Лето было в самом разгаре. Звенящий насекомыми зной, воздух напитанный запахами трав, безоблачная синь над головой, разорванная слепящим солнечным диском, благословенная тень деревьев… Михаил шёл лесной стороной, заходя в почти обезлюдевшие деревеньки и рассказывая о чудесах, якобы произошедших с ним, когда он уверовал в Бога. За время путешествия у него таких историй скопилось немало, потому что после его рассказа находился ещё кто-то с подобной байкой, – Михаил запоминал её и уже в другом месте выдавал за свою. Он заметил, что чем беднее люди живут, тем скорее они готовы поверить в чудо. Их души распахиваются, и тут уж пища и ночлег ему обеспечены. А люди жили действительно бедно: колхозы развалились, молодёжь уехала, остались одни старики; так без света, без воды, без магазинов и живут, и существуют, как сто лет назад, а может быть и хуже. И пожертвования на храм, конечно, были скудные, зато Михаил здесь себя чувствовал уважаемым человеком, значительной фигурой.

Пока он спал после обеда на лесной опушке в тени раскидистой липы, неподалёку в деревеньке на дюжину дворов произошло печальное событие: скончалась баба Дуня – предводительница женской половины деревни. Немногочисленное мужское население выкопало могилку, выпило четверть самогону и отключилось. Теперь нужны были ещё сутки, чтобы копачи проспались и захоронили старуху. А на покойнице уже начали сказываться последствия жары. Гроб с ней бабы всей деревней кое-как выволокли на улицу и сели на лавку возле калитки, подальше от покойной. Сидят, разговаривают, ждут сами не знают чего. В это время старик Андрон, по немощи отстранённый от копания могилы, пас свою козу. Она у него была норовистая да блудливая. Всё больше предпочитала пастись на чужих огородах. Дед пока доковыляет за ней, смотрит – Манька уже соседской капусткой полакомиться успела, и нет её. Ещё любила коза щипать травку на кладбище. И на этот раз она пришла на привычное место и угодила в свежевырытую яму. Андрон в поисках проказницы ходил по всей деревне. Нету козы, как сгинула. Поплёлся к кладбищу и слышит: блеет его Манька. Подошёл дед к могиле, заглянул в неё, закружилась старая голова – и он загремел в яму к своей козе. Стали кричать в два голоса.

Смеркалось, когда Михаил проходил мимо кладбища к деревне. Слышит голос:

– Спасите! Помогите!

Несмело он подошёл к могиле и осторожно спросил:

– Эй, кто там?

– Мил человек, вытащи! Будь другом.

Михаил подумал: «Вот хорошо, ужин и ночлег мне обеспечены», – и нагнулся над ямой. Тьма. Ничего не видно. Всё же протянул руку. А старик решил: «Сначала я подам ему козу, а потом уж сам вылезу».

Как увидел Михаил, что из мрака могилы рогатая морда показалась, да ещё и говорит человеческим голосом, – обомлел. Глаза вылезли из орбит, застыли; ноги пятятся назад, но не слушаются, стали ватные, а тело холодным потом покрылось и начало труситься от страха, и волосы на голове и бороде щекотно зашевелились. Он раскрывает рот, чтобы закричать, а не может: губы не раздвигаются. И чувствует он, как душа тошнотворно опускается вниз к животу.

Тут морда исчезла и опять голос раздался:

– Ну, что ты? Иди сюда!

Михаил будто очнулся, душераздирающе закричал, развернулся и побежал. В полумраке не заметил под ногами могильной плиты, споткнулся и упал ничком на землю. Опять вернулась старая болезнь. Он долго корчился и бился о землю. Хорошо, что земля была мягкая и обошлось без травм.

Он пришёл в себя, когда была уже глубокая ночь. Звёзды в небе ясные-ясные, а над самой головой Полярная звезда светит, да так ярко, что аж слепит. И вдруг слышит Михаил голос:

– Болезнь – это божья кара ему за греховные страсти: гнев, зависть, неверие, пьянство.

Другой голос:

– Он не пьёт.

– Корни остались: тщеславие и озлобление за неудавшуюся жизнь.

– Неправда, он добрый.

– Не может быть добрым человек, носящий гнев в сердце. Это привело к убийству.

– Так он раскаялся.

– Раскаяние у него ложное.

– Он старается.

– Тщеславие не даст ему раскаяния и отпущения грехов. И сейчас он совершает грех, грех лицемерия.

