1917.

Кронштадт (порт в балтийском море). Бунт на корабле. Мобилизация Бунина и Лобкова в отряд охраны Бокия. Петроград (столица России). Яков Морин встречает Ивана Бунина.

 

Подлое коварство ротмистра Матненко и последовавшая за ним потеря богатства и статуса прожигателей жизни подействовала на друзей по-разному. Борис Лобков замкнулся. К нему вернулась привычная тоска. Все вокруг его раздражало. Говорил он мало, а если и говорил, то ворчал и зло огрызался. Иван Бунин произошедшую в 15-м году метаморфозу из кочегара в миллионщика и обратно в кочегары перенес на удивление легко. Исчезла необходимость постоянного беспокойства о хлебе насущном: об этом за него думали офицеры. Жесткий корабельный распорядок был ему только в радость. Команды старших по званию он выполнял легко и непринужденно будто радуясь своей востребованности. Прежняя сибирская вольница не давала Ивану этого чувства принадлежности к единому целому. Будто весь мир, как их броненосец, состоит из сотен тысяч отдельных деталей, склепанных в огромный механизм. Будто и ему — Ивану Бунину, принадлежит важная роль в этом механизме. Будто без него ничего работать не сможет, мир остановится.

В непосредственных боевых действиях за два года службы друзьям пришлось поучаствовать совсем немного. Броненосец в основном использовался для сопровождения конвоя из Кронштадта к театру боевых действий в Прибалтику. Несколько раз броненосец подвергся атакам немецкой авиации и береговой артиллерии. Было страшновато, но обошлось без последствий.

Всякий раз возвращаясь на базу, друзья чувствовали перемену в отношении к войне. Ослабла дисциплина. На корабле появился комитет из авторитетных матросов, который заставлял команду участвовать в митингах и акциях неповиновения. Офицеры боролись с крамолой как могли: увеличивали количество наказаний, не отпускали с корабля на берег, устанавливали показательные порки. Ничего не помогало. Прокламации с призывами к дезертирству появлялись на корабле каждое утро.

В ночь на Масленницу Ивану выпало по графику стоять в карауле. Он получил в оружейке винтовку, коробку патронов, примкнул штык и по распоряжению начальника караула занял пост у бронстенки. Броненосец стоял на якоре в Петровской гавани. Весенний ветерок гнал волну довольно основательную, но болтанки почти не было. «Знает старик как поставить судно» - подумал о капитане Иван. Иван завернулся от ветра в приготовленный заранее брезентовый кожух. Это было не по уставу, но на такие мелочи сейчас уже никто не обращал никакого внимания. Стало теплее.

Мысли Ивана устремились в предстоящий день: «В семь утра сдаю вахту, в восемь завтрак, а в десять увольнительная на берег. У-ух... повеселимся. Деньжата припасены. И на блины, и на водку, и на конфеты для девок хватит. Глядишь и удастся какую-нибудь глазастенькую промеж ног пощекотать. Ну а нет, так в Нору завалимся, там у мадам клячи усталые, но безотказные». Так в размышлениях о близких удовольствиях и прошла вахта. К разводу на палубу вышел мичман Шаркеев. Он закурил папиросу, встал у борта, достал из нагрудного кармана металлическую расческу, расчесал свалявшиеся волосы и приступил к расчесыванию реденькой бороденки и усов. Занятие это он чрезвычайно любил и занимался им часто и самозабвенно.

Разводящий подошел к Ивану. Иван встал по стойке «Смирно», доложил по уставу о том, что дежурство прошло без происшествий. Разводящий распорядился оставить пост и передать оружие в оружейную камеру. Иван отдал честь, забросил винтовку за плечо и был готов спуститься в оружейку, но … Его остановил истошный крик Шаркеева:

Отставить!!! Смирно!!! … Твою мать ….

