Когда я была маленькой, у меня была одна книга. Она и сейчас у меня есть, правда, лежит в какой-то коробке. Называлась книга «Дракон Мери Энн». На обложке была нарисована девочка в школьной форме. В воздухе над ней парил огромный извивающийся дракон, чем-то похожий на китайского. Все картинки в книге были черно-белыми, но при этом отлично прорисованными: можно было рассмотреть даже мельчайшую деталь. На моей любимой картинке был нарисован сидящий за столом в своем кабинете отец Мэри Энн, волшебник. Он был молодой (наверно, лет тридцати), с прекрасными черными волосами, такого же цвета глазами, и с длинными усами. Он носил свитер с высоким воротником. Отец Мэри Энн обращался с дочерью как со взрослой. По его взгляду можно было понять, что он относился к ней как равной.

Кабинет волшебника нравился мне даже больше самого волшебника. За мужчиной находился шкаф с множеством маленьких, тщательно закрытых ящиков. Должно быть, в них хранились всякие удивительные предметы, иначе ящиков не было бы так много. На шкафу, под самым полотком, стояло стеклянное зеркало, в котором отражались Мэри Энн, растения и статуэтка лошади. На полу лежал пестрый восточный ковер: несмотря на то, что картинка была черно-белой, создавалось впечатление, что можно было разглядеть красные и желтые цвета. На столе волшебника стояли свечи, чернила, лежало несколько книг и череп.

Еще там была медная механическая модель Солнечной системы, устроенная так, что планеты могли вращаться вокруг Солнца.

Кабинет был уютным и чистым, он внушал спокойствие. Я поклялась, что однажды у меня будет такая же комната, но этому так и не суждено было случиться.

Алиса.

 

Ирэн ненавидела собрания Алатин, общества подростков, чьи родственники или знакомые страдают от алкоголизма или наркомании. Раньше встречи были неплохими, но теперь все изменилось. Алиса подбросила Ирэн на встречу, а та в свою очередь поклялась себе, что за все время не произнесет ни слова. Она не будет участвовать.

Собрание проходило в лютеранской церкви. На парковке положили новый асфальт. Алиса это заметила: «Черный лед. Так называют это скейтбордисты. Мне нравится, что он такой черный, такой… чистый».

Классический комментарий Алисы. Чертова парковка. Разговаривать с Алисой – все равно, что разговаривать с четырехлетним ребенком. Она несла полный бред. Она делала вид, что слушала, а потом внезапно перебивала, потому что заметила что-то или вспомнила что-то, о чем боялась забыть рассказать. Она постоянно вырезала всякую чушь из газет или распечатывала глупости, которые нашла в Интернете, и давала это Ирэн. Она принесла девочке статью, в которой говорилось, что согласно исследованиям, дети из семей лесбиянок лучше приспособлены к жизни, чем обычные дети. Ирэн в очередной раз поняла, что ее семейка не может стать нормальной, потому что жизнь здесь – шоу чокнутых.

Собрание проходило в классе, где занимается воскресная школа. На окнах висели вырванные из раскрасок страницы с изображением Ноева ковчега. Пару из этих рисунков раскрасили дети, которые специально по очереди разрисовывали лодку коричневым, воду голубым, а жирафов желтым и каштановым цветами. Но большинство картинок были простой детской мазней. Начиркано оранжевым карандашом, снова оранжевым, опять оранжевым.

Наоми сидела в детском кресле, в которое с трудом помещалась. Она была не просто полная, она была жирная. У нее были длинные черные волосы, ярко накрашенные ногти, и она носила очки. Наоми была ярким примером людей, которые все делают наспех. Она носила с собой голубую записную книжку на спиральке. Сейчас девочка что-то яростно строчила, а это означало, что она опять будет рассказывать о ссорах с мамой. Способности говорить и слушать были в ней развиты не одинаково. Проблем у нее было не больше, чем у всех остальных. Множество детей пережили вещи гораздо ужаснее: приюты для бездомных, приемные семьи, родители, которых внезапно забирали на лечение от алкоголизма или наркомании, насилие. Ирэн считала, что только такие проблемы заслуживали того, чтобы их обсуждали на собраниях Алатин, и именно поэтому она решила молчать. После того, как мама Ирэн рассталась с ее другой мамой, жизнь стала похожа на сумасшедший дом. Мама и мамы вместе, потом мамы расстаются, и остаются только мама и Ирэн. Это было чем-то похоже на обычный развод. Потом мама встретила Алису. Еще у другой мамы появился мужчина. Это было странно. Этот новый человек, Лонни, постоянно находился под воздействием наркотиков, но при этом он не обязательно был под кайфом. Кадык, отвратительные выпирающие кости и забавная нервная ухмылка - так он выглядел. Ирэн дала ясно понять, что она ни за что не пойдет на квартиру к Лонни, поэтому она встречалась с мамой у Дэнни. Там женщина, нервничая, теребила волосы, заправляя их снова и снова за ухо, ничего не ела, и только тараторила без умолку. Это раздражало, но пусть лучше так, чем тебя будет бить пьяный отец.

