Моей бабушке – Еркоевой Ульяне

Степановне и всем кондопожанкам,

прошедшим ад эвакуации,

посвящается.

Поезд шел на восток

Время бежит быстро. Ты стареешь, быстро подрастают дети и внуки. Ты теряешь самых близких сердцу людей, это больно, невыносимо тяжело. Ушли из жизни женщины, не давшие погибнуть «военным детям». Ушли, не обласканные судьбой, согнутые постоянной работой. Ни льгот, ни привилегий не заслужили они за свою подвижническую жизнь. Вот уже и «военные дети», раненные войной стареют, уходят на заслуженный отдых.

Мы дети и внуки этих женщин в памяти вновь и вновь обращаемся к ним, пытаясь понять, что им выпало на их долю. Выросшие в мирное время пытаемся переосмыслить, как они все это выдержали, где черпали моральные и физические силы. И это, наверное, нормально, что пытаюсь воспоминания о них передать своим детям и внукам. Память это сопричастность с историей. Без сохранения памяти о них нам просто не жить. Человек без памяти не существует, такой человек не способен ценить и хранить наследие своей Родины, хоть малой, хоть большой. Не способен сформировать себя, как человек.

Ульяна проснулась от тишины. Поезд стоял. В вагоне все спали. В последнее время сон – это спасение от мук голода. Конец сентября 1941 года. В вагоне было холодно и пасмурно. Лучи восходящего солнца не дотягивались до крошечных стекол.

Память человеческая хитро устроена, она не дает человеку покоя, и ведет она его только ей, известными маршрутами. Ульяну она вновь возвращает в родной город.

Приближение войны чувствовали все, точно так же, как человек чувствует приближение грозы. Она еще где-то там грохочет, а природа уже замерла, ждет. Можно ждать грозу – следить за тучами, но всегда первый удар ее потрясает. К войне готовились, молодежь занималась в различных военизированных кружках, у старшей дочери Глафиры появились значки ГТО, Ворошиловского стрелка. Первое дыхание войны уже опалило город в 1939 году. В период «Зимней компании» с Финляндией город принял тысячи усталых, измученных, обмороженных солдат. Она, как и другие жители города, всячески помогала им выжить.

И все равно война обрушилась внезапно.

Та довоенная жизнь, из этого далека, теперь казалась невероятным счастьем. Правда, наверное, только тогда понимаешь, что имел, когда теряешь. Жили, по советским меркам, вполне зажиточно. Имели свой дом, все необходимое для жизни. У мужа были золотые руки, все сам умел делать. И даже когда он умер в 1936 году, она не бедствовала. Работал на целлюлозно-бумажном комбинате, ей помогали. Денег на еду и одежду хватало, а о большем и не мечтала. Старшая дочь Глафира получила рабочую специальность в профессиональном училище и вместе с ней стала работать на комбинате. Младшая Валентина училась в школе.

22 июня 1941 года она вернулась домой после ночных смен, впереди ее ожидали выходные дни. Мысленно радовалась, что будет возможность их провести с семьей, тем более что и у Глафиры был выходной. Они строили грандиозные планы, собирались на отдых поехать к родным в деревню. Дни выдались ясные, теплые, давно природа не дарила Карелии такой щедрый и теплый июнь.

Она еще не знала, что по нашей земле, подминая зеленые травы и цветы июня, движутся грязно-зеленые танки с черной паучьей свастикой, что по дорогам пылят мотоциклы, а самолеты врага бомбят мирные города. Война уже стонала и жгла людей на западе минометным и артиллерийским огнем.

Только в полдень она узнает о начале войны. Беду всегда легче переживать вместе со всеми, и они не сговариваясь, вместе с дочерью вернутся на территорию комбината. На территории комбината собрались, как ей показалась, огромное количество народа. Рабочие, инженеры и техники собрались, чтобы выразить поддержку стране. Все как один решили работать еще лучше, дать стране больше бумаги, а те, кто подлежал мобилизации, клялись с честью выполнить долг перед Родиной, своим народом – защищать ее из всех сил.

Стремительно полетели дни не похожие на прежние, довоенные. Казалось, что все стало другим, по-другому светило солнце. То состояние покоя и созерцания, с которым она возвращалась с работы, ушло на годы назад. Все полетело и помчалось следом за мыслями о войне.

Город жил своей особой, новой жизнью, с нетерпением ожидал очередного сообщения Совинформбюро. Ульяна искренне верила, что отступление нашей армии на западном фронте временное, что оккупанты найдут себе могилу на огромных просторах страны, как это случалось в различные исторические эпохи.

