Г.Фаст услышал от А.Фадеев: «В СССР нет антисемитизма».

Со школьной скамьи (окончил 10 классов в 1952) знаком с именем Говарда Фаста. Нечто читал из его произведений. Помню: нечто с ним приключилось: исчез он со страниц газет, из библиотек. Тогда я задумывался… Только сейчас узнал. Предки его жили в нашем Фастове – уехали в эмиграцию… Поселились в США. В 1905 в России произошло более 300 Еврейских погромов. И в Фастове случился с очень тяжелыми последствиями. Уехала или бежала от погромщиков и семья бедняков Фастов. Возможно, это только его литературный псевдоним. Готовил информационные радиопередачи для «Голоса Америки».

Говард Фаст сблизился с интеллигентами. Сформировались его убеждения радикального направления. В 1944 Г.Фаст вступил в Американскую компартию. Правительство США партию коммунистов отнесли к экстремистским организациям – запретили свободную общественную деятельность и распространение идей коммунистической направленности. По историческому роману писателя поставили фильм «Спартак», его много печатали в СССР, он лауреат международной сталинской премии. На Рождество Фасту из советского посольства привозят водку и икру килограммами. В 1947 Фаст попал под горячую руку политических разборок – за неприкрытое сотрудничество с разными советскими организациями в СССР - его осудили на три месяца тюремного заключения по обвинению в «антиамериканской деятельности» (формально, «за неуважение конгресса» - он категорически отказался отвечать на вопросы его комитета и отказ предоставлять документы).

Наступил 1956. Их доклада Хрущева он узнал о преступлениях периода сталинизма. В знак протеста – посчитал преступным находиться в компартии. Фаст с шумом выходит из компартии. Объяснения писатель дает в м мемуарах «Как я был красным» («Дружба народов» 2001, №10, 11). Обширная выдержка:

«…Через некоторое время после описанных событий я получил телеграмму от Фредерика Жолио-Кюри с приглашением принять участие в крупной международной конференции в защиту мира, которая должна была открыться в Париже 20 апреля (1949). Решив, что крупная международная конференция вполне может обойтись без Говарда Фаста, я приглашение отклонил. Но Жолио-Кюри моего отказа не принял и телеграфировал вновь: “Настаиваю Вашем личном участии в парижской конференции. Жолио-Кюри”».

«…Новик входил в Национальный комитет компартии США и в качестве такового представлял ее руководство. Шуллер был его заместителем. Мы были только втроем, и Новик заявил, что выражает мнение Национального комитета, который, после продолжительной дискуссии решил от имени Коммунистической партии США, входящей в братский союз компартий мира, выдвинуть обвинение в антисемитизме против Коммунистической партии Советского Союза. (…)

— Ты едешь в Париж. Советы посылают туда большую делегацию. Попроси людей из компартии Франции, которые будут ее опекать, устроить тебе встречу с руководителем. Тебе предоставляются все полномочия, ты — представитель Национального комитета нашей партии и в качестве такового сделаешь заявление в том духе, как я сказал: мы обвиняем руководство Коммунистической партии Советского Союза в вопиющих актах антисемитизма и отклонении от ленинских норм. Ты должен осознать серьезность этих обвинений, как и их конфиденциальность. Если это станет достоянием прессы, последствия могут оказаться самыми печальными.

Такова суть разговора. Далее мои собеседники мотивировали свою позицию: фактическое прекращение деятельности в Советском Союзе любых еврейских организаций, закрытие газет на идиш, исчезновение некоторых крупных деятелей, евреев по национальности, признаки — хотя достоверно и не подтвержденные — того, что некоторые военные — евреи, люди с большими заслугами перед армией, арестованы и расстреляны. Творятся ужасные вещи». (…)

В Париже на конференции Фаст просит французских коммунистов свести его с Фадеевым, главой советской делегации.

«На следующий день за мной зашел Жувенель и проводил в небольшое подвальное помещение в Плейель, которое, как меня заверили, не прослушивается. Жувенель ушел, и я остался с Фадеевым и переводчиком. Нельзя сказать, будто я нервничал, однако же и спокоен не был, смущение оставалось. Начал я с того, что мне поручено выдвинуть формальное обвинение против Центрального комитета компартии Советского Союза. Прозвучало это сильно, мне пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я действительно сказал эти слова. Их перевели. Фадеев ненадолго задумался и кивком головы дал понять, что готов выслушать меня.