И Иван, и разводящий замерли и вытянулись по стойке «Смирно». Шаркеев с горящими глазами подбежал к орудийной башне и указал на прокламацию, приклеенную над самой головой у Ивана. Это ж надо было постараться ее там пришпандорить. Не иначе как двое работали. Со стороны рубки спустились на верхнюю кромку броневой стенки. А затем один приклеивал листовку вися вниз головой, а второй держал его за ноги. Иван глядел на листовку и изумлялся, как же это он смог ничего не заметить. Вроде и не дремал совсем. Бунин виновато глянул на Шаркеева:

Виноват, господин мичман.

Шаркеев, увидев подобострастный взгляд матроса, вышел из себя. С криком: «Ах ты, сука двуличная, а не ты ли и повесил эту дрянь?» он обрушил на Ивана удар кулака с зажатой в нем металлической расческой. Удар был не смертельный, но пришелся Ивану точно в нос. Хлынула кровь. Иван от неожиданности обхватил лицо обеими ладонями и нагнулся, закрыв глаза. Винтовка соскользнула при этом с его плеча. Он сделал движение рукой, чтобы ее перехватить, но не успел: винтовка оказалась в руках Шаркеева. Мичман взмахнул ею и опустил приклад в лицо Ивана. Иван не удержался на ногах, упал, потерял сознание, а Шаркеев не успокаивался, пинал обмякшее тело ногами, приговаривая:

Ах ты сука, сука продажная. Я тебе покажу свободу. Я тебе покажу равенство и братство, смерд поганый.

Лишь пришедший, наконец, в себя после неожиданной кровавой сцены, разводящий остановил Шаркеева, навалившись на него сзади всем телом:

Ваше благородие, остановитесь, не доводите до смертоубийство. Ведь он и не шевелится уже. Стойте. Остановитесь.

Шаркеева остановил окончательно звон склянок, извещающий о подъеме. Не выпуская винтовки из рук Шаркеев отошел к борту и вновь закурил. На палубу вышел старпом. Произошедшее было понятно без объяснений. Обратился к Шаркееву:

Мичман, приведите себя в порядок и доложите капитану о происшедшем.

Шаркеев выбросил папиросу за борт, передал винтовку разводящему и исчез в каюткомпании. Палуба начала заполняться командой. Матросы хмуро косили взгляд на залитого кровью неподвижного Ивана и занимали место в строю для утреннего развода и подъема флага.

Борис Лобков сначала со сна равнодушно прошел мимо, но не обнаружив друга в строю на привычном месте, обратился к соседу:

Ванька где?

Вон у бронстенки лежит весь в крови. Не знаю, жив ли. Это его Шаркеев-зверь так приложил.

Ты точно знаешь, что Бунин это, Иван?

Да он. У меня глаз-алмаз.

Борис вышел из строя, подбежал к бронстенке, отодвинул старпома, даже не взглянув на него, наклонился к Ивану. Поворачивая его на спину, услышал сдавленный стон.

Ну слава богу, жив курилка — вздохнул Борис и, обратился к разводящему: - Ну а ты чего стоишь, как истукан? Не видишь что ли погибает человек, товарищ твой, между прочим.

А чего делать-то, братишка, - разводящий наклонился к Борису.

Чего, чего …, воды неси пресной и простыней из кубрика почище.

Разводящий положил винтовку на палубу и исчез. Вернулся через минуту с водой и простынями. Борис разорвал простынь, намочил тряпицу в воде и начал аккуратно смачивать раны и ссадины друга. Иван пришел в себя, кряхтя, перешел в сидячее положение, прислонился спиной к бронстенке и озирал окружающих единственным глазом. Второй был закрыт огромным кровоподтеком.

Из каюткомпании вышли офицеры и встали в строй. Ждали капитана.

Появился капитан, принял доклад старпома. Обошел строй, заглядывая в глаза. Вернулся на середину палубы. Гаркнул:

Здорово, моряки.

В ответ раздался нестройный хор унылых голосов:

Здравия желаем, Ваше высокопре-вос-хо-ди-тель-ство.

Капитан обратился к страпому:

Старпом, командуйте подъем флага.

Старпом скомандовал:

Смирно!!! На флаг ровняйсь!!!

