Главы из романа "Вольные люди".

14. Отец Агафон

 

«Камо пойду от скверного духа братии и от лица их камо бегу? Ей, Господи, сквернословы, особенно диакон – отец Агафон. Он вор и разбойник первостепенный: в Успенском соборе в образе Успения выдернут жемчуг, в венце нет камня голубого, на иконе Тихвинской Божьей матери не оказалось перлов, серебряное кадило тоже пропало…. Его рук дело. Ну, а как ревизия, чего доброго, нагрянет», – думал настоятель монастыря третьего класса отец Варавва. И бил поклоны, молился за братию, за себя Господа просил, дабы не уволили его, злосчастного игумена, за непорядочное управление сей обителью. А как управляться, если монастырь был исправительным, для провинившихся священнослужителей – кто за развращённость ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство. Не монахи – сущие аспиды, беглые солдаты, а не святые отцы. Им нужен не отец Варавва, а хороший унтер с большой дубинкой. Кнут и цепи им, а не доброе слово пастыря.

Правда, цепи в монастыре были заведены ещё тридцать лет назад, когда монах Варсонафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджёг питейный дом в слободке. Тогда кузнецу заказали сделать цепи, укрепить их на столбе, подальше от храма, и время от времени, провинившиеся отцы, вслед за Варсонафием, приковывались к столбу и наказывались розгами, а то и кнутом.

Помолившись, отец Варавва начал обход келий. И что же он видит? Отца Агафона опять нет на месте. Этого следовало ожидать.

Накануне поздно вечером в монастырь, яко тать в нощи, явился архимандрит отец Вениамин. Видно, гостил неподалёку в помещичьей усадьбе и решил проверить святость обители. Он собрал монахов и спросил, читала ли братия сего дня поучения. Диакон Агафон, огромного размера мужик с короткими руками-кувалдами, круглыми чёрными глазами с острым взглядом, возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко, без чину, ответил:

– Не читал. Аз есмь глазами слаб, очков же не иму.

Архимандрит потребовал Четьи Минеи и дал отцу Агафону свои очки. Диакон по слогам, с заиканьем едва одолел страницу, чем сильно разгневал отца Вениамина, и тот в объездном журнале записал замечание игумену, отцу Варавве, кстати, далеко не первое. Игумен, в свою очередь, наложил на провинившегося диакона епитимью: три дня беспрерывного моления в келье и тысячу поклонов. И вот, сбежал, аспид!

На следующий день, в воскресенье, к отцу Варавве пришёл сиделец с жалобою на отца Агафона. Что он в субботу, де, был в кабаке и просил в долг вина у его жены. Она в долг ему не дала. Тогда отец Агафон вскочил за стойку, изодрал на бабе рубаху и покусал её.

– Позвать диакона, – приказал игумен.

Но братия Агафона не нашла, и только к обедне мужики привезли его в монастырь из слободки, в телеге, мертвецки пьяного. Назавтра он не был к заутрене, а к обедне приспел опять пьяным. Очевидно, успел ещё что-то украсть из монастырского имущества и променять на вино.

Отец Варавва, ничтоже сумняшеся, распорядился после обедни при всей братии посадить его на цепь. Сидя на цепи, Агафон рычал, аки дикий зверь, и делал страшные рожи, чем веселил братию.

Дни стояли жаркие. В святой обители праздновался день святых апостолов Петра и Павла. Агафон, уже снятый с цепей, сильно напился, пошёл на скотный двор и в злобе стал тягать за волосы молодого послушника. А когда тот вырвался и убежал, полез к пастуховой жене на квартиру. Она закрылась на щеколду. Диакон, выхватив из ограды тынину, ударил ею в окно, которое разлетелось на щепы. При этом он богохульствовал и сквернословил. Молодица схватила ребёнка и хотела, было, бежать. Но отец Агафон стал бить её по лицу, потом по спине тыниною, пока она сломалась.

Тогда он схватил пастухову жену за волосы, бил и таскал по земле. Как рассказывал послушник, притаившийся за овчарней, «бысть вопль и стенания несчастной до шестого часу». Понадобилась сила трёх человек, чтобы схватить отца Агафона, скрутить вервием и опять посадить на железную цепь.

Но тут зазвонили к ранней обедне, и началась служба, которую отцы отслужили с тщанием и рвением, поскольку не хотели сменить на цепи диакона. После обедни игумен в назидание собрал братию у столба с Агафоном и велел того прилюдно выпороть. Когда диакона огрели кнутом в третий раз, он разъярился так, что вырвал крюки крепления и, пронёсся по обители, аки ветер, сбив по пути кастеляна, отца Мафусаила, который упав, испустил дух. Затем диакон выскочил за врата, и… поминай, как звали.

– Ну, всё, – подумал отец Варавва, – Кому Рождество Христово, а мне – Успенье. Можно сказать, что места я уже лишился.