Михаил лежал тихо и не шевелился. Снова пришли эти жуткие голоса. Было страшно, но он попытался осмыслить диалог: ясно лишь то, что один голос защищает его от другого. «Это, наверное, мой ангел, – подумал Михаил. – Может быть, правда, есть Бог, есть Дьявол и ангелы... Так кто же нападает на моего ангела? Бог или Дьявол? Дьявол, точно. Я же видел его морду». Он устал от приступа и процесса мышления. Голоса тоже умолкли, и Михаил уснул.

Проснулся он на заре от холода. Свежий утренний ветерок трепал волосы и щекотал высокими росистыми травами лицо. Михаил с трудом приподнялся: от неудобного лежания на земле затекла спина, ныли ноги и руки.

Он сидел, как нахохлившийся ворон, среди могил и крестов и думал о своей несложившейся жизни. Он же старается поступать, как все. Но выходит не так, невпопад... И мало что голоса в голове гудят, еще и дьявол стал являться…

Его размышления прервал странный звук: то ли хрюканье, то ли храп. Он прислушался. Звук шел из свежевырытой могилы. Михаил тяжело встал и, с опаской заглянув в яму, увидел там скорчившегося деда, лежавшего в обнимку с пегой козой. В душе Селезнёва зашевелились сомнения: «Может, мне почудилось все ночью, или я принял за дьявола эту козу?»

– Эй, старик! – крикнул повеселевший Михаил. – Наверх хочешь?

Дед разлепил глаза и радостно расплылся в беззубой улыбке.

– Ага!

Михаил нагнулся над могилой и протянул руку:

– Давай сюда!

– Нет! Сначала Маньку.

Михаил вытащил сопротивлявшуюся козу, и она тут же сорвалась с места и скрылась из виду. Продрогший дед уцепился за балахон Михаила и не выпускал его из рук, пока не дошли до деревни. И всю дорогу он благодарил Бога за то, что тот прислал ему спасителя. Хотя вид у «спасителя» был отнюдь не ангельский: лохматые волосы, всклокоченная борода, длинный нос и запавшие голодные глаза.

Когда Андрон и Михаил приблизились к калитке бабы Дуни, они увидели утреннюю церемонию вытрезвления мужиков. Их били по щекам и поливали из ведер холодной водой. Но, заметив Михаила в монашеском наряде, оставили пьяниц в покое и дружно заголосили:

– Батюшка! Тебя сам Бог послал! Слава тебе, Иисусе Христе, что не дал рабу Твою Евдокею без слова Божьего в землю зарыть! Она была у нас самая набожная в деревне. Святой отец, прочитай хоть канон за Евдокею. Больше уж ничего не успеешь. Вон как распухла покойница!

Отговариваться Михаил не стал. А бабки вынесли из горницы тусклую икону в старинном окладе, мягкие свечки, наладили лампадку, поставили все это на тумбочку с подветренной стороны избы. Михаил достал свой Псалтырь, открыл на кануне за умерших и, запинаясь, начал читать, время от времени крестясь и приговаривая: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Слава тебе, Боже! Господи, помилуй!» и прочая.

Если честно сказать, читать по-старославянски он не умел. Некоторые слова были ему знакомы – и тогда он произносил их громко, другие, незнакомые, он додумывал и говорил потише, слов под титлами он вообще не разумел и пропускал. Хорошо, что всё небольшое население деревни было занято подготовкой к поминкам, и рядом с ним сидели только две глухие бабки. И то одна пожевала губы и недовольно спросила:

– А что ты, батюшка, не поёшь? Дунька, когда канон за умерших читала, завсегда пела.

Михаил поднял глаза от книги и, перекрестившись, скромно ответил на вопрос вопросом:

– Миряне, вы же просили Псалтырь читать, а не отпевание служить?

Как бы то ни было, бабу Дуню закопали, и к полудню вся деревня валялась под столом, а по столу ходили куры и лазали кошки, доедая хлеб и лапшу.

Михаил без разрешения (спрашивать-то всё равно было не у кого!) набрал в пакет хлеба, луку, огурцов и покинул пьяную деревню.

 

VI

 

Была уже поздняя осень, когда Михаил добрался до верховьев Дона. Осень стояла чудная. Чёрные сетки лесов венчались золотыми коронами ещё не опавшей листвы, а внизу стелилось разноцветное узорное покрывало. Михаил шёл по опушке леса, загребая ногами вороха шуршащих листьев, под которыми пряталось несметное количество грибов, но не замечал их. Его беспокоило лишь то, что вот-вот начнутся дожди, потом морозы, а он ещё не определился, где будет зимовать. Ему мнилась очень теплая, сытная церквушка или комнатка в доме скромной работящей вдовы, а может быть, какой-нибудь монастырь с обильными припасами.