Сместились обычные понятия о рабочих часах, об отдыхе, об служебных обязанностях. Сутки теперь не делили на часы, ночь была не для сна. Силы всех удесятерялись. Заработали все силы и средства местной противовоздушной обороны, отряды Осовиахима. Была объявлена трудовая повинность на период уборки урожая. Наряду с мобилизацией мужчин на фронт, шла трудовая мобилизация женщин. В цеха пришли подростки, домохозяйки, пенсионерки. Девушки и женщины осваивали все мужские работы, никому и в голову не приходило, что это не нормально – в голове, в сердце было только одно – как помочь стране справиться с этой бедой. Она с подругами помогала женщинам, которые пришли к ним в цех, осваиваться на рабочих местах, сами-то они были стахановками. Все вместе проходили курсы ускоренной медицинской подготовки, учились оказывать первую медицинскую помощь. Фронт требовал много крови, в городе началось движение доноров, конечно же, стахановки были в первых рядах. Ежемесячно, вместе со всеми она отдавала однодневный заработок в фонд страны. Весь город стал единым организмом, люди не жалели ни средств, ни сил для разгрома врага. На залитых летним светом солнца городских улицах, и даже во дворах горожане уже рыли изломанные под острым углом окопы. Трава на газонах и цветочные клумбы, которыми гордился город, были безжалостно затоптаны, засыпаны, исполосованы следами тележных и автомобильных колес.

Фронт неумолимо надвигался, все слышнее становился его зловещий гул. В небе начали появляться вражеские самолеты. В сентябре положение на карельском фронте обострилось, враг перешел в наступление в направлении Петрозаводска. Была объявлена эвакуация.

В памяти ярко всплывают картины начала эвакуации. О дне эвакуации объявили на работе. В течение суток необходимо было собрать вещи, по двадцать килограммов на человека и в назначенное время подойти на вокзал. Обливаясь слезами, ночью собирала положенные килограммы.

Утро выдалось солнечным, ярким. С детьми постояла у дома, подошла соседка и спросила, закрывать ли дом на замок. Помнится, ответила ей, что войне замок не помеха.

По улицам шли женщины, старики и дети в сторону вокзала. Это было странное зрелище: эти зимние пальто в теплый погожий день, узлы, чемоданы, горестные лица, плач. И над всем этим синело безоблачное, ясное небо, такое чистое, глубокое и спокойное, как обычно бывает в дни ранней осени. Светило не утерявшее теплоты, но уже не жаркое, в густой, чуть тронутой желтизной, листве тополей, верещали птицы. Все казалось мирным, и от этого еще больнее было на сердце.

Ульяна с детьми шла в толпе, заверченной людским водоворотом, который выплеснула на улицы города война. Ей запомнилось, что в другом направлении, в сторону военкомата шли мужчины. Около военкомата гремел духовой оркестр, его печальные мелодии ввинчивались в мозг, выжимая из глаз слезы. Запомнился надрывный плач женщин, которые провожали мужей, отцов, братьев на фронт.

Ульяна встала, плотнее укутала детей, в вагоне было холодно. Конец сентября, а вагон не отапливался. Эти товарные вагоны были наспех приспособлены для перевоза людей. По два небольших окошечка на самом верху, нары в два этажа по стенам, в середине вагона печка-буржуйка, на которой готовили еду. Бак с водой и огромный чайник.

Каждый человек имеет в запасе свою спасательную молитву на все потрясения. Была такая молитва и у нее. Она мигом собирала вокруг себя все хорошее в своей жизни – людей, вещи, события. И плохое сквозь хорошее не проходило.

Москву проезжали ночью, не было видно ни одного огонька. Где-то под Москвой попали под бомбежку. Нарастающий визг падающих бомб вжимал женщин в жесткую постель с особой силой. Женщины своими телами пытались прикрыть детей. Все молились. Только бы не прямое попадание. Опять взрывы. Один из них оглушительно прогремел совсем рядом. Ужас сдавливал голову, сердце, ведь из вагона нельзя выйти, спрятаться. И от сознания полной своей беспомощности, взрывы представлялись во много раз опаснее. Наискосок от Ульяны на своем жестком ложе разместилась женщина, ей лет семьдесят. Они были знакомы не один десяток лет, женщину звали Ниной, и она со своим сыном проживала на той же улице, что и Ульяна с семьей. Сын ушел на фронт, а она в эвакуацию. Она сухонькая, сомлевшая от голода, кое-как поднималась, становилась на колени и молилась. Когда вагон тряхнуло, она не удержалась и упала. Сильно ушиблась, пытаясь подняться на ноги, она так горько заплакала, что женщины, забыв все свои страхи, кинулись ее поднимать. Помогли лечь на свое место. Следующая серия бомб упала далеко от поезда. Наверное, это была не специальная бомбежка по их эшелону. Потом говорили, что самолет возвращался, уже израсходовав основной запас бомб, иначе разнес бы весь эшелон в щепу.

