Когда Мите исполнилось пять лет, отец ушел из дома. Митя сидел на диване и расставлял шахматы. По вечерам они с мамой всегда играли в шахматы. Отец кинул большую дорожную сумку на стол. Аккуратно сложил в нее рубашки и трусы, забрал у Мити шахматную доску, так же аккуратно уложил шахматы. И любимых Митей коней с блестящими лакированными гривами - белыми и черными - тоже забрал и засунул в сумку.

 

Митя хотел заплакать, шахматных коней он любил. Но лицо отца, насупленное раскрасневшееся, напугало мальчика. Он съежился в уголке дивана, не сводил с отца испуганных глаз.

 

Мама стояла в дверях, раскинув руки, словно собралась взлететь. Как птица. Но не улыбалась. И губы у нее дрожали, словно мама замерзла. Мите стало очень жалко маму. Еще жальче, чем шахматных коней.

 

Отец аккуратно застегнул молнию на сумке, пригладил растрепавшиеся волосы, сказал маме, махнув рукой в сторону Мити:

 

- Ты же ничего не можешь! Только урода родить и смогла. Говорил же - оставь его в больнице. Предупреждал, что уйду! Не послушалась? Ну и нянчись теперь сама. А с меня хватит!

 

Когда отец ушел, Митя спросил тоненьким от волнения голоском, почему папа назвал его "урода"? Что это значит "урода"? И еще Митя сказал, что не хочет в больницу.

Мама села рядом с Митей, обняла его, поцеловала в теплую вихрастую макушку, и сказала ласково:

 

- Не бойся! Ни в какую больницу я тебя не отдам. А урода - это красота. На польском языке! Красота ты моя ненаглядная! Сыночка!

 

- А мы польские? - удивился Митя.

 

- Нет, мы русские, - улыбнулась мама. И мы, и поляки — славяне, братья, поэтому у нас много общих слов.

 

Митя обрадовался и успокоился. Хорошо, когда у тебя где-то есть братья. Пусть даже такие не очень понятные, польские. Чувство тревоги, колючее, как мультяшный ежик, свернулось в клубочек и спряталось до поры до времени. Митя в свои пять лет много размышлял. Он знал, что он особенный мальчик. Не такой, как все. Не хуже, не лучше. А просто другой. Так ему объяснила мама.

 

Мама Мите досталась удивительная. Ни у одного мальчика на свете не было такой мамы. Уж это Митя знал точно. Маленькая, худенькая, с короткой стрижкой и добрыми глазами. Она умела сочинять отважные истории. В этих историях Митя скакал на коне, чтобы догнать сумасшедший трамвай, побеждал грызнуриков, которые жили в подвале и грызли трубы, спасал продавщицу хлебного магазина от нашествия мышариков. Митя в маминых историях становился смелым и ловким. Настоящий сказочный царевич.

 

Но когда Митя вспоминал насупленное лицо отца, мамины раскинутые руки, тревожный ежик снова начинал возиться, ворочаться, царапаться. Митя никак не мог понять, зачем мама хотела улететь. Она ведь умеет ходить.

 

Каждое утро мама уходила в больницу, где мыла посуду в больничной столовой. А за Митей, пока мама работала, приглядывала соседка Ивановна. Иногда, но не часто, мама приносила с работы холодные пирожки с картошкой и печенью. Разогретые на чугунной сковороде пирожки аппетитно шкворчали, по кухне плыл вкусный сытный дух, вскипевший чайник весело свистел носиком. Мама разливала чай в большие чашки с алыми маками, и они с Митей начинали пировать.