Но вот уже ноябрь на исходе, а ничего подходящего для себя Михаил не нашёл. Будто с холодами на улице остудились и сердца людей – они стали менее гостеприимными и хлебосольными, не вызывали у Михаила желания остановиться у них на длительный срок.

Наконец, под Лебедянью он попал в старинное сельцо. В центре его на берегу широкой тёмной речки стояла церковь – покосившийся деревянный дом с иконой и крестом над крыльцом. К храму тянулись немногочисленные прихожанки. Михаил, перекрестившись на икону у входа, чинно вошёл внутрь. Воскресная служба уже началась.

Батюшка был рыхлый, толстопузый и с красным носом. Таких попов изображали раньше на карикатурах. Да и правда, он был какой-то карикатурный. Живот свисал почти до колен. Руки были короткие, а пальцы-обрубки не могли сложиться в троеперстие. Он так и крестился раскоряченной щепотью. Поверхность его лица и шеи напоминала барханы, наплывающие один на другой. Третий подбородок нависал над ризой и колыхался особенно выразительно.

Михаил подумал, что такой упитанный батюшка может служить только в благополучном приходе, где хорошие доходы и обильные трапезы. Ну, а что мало молящихся в церкви, можно объяснить погодой, будним днём, отсутствием церковного праздника и так далее…

– С чем пожаловал странник-богомолец? – подошёл поп после службы с вопросом к Михаилу, поджидавшему его у выхода из церкви.

– Направлен я, отче, игуменом N-ского монастыря на строительство храма. Иду пеши, неся Слово Божие и собирая пожертвования. – Потом немного помолчал и неуверенно добавил: – Ищу пристанище на зиму.

– Что, наш храм тебе приглянулся? – лениво спросил поп и сплюнул: – Дрянь храм: крыша течёт, печка дымит, перекладывать надо. Пол в алтаре провалился. И за какие грехи меня архиерей сюда сослал?

Догадаться об этом было нетрудно: нос и брюхо батюшки говорили о пьянстве и чревоугодии.

– Приход бедный, я один, – продолжал поп, – едва управляюсь.

– Я не за так, буду помогать вам, чем смогу, – с готовностью воскликнул Михаил.

– Это как водится, – всё так же лениво проговорил поп, но из складочек кожи выглянули его живые хитрые глазки. – Будешь мне прислуживать в церкви, сторожевать и печку топить, а жить тебе можно здесь, – и указал на боковой вход в малый придел. – С питанием определимся позже: у меня пока нельзя, – смутился вдруг батюшка, но скоро нашёлся, – попадья уехала к матери. Временно.

Он кинул ключи от придела Михаилу и, довольный, понёс свой живот вдоль улицы, шаркая глубокими калошами по подмёрзшему тротуару.

Напрасно батюшка плевал на свой храм. Дом был тёплый с толстыми саманными стенами, ошелёванный досками и с уютной лежанкой у печки.

Отец Борис быстро скинул все обязанности, кроме богослужения, на Михаила. Тот записывал в бухгалтерскую книгу требы, собирал записочки с именами за здравие и за упокой, носил за попом кадило, продавал свечки... Отец Борис пытался научить его ещё и петь вторым голосом.

На службах батюшке подпевала пожилая женщина с тонким дребезжащим голоском. Однажды Михаил наблюдал такую картину: после очередного «Аллилуйя» отец Борис зазыркал очами на бедную тётку, потом схватил её за узел платка на подбородке и, приподняв кверху её красное задыхающееся лицо, пропел с молитвенной интонацией:

– Куда-а тянешь, бля-я-ядь?

Эта сцена произвела на Михаила такое впечатление, что его и без того слабые музыкальные способности парализовались и занятия по вокалу прекратились.

Проживание при церкви и работа со священником в паре, настоящим священником – батюшка окончил духовную семинарию в Киеве, – очень помогли Михаилу. Он значительно вырос. Хотя изменение не было глубинным и касалось только внешних проявлений. У батюшки он заимствовал вальяжные манеры, солидную поступь, кроме того, он изучил ход службы, церковные правила, некоторые специальные термины. Правда, когда Михаил оставался один, он терялся, становился суетливым и неуверенным, как будто утрачивал опору. К тому же он вынужден был выносить косые взгляды церковного старосты и двух-трех активных старух, которые с появлением Михаила почувствовали себя не такими нужными, как прежде. Они ревниво следили за каждым шагом нового помощника, прилюдно ему делали язвительные замечания или наушничали батюшке. А тот с приходом Михаила совсем расслабился и стал пить еще больше, запойно. Попадья загостилась у матери, и Михаил предчувствовал, что до весны он её так и не увидит. А между тем приближались большие праздники: Рождество и Крещение.

