Мутный камень

 

Мой брат, когда ему было года два (или три), снимал с родной бабушки

украшение (серьгу) и внушительно произносил: Дымтачий топаз!

Бабушкиным крупным чертам лица и выразительному характеру шли

украшения тоже крупные, яркие. Серьга с большим камнем величиной с

хорошее голубиное яичко приходилась как раз по детской ладони. Брат

разжимал руку и рассматривал мутную коричневатую глубину камня и

уходящие в нее плоские сколы, которые резко нарушали дымчатое

спокойствие. Края плотных чешуек неровно проступали на гладком кварце и

давали ощущение какой-то нервной подавленности, загнанного внутрь

дрожания, даже брожения. Обкушенных или даже обломанных ногтей.

Несправедливо уязвленого самолюбия.

Он держал в кулаке серьгу, а другую руку выразительно поворачивал

ладонью кверху - понимаешь ли ты это?! - и скакал на бабушкиных коленях,

давая выход моторному возбуждению.

Он видимо был не против освободить притягательное яйцо от оправы, но

золотая тусклая рамочка хорошо удерживала свою сердцевину, все-таки

довольно ценное массивное украшение. Нижняя сторона топаза, плоская,

бугристая, просто спиленная, не представляла интереса. Да и следов

нервных слепых чешуек на ней не было.

Какая была у бабушкиных серег золотая оправа, совершенно изгладилось

из памяти.

 

Сыктым война.

 

Как-то лежу я в расположении комендантской роты, ночью, на втором этаже

яростной железной кровати, стараюсь много не вертеться. Уже давно был

отбой, половина казармы спит. А я - нет, не могу заснуть. Лежу и смотрю

телевизор на цэпэ. Издали, но нормально видно, метров с семи, с восьми.

Черно-белый, не помню модель. Цэпэ - это свободное пространство

посередине расположения, центральный проход. В такое время никто почти

не сидит, все лежа смотрят. И причем как: был бы включен, а что идет -

хоть взгляды бесконечные, хоть депутатов - кажется, и дела никому нет. Я

никогда не переключал, и вообще редко кто переключал. Может быть,

расстояние останавливало. В основном, кому завтра шуршать - тем и не

интересно, спокойно отбились, не мешает. А я смотрю депутатов, не знаю,

почему. Днем никогда не спал, даже мысли такой не возникало.

Впрочем, вру: если бы не депутаты, то я бы все равно о студенческом

дембеле скоро узнал. Тоже случайно - кто "Красную звезду" читает? - но

она намного чаще попадается на глаза. Мне попалась в лен-комнате

(ленинской), один сержант написал: "армия меня мужчиной сделала, тут

друзья, жизнь, увалы по выходным - с чего я буду недослуживать? Дурак,

что ли? Пол-то года всего осталось". Или в таком роде. Мне год оставался.

Так что узнал бы. Но все равно, было весьма неожиданно и приятно. До

недоумения приятно. От советской власти подобных сюрпризов ожидать - не

припомню, сохранилось ли где-то в истории.

Я потом, когда Горбачева всегда ругали, думал, ребята-ребята, откуда

столько злости? Просрал, не просрал - а видишь ты, человеком оказался. А

публика ухом не повела: е..етт?! А о себе-то такого не скажешь!

Долго ждал, вдруг подвох? Но нет, родители написали, точно. Справка

нужна, из деканата. В том же письме ее и прислали, якобы в деканате и

знали, что за справка такая. Восьмая часть листика, вспоминается.

Сунулся с этим листиком в военное управление, дивизии, - действительно,

справки катят. Как, когда – а черт его знает, это превышало меру терпения

НШ. Начальника штаба. Управление дивизии - где женщины сидят. А еще,

оно прямо ходит, на смотрах: К торжественному маршу! Побаталионно!

Дистанция одного линейного! Управление прямо, остальные напра! Во!!! С

песней!!! Шагом!!! Мырш... – вот как.

На прием не запишешься, в самом деле! Через калитку попал, куда наши

комендачи - водители, писаря - проходили. Меня один писарь пропустил,

как соратника по роте, что ли. Удивительно неприятный тип. У НШ,

помнится, и писаревал.

"Шо ты ото жмэся? Поллитра ставыш – и завтра тэбэ уволю. Жмэться,

жмэться, як ото..." - он деликатничал, недоговаривал.