 

Митя любил эти вечерние посиделки. Мама рассказывала разные смешные истории, случавшиеся на больничной кухне. В такие минуты она казалась Мите волшебницей: такая маленькая и худенькая управлялась с огромными кастрюлями и котлами. Самый большой котел, на 50 литров, в котором варили суп, мама назвала Пыхтей Пыхтеичем. У него был сварливый характер, и если Пыхтей Пыхтеич бывал не в духе, он плевался супом, так что за ним был нужен глаз да глаз. Жила еще на кухне старая алюминиевая кастрюля Матильда, в которой варили картошку на пюре. И деревянная колотушка Марфушка. Матильда с Марфушкой не ладили, чуть что - дрались. То ли Марфушка завидовала Матильде, что та такая толстая да важная. То ли Матильда завидовала Марфушке, что та такая стройная да верткая. Кто ж разберет! Но шустрая Марфушка стучала по толстым бокам Матильды. И так охаживала и эдак. А пока отношения выясняли, картошка уминалась, умягчалась, становилась пышная да вкусная. Мама не просто рассказывала, а показывала в лицах, как Марфушка охаживала толстые бока Матильды. Митя хохотал, и глаза его влажно блестели от удовольствия.

 

Когда отец ушел, мама подрядилась еще и полы в подъезде мыть. Прибежит с работы, быстро покормит Митю, расцелует в щеки - и на вахту. А Митя маму всегда дожидался, как бы поздно она не приходила. Сидит на диване в уголке, картинки рассматривает в книжке. Соседка Ивановна подарила ему детскую энциклопедию. С яркими цветными картинками. И читать Митю научила. Сначала Митя читал громко, по слогам. Пока мама не сказала: "А ты, сынок, только глазками читай, про себя".

 

- Про меня? - удивился Митя, не понимая, где же в этой книжке про него, про Митю, написано. Мама рассмеялась и показала красивую картинку незнакомого города. Над домами с разноцветными крышами вздымалась ажурная, словно кружевная, башня. Такие кружева, легкие, воздушные, вязала крючком соседка Ивановна. Ее морщинистые пальцы так и мелькали. Митя любил наблюдать, как петелька за петелькой получались у Ивановны невиданной красоты узоры. Вот и башню в этом городе из книжки словно крючком связали, такая красивая получилась! А мама посадила Митю на колени и сказала, что город называется Париж, а башню придумал инженер Эйфель.

 

- Крючком? Связал? Как Ивановна? - восхищенно выдохнул Митя.

 

Мама опять рассмеялась и объяснила, что башня металлическая, очень высокая. Чтобы забраться на самый верх, надо подниматься по ступенькам. А ступенек этих много-много: тысяча! И еще семьсот! И еще девяносто две. Митя в свои пять лет уже умел считать до ста. Но представить себе так много ступенек на кружевной башне он не мог. "Интересно, - размышлял Митя, - это больше ста или меньше? Но спрашивать у мамы не стал.

 

- Смотри, - говорила мама, - вот на этой площадке мы с тобой и стоим. Видишь, как много маленьких человечков! Мы с тобой тоже там. Когда ты вырастешь, и ножки твои окрепнут, мы поедем в Париж, поднимемся на самый верх кружевной башни и оттуда будем пускать мыльные пузыри.

 

Митя безоговорочно поверил маме. Но как ни старался, разглядеть среди крошечных фигурок себя и маму не смог. И рассердился. И нахмурил светлые бровки. Ерунда какая-то! Мама, когда сердилась, тоже хмурилась и восклицала: «Ерунда!» Но Митя придумал, как справиться с этой ерундой. И пока мама мыла пол в подъезде, Митя нарисовал себя и маму прямо на картинке в книжке. Синей шариковой ручкой. Получилось очень красиво. Митя с мамой будто летели рядом с башней, как птицы. Сразу было видно: вот Митя в кудряшках спиральками, а вот мама в платье. Митя разукрасил мамино платье кружочками. Чтобы нарядная была.

 

Мама пришла бледная уставшая. Сняла спортивный костюм, надела ситцевый халатик и присела рядом с Митей. Митя погладил влажные мамины волосы и улыбнулся:

 

- Моя же ты урода ненаглядная!