После Нового года священник взял себя в руки, строго постился и Рождество выдюжил. Оно получилось светлым и радостным. Во время службы тенор отца Бориса торжественно звенел в переполненном храме. Михаил остался доволен и собой. Всё у него получалось правильно и вовремя, можно даже сказать, профессионально. И это несмотря на то, что в Сочельник он получил сапогом по голове: Михаил шел по улице и какая-то из девиц перебросила через забор свой старый «башмачок» сорок третьего размера. На лбу вздулась шишка, но Михаил прикрыл её колпаком так, что была она почти не заметна.

Попа хватило и на праздничную обедню, хотя к концу службы он еле стоял на ногах. А вот дальше болезнь прогрессировала. Батюшка пропускал заутрени, обедни и вечери одну за другой. Михаила же посылал ходить по дворам колядовать, посевать и просто побираться. Не раз и сам пытался составить ему компанию.

– Ну, хочешь, я с тобой пойду? – хватался поп за гармошку и тут же падал на свой пухлый живот, затем неуклюже полз к дивану, с трудом взбирался на него и крестил Михаила, пьяно приговаривая: – Блаславляу тя, сыне! Будь наглее! Принеси водки. Половину пирогов и сала можешь оставить себе, – и засыпал.

Михаил следовал рекомендациям своего наставника. И обнаглел до того, что ходил по дворам с двумя сумками: одна – для продуктов, а другая – с трехлитровой банкой: в неё он выливал содержимое стаканов, которые ему подносили.

Возвращаясь с обхода, Селезнёв ставил перед батюшкой банку с розовым напитком – коктейлем из водки, самогона и вина, – а на старинное мельхиоровое блюдо вываливал из сумки половину продуктов и шел к себе в каморку.

На Крещение отец Борис кое-как отслужил праздничную службу, а на водосвятие идти не смог: отказали ноги. Он уснул, пав ниц тут же, на выходе из церкви. Михаил считал своим долгом завершить праздничную церемонию. Переступив через попа, он прошел в ризницу с надеждой найти какое-нибудь торжественное одеяние. Но там было пусто. Он даже не обнаружил стихаря. Тогда Михаил взял из алтаря большой крест, кадило и организовал шествие с иконою и хоругвью. Сам шел впереди в неизменном своем наряде, высокий, сутулый. Его маленькая головка с жидкой косицей тонула в колпаке, из-под которого торчала только острая борода. Руку с кадилом он выбрасывал далеко вперед, будто боксировал невидимого противника, отчаянно махал крестом, бормоча все, какие знал, молитвы. Группа старушек пела сама по себе не то псалмы, не то песни. Всё это священнодействие не вызывало благоговения у окружающих. Из толпы верующих слышались ропот и смешки. Михаил довел церемонию до конца, окунув крест в воду заранее приготовленной проруби. Стоял настоящий крещенский мороз. Но прорубь сделали огромную, целый пруд. Со всех сторон её обступили и верующие, и неверующие жители села: кто с бутылкой, кто с бидоном, а кто и с ведром. Михаил стоял у основания водного креста и вещал:

– Братья и сестры! Совершите омовение в святой воде Иордана. Крещенская вода смоет все болезни и грехи. Кто искупается в проруби, тот не будет болеть никогда.

Селяне же только расплескивали воду из своих сосудов, а в реку не лезли. Михаил услышал ехидный голос сзади:

– Сам купайся! Покажи народу пример, – и вдруг ощутил легкий толчок в спину. Ноги его стронулись с места и заскользили прямо к проруби. Все вокруг засмеялись. А Михаила обожгла ледяная вода и он, смешно бултыхаясь, с зажатыми в руках кадилом и крестом, заорал на все святилище:

– Какого черта! Вытащите меня!