После переживаний наступила нервная разрядка, все начали перекидываться шутками. Смеялась даже Нина, сравнивая свой полет с полетом ласточки. Вагон смеялся и всхлипывал от радости, что остались живыми.

Мимо темной Москвы, по темной, затаившейся стране, поезд уносил ее с дочерьми все дальше от родного дома, в полную неизвестность.

Ульяна встала, плотнее укутала детей, в вагоне было холодно. Конец сентября, а вагон не отапливался. Пыталась заснуть, но память как кинолента раскручивала свой сюжет.

Эвакуировали их в Кировскую область. Когда приехали на место назначения увидели огромное скопление народа. Пути были забиты разными эшелонами. Ульяна с тоской смотрела на вокзальную суету. Битком набитые вагоны опаздывающих, простаивающих на запасных путях поездов, кишащие проезжими людьми; люди, спящие вповалку на узлах, мешках в нетопленных залах с полами, устланными измученным народом. Ступают, пробираются люди к дверям и в чудовищно загаженные сортиры, балансируя и не всегда находя место, куда поставить ногу между телами. Крики, ругань… Подростки, заблудившиеся во всеобщем вселенском переселении. Жители деревень, старающиеся держаться вместе. Жалкую картину являли собой одинокие старики и старухи, которые по тем или иным причинам отстали от своей группы. Нужда, беда, горе…

Ульяна, как и все на перроне и возле составов металась в попытках хоть, что-нибудь узнать и как-то устроится, подкормиться. Напрасные хлопоты. В сердце поселился страх, в желудке – голод. Питание не было организовано. Продукты, что захватили с собой из дома, закончились. Да и что можно было уместить в те шестьдесят килограммов, что разрешили взять с собой. Одежда, постель и чуть - чуть продуктов – вот и весь багаж. Зато спекулянты всех мастей, она так до конца жизни и не поняла, откуда они взялись в советской стране, на нужде, горе народа, довольно легко устраивали свои дела. Скудность и нехватка расплодили многочисленное племя знающих, где, что и у кого достать и куда переправить, чтобы нажиться. Цену на хлеб сделали астрономической. На него менялось все ценное, что имелось. Какая она была счастливая, когда смогла золотое обручальное кольцо обменять на буханку черного хлеба. Больше всего мучил страх за младшую дочь Валентину. Она видела, как от истощения умирали дети на руках матерей. Видела обезумивших от горя женщин. Страх сдавливал горло своей цепкой рукой. Глафира старается помогать. В голове выстукивает только одно, что-то надо сделать и спасти детей. Только не растеряться. Растеряешься – погибнешь сама и погубишь детей. Просить у кого-то помощи в такой толчее, бесполезно. Информационные сводки по радио звучат одна страшнее другой.

Совершенно случайно услышала объявление по радио, что формируется эшелон на восток, в Бурятию. Сразу вспомнились рассказы мужа об этом крае. Он воевал в гражданскую войну на стороне красных и был в Бурятии. Гнали остатки войск Колчака, так называемую «банду Семенова» до монгольской границы. Вспоминая эти события, муж всегда шутил, что от Карелии прошел по всей России, а чище баргузинских бань ничего не видел. Она разыскала этот эшелон. Еле залезла в битком набитый, перепуганными женщинами и детьми вагон. И пусть в вагоне не было ничего, кроме широких нар в два этажа и большой железной печки посредине, которая нещадно дымила, мало давала тепла, но появилась надежда. Перед отправкой эшелона им по карточкам выдали продовольственный поек, пусть он был очень скудным, но отодвинул смерть от голода. Их вагону несказанно повезло, на одной из станций кто-то из женщин нашел огромный медный чайник. Теперь у них кипятка было вдоволь. Можно было сварить и жидкий суп. Женщины в вагоне оказались дружным народом, пока эшелон стоял на станции, они кинулись заготавливать дрова для печки. Тащили все, что попадалось под руки. Сообща собрали кое-какие вещи и пытались выменять на любые продукты. Никто не знал, сколько они пробудут в пути и далеко ли ехать до Бурятии. Кто-то притащил бочку, она оказалась пригодной для воды, налили ее до краев. Запас воды они пополняли на каждой станции, где их эшелону приходилось стоять.