"Да что ж, Ваня, нэ жмуся. Та як же ты мене уволыш? Докумэнты вси в НШ."

- если честно, меня смущало это его "уволю". Хотя, всяко бывает.

Проходила неделя, и Ваня опять канючил: "Эй, дембель, в гастрономи був?"

"В каком еще гастрономе?" - удивлялся я, хоть и понимал. Ваня играл

гораздо лучше: "Ты шо, домой, нах..., нэ хочеш?" - (Извините, но что было,

то было.) - "Давай, нах..., поллитра - и дембельнеся, нах..., скильки раз

тоби казать! Через забор - и впэрьод. Домой не хоче, от..."

Я только расстраивался. Через забор! Документы на мази - не дай - "божок"

- "залететь". Мне с рук не сходит, уже тогда было понятно. Да и с какой

радости, спрашивается?!

А тут еще старшина со своим мотоциклом. Покрась мне, Костя, коляску от

мотоцикла. Покрасил бы, не жалко, но для этого старшине надо было

старую краску содрать, а она - как с танка, или почти как. К750. Я не

обладал моральными качествами для исполнения такой работы. Но боялся в

этом сознаться. Когда я шел утром в парк (военной техники, где стояла его

коляска), то он провожал меня широкой чистой лыбой и жестами рук,

изображающими производительный труд: "Ш-ш-ш!.. Давай Коштя, давай,

штудент!" - старшина смешно, как ему казалось, шепелявил для

поддержания доброжелательных отношений.

Простой честный советский парень, лет тридцати, не более. Афганец,

оперативник. 190 см и косая сажень, ручищи-лопаты, открытое русское

лицо, да и душа тоже. За плечами наверное пять или семь военных

операций, и страшно так он о них рассказывал, но и просто, вместе с тем.

Как за напрасно проданный "цинк" с патронами замполита в спину

прикончили, или как молодые кубинки за одеколон шипр отдавались.

"Восемь или десять псов (песо) - и вперед! Через минуту ее отец - фин! фин!

И по спине мачетом так, хлоп, хлопает. Кончай, мол." Я любил слушать.

Я тоже пытался поддерживать с ним доброжелательность, и спросил как-то:

товарищ старший прапорщик, а какой размер ваша жена носит обуви? Мне

казалось, с моей стороны будет большой политес купить его жене пару

сапог. Денег у меня таких не было и в помине, даже одолжить. - Ну... сорок

третий... - ответил старшина, немного смутившись, однако, к счастью, не

придал вопросу значения.

Но коляске-то он придавал большое значение! Когда на десятый день моего

"шуршания" он выяснил, придя, что, собственно, коляска нимало не

ободрана, я попал в наряд по кухне. До сих пор не понимаю, как это могло

случиться! Младший сержант, можете себе представить. Дежурный по роте -

а тут на тебе. Жаль, командиром отделения не сделали, а то бы такого не

произошло.

Ничего не попишешь, мыл посуду. Из наряда в наряд, кухню хорошо

запомнил. Мыл, спал, опять мыл, а Ваня всё подтрунивал: "Ты шо, дятел?

Ото я б уже заморывся, домой не йихать... Или дождеся, пока старшина

военный билет одбере... Лап, лап, а билета х..ма!" Я внутренне содрогался

под одеялом при мысли об отборе военного билета, и ночью хранил его под

подушкой, помня о прецедентах. В беспокойном сне меня грабастали

огромные руки в зеленых рукавах; я бежал от них на кухню и ел там свой

военный билет, и цепенел оттого, что нет мне спасения.

В конечном итоге Ваня одержал верх. Отказываясь что-либо понимать, я

отдал последние 15 или 20 рублей одному Славику, тоже нашему водителю,

поскольку он регулярно выезжал со своим "шефом" за пределы части. Отец

тогда не работал, но мне регулярно присылали червонец, до сих пор

вспоминаю со слезами благодарности. Купи, Сява, поллитра, попросил я,

стараясь выглядеть бодро. "Так тут... Ого, багато! Шо, на уси?" - Слава

стоял выше наживы. "На уси, Сява, скильки буде. Лышне визьмеш соби" - и

в какой-то час я имел, по выражению Славы, "чэртьож", т.е. бутылку водки,

наискосок завернутую в газету для конспирации. "Чертеж" был оперативно

отнесен за известную калитку, а минут через 15 мне был предоставлен

военный билет и открепительный листок из личного дела со всеми

необходимыми гербами и печатями.

