Ванька Жуков, девятилетний мальчик, привезенный три месяца тому назад из России в Израиль дядьке Аляхину – владельцу маленькой хлебопекарни, в ночь под Пурим не ложился спать. Дождавшись, когда балабай ушел в синагогу к заутрене, он достал из хозяйского шкапа ноутбук, включил его и стал писать. Прежде чем щелкать по клавиатуре, несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на менору со свечами и прерывисто вздохнул.

"Милый дедушка, Константин Макарыч! - писал он. - Пишу тебе письмо. Поздравляю с Пуримом и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение свечек, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, работающего менеджером международного турагенства «Дарданелла» у нового русского господина Живарева. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в офисе или балагурит с секретаршей, ночью же, окутанный в просторную дубленку, ходит вокруг офиса и стучит палкой по асфальту. За ним, опустив головы, шагают старый ротвейлер Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот ротвейлер необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться под лодыжку или укусить мужика за рожу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два стерилизовали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна турагенства и, притопывая валенками, балагурит с экскурсоводами и водителями автобусов. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то секретаршу, то переводчицу.

- Табачку нешто нам понюхать? - говорит он, подставляя бабам свою травку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:

- Эх, хороша конопля!

Дают понюхать зелье и собакам. Ротвейлер Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю базарную площадь с ее белыми крышами и рекламами на них, посеребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...

Ванька вздохнул, потрогал мышку и продолжил писать:

"А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я по нечаянности заснул и мацу раскрошил, уронил. А в ем шабат хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Эфиопы надо мной насмехаются, посылают в русский магазин за водкой и велят красть у хозяев мацу, а хозяин бьет, чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают питу с фалафелем и хумусом, в обед кусок курицы опять же с хумусом, а к вечеру пиццу с чипсами и шуармою, а чтоб шматок сала или щей, то хозяева сами трескают. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня с этой обетованной домой, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру или арабы, не ровен час, подорвут..."

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

"Я буду тебе коноплю тереть да за водкой бегать, - продолжал он, - буду богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь в гардеробщики при турагенстве, али заместо Федьки в швейцары пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком до Самары бежать, да сапогов нету, морозу боюсь хоть и тоскую тут без них особливо в хамсин . А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Ашдод город большой. Дома всё господские и олимов много, а овец нету и собаки не злые. С крестами тут ребята не ходят и без кипы в синагогу никого не пущают. И видал, которые лавки, где ружья всякие на манер Калашникова, так что, небось, шекелей сто кажное... А в мясных лавках и сервелат, и паштеты, и буженинка всяка разна, тока свинины мало, а та, что есть прожевать невозможно.

Милый дедушка, а когда у Живаревых будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки ато тут сплошные пальмы".

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для Живаревых всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед колется, выкуривает косячок, посмеивается над озябшим Ванюшкой...

Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

- Держи, держи... держи! Ах, закусь мировая! Жаль на шару убегла шкура!

Срубленную елку дед тащил в турагенство, а там принимались убирать ее... Больше всех хлопотала секретарша Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у новых русских горничной Ольга Игнатьевна кормила Ваньку сникерсами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать, как Майкл Джексон. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в гаражи турагенства, а из гаражей в Израиль, в хлебопекарню Аляхина...

"Приезжай, милый дедушка, хоть по гостевой, хоть как, - продолжал Ванька, - Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется. А скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. Да и сказать ничего не могу - иврита не знаю. А намедни хозяин менорой железной по голове ударил, так что упал! Барух ха шем насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, Егорке и кривому участковому, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь, твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай".

Ванька сохранил текст в Wordе, послал его на принт и когда лист вылез из недр аппарата, свернул его вчетверо, вложил в конверт, купленный накануне за три агоры. Подумав немного, он взял ручку и написал адрес: В турагенство «Дардонелла», дедушке. Потом почесался, подумал и прибавил: "Константину Макарычу". Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел кипу и в одних трусах и рубахе выбежал на улицу...

Грузин Камикадзе - балабай из мясной лавки, которого он расспрашивал накануне, сказал ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле почтовыми самолетами с пьяными летчиками и звонкими стюардессами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель.

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал. Ему снилась родная Самара, приемная турагентства. На диване сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо экскурсоводам...

Около печи ходит ротвейлер и вертит хвостом.