Ульяна с детьми расположилась недалеко от окошечек, сначала ей казалось, что им будет светло, но потом очень сожалела, с оконцев дуло. На скученность и грязь никто не обращал внимания. Хотя она всегда любила чистоту, цветы, светлые окна, но терпеливо переносила все.. Дети сначала резвились, но голод брал свое. Они становились все тише и тише. Старались больше лежать, спать.

Где их конечная остановка, никто не знал. Знали только одно: едут на восток, в глубокий тыл. А этому тылу и конца и края нет. Велика Россия – матушка. Вот уже и Свердловск позади. Сибирь начинается. А поезд все идет и идет.

Можно было, и вздремнуть,¸ сократив расстояние сном. Ульяна прилегла и, закрыв глаза, стала считать, чтобы отвлечься и заснуть. Но заснуть, никак не удавалось. Она перевалила за черту сна. Снаружи уже давно была ночь, и ничего не было видно, кроме редких огней, убегающих назад и снова всплывающих на поверхность темноты, но уже в другом месте. Прошлое поднималось из глубин памяти, становилось все яснее, отчетливее, прозрачнее. Между памятью и реальностью уместилась целая жизнь.

В сознании всплывают картины детства, юности, которые прошли в Архангельском крае, в беспокойное время, родилась она в 1898 году. Гибель отца и братьев в Первую мировую войну. Революция. Раскулачивание. У них с матерью отобрали все, что осталось от отца и братьев. До войны отец с братьями занимались торговлей, смогли построить трехэтажный дом, да и в доме пусто не было. Братья до войны даже жениться не успели. Если бы не помощь дяди, они с матерью умерли бы от голоду. Дядя работал управляющим на Сунском лесопильном заводе в Карелии, он и забрал Ульяну к себе. Мать приютили у себя дальние родственники. Ульяна с мамой так до ее смерти и не встретиться. Она несколько лет жила у дяди, помогала его жене по домашнему хозяйству. Потом все наладилось, она встретила своего Александра, вместе стали работать на строительстве целлюлозно-бумажного комбината в Кондопоге. Тяжелым был труд рабочих на строительстве, где главным механизмом была тачка, лопата и носилки. Работали. Практически на пустом по существу месте, в те тяжелые двадцатые годы, при деревне Кондопога выросли цеха комбината. Никогда у нее не изгладится из памяти пуск первой бумажной фабрике в 1929 году, все радовались. А ей еще выпала честь работать на этой фабрике. Они поженились, родились девочки: Глафира и Валентина. Муж умер в 1936 году, сказались ранения, полученные в гражданскую войну.

И вновь – война. И вновь – неизвестность. На руках минимум одежды, швейная машинка и две детей.

У человека одна жизнь. Всего одна – другой не будет. У каждого из нас наступает однажды момент, когда мы вдруг осознаем непреклонную безысходность этой истины. Чаще всего это происходит в детстве, и мы плачем в великой печали, не в силах ни смириться с этой несправедливостью, не совладать с нею. С годами мы понимаем и судьба одна. И нет выбора. Нет выхода, и никак не переиначить законы судьбы. Ульяне все вокруг, иногда, казалось нереальным, сердце никак не хотело верить, что все это происходит с ней, но ум и сознание работали четко. Да все так, все происходит на самом деле. Надо принять это как данность и постараться выжить. В памяти промелькнули лица родных, друзей, соседей, которые ушли на фронт, как они там? Живы ли? Что происходит в родной Кондопоге? Ульяна настолько ушла в свои воспоминания, что зримыми и ощутимыми становилось все, что проносилось в памяти, и исчезала грань между реальностью и видением. И уже казалось, что не сгинул дом родителей, свой дом и давние люди; что если захотеть, можно снова взойти на ступеньки родного крыльца. Вот только где они теперь, живые, согретые теплом своих дел, чувств, забот… Большинства из них уже нет…. Есть только крошечные бугорки земли, под которыми сохранилось что-то к чему можно прикоснуться только памятью. Но и сейчас поезд уносил ее все дальше и дальше от них. Словно и не было целого гнезда человеческих судеб. Лихо, оно не сидит тихо – говорят в народе – либо катится, либо валится. Так и в это лихолетье беды сыпались на всех людей одна за другой.