 

Каждый раз, когда Митя так называл маму, она смеялась и целовала его. Он счастливо жмурился и смешно морщил нос от удовольствия. Но в этот раз ему не терпелось показать маме картинку в книге, которая наконец-то стала правильной. Мама увидела два огуречных человечка. Тонкие ножки и ручки-прутики вразброс. Человечки улыбались и весело парИли в небе над Парижем, как две диковинные большие птицы.

 

- Замечательно получилось! - вздохнула мама. И на следующий день купила Мите альбом и акварельные краски. Теперь Митя целыми днями рисовал.

Раньше Митя с нетерпением ждал, когда они с мамой пойдут на прогулку. Мама приходила с работы, они ужинали и шли гулять. Но теперь мама мыла подъезды, и гулять они ходили только по воскресеньям. Поэтому Митя рисовал днями и вечерами, дожидаясь маму. Мама раскладывала рисунки на столе и задумчиво рассматривала их. Митя выжидающе вглядывался в мамино лицо и радостно хохотал, когда замечал ее улыбку.

 

На его рисунках было много неба, щедро закрашенного голубой краской. По небу плыли причудливые облака, похожие на цветы. Они стройной вереницей огибали кружевную башню, верх которой неизменно украшало солнце, сочное, желтое, с толстыми лучами. Башня была украшена солнцем, как новогодняя елка звездой. Да и саму башню Митя рисовал канареечно желтой. Для красоты. По небу летели птицы с большими человечьими глазами, они улыбались радостными человечьими улыбками.

 

- Почему ты рисуешь только птиц, сыночка? - как-то спросила мама.

 

- Потому что им не нужны ноги, чтобы летать, - объяснил Митя. Он верил, что когда подрастет, обязательно научится летать. Как птицы. Митя представлял, как они с мамой будут ходить на прогулку далеко-далеко. Мама будет шагать по дорожке, а Митя будет летать вокруг нее кругами. То-то весело будет!

 

Самые красивые рисунки мама вешала на стенку. От этих ярких солнечных рисунков в комнате становилось веселее. Соседка Ивановна, рассматривая Митины картинки, качала головой и украдкой утирала слезы.

 

- Скоро моя урода придет! - сказал Митя как-то вечером, старательно закрашивая небо над желтой кружевной башней .

 

Ивановна ахнула:

 

- Да как же ты можешь такое слово нехорошее на маму говорить! Замолчи сейчас же!

Митя испуганно дернулся, опрокинул стакан с водой, мутный поток побежал по листу, размывая нежный голубой цвет неба, ясный желтый цвет солнца. Бумага вздулась и размокла.

 

- У тебя мама умница, красавица, с тобой вот... - Ивановна замялась, подбирая слово, но так и не нашла, - работает на двух работах, а ты ее уродом назвал! Как у тебя язык-то повернулся! Дай-ка я воду притру. Щас подсушим твою картинку и будешь дальше рисовать.

 

Ивановна промокнула воду, и ушла на кухню, а Митя, откинувшись на спинку дивана, задумался. Он конечно же не забыл, как отец кричал тогда это слово и тыкал в Митю рукой. И лицо у него было таким же сердитым, как в тот день, когда Митю стошнило. Праздновали день рождения Мити, счастливый именинник наелся торта с кремовыми розочками. И его стошнило прямо за столом. Мама не успела помочь. А отец брезгливо сморщился, отвернулся, а потом и вовсе ушел из-за стола.

 

Получается, Митя и есть урод. А кто ж они такие, уроды? Надо сейчас же спросить Ивановну. Та, улыбаясь, несла из кухни тарелку дымящейся манной каши.

 

- Бабушка Ивановна, я урод? - спросил Митя с любопытством.

 

Ахнула Ивановна, звякнула разбитая тарелка, манная каша белым дымящимся озерцом расплылась по полу.