 

16.Разбойники

 

Агафон переправился через Дон с двумя мужиками, вплавь, держась за лошадь одного из них. Крестьяне были легко одеты, в лаптях и говорили, что на той стороне будет всё: и деньги, и лошадь, и одёжа, и вино хмельное. Они стакнулись на ярмарке, потом весело погуляли в кабаке. Собутыльников прельстила немеряная сила отца дьякона. Он на спор гнул подковы и головой проламывал глинобитные плетни.

За беглым диаконом многие охотились. За несколько месяцев пребывания на Дону поп был замечен в бесчисленных кражах, грабежах и драках. Даже получил прозвище – Дикий расстрига. Надо сказать, подельники несколько побаивались его. Он в пьяном буйстве перед уже решённой переправой чуть не задушил кушаком одного из них, Семёна, который пытался отобрать у него бутыль с брагой.

Агафон, если не был пьян, то был недоволен, и тогда поносил всех грязной руганью и богохульными словесами. В Задонье позвала его, как и всех, воля, а ещё… безнаказанность.

Малочисленная ватага уже с месяц носилась по степи, стремясь присоединится к более крупной шайке, или, на худой конец, найти Агафону коня. Семёну и Асею надоело по очереди возить его на своих жеребцах, чуять сзади себя его тяжёлое дыхание и слушать постоянное сквернословие «святого отца».

Тёмные дела, пьяные бесчинства, разбой не тяготили совесть заблудшей овцы Господа нашего. Главное для Агафона – утроба. И если она требует, он не остановится ни перед чем. «Яко сказано: василиск останется василиском, аспид – аспидом, прах – прахом».

Пока Семён с Агафоном, сидя у костра, обгладывали косточки зайца, Асей обследовал местность и принёс весть, порадовавшую его товарищей.

– Тут, недалеко, вёрст семь, того… черкесский аул. Подкараулим одного кого-нибудь и того… отберём у него коня, Я того… приглядел удобное местечко на кургане, в кустарнике, там и деревца есть. Засядем и…того, отберём коня, а, может быть и оружие. Надо … того, покумекать.

– А чо кумекать. Верёвку на шею, и с коня долой! – отрыгнув зайчатиной, предложил Агафон.

– Так давайте сейчас и поедем туда, – оживился Семён.

Но на курган подниматься не пришлось. В полуверсте от них,

как по заказу, появился всадник.

Асей дал знак. Время! Дружки вскочили на коней и с гиканьем стали гнать черкеса. Тот мчался вдоль берега в сторону аула. Расстояние между людьми сокращалось. Уже было видно, что всадник – мужичина немолодой, рыхлый и для них не противник.

Выхватив из подсумка верёвку с петлёй, Асей размахнулся. Вервь со свистом захлестнула шею черкеса и сдёрнула его с коня. Старик выпустил поводья и с хрипом свалился на землю. Семён погнался за конём, остальные бросились к черкесу.

Степан и Фрол настороженно следили за происходящим из шалаша, успокаивающе поглаживая пса. Они сообразили, кто перед ними.

А тем временем разбойники пытались связать поднявшегося старика. Они сбили его с ног, но, падая, несчастный внезапно наклонил голову и нанёс обидчику удар в пах. Тот взвыл, – а в руках попа сверкнуло лезвие ножа.

– Ах, ты мать честная, – прошептал Степан и ужом скользнул из шалаша. Фрол не хотел ввязываться в чужую драку. Но, что есть, то есть, и он, ругнувшись, рванул вслед за Степаном. За ними бросился Верный.

Завертелся клубок разгорячённых дракой тел, злобное рычание и ругань перекрывались лаем Верного. Ржали лошади. Степная пыль заволакивала побоище. Разъярённый поп, недовольный тем, что ему помешали чинить расправу, замахнулся ножом на приятелей, но неожиданно Степан выхватил из-за пояса кинжал и вонзил ему в предплечье. Поп, озверев, здоровой рукой схватил Степана за грудки и приподнял над землёй. Пёс вцепился врагу в ногу и повалил на землю.

Другой разбойник, крепко прижав черкеса к земле, начал шарить у него за пазухой, однако удар Фрола опрокинул его навзничь.

Третий бросился седлать лошадь черкеса, но заметил вдали пыль из-под копыт лошадей. По степи несся целый отряд всадников.

– Уходим! – воскликнул он.

Разбойники, пересилив боль, вскочили на своих коней и помчались прочь. Раненый Агафон ревел от злости: его крепко держал Верный. Хотя вот он, конь черкеса! Видит око…

– Убери собаку, – прорычал поп, уставившись на Степана немигающим взглядом.

– Иди, – безучастно проговорил Степан, оттаскивая Верного от жертвы.

Агафон, не отводя от врага взгляда, встал и, затем, прихрамывая, заковылял к реке.

– Ты что это… отпустил его? – недоумённо взглянул на друга Фрол.

– Пусть, – пробормотал Степан, удивляясь самому себе: зачем он это сделал? Непонятно.

Стон черкеса отвлёк его от мыслей. Друзья подошли к бедняге и, взяв под руки, повели к коню….