Изредка на больших станциях можно было услышать сводки Информбюро, враг был уже недалеко от Москвы. Сердце болезненно сжималось, но все в вагоне были твердо уверены, что это временно и мы победим. Все женщины были настроены выжить и спасти детей. Ульяна до последних дней была уверена, что эта вера и помогла им выстоять. В их вагоне никто не умер на всем этом долгом горестном пути.

Сейчас этот вагон стал для всех единственным реальным домом, в этом изменяющимся, пропитанным горем, слезами мире. Для женщин, наверное, в силу того смысла, который закладывал в нее Создатель, через нее давая жизнь – для нее жизнь детей важнее всего. Женщины еще не представляли себе масштабных потрясений, которые переживала страна, потому что находились внутри котла этих событий. Они еще не знали, что их выжившие дети и вновь народившиеся внуки, правнуки будут долгие годы жить под знаком этих грандиозных мировых смещений, в которых они сейчас участвуют.

1941 год. Идут на восток, на Урал, в Сибирь, составы, забитые женщинами, стариками, детьми. Вагоны дачные, пригородные, товарные – «теплушки», в которых тепла нет. Подолгу стоят они в тупиках с отцепленными паровозами, пропуская воинские эшелоны, что мчаться на запад и те, что вывозят с запада в тыл раненых. Ломаются железнодорожные графики, сверх всякой меры забиты дороги. Громады заводов перемещаются на восток. Пройдут годы, и свидетели многих событий Великой Отечественной войны у нас в стране и за рубежом назовут это переселение людей и заводов фантастическим. А пока шла «круглосуточная работа, беспримерная по своему напряжению и ответственности…»

Их поезд, тоже составленный из теплушек и допотопных вагонов, с обшарпанными нарами и черными от въевшейся грязи полами, шел без всякого расписания, пропуская военные эшелоны. А они шли.… Шли.… Создавалась впечатление, что все молодые мужчины Сибири и Дальнего востока собрались в этих эшелонах и едут на фронт. На поезд с эвакуированными женщинами и детьми мало обращали внимание, если не сказать точнее: вообще не обращали внимания. Не до того было стране. Война требовала от страны напряжения всех сил. Поезд мог часами, днями, а порой и неделями стоять на запасных путях или каком-то полустанке, а иногда и просто в чистом поле. Мог в любую минуту тронуться. Ульяну постоянно мучил кошмар, что поезд тронется, а она не поспеет влезть в набирающий скорость вагон и останется на полустанке, а дети там, в вагоне. Легче было, когда поезд останавливался на крупных станциях, тогда люди бегали получать продукты по специальным удостоверениям. У нее тоже было такое удостоверение, выданное перед эвакуацией в Кондопоге, их еще называли «хлебными карточками». Она бережно его хранила во внутреннем кармане пальто « Выдано Еркоевой У.С., что она действительно, эвакуирована из города Кондопога Карело-Финской ССР, в связи с военными действиями. Просьба ко всем организациям оказывать содействие». Подпись Председателя Кондопожского исполкома. На этих удостоверениях делались отметки о получении продуктовых пайков. Эти продовольственные пайки потом растягивались на дни, недели.

Отношения в вагоне были разные. Такая экстремальная ситуация вскрывала в человеке все его существо. Срывала все маски мирного времени. Одни терпеливо все сносили, помогали более слабым женщинам выжить, другие замыкались в себе, старались отгородиться от всех и выжить в одиночку. Никто их за это не судил, всем было тяжело, мучительно, но впереди была надежда.

Ульяна вглядываясь в измученные, нездоровые лица своих соседей по нарам душой понимала, что они, как и она прошли через величайшие муки и перед глазами у них все еще стоят покинутые родные места, ушедшие на фронт мужья, братья. Их всех роднит – страх за их жизнь и страх неизвестности. Находясь в поезде, они были лишены возможности получить весточку от родного человека, где он, что с ним.

Поистине неведомы человеческие резервы! Будто до нужной поры хранятся и консервируются, а проявляются в крайних случаях, в экстремальных обстоятельствах. Иногда сутками маковой росинки во рту не было, однако наступало утро, все вставали и ухаживали за детьми. Каждую кроху экономили для детей, взрослые могли и потерпеть.

В первые дни все были предельно внимательны к рассказам всех и каждого – не расскажет ли кто что-нибудь обнадеживающее про их будущую жизнь. Ульяна уже несколько раз рассказывала о своем муже и его походах в Бурятию, в Баргузин.