На собрании сначала читали Молитвы Шагов и Молитву о Душевном Покое. Они входят в число тех Молитв Двенадцати Шагов, которые часто произносят в обществах анонимных алкоголиков. Затем каждый должен был написать о том, что его злило. Сандра, куратор, выдала листки и ручки. Наоми первой опустила что-то в мешок для записок, что-то - Ирэн была уверена - о ее очередной ссоре с мамой.

Ирэн сначала подумала о том, на что она злилась за последнюю неделю, а затем о том, о чем из этого она бы хотела поговорить. Не о кучах Алисиного барахла в квартире. Не о том, что у мамы начинаются все более серьезные проблемы с координацией движений. Не о маминой птичьей прионной болезни (ППБ). На вторую маму не стоило злиться. Он была наркоманкой, и Ирэн обсуждала здесь ее поведение. Девочка не могла вспомнить в ее поступках что-то особенное, что бы сводило ее с ума. Тем не менее, она написала на листке: «Мама у Дэни». Она бросила листок в мешок. Когда-то ей нравились подобные вещи на собраниях, но теперь они сидели у нее в печенках.

Ирэн последней опустила записку в мешок.

Она напряглась, когда Сандра взяла сумку. Девочка поклялась молчать, но она уже обдумывала, что скажет.

- Наоми, - сказала куратор, - не желаешь ли прочитать то, что ты написала?

Черт. Черт, черт, черт.

 

Птичья прионная болезнь, или ППБ. ППБ - трансмиссивные губкообразные энцефалопатии (или ТГЭ), по симптомам напоминающие болезнь Крейцфельда–Якоба (БКЯ), куру и фатальную семейную бессонницу *. Как и коровья губчатая энцефалопатия (коровье бешенство, болезнь, которая перешла от животных к людям), ППБ – вирус, который стихийно возник среди куриц, разводимых для поставщиков куриного мяса. В результате инфекция передалась от птиц к людям.

Болезнь распространилась через пищу, сделанную из куриного мяса. Например, через «наггетсы» из фаст-фуда. Специально выращенную птицу обычно забивали через сорок два дня после выведения, то есть до того, как она проявляла симптомы ППБ. Поскольку болезнь была довольно редкой, курицу никогда не проверяли.

Попадая в организм человека, вирус никак себя не проявляет в течение пяти лет. Никто не знает, какое количество людей заболело. Сейчас количество заболевших – один на двести тысяч человек, но ожидается, что число случаев увеличится в течение пяти и более лет, потому что ППБ проявится у тех людей, у которых он еще скрыт.

Первые симптомы – головные боли, атаксия (расстройство координации движений), дрожь, неразборчивая речь. По мере того, как болезнь прогрессирует, человек перестает ходить без поддержки, а дрожь становится сильнее. У больного наблюдаются резкие перепады настроения от состояния отчаяния к состоянию эйфории. На последних стадиях болезни жертва становится несдержанной эмоционально, а также неспособной контролировать собственное тело. Человек не может говорить и глотать. Тело превращается в пустую оболочку. Смерть наступает в период от шести месяцев до двух лет, чаще всего в результате пневмонии или какой-то инфекции, попавшей в организм из-за пролежней.

На наличие этой болезни не проверяют.

 

Как только собрание Алатин закончилось, Ирэн первой вышла на парковку. Она совершенно не хотела говорить ни о том, «какое чудесное было собрание», ни о том, «каким оно было отстойным». Все эти разговоры мог завести один и тот же человек. Про одну и ту же встречу можно было сказать и то, и другое. Это подвело бы итог собранию, разве что стрелка весов склонялась все больше и больше в сторону «отстойного», нежели в сторону «чудесного».

Алисы не было.

Когда Ирэн только начала посещать Алатин, на одном из собраний обсуждали мобильные телефоны. Тогда встречи были больше похожи на «чудесные». Было довольно интересно, насколько она помнила. Одна девочка, которая больше не приходила, сказала, что несколько часов Алатин были единственным временем в ее жизни, когда она могла прямо говорить обо всем. Поэтому она отключала телефон. Ирэн понравилась идея, и она тоже решила взять это за правило. Она до сих пор отключала мобильный, даже если тема была иной. Алатин было похоже на диету: все интересное было в начале.