Подскакавшие к ним горцы, спрыгнув с коней, кинулись на защиту соплеменника. Но старик их остановил, что-то залопотав по-своему. Затем низко поклонился приятелям:

– Вы мой живот спасал. Благодарност будет. Поидем, поидем в мой унэ. Кушат будем.

 

Глава 19. Живота!

 

Выбиваясь из последних сил, Агафон левой рукой ухватился за прибрежный рогоз и подтянул тело. Наглая лягушка прыгнула ему прямо на голову и квакнула. Упираясь ногами в корневища, Агафон привстал и двинулся к вожделенному берегу. Силы покидали его. Кровь хотя и шла из раны, но не так бурно. К предплечью присосались с десяток пиявок. Правая рука свисала плетью, левая тряслась от напряжения. Приволокшись к берегу, Агафон упал животом вниз на пожухлую траву и забылся.

Он пришёл в себя, когда уже стемнело. Попытался приподняться. Но не смог. Руки онемели. И только там, внутри, от самой груди в десницу толкалась жгучая боль.

Неужели это конец? Злость, нет, ярость охватывала его. Ярость и бессилие от того, что он не может ничего сделать, изменить… тело горело, горело, сердце жгло. И ему наплевать на источник огня…. Это конец!

Вдруг стало светло, как днём. Перед глазами возник апостол Пётр, позвякивая ключами от рая.

– Агафон! – прогремел он. – В рай тебя не пущу! Сатана – твой Бог! И место тебе – в аду! Будешь в котле с кипящей смолой вариться и каждую минуту своей жизни проклинать. Татьба, убийство, чревоугодие, пиянство – тяжкие грехи. И нет тебе прощения!.

От ужаса у дьякона зашевелились волосы на голове. Свет померк, и картинки одна страшнее другой замелькали перед затуманенными очами грешника. Он увидел себя со стороны.

Вот он в пьяном угаре, огромный, краснорожий, таскает за волосы молодицу, не давшую ему в долг вина... А вот уже чудище рогатое за волосы его вытаскивает из громадного котла с кипящей смолой. Смеётся жёлтыми клыками и снова окунает в раскалённый котёл.

Он воровато из оклада выковыривает перлы – а у него железными щипцами вытаскивают зубы изо рта, и он визжит, как та свинья, которую он украл у мужика и забил в чистом поле. А потом рвал жаренное на костре мясо вот этими самыми зубами, что теперь белой горкой ложатся на чёрный адовый песок.

Воскресное утро…. Когда братия бьёт покаянные поклоны в храме, на монастырском дворе мужики выгружают из телеги его безжизненное тело…

А вот он под хохот чертей, бесов, анчуток босыми пятками на раскалённой сковороде пляшет бесконечный танец, а Сатана, тычет ему в рожу серебряное кадило, на которое он выменял три штофа вина.

– Господи, спаси и помилуй мя, – шепчет Агафон, ощущая железа цепей, которыми он прикован к позорному столбу на монастырском дворе.

– Прости мне все прегрешения вольные и невольные. Каюсь, каюсь, каюсь… Пощади живота моего, Господи, искуплю…..

Сознание покинуло болящего….

Казачий разъезд следовал вдоль берега, внимательно всматриваясь в рассветную даль по ту сторону реки. Вдруг конь подхорунжего Бычкова всхрапнул и, фыркнув, нагнул голову. Казак глянул на землю и увидел окровавленного священника в рваных ризах, лежащего наполовину в воде.

Казаки спешились.

– Видать, поп! – воскликнул подхорунжий.

Казаки подошли ближе.

– Здоровенный!

– Агудал!

– Наверное, черкесы убили!

– Посмотри, Мишаня, можеть живой.

– Да, куды ему, столько руды потерял.

Молодой казачок нагнулся к самому лицу Агафона и услышал хрипловатое дыхание.

– Двошить , братцы! – удивленно проговорил он, - живой.

– Ну, давай на хутор, – велел подхорунжий.

Агафон открыл глаза. Увидел над собой низкий белёный потолок. Потом перевёл взгляд на окошко, заткнутое мутным пузырём. В углу киот с Владимирской Божьей матерью и едва тлеющая лампадка. Слева на стене – засиженная мухами картина, изображающая казака с большой головой на тонкой шее. И ни шороха…. Тишина.

Он прислушался к себе. Рука болела. Но гораздо меньше. Пошевелил пальцами. Осторожно прикоснулся к правой, раненой, руке – но её не было! Туго перевязанный обрубок вместо десницы.

«Кара господня! Длани лишился!», – испугался он.

Дверь скрипнула и в хату вошла казачка лет сорока с широко расставленными глазами на плоском лице. Увидев, что болезный пришёл в себя, улыбнулась и сразу похорошела.

– Святой отец, жалочка моя! Кто ж тебя так! Черкесы, кубыть, бесовы души? Ты есть хочешь? Рази молочка принесть? – метнулась казачка из горницы.

Агафон хотел перекрестить добрую женщину вослед. Но, скрипнув зубами, отвернулся к стене.

– Не зря, видно, Господь лишил меня десницы.