Сегодня их поезд из пасынков пасынок у диспетчеров. Он стоит и стоит. Точно паровоз изнемог и уже никогда не наберется сил, чтобы стронуть состав дальше. Все, кто мог ходить, высыпали на железнодорожную насыпь. Мимо проходят воинские эшелоны. Увидев истощавших женщин и детей, которые с плачем протягивали руки, они без слов понимали, что нужна помощь. Солдаты бросали хлеб, кульки с продуктами, тушенку, а иногда даже сахар. Все это собиралось и складывалось в общую копилку.

Несколько дней выдались удивительно теплыми, решили открыть двери вагона, впустить, хоть и не жаркое, но все же солнце. Сегодня к ним в вагон пришла врач. Она одна на все вагоны поезда. Ее всегда ждали как спасительницу. Она лечила, чем могла, а больше приходилось спасать словом. Слово в данной ситуации приобретало особое магическое значение, оно не давало померкнуть вере, надежде. Где-то в середине пути Ульяна узнала, что у врача в первые дни войны погиб единственный сын. Ни звука другим, справлялась с этой бедой сама, ради других живых детей. Прислушиваясь к тихому шепоту врача, которая, кого-то успокаивала, Ульяна смотрела в дверной проем. Недалеко виднелся лес. Она легко представила себе, как тут, наверное, прекрасно летом, когда зеленая тайга раскрывает свои объятия и зовет, манит в таинственную глубину. И пусть сейчас она стоит неприступная, холодная, но жизнь есть жизнь и она возьмет свое. Надо терпеть и ждать. Врач успокаивала следующую женщину. Ульяна прислушалась и поразилась, сколько людей, столько и голосов и интонаций. У одного – настойчиво – требовательный, у другого – просительный, у третьего – терпеливо-выжидательный. У четвертой – тоскливо-безнадежный голос, от которого ее бросило в озноб, человек перестает бороться. Это страшное состояние – за ним смерть.

Незаметно наступает ночь, прожит еще один день. Под утро поезд дернулся, монотонно застучали колеса. Подвешенный к потолку фонарь стал раскачиваться, скудно освещая спящих детей и женщин. Дети взрослели на глазах матерей. Редко в вагоне слышался плач. Голод переносили стоически. Чтобы согреться они лежат по двое на каждой полке нар. А когда не спят, не по-детски серьезно смотрели на матерей. Все вокруг и это напряженная тишина, и эти строгие глаза детей разрывали душу матерей. Ульяна всегда вспоминала, что в особенно горестные минуты женщины по очереди рассказывали сказки, которую порой тут же сочиняли.

Тогда еще не была известна такая статистика, что среди человеческих потерь в годы второй мировой войны почти половину составляло гражданское население: женщины, старики, дети. Тогда еще мир не знал, что уничтожение детей «поверженных народов» было возведено в ранг государственной политики «третьего рейха». Для женщин их поезда были более привычны сочетание слов «дети – будущее страны». Привычность подчас стирает их истинное значение. В жестокости военного времени, когда на фронте решался вопрос, быть или не быть стране, для этих женщин, с невидимой остротой возникал вопрос о ее будущем: детях. Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь – синонимы. Если в начале пути, некоторые женщины держались, обособлено, то уже через месяц, чтобы накормить детей женщины организовали коммуну. Все, что выпрашивалось, обменивалось или добывалось, шло в общий котел. Подкапывали картошку, если везло, и поезд стоял где-то неподалеку от колхозного поля. Однажды на одной из бесчисленных станций, женщины в здании вокзала увидели огромную кучу мелкой картошки, которую охранял солдат с винтовкой. Голодные глаза туманили сознание, вначале они пытались выпросить у солдата хоть немного картошки для детей. Он отказал. Тогда женщины все как один кинулись к этой куче, каждая пыталась взять, как можно больше. Наталкивали в карманы, насыпали в подолы юбок, платьев…. Ведь каждая картошка это еще один день жизни их детей. Кричал часовой, стрелял в воздух, но не посмел стрелять в изможденных женщин. Когда они уходили, Ульяна оглянулась и увидела, что часовой, совсем еще мальчик, стоял на коленях и горько рыдал.

За стеной вагона шелестит нудный осенний дождь. Ветер и дождь. Ветер, пронизывающий вагон до основания и до костей всех, кто находился в нем. Помыться никакой возможности не было, на людях начала появляться вечная спутница беды – вошь. Редко на какой остановке из их поезда не выносили умерших стариков, детей. Все старались не смотреть на эти носилки, знали только, что хоронят их на местных кладбищах тех станций, через которые шел их поезд.

Поезд вновь стоит на какой-то станции. Судя по многочисленным гудкам маневровых паровозов, станция немаленькая. Возможно, узловая. Одна за другой просыпаются женщины.