Девочка откопала телефон. Три смс от Алисы.

«Позвони».

«Мама упала. В реанимации».

«Мама в норме, слом. запястье. Как смогу – подберу»

Мама запнулась дома обо что-то? Об очередную Алисину проклятую кучу дерьма? Твою мать, ну и жизнь.

 

Чтобы Натали не страдала от боли в запястье, ей прописали гидрокодон, обезболивающее.

Держа женщину под локоть, Алиса вела ее через захламленную гостиную. Она проводила ее мимо кучи одежды, которую нужно было бы сложить на диван, кипы журналов, горы пустых пластиковых контейнеров и коробки зеленых тарелок. Здесь была и картина, которую Алиса купила из-за красивой рамки. Женщина провела Натали в спальню и посадила на кровать, затем начала очень аккуратно раздевать ее, повторяя: «Так, тише, тише».

Натали было больно, а шок от падения еще больше повредил ее разум. Прионы разъели ее мозг. Женщина представляла себе вирус в виде скрепок, которые врезались в ее нейроны и создавали все больше и больше скрепок, и все вместе они превращали мозг в нечто подобное кружеву.

Она постоянно стонала и вздыхала. Казалось, этому не было конца.

Алиса надела на женщину белую хлопчатую пижаму, которая висела на ней как мешок. В последний раз Натали носила подобные вещи, когда была еще девочкой. Пижама пахла солнечным светом – Алиса вывешивала ее на улицу, потому что дома сломалась сушилка.

Разве Алиса не здесь? Ее здесь не было.

Натали села на краю кровати, вдыхая солнечный аромат ткани и размышляя, стоит ли ей лечь.

Алиса была здесь. У нее был стакан воды и таблетка.

Был риск, что обезболивающие только ускорят развитие слабоумия Натали. Она уже начинала забывать существительные. Они никак не могли удержаться у нее в голове. Женщина часто ловила себя на том, что говорила Алисе что-то вроде: «Он начался. Вода льется с неба». Тогда Алиса произносила: «Дождь», - и Натали вспоминала слово. Почему она забыла именно слово «дождь», а не «небо»? Почему она забывала именно существительные? Конечно, размышляя, она не называла их «существительными». В мыслях у нее было просто неопределенное «почему?». Однажды женщина уже столкнулась со слабоумием – тогда заболела бабушка. Ей так и не смогли поставить диагноз: это не было ни болезнью Альцгеймера, не болезнью Паркинсона, ни чем-то, связанным с пищеварением, ни проблемой с взаимодействием лекарств, ни даже сифилисом (на него проверяли – сдавали анализы). Это было что-то непонятное, что-то, что протекало совсем не похоже на эти болезни, что-то, что постепенно, день за днем, в течение многих лет лишало разума бабушку Натали. В то же время сам процесс был достаточно милостив по отношению к старой женщине, как бы странно это ни звучало. Конечно, не всем так казалось. Это было страшно. И изнурительно. Бабушка говорила об одном и том же. Она снова и снова рассказывала, что что-то случилось с ее сестрой, которая внезапно упала (история сопровождалась жестами). Никто не мог сказать ей, что случилось. Никто не знал. Ее сестра умерла больше сорока лет назад. Но бабушка не злилась, у нее не было приступов сильного возбуждения, она не уходила неизвестно, куда. Сначала она расстраивалась и скрывала провалы в памяти. Она стала хуже водить машину, во время езды прижималась к обочине и однажды сбила почтовый ящик. Позднее бабушка переехала в специальный центр, где за ней должны были ухаживать медсестры. Странно, но после этого она перестала тревожиться обо всем, кроме как о своей сестре.

С Натали все было иначе. ППБ не была так же милосердна. У женщины были судороги. Когда она ходила, ее нога могла дернуться резко вверх, как будто женщина маршировала. Когда она пыталась уснуть, судороги будили ее снова и снова. Иногда у нее возникало ощущение, будто она куда-то падает. Так обычно бывает, когда человек засыпает. У нее появились и другие ощущения: ей казалось, что у нее в груди живут птицы, которые хлопают крыльями и кидаются на ребра, ища выход из грудной клетки. Страх торжествовал. Натали сказала, что ради Ирэн и Алисы хочет оставаться дома как можно дольше. Она понимала, что скоро умрет и никак не могла скинуть с себя груз этого осознания. Откровенно говоря, она очень устала от этого и уже жаждала забвения. Женщина приняла гидрокодон, чтобы унять боль в запястье. Она знала, что по какой-то причине ей не следовало этого делать. Она видела, что Алиса тоже это знала.

