(Осторожно, присутствует специфическая лексика.)

 

Окопавшись в собственных мыслях, я определенно не улавливал вербальные залпы и очереди, что выпускались из уст Семена вперемешку с винными парами и кашлем. Судя по всему - темы у него крайне ограничены, - я не слышал примерно следующее:

- Ты, Вадь, стопудово, удивляешься, что такой баловень судьбы и любимец дамочек всех возрастов, как я, до сих пор холост и вообще давно уже… как же это красиво будет по-русски… обезженщинен…

Видя мой задумчивый интерес, Сёма, наверное, продолжал:

- Глупость… имитация неприступности. Я просекаю, проходя мимо, что они на меня пялятся, зуб даю. Глазки строят вполне архитектурно! Но лишь подвали с предложением - делают вид, будто безразличны к радостям эротического плана… В результате красивая интеллигентная плоть, в моем лице, проходит мимо, ее место на шее и других частях дамы занимает возраст – и тогда здравствуй, первое встречное быдло! В этом, Вадь, и заключается великая женственная тайна, о которой талдычат все писатели всех времен… да тебе ли не знать, ты ж литератор… Женщина – тайна, женщина - гибель. Не дают они интеллигентной плоти, бля!.. А, Вадь?

Я вежливо кивнул. У меня был серьезный, как телохранитель мэра, повод не конспектировать болтовню приятеля-собутыльника. Семен крякнул, вытер грязный кривоватый (не единственное последствие драк с пацанами) нос аналогично нечистым рукавом и потянулся за чудом обретенной нами литрухой паленого портвешка.

Семен действительно был баловнем судьбы: он обладал, в отличие от нас с Викой, непонятно как до сих пор не пропитой комнатой в дряхлой коммуналке, к чему прилагались неприлично задающиеся, вечно фыркающие соседи и вид из окна во двор на гранитный бюст кому-то, сооруженный местным умельцем. Помимо этого вида из окна, в апартаментах моего приятеля было мало достопримечательностей. Спал, ел, курил, вонял и принимал гостей Сема на украденном где-то широком полосатом матраце. Также имелся шкаф с убогим тряпьем - вот, кажется, и всё. Комнатенка эта, с неодобрительного фыркающего согласия, иногда использовалась как «гостевая» и служила нам убежищем в темное время суток: полиция ночами неровно дышит при виде слоняющихся беспорядочных бомжей. Но мы с супругой старались гостеприимствами – пьяно-дободушным Семиным и зловеще-ледяным полицейским - не злоупотреблять.

Благо, у нас был наш подвал. Теплый, сухой и исконно черствый, как дилетантски приготовленный блин. Черствые трубы, черствый пол… Матрац тоже черствый, потому что он был не украден, а куплен за символическую плату у сердобольной бабули, которой совесть не позволяла его выкинуть. Чем мы питались и как вообще жили уже лет шесть, лучше не рассказывать. Но как-то жили – и это уже радостно.

Помогало то, что напротив нашего прибежища располагался продуктовый магазинчик. Хозяйка была женщиной с большим сердцем, и вся просрочка, не съеденная нашими достойными конкурентами семейства волчьих, доставалась нам. Конечно, пили? Пили, конечно… Вдвоем, с Викой, чаще – внескольку… Хм, выходит, не совсем я еще отвык от профессии, раз выдумываю неологизмы. А не так давно стихами баловался после уроков… Пропащий человек? Да, однозначно, пропащий.

Кресло первым заметил я: полная, всегда неторопливая продавщица магазинчика начала выносить его, едва проклюнулось лето, на улицу с черного входа, чтобы в минуты безлюдья согревать волнистое стареющее лицо галантным солнцем. Когда я обратил внимание Вики на этот кусок подвяленного мяса, которым можно месяц кормить экипаж целого корабля, моя милая супруга бросила фразу, на неделю превратившуюся для меня в идею-фикс:

- Какое шикарное, настоящий трон, вот бы нам такое!..

Нет, не то чтобы… это было обычное белое пластиковое кресло, какие стоят под широкополыми зонтами на террасах летних кафе. Нищета вносит коррективы и в эстетические нормы. Людям, сохранившим достоинство, мой замысел покажется хулиганством, а для меня это была великая, романтически-возвышенная цель – во что бы то ни стало украсть этот чертов продавщицкий трон и подарить его на день рождения Вике.

Как мы проводили дни? Одним словом: шлялись. Авось что-то перепадет в бюджет. Социальные службы, торговые ряды, помойки, попойки – ах, как мы пили!.. Какие мысли, какие концепты рождались в наших головах – преобразование мира, игры разума, божественное предназначение - Ницше не снилось! Достоевскому от нас перепадало! Кьеркегор курил!.. Декаданс, богема, апология нищеты! Но это бывало нечасто. В основном, как я говорил, просто – шлялись.

Между тем, я до последнего штриха прорисовывал свой план. Вот волнистая туша нежится на солнце, вот она встает, отходит… У меня около сорока секунд, чтобы подойти и схватить, прежде чем продавщица обслужит и вернется. Я догадался совершить «пробную ходку»: когда кресло опустело, неторопливо, будто невзначай, прошествовал к нему, подсчитывая секунды, шаги, подмечая детали. Вернувшейся туше объяснил, что пришел за просрочкой, на что она ожидаемо ответила:

- Ты ж на той неделе был, бродяжка! Теперь в конце месяца только…

Что ж, полдела в кармане. Действовать нужно было наверняка, потому что день рождения, в отличие от копыт, не откинешь, он неумолимо наступал на пятки через трое белых июньских суток.