 

С тех пор прошло двадцать лет. Давно уже нет в живых Ивановны. А Митя теперь точно знает значение слова "урод". И знает, что люди не могут летать. И о своей коварной болезни с таким звучным названием - болезнь Литтла - Митя тоже все знает.. В одной из медицинских брошюр, где подробно рассказывалось о детском церебральном параличе, он как-то увидел фотографию британского ортопеда Уильяма Джона Литтла. Именно Литтл впервые в середине 19 века установил влияние трудных родов на умственное и физическое состояние детей. Митя долго вглядывался в умное открытое лицо английского врача. Ему казалось, что англичанин заглянул в его душу и все про Митю понял. Все разгадал. И страстную мечту Мити ходить разгадал, и его мечту побывать в Париже и своими ногами пересчитать ступеньки на Эйфелевой башне - тоже разгадал. И даже то, что Митя никогда не будет ни ходить, ни летать - и это знал доктор Литтл.

 

На фотографии Джон Литтл сидел в кресле, и Митя не мог видеть его ног. Но почему-то казалось Мите, что у англичанина так же, как и у Мити, ноги бессильны и немощны. Потому он так все хорошо знал и понимал про коварную болезнь и про самого Митю.

 

О том, почему судьба так обошлась с ним, Митя старался не думать. За окном их квартиры жили сплошь счастливые люди. Они легко и свободно двигались, бегали, играли в футбол, катались на велосипедах и роликах. Они жили! Иногда ругались, дрались, жаловались на судьбу. Митя удивлялся: неужели не понимают своего счастья? Эх, если бы он мог ходить!

 

Мама сильно сдала за последние годы. Поседела, как-то высохла. Стала почти бесплотной. Только большие глаза в пол-лица и остались от прежней мамы. Но Митя считал свою маму красавицей. Да и могло ли быть иначе! Разве бывают некрасивые матери?!

 

Как-то в минуту отчаяния Митя сказал маме, что лучше бы ему совсем не родиться. Сам мучается и ее замучил. Мама распахнула испуганные глаза, ахнула, заплакала.

 

- Да знаешь ли ты, - сказала мама, - что я самая счастливая женщина на свете, потому что у меня есть ты. Знаешь ли ты, сынок, что я каждый день благодарю Бога за то, что он дал мне тебя. Как же ты можешь так говорить! Как такая мысль могла прийти тебе в голову! Ты мое счастье, Митенька! Мне без тебя не жить.

 

- Мам, прости меня! Прости! Я урод! Не плачь, пожалуйста!

И мама, как в детстве, обняла сына, поцеловала в макушку и улыбнулась:

 

- Ты не урод. Не говори так. Ты моя урода, красота моя ненаглядная!

 

В ту же ночь Мите приснился сон. Яркий, как фантик праздничной конфеты. Он в каком-то незнакомом городе. Маленький двухэтажный отель из белого камня на высоком берегу реки. Митя стоит на балконе внутреннего дворика и видит, как уступы, поросшие травой, уходят к самому берегу. И деревянный мостик, необычный, волнами, как спина двугорбого верблюда, спускается к реке. Мостик в никуда. Митя перебегает на другую сторону балкона, чтобы разглядеть, что же там, за стеной отеля. И вдруг понимает, что он ходит сам! Сам! С радостным удивлением Митя смотрит на свои ноги, твердо стоящие на полу. Он притопывает, подпрыгивает, ощущая упругость движения. Огромное, ни с чем не сравнимое счастье, захлестывает его. Он наслаждается, упивается удивительным ощущением собственной свободы. Митя радостно смеется и свешивается с балкона. Ему надо непременно все рассмотреть. И видит в нескольких кварталах от себя башню, словно сплетенную из темного кружева. Она парИт над крышами, устремленная ввысь, в небо. Да это же Париж! Неужели он в Париже? Сейчас он спустится вниз. Бегом! И пойдет искать башню. Пешком! Потому что он теперь такой же, как все! Он теперь тоже в стане счастливых людей. Свободных людей. Он поднимется на башню. Сам! По ступенькам! 1792 ступеньки. Теперь-то он их преодолеет. Ведь он умеет ходить.