Приближался теплый и мирный, как слеза младенца, вечер. Месяц август

только что аккуратно перевалил за середину. Управление почленно

выдвигалось мимо меня с места несения своей службы и не обращало ни

малейшего внимания. Я очнулся и на следующее же утро нежился в отчем

доме, в объятиях любящих родителей и брата, которым и теперь, пусть в

немного адаптированном виде, люблю иногда рассказать эту свою историю.

 

Приблуда

 

У меня был случай. Был как-то в Крыму, не помню уже где, на юге. И

повадился по утрам ходить в одну кафешку - там давали недорогой

портвейн.

Ну вот, и мне каждое утро открывали бутылку.

Когда однажды прихожу, и не могу глазам поверить - бутылка уже открыта!

Думаю, хороши дела... Девять часов утра! Как это может быть?

И на следующий день то же самое повторяется, опять открыта, кто-то

опередил.

Делать нечего, решил придти на пол-часа раньше. Прихожу, а кругом

свежо, чисто, камни гладкие, аж блестят. Сосны, красные цветы цветут -

настоящий юг.

Вот, и кафе только что открылось. Татарская буфетчица приветливая,

монетку принесли, уже мне опять первому откупоривает. Но жду. И

действительно, подходит один крендель, чуть не вразвалочку. Видела бы ты

его рожу, когда он увидел опять открытую бутылку! Оказывается, он до

этого меня первый заметил, и решил первый приходить, от собака.

Потом встретились с ним на пляже - чуть не подрались, но было уже жарко.

 

Мотылек

 

Ночью мотылек сочиняет стихи:

 

увы, но тем не стало у меня...

“чем стало для меня твое существование...” -

все вспоминается некстати

 

Чепуха, надо не так.

 

но тем не стало у меня

а стало этим

спасала крылья от огня

 

Хорошо.

 

спасала крылья от огня...

помяла лапки...

 

и хоботок. Устал постоянно сворачиваться.

Часы какие-то. Да знаю я, знаю. Нечего зря напоминать.

Сколько там осталось? Считаю, считаю, и каждый раз выходит по-разному.

Дрожу и считаю.

Вчера было... кажется, было 23 584 768. Кажется, много.

Сегодня решила пересчитать. Надо же, в конце концов, знать точно. Где

там. То 26 584 769, то 23 236 456, а то опять те же 23 584 768, а этого быть

никак не может. Роман с математикой.

Да, неважно с математикой. Но я должна точно знать. Шутки шутками, но

так нельзя. Дрожу каждый день, и выходит все меньше, меньше, меньше.

Куда же меньше?

Или еще много? Ну конечно, не может быть много, но хоть достаточно.

Вот, опять телефон.

Звонят, звонят, сами не знают, зачем. Сбивают. Невозможно нормально

посчитать! Им, небось, считать не приходится. Им не горит. Живут себе... В

ус не дуют.

НЕ ЗНАЮТ, КУДА ЭТО ВРЕМЯ ДЕВАТЬ.

А мне? мне, наверное, точно не хватит.

За что мне браться? как его посчитать? куда оно уходит, куда?!

Вот сегодня... Считала... Я должна, должна знать. Я не могу так. Это с ума

сводит. Потом цветы, цветы. Сколько цветов. Дурман, тягучая пыль. Жар,

солнце. Солнце, слепит, от цветка к цветку.

Потом куда-то все делось. Не помню! куда? куда делось солнце, откуда

взялся этот вечер?

Вечером всегда прохладно.

И этот огонь.

Зачем, зачем? Вечером всегда прохладно, хорошо. Почему всегда мало,

когда хорошо? Откуда он взялся, этот огонь, зачем?

Я ему - зачем?

Пускай бы и горел. Такой огонь, оранжевый. Красивый.

Почему нельзя издали смотреть на огонь? Он хочет большего, как все.

Сколько он может хотеть большего? Сколько ему надо?

Чепуха, ему ничего не надо. Он просто горит. Как солнце? Да, наверное, как

солнце.