Главстаршина развязал шнуровку и под дробь двух барабанов поднял андреевский флаг балтфлота и на той же шнуровке треугольный корабельный вымпел.

Старпом скомандовал «Вольно» и устремил свой взгляд на капитана в ожидании дальнейших приказаний. Все остальные сделали то же самое. Наступила гнетущая пауза. Капитан молча и медленно стал снимать белые лайковые перчатки. Сняв перчатки, зажал их правой ладонью и хлопнул ими по левой. От неожиданности звучного хлопка все вздрогнули:

Часового, допустившего распространение большевистской крамолы приказываю списать на берег, подвергнуть аресту и передать в распоряжение гарнизонного военно-полевого суда. Как там его фамилия, старпом?

Кочегар Бунин, Ваше высокопревосходительство.

Снять матроса Бунина с довольствия. Выполнять приказ немедленно.

Старпом кивнул главстаршине, тот двум проверенным матросам и группа скучилась вокруг Бориса с Иваном. Иван по-прежнему озирал окружающих ничего не понимающим взглядом единственного глаза на лице, превращенном в кровавое месиво. Борис схватил лежащую на палубе винтовку, вскочил на ноги, свалил с ног главстаршину ударом лба в челюсь, отбросил ударом приклада стоящего на пути старпома и, совершив прыжок, оказался рядом с капитаном. Глаза Бориса пылали звериной яростью. Капитан, поймав этот взгляд, попытался заслониться от Бориса локтем, но это ему не помогло. Резкий и точный удар штыка пришелся ему в шею, в то место, где нижняя челюсть соединяется с черепом. Раздался странный хлюпающий скрип и все увидели как кончик штыка вышел на свет божий из противоположного виска и весело блеснул в лучах восходящего солнышка.

До того как его повязали, Борис успел выдернуть штык из головы падающего командира первого ранга и всадить его вторично для верности в командирскую грудь. Бориса сбили с ног и начали пинать коваными ботинками. Борис знал, что в такой ситуации самая лучшая реакция — это принять позу ребенка в утробе матери и закрыть от ударов голову руками. Связанных по рукам и ногам друзей бросили в шлюпку. Туда же прыгнул главстаршина с весельной командой и мичман Шаркеев, назначенный старпомом начальником конвоя.

Пока шлюпка преодолевала расстояние до зимней пристани на берег ушло сообщение о происшедшем на корабле. Сообщение передавалось прямым текстом без кодировки флажками сигнальщика и поэтому было понятно многим, кто оказался в то утро на берегу. Весть об убийстве капитана быстро разнеслась по гарнизону.

На пути в комендатуру конвой с броненосца был остановлен представителями гарнизонного совета. Старшину и конвойных матросов разоружили. Оказавший сопротивление Шаркеев получил пулю в лоб, а Бунин с Лобковым свободу как невинные жертвы озверевшего царизма. В тот же день обоих включили в состав отряда добровольцев от Кронштадта. К вечеру отряд прибыл по назначению в особняк Кшесинской.

Глеб Бокий, узнав о том, что произошло на корабле в Кронштадте, распорядился включить Бунина и Лобкова во взвод личной охраны и найти для них доктора. Доктор серьезных повреждений внутренних органов не обнаружил, порекомендовал обоим постельный режим и зарядку по утрам.

 

* * *

 

… Как водится, первым человеком на перроне питерского вокзала Якову Морину встретился земляк. Так бывает: живешь с человеком годами по-соседству, бывает даже связан с ним какими-то важными делами, а потом он исчезает из твоей жизни. Годами вы топчете одни и те же улицы, а встречи не случается. И даже когда он оказывается срочно нужным, вам не удается его разыскать. В конце концов вы забываете о человеке: если он и всплывает в ваших воспоминаниях, то только как иллюстрация к чему-то более важному. И вдруг, в совершенно неожиданном месте за тысячи верст от места знакомства происходит встреча. И ваша реакция на человека совсем не обязательно совпадает с той, что была при последней встрече. Время стирает детали, оставляет в памяти самое существенное.

