Мы не дошли ещё до влюблённости, но модисточка эта всерьёз увлекла меня своими стихами, песнями, плясками. Особенно чувственно получались у неё тулупы па-де-па на льду и двойные перекрёстные сальто-мортале на травах. Когда мы выходили на нескошенные луга и я начинал трогать её (впрочем, осторожно - едва-едва - е - два - е четыре), она напрягалась вся и пускалась в свои пляски, столь напоминающие мне мою раннюю пропитанную австро-венгерским декадансом прозу, состоящую в основном из междометий и междоусобиц внутри Великих Лук.

 

Когда же мы выкатывались на ледовое плато, наши глаза тоже выкатывались из орбит и выходили на орбиту нашего столь любимого нами шарика, после чего она пускалась отпускать тулуп за тулупом, подобно луперкам зияя пустыми глазницами. Вот тут-то я и почувствовал, как волна внутриутробной нежности захлестнула моё естество , и я понял, что не могу жить без этих зияющих жерл, без этой субгерманской готики её посторбитальных изысканий, без её поэзии тулупов, без её мельчайших духовидческих луперков, внедряясь в которые я понимал, что секс (как принято называть ЭТО на Земле) является лишь малым сектором Газа и одним измерением из многих, недоступных, впрочем, как пониманию, так и ощущению ( если, конечно, ты ещё не луперк ).

 

Но и это ещё не было влюблённостью - это была лишь гиперпространственная тяга к её множайшим жерлам, хотя тягу эту можно спутать с влюблённостью, если принять во внимание лемму Фрейда-Баниониса. Но ни Бонни, ни старина Фре не обладали сведениями и леммствовали слепо, слегка к тому же лукавя подобно Оле Лукойе. Мы же с модисточкой вращались в среде луперков и влюблённость подкрадывалась к нам неосязаемо, но явственно - то в виде ноо-частиц, расширяющих сознание до уровня падуанского гения, то в другом виде, которому не придумано ещё названия.

 

Модисточка моя проживала в плотные свои времена в мембранике времён великого Ги Де и, пользуясь своим родством с леди Го Дивой, играла в Го с Дивом, прилетающим из тонких краёв времён Иоанна Златоуста, накоротке знакомого с Леди. Дерихле, рыхлый уже в те поры, парил над ними аурно и пряно эманируя формулами и радикалами, проигравшими на последних выборах. Рахиля Рахья (а именно так звали модисточку) в ходе игры сохраняла

недвижимость в Бургундии и областях таинственных, описанных лишь Гильбертом, но мне луперкиально открытых и слизистых. Эманации мои в её ясную тихую шизофреническую заводь лишь слегка спугивали утиц и кукукрюкиц, живущих в ней. Модисточка, конечно, чувствовала какое-то неясное изменение в себе, но я был настолько вкрадчив и ласков, что изменение это показалось ей собственной эротической эйфорией; и лишь не успевший скрыться эльф выдал существование некоего инакочувствия.

 

29.10.1996, г.Санкт-Петербург