- Что за остановка? – раздается сверху. Это – Мария. Голос у нее тихий и кажется Ульяне, по - довоенному беспечным. Кажется, сейчас добавит: «А не выйти ли нам в буфет?»

- Не знаю – так же тихо ответила Ульяна, пытаясь в маленькое оконце что-нибудь рассмотреть. – Везде темно, ничегошеньки не видно.

- Может Иркутск? – предположила Лидия, соседка со второй полки.

- Чего они там тянут, чего тянут! – сквозь слезы шепчет Зинаида. У нее вторую неделю температурит дочь.

Остановка затягивается, все начинают нервничать. По горькому опыту знают, что длительные стоянки на узловых станциях ничего хорошего не сулят, кроме все обостряющего холода и голода.

В конце ноября поезд наконец-то прибыл в Улан-Удэ, конечный пункт их мучительно путешествия. Для женщин стало неожиданностью, но их поезд встречали. На привокзальной площади собрались горожане, в руках сумки, пакеты, узлы – в них хлеб, мясо, молоко. Когда женщины и дети вышли из вагонов, повисла тишина. Вид изможденных женщин, детей, стариков поверг всех в шок. Многие со слезами кинулись к женщинам и стали совать им в руки куски мяса, масла, хлеб…

Освобождали вагоны, эвакуированных временно размещают в вокзальных помещениях. Больных срочно направляют в больницы. Тем, кому уже не требовалась помощь, тихо лежат на носилках в конце перрона. Через неделю началось расселение эвакуированных людей по районам республики. Ульяна выбрала Баргузинский район, деревню Бодон. Жили тут размеренно, неторопливо, по-сибирски обеспеченной и сытой жизнью. Тут по старинке укладывали погреба кадками и ведрами солений, рубили и квасили капусту; круглой год обходились своей солониной, рыбой, насыпали полные подполы картофеля. Осенью из тайги приносили мешки с кедровыми орехами. Ульяна поселилась с дочерьми в доме у одной доброй женщины, хозяйка – душа человек, делилась всем, чем могла. Голод отступил, дети живы. Эта сибирская деревушка не избежала участи всей страны. Мужское население практически поголовно было мобилизовано на фронт. У страны трещали жилы, она напрягала все силы, борясь с тем темным злом. Что всей своей мощью навалилось с запада. Тогда чуть ли не на каждом шагу висели плакаты «Все для фронта – все для победы». В лозунгах, в сущности. Нужды не было – без всяких приказов все работающие этим жили. И пусть у тебя одежды, - что на себе, а хлеба – что в животе, забудь, надо работать. Ульяна со старшей дочерью Глафирой пошли работать в колхоз, косили траву на лугах, заготовляя сено на зиму. Косить они не умели, но научились быстро. Убирали картошку, морковь, капусту. Зимой. Когда работы было меньше, при свете керосиновой лампы вязала кружева, в этом деле она была мастерица. Стала получать заказы от жительниц деревни, которые расплачивались за воротнички, шторы, подзоры, скатерти продуктами. Довелось поработать и дояркой. Труд доярок в то время был очень тяжелым, механизации на ферме не было. Доили руками, вручную раздавали корма, разносили воду для питья. С непривычки болели руки. Не раз Ульяна плакала – притулится где-нибудь в уголке или к корове прижмется, растирает руки и плачет, тихо, чтоб никто не слышал. Понимала – война, где уж тут себя жалеть, всем трудно. Жили тяжело, сжав зубы, верили в победу, стремились к ней. Порог такого горя, такого накала веры объединял всех, за ним боль становилась общей. Все бытие людей напряглось и сжалось до предела. Наверное, это тяжелая и скудная жизнь помогла Ульяне быстро подружиться с деревенскими женщинами, не просто подружиться, а породниться. Все старались трудиться во всю свою силу и даже больше, преодолевая то, что в мирное время казалось бы невозможным. И еще всех преследовал страх, лютый страх охватывал женщин каждый раз, когда почтальон шла по деревне. И все женщины замирали, когда раздавался страшный горестный плачи: - Убили! Убили! Тогда плакали все, чужого горя не было.

Первая зима в Сибири для Ульяны показалась особенно лютой, стояли небывалые морозы. Стала тяжело болеть Глафира, видно сказался перенесенный голод. Одежда, что захватили из дома, окончательно поизносилась.