Так произошло и с Яковом, когда он узнал в матросе, расклеивающем плакат, Ивана Бунина. Как-то не пришло в голову, что перед ним грабитель, укравший у него пароход. В памяти всплыли душевные песни, что пел Иван на закате солнца у костра в дремучей сибирской тайге:

Ванька? Бунин? Ты ли это?... Вот так встреча! - хлопнул он по спине матроса.

В глазах Ивана мелькнул страх узнавания, сменившийся удивлением, затем радостью от неожиданно мелькнувшего приятного воспоминания и, наконец, отчуждением от осознания классовой разницы.

Да..., Бунин я. Революционный матрос Бунин. А ты хто такой?

Да ты что, Ванюшка, забыл что ли меня? Морин я, Яков. Неужели забыл навигации наши по сибирским рекам?

Ничего я не забыл. Морина знаю — мироед буржуйский. Я с такими как ты только через прицел сейчас разговариваю.

Иван достал из деревянной кобуры огромный маузер, уткнул его дулом в грудь Якову:

Иди пока цел, Яков Морин. И не вздумай вновь оказаться у меня на дороге.

Яков онемел от несправедливости. Он физически чувствовал волны ненависти, исходившие от Ивана. Природа этой ненависти Якову была абсолютно не понятна. Лицо Якова скривилось как от зубной боли. Откуда-то из под желудка, перехватывая дыхание, наплывала ярость. Яков от усилия подавить эту ярость пока не понятен объект прикрыл глаза. Откуда эта ненависть? Ведь не Ванька же Бунин породил ее. Ванька Бунин — простой, понятный и, в общем, добрый парень. И вдруг такая ненависть. Что-то изменилось. Что-то важное изменилось. Яков глубоко вдохнул промозглого питерского воздуха вперемешку с паровозным дымом, будто можно было на запах определить перемену в атмосфере общества. Огляделся. Ивана уже не было. Вместо него плакат: «Долой министров-капиталистов».

Яков махнул извозчику и поехал сразу к Гостиному Двору, не заезжая в гостиницу. Был зван на ужин к своему московскому деловому партнеру. На ужине были люди, близкие к Временному Правительству. Много пили: за свободу и демократию, за войну до победного конца, за свободную и процветающую Россию, за справедливое общество и законность, за равенство и братство. Яков поддавался было всеобщему энтузиазму, но всякий раз всплывало перекошенное злобой лицо Ивана Бунина и энтузиазм уступал место растерянности и тревоге. Удалось накоротке переговорить с партнером. На вопрос Якова о тех, кто против министров-капиталистов был получен уверенный ответ:

А... это ты о лозунгах, что висят по всему городу?... Не бери в голову. Это большевики. Горлопаны. Влияния в народе у них ноль, а гонору будто кроме них и нет никого. Неизбежные издержки. Революция освободила народ из тюрем, ссылок и эмиграции. Вот вместе с достойными людьми и наползли эти тараканы большевистские. Погоди вот, войну закончим, и прижмем их как следует.

А почему ты считаешь, Петр Петрович, что влияния у них в народе нет?

А у них теоретики свои есть. Я читал кое-что. В манифесте своем они пишут, что это партия пролетариата. Это они так рабочий класс называют. А Россия — страна крестьянская. Сколько у нас того пролетариата? - С гулькин нос. Так что не журись, Яков Сергеевич, большевики — это пшик. Дутый пузырь немецкого генштаба. Вот погоди, пройдут выборы в Учредительное собрание — сам все увидишь. Большевики и процента не наберут, глаз даю.

 

* * *

 

… Всю обратную дорогу Яков проспал, а приехав домой в Омск, отменил навигацию и решил помаленьку сворачивать дело.

 

1918.

Омск (Западная Сибирь). Афанасий Коржавин оставляет семью в доме кума Якова Морина и уходит в поход с отрядом атамана Анненкова.