— Записывать будете? — спросил я.

— А вы?

— В данных обстоятельствах, разумеется, нет.

— В таком случае и я не буду. Кто-нибудь из французских товарищей знает, о чем идет речь?

— Нет. Дело сугубо конфиденциальное, я получил на сей счет строгие инструкции.

— Отлично. Слушаю вас, — голос Фадеева звучал совершенно ровно. Он сохранял полное хладнокровие.

Я сразу взял быка за рога:

— Наш Национальный комитет обвиняет советское руководство в антисемитизме и нарушении основ социалистической этики, что представляет собой серьезную угрозу мировому коммунистическому движению. — Я выпалил это одним духом и, только закончив, ощутил некоторое волнение и даже страх. Не спрашивая ни у кого разрешения, я облек обвинительное послание в более или менее приличную форму, придал ему хотя бы легкий оттенок уважительности; однако же, хоть и приходилось мне слышать, что в принципе компартии рассматривают друг друга как равноправных партнеров, как это выглядит на деле, я не знал. Фадеев же, о чем мне сказали заранее, является депутатом Верховного Совета СССР.

Он снова задумался, слегка прикрыл глаза, принялся что-то мурлыкать под

нос — раздражающая привычка — и конце концов сказал:

— В Советском Союзе нет антисемитизма.

— И это все?

Переводчик перевел мой вопрос.

— В Советском Союзе нет антисемитизма.

Вспоминая эту историю, я поражаюсь тому, как разозлили меня тогда эти слова. Накануне отъезда из Нью-Йорка мне представили доказательства обвинения. Из них следовало, что восемь крупных военачальников-евреев были арестованы, как выяснилось, по ложным обвинениям. Газеты на идиш подвергаются гонениям. Было и что-то еще, тогда я все заучил наизусть, хотя сейчас подробности забылись. Но, быть может, еще больше меня поражает то, что, услышав ответ Фадеева, я не отступил. К Советскому Союзу я относился с огромным уважением. В моих, как и тысяч других американцев, глазах это был бастион социализма. Я продолжил:

— Как же так? Весьма ответственные товарищи поручают мне выдвинуть против вашего руководства серьезные обвинения — особенно серьезные на фоне истребления шести миллионов евреев в нацистских концлагерях, — а вы просто заявляете, что в СССР нет антисемитизма? Что же, и мне прикажете вернуться домой и просто сказать: в СССР нет антисемитизма? Но ведь у нас есть доказательства обратного. — Я перечислил их. — Быть может, и не все из этого правда, но почему вы отказываетесь говорить об этом?

— Потому что в Советском Союзе нет антисемитизма. — На сей раз в голосе Фадеева прозвучало легкое раздражение.

Я понял, что дальнейший разговор лишен смысла, Фадеев с места не сдвинется. Я вернусь домой и предстану перед Полом Новиком и Хаймом Шуллером, двумя хорошими людьми. Фадеев, со своей стороны, вернется домой и предстанет — перед кем? Не знаю. Можно допустить, что лично он ничего не знает о проявлениях антисемитизма в России. Семь лет спустя, после доклада Хрущева на ХХ съезде партии о сталинских преступлениях, Фадеев взял пистолет и вышиб себе мозги.

Но сейчас, в апреле 1949 года, я получил ответ, который на самом деле никаким ответом не был, и, возвращаясь с этого свидания, чувствовал, что меня охватывают все большие сомнения. Фадеева на Западе уважают, как мало кого из русских, — за честность, храбрость в борьбе с фашизмом, спокойствие, достоинство, с каким он представляет свою страну. Быть может, Новик с Шуллером заблуждаются? Россия более чем двадцатью миллионами жизней своих сограждан заплатила за победу над нацизмом. Мне было также известно то, о чем многие забыли, — в самый разгар войны Россия переместила три миллиона польских и украинских евреев в глубь страны и таким образом спасла им жизнь. Так где же все-таки правда? Сказал ли я в Париже правду или меня просто обвели вокруг пальца, не в первый, честно говоря, раз в жизни?»

По-видимому, Фаст был послан ходатайствовать за активистов Еврейского антифашистского комитета, без огласки арестованных в начале 1949 года. Не может не удивлять быстрота и резкость реакции американских коммунистов.