Ему надо все и ничего, да, как солнце. Солнце светлое, при солнце цветы.

Огню не нужны цветы. Ему не хватает такта даже притвориться цветком.

Горит, горит.

ЕМУ ТОЖЕ КОГДА-НИБУДЬ ПРИДЕТСЯ ПОГАСНУТЬ.

Почему он все время горит?

О, он умеет. Не смотри на него! Мои крылья... ему нет до них дела, как и до

цветов.

"Крылья можешь снять."

Ха-ха, черный юмор.

Я НЕ МОГУ СНЯТЬ КРЫЛЬЕВ.

И мне осталось... мне осталось... сколько же мне осталось?

"Твоих волос стеклянный дым, и глаз осенняя усталость..."

Стеклянный дым за окном.

Сколько ночи мне осталось? не будешь спать - сгорит даром еще один день.

Еще один. Надо спать.

Хотя бы приблизительно посчитать, сколько, и поспать. Нет, сначала

посчитать, сколько поспать. Нельзя ли считать во сне? Я сплю? Кажется,

сплю. Да, хорошо. Огонь колеблется, жжет. Пусть жжет. Еще хватит. Хватит!

 

Бузина и пространство.

 

Деревья питаются похороненными надеждами, разлагая их корнями.

А также постоянствами, божественными огнями, мудростью,

богоизбранностью, бого- и добролюбием, мужественностью, белизной,

светом, умеренностью, царственностью, благородством, спокойствием,

землепашеством, преданностью, стойкостью, уважением и миролюбием.

Над кое-кем из моих предков растет дерево бузины. Бузина нехорошее

дерево, какое-то травянистое, режется вязко, как пластилин, горит плохо,

плавает тоже плохо. Но растет. Каждый год, видимо, в мае, раздается и

пускает тысячу новых веток.

Внутри ее древесного ствола есть много пористой сердцевины, из-за которой

ее нельзя принимать всерьез. Получается так, косметически отломал из

веток, что больше мешает, отрезал ножом или пилой, и пошел себе. Не

люблю этого. Бузина укоренилась в полезных, некогда весомых костях, но

мало ей, еще лезет в лицо, уши, нос, царапает под глазом и упруго

качается, пока ты размышляешь. Нет, не упруго, только делает вид, у нее

сердцевина рыхлая. Хороша ли от нее тень? Сейчас не помню. Скорее

всего, тоже поганая. Лист плотный, правильный, шелестеть шелестит, но

тени не дает. Все сбилось в кучу, то ли из экономии, то ли от слабосилия.

Рыхлые ветки далеко в стороны не достанут - не укрывают ни от чего.

Бесполезное дерево.

Только на свалку, вид мусора закрыть.

А сторож приходит, смотрит, смотрит, потом спрашивает: ты кому место

расчищаешь? Потом держит за ветку, отклоняя ее в сторону, чтобы удобнее

пилить.

В каком смысле, кому?!

Свету, кому. В пилу уходит порция досады и остервенения, болтаешь

невпопад, и пилишь туда же. Света-то она как раз и не заслоняет. Весь свет

там, под низом, вместе с белизной и благородством. Вида немножко, это да.

Место воздуху дать надо, пространству, вот что, дядя сторож.

Но и это глупость. Пространство утилитарно. Сколько надо пространства,

интересно. Сколько есть? Сколько возьмешь? Каждый, похоже, сам себе

берет.

Ты смотри, серьезно говорит сторож. Кажый сам себе место берет. Как

возьмешь, так и займешь, - оно тебе надо? Место - это вещь. Вот я знаю,

делится сторож, такой-то и сякой-то всё-то меня (т.е. его, сторожа) просил,

расчисти мне, Петрович, (предположим) местечко. Старые камни уволоки,

да старые деревья поруби... А я тебе (сторожу) за то денег дам. Ладно,

согласился Петрович, за деньги чего не сделаешь. Исполнил, умыв руки. И

что вы думаете?! Через какой-то год - вот вам и пожалуйста, и

понадобилось.

Наверно, каждый человек сам о себе знает, думает он вслух, когда ему что

понадобится. У сторожей свой фольклор.

Место это вещь, пространство это источник пользы, а бузина это не дерево,

а простой куст. Не думаю, чтобы на бузину с большой охотой залезла бы

кошка.