 

Афанасий Коржавин появился в доме Якова Морина внезапно без предупреждения на закате солнца. Прибыл он на двух санях со всем своим семейством: женой и четырьмя детьми. У Якова своих детей было четверо, но в большом купеческом доме место нашлось для всех. После ужина жены ушли укладывать детей спать, а кумовья остались за столом. Яков поднял рюмку с вишневой настойкой:

А крестница-то моя, Дуня, какой красавицей стала! Тоненькая как стебелек, кажется тронешь и переломится, а в глазах сила.

Да уж, характер в маму мою. Такая же была непоседа. Коль задумает чего, не свернешь. Своего всегда добьется.

Ну давай, за ее здоровье.

Давай.

Выпили. Закусили холодцом. Яков, сложив руки на груди:

Ну давай, рассказывай, кум. Чего приехал? Надолго ли? Знаю ведь, что из Тобольска путь неблизкий. Просто так не приедешь. Значит дело у тебя здесь.

Афанасий, разгладив усы и бороду:

На круг я приехал в Атаманскую. Атамана сибирского казачьего войска выбирали. Послушал о чем народ гутарит, денег дал.

А семью чего с собой потащил?

Время сейчас такое. Лучше вместе друг за дружку держаться. Звереют люди, того и гляди на куски порвут. Ты про царскую семью слыхал?

Да всякое народ болтает. Но толком я не знаю ничего.

Ну слушай тогда. Я тебе расскажу. А мне верный человек рассказывал — помощник царского повара из наших — тобольских. Ты знаешь, наверное, что самого государя-императора Николая Александровича, царицу Александру Федоровну, наследника Алексея и четверых дочерей: Ольгу, Татьяну, Марию, Анастасию держали под арестом сначала в Царском Селе, потом привезли к нам в Тобольск. А что с ними со всеми делать дальше должно было решить Учредительное собрание. Выборы прошли по всей России.

Это я знаю. Писали об этом в газетах. Да я и сам голосовал.

Ну вот. Пришли большевики и собрание разогнали.

Да, знаю. Пишут, что народ Учредилку разогнал. Какой такой народ? Я в народе не слышал, чтоб люди против были. Наоборот говорили: вот выбрали грамотных людей, они и решат, как дальше жить будем. И даст бог эта свистопляска наконец-то закончится.

Вот и я о том же толкую. Народ за мир проголосовал, за жизнь без крови и ненависти, за согласие, а эти бандюганы растоптали народную надежду и суть свою бандитскую показали в истории с царской семьей. Когда чехи бузить начали, закачалась власть большевистская. Испугались они, что освободит народ семью царскую и придет тогда большевистской власти каюк, и решили они с царем покончить, вывезли из Тобольска в Екатеринбург и там постреляли всех.

Неужто всех? В газетах только о расстреле царя писали. А остальные-то при чем? Ведь дети ж малые, младенцы невинные.

Врут газеты. Точно знаю, всех кончили. Будто собрали всех: и царя, и царицу, и детей, и слуг в одном подвале и принялись стрелять из винтовок. А пули будто все мимо летят, от бетонных стен отскакивают и самих палачей валят. Штыками только и удалось всех умертвить. Когда уже после расправы грузили трупы в телеги, сапоги вязли в крови как в колее весенней.

Грех-то какой, - Яков вздохнул и перекрестился. Что делать-то будем кум?

Афанасий выпил стопку анисовой, отправил в рот хрусткий соленый огурец, задвигал желваками, разжевывая, направил на Якова прямой, немигающий взгляд:

Я не знаю, что будешь делать ты, а для себя я решил: давить буду супостатов собственными руками. Другого разговора они не понимают. Сегодня атаман Анненков в городе, святое знамя Ермака из Казачьего собора принимает на службу благому делу. Завтра его войско 800 сабель уходит из города давить большевиков по всей Сибири. Я с ними ухожу. А семью свою тебе, кум, оставляю. Никому больше доверить не могу. А к осени, даст бог, разобьем большевиков, вернусь и заживем по-прежнему. Прошу, не откажи. Деньги на житье-бытье у них будут.