 

Митя выбегает на улицу, все еще радостно удивляясь силе и ловкости своих ног, и сразу попадает в шумную веселую толпу горожан. Мимо едут цветные цирковые вагончики, гремит оркестр, кувыркаются акробаты в ярких трико, разноцветные клоуны машут Мите пестрыми платками, и он бежит за ними и успевает заскочить в последний вагончик. Его окружают дети, наряженные белыми ромашками, и клоуны. Они что-то весело говорят ему по-французски. Митя смеется и от полноты чувств запевает: " Широка страна моя родная!.."

 

- О-о-о! Так ты русский? - удивляются клоуны.

 

- Русский! - с гордостью говорит Митя. - И я умею летать!

 

Вагончики въезжают под своды Эйфелевой башни. Запрокинув голову, Митя смотрит на башню своего детства, голова его кружится от предвкушения. Вот он бежит по лестнице. Вверх! Вверх! Дети-ромашки и клоуны бегут следом. И каждый шаг - ступенька к счастью. На смотровой площадке Митя подходит к самому краю, широко раскидывает руки, словно хочет обнять и этот город внизу, и весь огромный солнечный мир.

 

- Лети, Митя! - кричат клоуны, приплясывая. Митя оборачивается, улыбается и, взмахнув руками, взлетает. Клоуны и дети прыгают и машут руками. А Митя жалеет, что его чудесный полет не видит мама. Он медленно, большой легкой птицей, облетает вокруг кружевной башни и взмывает ввысь, к солнцу.

 

Митя просыпается весь в слезах и долго не может успокоиться. Уткнувшись лицом в подушку, он беззвучно, чтобы не разбудить маму, плачет. Но мама приходит из своей комнаты, садится рядом, молча слушает сбивчивый митин рассказ.

 

- Не плачь, сыночка, - задумчиво говорит она, - мы будем учиться ходить. Знаешь, если очень сильно захотеть, все получится. Надо только очень сильно захотеть. А летать ты уже умеешь. Душа твоя летает. Не горюй, сын. Ты верь!

 

Мама утешает сына, гладит его по голове, шепчет ласковые слова, подбадривает, убеждает. Она старается не думать, что станется с Митей, когда придет ее черед умирать. Может, Господь сжалится над нею и заберет их обоих? А может случится чудо, и ее ребенок выздоровеет. Ведь бывают же в жизни чудеса.

 

Митя успокаивается. В душе его робко оживает надежда. Он много читает и по-прежнему много рисует. Карандашами, мелками, акварельными красками. Но теперь на его рисунках, где все так же много неба и света, он рисует не птиц, а людей, которые легко, как птицы, раскинув руки, парЯт в небе. И вот ведь что удивительно: люди на его рисунках всегда улыбаются. У них светлые лица и большие сияющие, как у мамы, глаза.

 

Когда появляется свободное время, Митя с мамой упорно учатся ходить. Вопреки доктору Литтлу, вопреки всем маловерам. Мама терпеливо одевает Митю, потом садится на диван. Митя крепко обнимает ее за шею, прильнув к спине своим худым немощным телом. Мама, держась за стол, поднимается, и подхватывает Митины ноги. Убедившись, что сын крепко держится, мама мелкими шажками спускается во двор, усаживает сына на скамейку у подъезда, а сама возвращается домой за костылями. Она помогает Мите встать, и они отправляются в путь. Шаг. Еще шаг. Мама перетягивает костыль чуть вперед. Митя опирается на него, а мама подтягивает второй костыль. Митя, навалившись всем телом на оба костыля, подволакивает ноги. Шаг. И еще шаг. И опять мама берется за костыль. Они не разговаривают. Они сосредоточенно трудятся. Преодоление - тяжелая работа. Иногда они останавливаются отдохнуть, и замирают посреди двора. Мама терпеливо ждет, пока сын отдохнет. Митя, запрокинув голову, обессилено висит меж костылей. Он тяжело дышит. Но вот легкая улыбка трогает его бледные губы. И они снова делают шаг.