Его с трудом вытянули на скользкий лед и под руки отвели к чьему-то «Москвичу». Дома Михаил натерся, как мог, водкой и залез под одеяло. К утру у него начался жар, все кости ломило, болела голова и грудь. На Богоявление вести службу и освящать воду было некому: батюшка и его помощник болели. У Михаила участковый доктор нашел воспаление легких и прописал таблетки и уколы. Батюшка, протрезвев, сам колол гентамицин в костлявые ягодицы Михаила и ворчал:

– Сделал посмешищем наш клир! – под клиром он подразумевал себя и Михаила. – Позорник! И толку от тебя никакого. Все равно печку сам топлю. Еще и тебя, дармоеда, кормлю, – поп боялся, что в епархии узнают, что он допустил до службы непосвященного человека, и злился. У него уже было несколько предупреждений различного характера.

Больного пришел навестить церковный староста. Он принес майонезную баночку меда и язвительно спросил:

– Что же ты, святой отец, заболел? Грехов, что ли, много?

Михаил отвернулся к стенке. Ему не то что было стыдно, а просто неприятно. Он всегда избегал прямых вопросов и ответов, делая вид, что не слышит собеседника.

Дней через десять Михаилу стало легче, но вставать с постели он не спешил. На люди показываться было неудобно, и он решил притворяться больным, пока не потеплеет. А там и в путь!

Но поп уже в открытую гнал Михаила из храма:

– Позорище! – говорил он. – Стыд и срам! Аз пью, есмь грешен, но аз каюсь ежеденно, ежечасно. А ты фарисей, провокатор, межеумок. Тебя и близко нельзя подпускать к святому храму, к церкви. Еще и нечистого поминал!

Поп, видно, считал, что его отборная матерщина – сладостная музыка по сравнению с выражениями Михаила. А какими фамилиями называл он своего служку!? Даже мысленно произнести их – страшный грех. Но тот все терпел и поглядывал в окошко. Он ждал весны.

 

VII

 

Последние дни февраля стали просто невыносимыми. Батюшка посадил Михаила на голодный паек. Пшенную кашу с постным маслом наш притворщик уже не мог зрить. Хотелось мяса, на худой конец, сала.

Каждый приход отца Бориса превращался в перебранку, в которой оба заходили все дальше и дальше, поскольку склонность Михаила к подражательству делала его похожим на батюшку. А как известно, одноименные заряды отталкиваются.

Погода стояла самая неприятная. Днем за окном шел мокрый снег, который только разжижал уличную грязь, а ночью мороз её сковывал, превращая в острые скользкие кочки. Трогаться с места в такую погоду не было возможности. Михаил скучал и злился на попа, на себя, на саму жизнь.

На Масляной неделе село гуляло и объедалось блинами. Сиделец не выдержал и вышел на улицу. Он стоял у входа в церковь в своей нелепой куртке поверх балахона и в сапогах на босу ногу – весь запас носков истлел за время путешествия. Было прохладно, и Михаил, для приличия постучав сапогами у входа, вошел в церковь. Батюшка прибивал к амвону оторвавшуюся доску и был трезв.

– Оклемался? – раздражённо спросил он и понёс Михаила... Самыми нейтральными выражениями были «дармоед», «паразит» и «монастырская вошь».

Селезнёв не нашёл что ответить и молча покинул храм. Хотелось есть, и он пошёл по селу. Никто не проявлял внимания к божьему человеку, наоборот, при встрече с ним люди начинали смеяться и показывать на него пальцем.

Только на Широкую Масленицу удалось Михаилу наесться до отвала. Батюшка, верный христианскому долгу, попросил у него прощения и взял с собой в гости к родственникам на отделение бывшего совхоза, где Михаила никто не знал. Но халява пошла ему не впрок. Всю ночь он бегал в нужное место. Истощённый поносом Михаил вошел в Великий пост. Батюшка после Прощённого воскресенья вернулся к своей идее – выжить квартиранта, люди в открытую смеялись над его крещенским подвигом – и Михаил засобирался.

К середине марта появились первые признаки весны, и Михаил, повесив на плечо мешок, а на грудь – сундучок, холодным весенним утром вышел на просёлочную дорогу и зашагал вперёд. По обочине трассы «Москва – Баку» он быстро шёл в южном направлении. Ему хотелось скорее прибыть в конечный пункт назначения. Напрямик же идти было нельзя: только вдоль трассы дорога была проходима. На автостанциях по пути следования богомолец собирал деньги на храм и запасался продуктами и водой. Иногда, если хорошо подавали, он задерживался на сутки-двое и с удовлетворением заполнял свой денежный пояс. Дней через десять потеплело, земля просохла, и Михаил, свернув с трассы, пошёл напрямую. На его пути лежали уже донские станицы и хутора.