Яков с готовностью:

Не сомневайся, Афанасий. Семья твоя будет в целости и сохранности. Как своих буду оберегать от супостатов.

 

* * *

 

1919.

Омск (Западная Сибирь). Яков и Константин Морины, Афанасий Коржавин и Капитолина в столице и окрестностях свободной (от большевиков) России.

 

Больше всего хлопот Дуне приносил Сашка Морин. Остальные дети слушали ее и хотя бы временно ей подчинялись: мыли руки, снимали обувь, прекращали игру, замолкали. Для Сашки авторитетов в мире не существовало кроме отца и старших братьев — Петра и Константина. Но отец жил в постоянных разъездах: мотался по всей Сибири в поисках поставщиков льняной нити. Выезжал даже в Ташкент за хлопком. А Костя с Петром служили в армии и тоже появлялись в доме нечасто и ненадолго. Сашка был неугомонен, на месте не сидел, делал все, что ему захочется и тянул в рот всякую гадость, проверяя на зуб. Дуня даже поколачивала его сыромятным ремешком. Ничего не помогало.

В тот день дядя Миша из кабинета (тот, что без бороды) привез в санях огромного осетра. По его словам, пришлось даже прорубь раздалбливать пошире, т. к. осетр в нее не пролазил. Дуня обычно не готовила для постояльцев, только в праздники и по воскресеньям из тех продуктов, что они сами приносили. В этот раз дядя Миша заказал кулебяку — пирог с рыбой и луком. Дуня осмотрела осетра, обнаружила, что он с икрой, аккуратно, стараясь не повредить икряной мешок, сделала надрез на брюхе, подставила тазик, выдавила икру. Икру нужно было промыть и посолить.

Дуня вычерпывала кружкой икру в ведро с водой, мыла, как моют горох. Икра освобождалась от слизи и тонких белых остатков оболочки икряного мешка. Дуня пропускала смесь через марлю, икру высыпала, марлю прополаскивала и повторяла процедуру несколько раз. Полностью увлеченная процессом Дуня не заметила как любопытный Сашка появился на кухне. Он только что проснулся и, увидев осетра на столе, тут же забыл, зачем пришел. Осетр поразил воображение Сашки совершенством линий, захотелось его погладить. Сашка подошел к столу и попытался потрепать осетра по загривку, как трепал он каждый день дворового пса Лохматого. Однако попытка оказалась неудачной. Больно уколовшись о жесткие острые пластинки, панцырем покрывающие рыбину по хребту и бокам, Сашка вскрикнул: «Ах, так ты кусаться?» и толкнул осетра двумя руками со всей силой, на которую был способен. Осетр заскользил по крышке стола, сшиб табуретку и стоявшее на ней ведро с икрой. Как Дуня умудрилась подхватить ведро — неведомо. Лишь миг отделял ее от того, что вся ее работа пойдет насмарку: икра разлетится по всей кухне. Собирай ее потом. Да и кто ее есть будет после этого?

Горе ты мое, горе. И когда ж ты только подрастешь да успокоишься?

А че он кусается? Гляди-ка, Дунь, он еще и лыбится.

И действительно, часть икры все же выплеснулась из ведра, шмякнулась на остроносую морду рыбы и расползлась в виде уморительной гримасы. Дуня, не сдержавшись, засмеялась, что случалось с ней нечасто. Сашка засмеялся вслед за ней. На смех в кухню вышли и остальные дети. Увидев строгую Дуню смеющейся, захохотали и они.

Общее веселье прервала Дуня, нахмурив брови:

Ну все, малышня. Похохотали и будет. Сейчас марш все в спальню. Постели все собрать, руки помыть. Я проверю. Потом можно будет на лавке на кухне посидеть, посмотреть, как я с рыбой управляюсь. Управлюсь — готовить стану. Сегодня пироги с рыбой.

Дети с криками: «Ура!!! пироги. Сегодня пироги» убежали в спальню.

 

* * *