Деревенские женщины мало читали газет, не слушали радио, электричество в деревне появиться только в 1961 году. Они не имели понятия о дружбе народов и никогда не произносили никаких высокопарных слов. Они держались за свой деревенский уклад и обычаи, но самым главным законом для них было – оставаться людьми. Они помогали Ульяне, чем могли, делились продуктами, одеждой. Ульяна тоже не оставалась в долгу. Пусть это было похоже на чудо, но швейную машинку она сберегла и сейчас она заработала на полную мощь. Стала шить «городские» кофточки, платья.

Пришла первая весна. Сибирь стала открываться для Ульяны не только лютыми морозами, но и своими красотами. Весна в Бурятии – это сиреневые горы с легкой зеленой дымкой. Как только солнце начало пригревать, небеса засияли голубизной, с земли багульник брызнул сиреневыми искрами. Лиственницы опушились зеленью. Вниз по склонам потек ни с чем не сравнимый аромат весны. Единственно к чему она не могла привыкнуть, к темным ночам, ей не хватало серебристо-белых ночей Карелии.

Отшумела победа – ликованьем живых, слезами о погибших. Жизнь потекла своим чередом. Кто-то из мужчин деревни вернулся, но многие сложили свои головы на полях сражений. Хотя и пришла подмога, но в летнюю страду Ульяна вместе с женщинами по-прежнему били поклоны земле: пололи, подкармливали, убирали.

Когда вышла на пенсию, она еще, пока видели глаза, вязала людям на заказ. Это помогало сводить концы с концами. Пенсия была очень маленькая – 9 рублей. Ведь половина трудового стажа у нее была промышленной, а половина колхозной. Эвакуацию никто в расчет не брал. Потом увеличили пенсию до 11 рублей, а к концу жизни она получала 23 рубля.

Война стала прошлым. Для одних она окончилась в мае 1945 года, для других – в мгновение, когда муж, брат, сын переступил порог собственного дома. Даты окончания войны не всегда совпадают в истории с память. У поворотных вех жизни память обретает крылья: вспомнишь былое, увидишь будущее, и протоптанные тобой тропинки незаметно вливаются в дороги, проложенные историей. Извечная материнская забота о собственных детях у Ульяны с годами, обернулась тревогой за судьбу всех, живущих в мире. Когда в деревне появились антенны радиоприемников, транзисторов, телевизоров и мирные дела, и дела государственные через них вошли в каждый дом, Ульяна до конца дней своих не оставалась к ним равнодушной. Всегда за всем внимательно наблюдала, сочувствовала страданиям людей, радовалась успехам страны, только не могла смотреть фильмы про войну. Плакала, когда показывали документальные съемки, даже если это были кадры из какого-нибудь западноевропейского города, где двигались толпы людей, где нескончаемой чередой шили старики, женщины, дети. Всегда говорила, что будь ее воля, она всех женщины военного времени самыми высокими наградами бы наградила. Ведь если бы не спасли детей, у страны не было бы будущего, а без их работы на полях, фермах не было бы – ни солдатских, ни фронтовых побед. И всегда молилась за мир, чтоб и дальше на земле шумели свадьбы и рождались дети, и чтоб этим детям не пришлось пережить то, что довелось ее девочкам.

Ульяна не вернется в Карелию. Тяжело болела старшая дочь Глафира. Годы и годы скитаний по больницам. В 1962 году государство выделит ей квартиру в двухквартирном вновь построенном доме. Скитание «по углам» закончится. Она станет сибирячкой. В 1953 году родилась я, бабушке пришлось заниматься моим воспитанием. Умрет мой отец от фронтовых ран. Умрет мама от болезни. Ульяна вновь станет главной в семье. Она присматривала за порядком в доме, возилась со мной, и работала, работала. Милая, милая бабушка, Ульяна Степановна, она растила меня, наставляла на путь, все самое светлое связано у меня с ней. Насколько я понимаю теперь, она была человеком мягким, очень отзывчивым. Около нее всегда были люди, приходили запросто то за советом, то просто поговорить, то просто с радостью, с новостью какой-то, а то и за помощью. Ее уважительно звали «Степановна». Она была складная и ласковая, никогда никого не осуждала и никому никогда не жаловалась. Рано овдовев, она больше никогда не вышла замуж. До конца своих дней с благодарностью говорила об односельчанах, которые поддержали ее в самый трудный период жизни и подарили ей новую родину, и плакала, когда вспоминала Кондопогу. И пекла калитки. Может к лучшему, она не узнает, что ее родной город был сожжен дотла. От ее родного дома осталось одно пепелище. Умерла она в 1974 году. Перед смертью она высказала пожелание, чтобы я вернулась в Карелию. Я исполнила ее волю, мои дети и внуки живут в городе, который так любила моя бабушка.