По чему она может почуствовать неосновательность слабых и хрупких веток,

не обращая внимания на их обманчивую толщину? Плоды бузины висят

гроздьями, похожими на соцветия сирени. Мелкие черно-фиолетовые

ягодки. Пока они зреют, то тверденькие, вероятно, лет тридцать тому назад

нашел бы им применение. Теперь почему-то примериваю к кошке, и не

зеленые, а спелые. Корм для птиц. Может быть, в этих гроздьях дело?

Жидкие кисти плодов бузины странно сочетаются с вещественостью

пространства. Зачем они здесь растут, какие дурацкие птицы впитают в себя

соки и вещества, полученные возгонкой, к примеру, дружелюбия. Уж лучше

кошки, чем птицы.

Кошка органична сама по себе, вне времени, пространства, благородства,

дружелюбия и всякой такой дребедени. Эстетический ли объект кошка?

Трудно сказать. Но не утилитарный, точно. Кошка ловит вредную птицу, или

вредную мышь, и ест ее, и тем славит пути творения?.. Глупость, глупость.

Божья птичка любит ягоды, между бузиной и птичкой гармония, и их

гармония это вещь, как и место.

Гармония издает сладостные звуки, птица поет, листья шелестят, а кости

умиротворились, давным-давно. А между кошкой и птичкой нету гармонии,

но зато пространство вокруг кошки - не вещь. Оно никому не принадлежит,

что легко понять путем наблюдения. Точнее, оно принадлежит человеку, но

не как вещь, а просто как среда. Квадратные и кубические метры

безотносительно большинства своих предметных признаков.

Это кстати, вам в любом жеке скажут. Впрочем, тут же эклектически

добавят, что они-то, эти метры, как раз и есть "полезные". Но взять-то с них

нечего, спрос невелик, сами понимаете.

 

Кефаль

 

Любите ли вы кефаль? Я – люблю. Люблю их тучные стада на озаренных

солнцем склонах, где все на свете ерунда, и что-то там такое, жируют в

зарослях зеленых. В зарослях, на склонах больших подводных камней,

валунов высотой с трехэтажный дом, которые скатились в день творения на

морское дно, и вросли там в песок и гальку и дали с тех пор пристанище

самым прекрасным на свете серебряным пугливым рыбам.

Огромный камень с поверхности не виден, он живет своей скрытой мутной

жизнью в глубине, где его надо отыскать. С поверхности ты видишь в

лучшем случае тени, темные пятна, которые по мере приближения

приобретают мрачные очертания. Вот ты уже различаешь грубые грани

этого огромного камня, этой подводной скалы. Вот проступают

приклеившиеся мидии, безжалостно острые, и водоросли, яркие зеленые

полосы, которые прирастают к камню и прочно держатся на нем. Вот ты уже

не замечаешь кишаших мутных взвесей, они скрыты недостатком света, и

вода кажется удивительно прозрачной. Морское дно монотонно, ему может

позавидовать любая защитная ткань или накидка. Оно живет напряженно и

неразличимо. Думаю, человеку не под силу указать здесь хотя бы одну

истинную черточку, которая позволила бы ему отличить живое от неживого,

животное от не животного. На шершавой поверхности камня, сдирающей

кожу с рук с одного прикосновения, проступают серые спины рапанов. Они

зрительно неотличимы, но ты их видишь, и это есть таинство проникновения

в морскую глубину. Среди мидий и мохнатых бурых водорослей стоят

неотличимые от водорослей ерши – скорпены. Они каменно-неподвижны и

ядовиты. Стоя, они переваривают крабов и других рыб, которые попали в их

глотку. Ерши разрешают приблизиться к себе гораздо ближе, чем нужно для

выстрела. Наконец, гипнотизируемый ерш мгновенно стартует, однако пусть

его. Найти ерша не фокус!

Фокус - найти кефаль, что бы там ни говорили.

Моя серебряная рыба, морская любовь, самозабвенное влечение, отдайся

мне сегодня, допусти, ибо ты прекрасна.

Я это вполне серьезно говорю, без тени преувеличения.