Мне никогда не приходилось самому выходить «на дело», хотя квартира Семы каждую попойку полнилась красочными байками о подвигах нашей «процессии нищих». Героям не всегда сопутствовала удача, жесткая арматурина была самым безобидным орудием из тех, что мерещились мне обозримым будущим, пока я ожидал подходящего момента, чтобы сделать это будущее настоящим.

Туша поднялась и, покачиваясь, заплыла в темноту коридора. Я вышел из укрытия, подкатил бодрым прогулочным, вцепился в кресло и только начал не менее прогулочно ретироваться, как:

- Эй ты, сволочь! А ну поставь на место! – визгливо, и - бах, бах – шажищи…

Припустил, спотыкаясь, забежал за угол, затем вдоль дома, с глаз долой, вылетел на дорогу – и во дворы… Отдышался, уф-ф... Погони не предвидится, ментов тоже – вряд ли, слишком мелко и лениво. Интересно, узнала или нет? Если узнала, не видать нам больше пузырящейся сметаны. Ну да ладно, стоило того.

И в тот самый день, светлый, важный…

- Дорогая, я приготовил тебе сюрприз.

- Вадим, ты, как всегда, преувеличиваешь…

- Нет же, царица моя, у нас сегодня soiree romantique.

- Э, куда?..

- Tu t'etonneras*… You’ll be surprised, - повторил я на том, что она знала лучше.

- Я ничему не удивляюсь уже. There’s no sureness, prices only.**

Но она все-таки удивилась. Ближе к вечеру мы отправились в лесопарк, он недалеко, прошли официальную часть, то есть пафосно подметенные аллеи и скамеечки с урнами, и углубились в глушь, в скопище сосен, берез, кленов – там на полянке над серой, по колено, травой возвышался он, белоснежный, желанный...

- О, милый, ты где взял?.. Запомнил?.. Боже мой, я ведь тогда не думая сказала…

Мы подошли к трону вместе, под руку: прекрасная царица и мудрый супруг, Нефертити и Эхнатон. Я усадил Вику и, будто чародей, извлек из тайника второй сюрприз - загодя припасенную бутылку вина – настоящий французский мускат. Достал хлеба и даже сала, накрыл поляну, в прямом смысле слова.

- А бокалы? – засмеялась в предвкушении Вика. Бокалы, то есть стаканы, я приготовить забыл. Хорошо, хоть штопор всегда под рукой - привычка.

- Из горла, - решили мы хором и, обрадовавшись консенсусу, начали возиться с непослушной пробкой.

Приближалась ночь, тихая, летняя, без птиц. Мы пили, немного ели, экономя еду, Вика собирала одуванчики, плела венок. Я декламировал по памяти стихи, каких знал раньше сотни; к сожалению, память и сейчас редко подводит меня. Потом мы возились вокруг кресла – в пятнашки. Кричали в небо разные неприличности. Поглядеть на нас со стороны – дети или психи - но нам было фиолетово. Вика расположилась в кресле отдохнуть – повседневное, потрепанное, но выстиранное – по случаю праздника – платьишко, ожерелье из деревянных шариков, бледно-желтый в сумерках венок, растрепанные волосы – сегодня она была царицей если не Египта, то по крайней мере маленькой полянки. Мы были раскрепощены, распяты, как будущие боги, на мягкой серой траве, под свежим серо-фиолетовым небом, пронизанным мошкарой.

Потом вино кончилось, моя супруга вдруг вскочила на ноги и, напевая что-то вальсовое вроде «трам –пам–пам…», начала в танце раздеваться: медленно, неумело, в такт мелодии приподнимала подол платья, через какое-то время осталась вовсе без него. Я наблюдал, затаив дыхание, моргая, в глазах плыло. Вика продолжала корчиться, и постепенно осталась в чем мать родила… Трам-пам-пам… Царица… Моя Нэф… Нет, тело жены давно не возбуждало меня, часто, наоборот, меня воротило от затхлости, от обвисшей груди, рыхлых бедер, красных глаз, но сегодня я не доверял ни зрению, ни разуму… В плену у животного инстинкта я сбросил ботинки, брюки, свитер, трусы, подлетел… Трам-пам-пам, трам-пам-пам… Мы танцевали пьяные, голые, грязные, счастливые, развратные, фиолетовые. Кружились, заплетаясь о траву, целовались, лобзались, покачиваясь, падали и снова кружились; затем мы снова упали, теперь – окончательно; занимались любовью с неистовством, достойным старшеклассников или моряков...

Совсем стемнело, от земли исходил жар. Я оделся, укрыл платьем уютно дремлющую возле своего трона супругу и, так как выпил немного меньше, чем она, вынужден был отходить ко сну не столь безмятежно. В голову назойливой мошкарой проникали мысли о будущем, о многих и многих волнениях наступающего на пятки и горло нового дня, о неповторимых чудесах дня прошедшего. Последними в этом мозговом штурме явились не услышанные ухом, но отложившиеся в подкорке слова Сёмы о великой «женственной» тайне. Верно сказал, гад. Всё в женщине – и тайна, и гибель, и надежда наша. Так мне казалось тогда.

А потом я наконец-то заснул.

 

___________________________

* Soiree romantique – романтический вечер. Tu t'etonneras - Вы будете удивлены (франц.)

** Игра слов: You’ll be surprised – Вы удивитесь; There’s no sureness, prices only – нет уверенности, одни цены (англ.)