседнюю крышу – за миг до того, как толпа поняла, наконец, что этого просто не может быть.

 

Обыкновенное лицо, ничем не примечательное, похожее на тысячи других… Сосредоточенные, спокойные серые глаза… Не ахти какое телосложение… Он замер на одном колене, упершись кулаками, а его ксивник слетел с шеи и упал впереди, и из него веером разлетелись по крыше яркие цветастые листки. Карты городов. Вырезки из карт, центральные районы. Улицы, которые навсегда отданы пешеходам. Париж, Барселона, Кёльн, Полтава, Таллинн… Города, где он уже был, где успеет побывать, пока его могут держать в воздухе выдох ужаса и тёплый восходящий поток от брошенных в жар людей, а может, что-то ещё – он никогда над этим особо не задумывался.

 

Соседняя улица тоже была закрыта для транспорта, он запомнил, когда выбирал варианты маршрутов. Он встал, собрал бумаги и сунул их обратно в ксивник. И не спеша пошёл по крыше, привычно встряхивая расслабленные мышцы, измеряя взглядом расстояние для следующего прыжка – человек, лёгкий во всех смыслах, даже легкомысленный, пожалуй.