Я оплываю огромный камень-валун вокруг его широчайшего экватора,

держась осторожно и незаметно. Нельзя высовывать голову и касаться

ракушек, режущих гидрокостюм. Здесь воздуха в легких недостаточно для

естественной плавучести. К тому же, на поясе мой крест – четыре

полуторакилограммовых свинцовых груза, которые я каждый день

добросовестно таскаю на морской берег. Я балансирую в толще воды и

смотрю вперед, и вверх, и вниз, и по сторонам, поскольку рыбацкое счастье

переменчиво. Кефаль всегда появляется неожиданно, что бы там ни

говорили.

Надо мной проплывает несколько внушительных скумбрий. Скумбрия

энергичная, целеустремленная рыба, за ней может плыть моя

легкомысленная красавица. Может быть, немного подняться, отплыть?.. Я

замечаю ее в самый последний момент, негодный для выстрела, когда она

уже слишком близко, а я пошел всплывать, и положение мое не

горизонтальное, и острие безопасно направлено вниз.

Слишком близко – значит, не попадешь.

Но я никогда не сдаюсь, все-таки выравниваюсь, делаю несколько коротких

взмахов ластами, стреляю ей вдогонку. Мимо, мимо, всегда мимо. Всплыв и

дыша, я чувствую, как часто бьется у меня сердце, то ли от волнения, от

промаха, то ли просто от движения. Она испугалась, панически удрала, но

какая-то магическая, магнетическая сила всегда отклоняет ее от прямой

линии, заводит по дуге. Я успел заметить, как она сошла, краем зрения, на

излете. Это круг, и она вернется сейчас на то же место, вернется, с другой

стороны.

Любопытство, болезненное, полошливое, сумасбродное - вот что, может

быть, больше всего в ней привлекает?

Я могу опуститься и потом медленно подниматься вверх, примерно наметив

точку, с терпеливой и расчетливой железной выдержкой, почти наверняка,

до предела растянув холодное ожидание. Я могу.

Но я разворачиваюсь и просто плыву ей навстречу, прямо навстречу, снизу,

по такой же дуге, в азарте, в угаданном направлении, тоже в железной

выдержке преследования, только не владея сойти с этого пути. Широкая

дуга, сколько уже метров, тридцать? Пятьдесят? Где же она? Я неправильно

выбрал, промазал? Всплывать? Да, надо. Все, не угадал, ошибся. Опять

ошибся. Стоп! Вот она. Выстрел, промах.

Я дышу и иду обратно к камню. Рыбацкое счастье переменчиво.

На душе у меня некоторая досада, которую я пытаюсь не замечать. Вот

опять смутные очертания, взвеси, острые мидии в прозрачном полумраке.

Рапаны, бурые и зеленые ленты. Экватор. Надо держаться осторожно,

незаметно, и приближаться из тени к месту, освещенному солнцем.

На освещенном солнцем склоне я увижу их стаю, целый сонм больших и

малых кефалей, которые толкутся все вместе и тычут своими глупыми

серебряными мордами в мохнатые обросшие камни и мидии. Я увижу, как

они пожирают этот мох, жадно, торопливо, как в последний раз. Я увижу,

как они хаотично перемещаются, меняются, то встав вертикально, то

вертясь и поворачиваясь белым брюхом, которое сверкает на солнце.

Я выберу одну из них, только одну. У меня один выстрел. Я не смогу

выбирать долго, чтобы не вспугнуть, и чтобы не дать стухнуть чудесному

колотящему сердце чувству. Я не знаю, будет ли она ближе или крупнее

остальных. Я не знаю. У моего выбора будет всего несколько мгновений, и

он повинуется первому безотчетному влечению, которое единственно верно.

Я выберу ее, потому что она – моя.

И вот, я иду с охоты, с пляжа, уже жарко, полдень, макушка лета и самый

юг Крымского полуострова. Рядом со мной идет морячок, просоленный

местный пьянчуга в тельняшке, и несет через плечо черный полиэтиленовый

кулек с только что пойманной рыбой. Он с утра поставил сети, а теперь

собрал улов и хочет продать его у ларька поблизости. Он не без гордости

показывает мне, что собирается пустить в ход: пара карасей с торчащими

как у крыс передними зубами, маленький с ладонь зубарик, ерши, морской

кот с отломанной иглой и какой-то морской черт, что ли. Маленькая

мясистая рыбка с черными и желтыми полосами и огромным шипом,

торчащим из головы.

Караси и ерши, однако, недурны.

Осторожно, еще живой! – предупреждает меня морячок в отношении

маленькой рыбки с шипом. От такого шипа можно и руку потерять! Когда-то,

во времена его молодости, сеть с этой рыбкой просто обрезали, не брали в

лодку. А он – делать нечего, оставил. Хорошая рыба поизвелась,

повыловилась. Кефали уже он три года как не видел.

Я устало и блаженно улыбаюсь, слушая и медленно согреваясь под

полуденным тропическим солнцем. Для меня его мемуары утешительны, я

отношусь к ним с серьезным вниманием. Вспоминая, он, тем не менее, скоро

сбывает свой товар, и мы идем с ним пить недорогой алуштинский портвейн

на разлив, в достаточно чистом винном дворике.

Сев, я тяжело ставлю у стола свою сумку с грузами и снаряжением. Она

немного открыта, и мне видно, как в ее глубине, из недр свернутого

гидрокостюма выглядывают два потемневших на воздухе, влажных

серебряных хвоста.

 

Вино кипит в ней, полное смешения

 

"...чаша в руке Господа, вино кипит в ней, полное смешения, и Он наливает

из нее. Даже дрожжи ее будут выжимать и пить все нечестивые земли."

 

Стало быть, о вине. Ничего, что утром.

Вино, как продукт, не существует ни в природе, ни в культуре. В природе,

т.е. без участия человека, вина быть не может: брожение сусла должно

быть ограничено артефактом (сосудом). Кроме того, специфические

"дрожжевые культуры" заражают сусло путем соприкосновения с кожей

человека.

Но и в культуре вино появиться не может: если представление о колесе дает

автомобиль, представление о рычаге – механизм, а представление об овце –

новую овечью породу, то всякое представление о технологии виноделия

ничего не дает для вина, как такового. Оно дает: для получения более

предсказуемого качества, удешевления, упрощения транспортировки,

ускорения брожения, замены дрожжей - мало ли еще чего. Но никак не

может затронуть зерно процесса - превращение сусла в вино, которое по

существу внетехнологично. Оно просто есть, как некий закон, который

существует помимо нашего желания или влияния... Но только закон - в

прирорде, а брожение - в артефакте.

Да и так подумать, мыслимо ли, чтобы технология могла сохранить жизнь на

произвольно долгое время, да еще и без особых ухищрений по ее, жизни,

обеспечению? А между тем, вино - это продукт живой, его кипение в чаше

означает именно жизнь. Жизнь вина начинается (на самом деле -

зачинается) с первых же минут, судя по пузырькам. Возможно, именно это

эмбриональное время вина и вызывает иллюзию технологичности,

обманчивое впечатление простоты. Потом вино рождается, и начинает

проявлять себя - вполне в зависимости от возраста. Со временем оно

проявляется все четче и выразительнее, разделяется, осветляется, дышит.

Появляется характер.

Его нельзя надолго закупоривать, а надо время от времени переливать в

другую посуду - проветривать... Если молодое вино внести в тепло, оно

тускнеет, съеживается, а если вынести на холод, снова становится ярким,

свежим... Все это называется одним словом - жизнь.

Само выражение языка подсказывает нам: культура виноделия тяготеет к

архаичности, заданности раз и навсегда, и гораздо более, чем культура

чего-либо другого. Тем лучше, истиннее виноделие, чувствуем мы, чем

менее распространилось на него преобразовательное воздействие культуры.

Разнообразие в мире сортов вина тоже никак не продукт культуры.

Разнообразие сортов - это разнообразие национальное. Свое

происхождение и принадлежность, идентичность, вино помнит удивительно

точно, как люди древности: до названия долины, до склона горы... При этом

свойства национального характера винодела - в вине не больше, чем

свойства национального характера в цвете его волос, или форме носа.

Старость же вина, в отличие от человеческой, знаменуется бесконечным

долголетием, - и возможно, страх перед старым, очень-очень старым вином

- это вполне естественный родовой страх человека перед прикосновением к

вечности...

Поэтому я и говорю: нет вина ни отдельно в природе, ни отдельно у

человека. Вино придумал Бог. "Ибо чаша в руке Господа, вино кипит в ней,

полное смешения..."