Алиса принесла ей таблетку. Может, она пыталась ее отравить? Натали не понимала выражения лица Алисы. Знакомая женщина внезапно показалась чужой. Натали одновременно знала ее и не знала. Ей было страшно, но она списывала страх на выражение Алисиного лица и на вид огромной белой повязки на запястье. Но чувство не проходило: она боялась всего, но ничего конкретного.

Натали лежала на кровати. Алиса укрыла ее легким цветным одеялом.

– Тебе холодно? – спросила Алиса.

Натали хотела пить. Ее рука дрожала, а запястье пульсировало. Она услышала собственный стон, но он казался чужим. Она не могла его контролировать. Ирэн стояла в дверях и смотрела на женщину. Та посмотрела на Ирэн.

Время шло, Ирэн в дверях уже не было.

Наконец, таблетка подействовала, и ослабевшая женщина закрыла глаза.

Хорошо, если бы ей снилась Ирэн, или бы она что-то вспоминала. Ее сны были бредом: мир был где-то снаружи, она связывалась с ним с помощью экрана на веках, который был похож на дисплей ее смартфона. Каждый раз, когда Натали двигала глазами, изображение менялось, при этом менялся и мир. Это напоминало нажатие клавиши «Ввод» на клавиатуре, только Натали не знала, что делала. Из-за нее у всех были неприятности, но ее глаза по-прежнему бегали.

Это была не она. Это были ее останки. Ископаемое.

Несколько недель назад Натали была на улице. Она вела машину, не зная, что это был последний раз, когда она сидела за рулем; но она знала, что ей, наверно, не следовало этого делать. Она проголодалась; в супермаркете рядом с трассой было небольшое кафе, где продавали гамбургеры. На эмблеме был изображен чизбургер с говядиной; под ним помещалась подпись: «Ради Бога». Место не принадлежало к какой-то сети общественного питания, а, скорее, стремилось принадлежать. Натали подумала, что это хорошо потому, что оно отличалось от других кафе. Здесь было шесть столиков, стены были выкрашены в белый цвет, а стиль помещения напоминал не то ретро, не то современный. Тем не менее, в 11.30 оно было наполовину заполнено. Натали жила в беспокойном белом районе города всего в пяти-шести кварталах отсюда; но здесь, в кафе на бульваре Венис, все дети были темнокожими и чернокожими. Они ели запеченный сыр, куриные сандвичи и чизбургеры с беконом (ни кто-либо из них, ни Натали не заказали чизбургер с говядиной). На бульваре было много заведений, которые посещали белые люди, либералы: рестораны тайской, индийской, гималайской кухни (у них в меню было мясо яка, приправленное чилийским перцем). Однако это кафе было для чернокожих. Картошку фри здесь делали из замороженных заготовок, а булочки так долго держали на сухом противне, что они подгорали снизу. Дети болтали и дразнили друг друга, а а девочка с заостренными чертами лица стояла с циничным и равнодушным выражением. Работники заведения не обращали внимания на женщину с тростью. Чизбургер для Натали делал молодой человек с бумажной шапочкой в форме лодки на голове – ретро-стиль фаст-фуда). Он принес заказ к столику женщины, вместо того, чтобы звать ее к прилавку. Он и Натали были единственными белыми людьми во всем кафе, и женщина сильно сомневалась, что он был из тех, кто есть мясо яка, приправленного чилийским перцем. Ирэн с друзьями могли бы «открыть» это место, можно сказать, могли бы посетить трущобы с благотворительной целью. Для них в этом есть особый шарм. Но для детей, которые были сейчас здесь, в этом не было никакого шарма – они не посещали трущобы, они здесь жили: это была их территория, а Натали проникла на ту сторону полупроницаемой оболочки социального класса. Чизбургер был свежим, а картошка фри была лучше той, которую делали в фаст-фуде Ин-Эн-Аут. Женщина читала книгу и медленно ела.

Закончив есть, Натали еще немного посидела, дочитывая книгу. Она не обращала внимания на пульсирующее беспокойство в груди. Она старательно не думала о том, что это был последний раз, когда она так сидела, старательно не думала об этих детях и о том, как они живут. В то же время у нее было желание спросить ребенка, который заказывал сандвич, не сумасшедший ли он. Хотя по новостям и передавали, что сейчас в пунктах общественного питания не было опасности заразиться ППБ, но все эти дети все равно в течение пяти последних лет тоже ели наггетсы, несмотря на то, что каждый из них знал, что из-за этого скрепки врезаются в нейроны мозга.

Натали дочитала книгу, собрала вещи, убрала поднос. По телевизору, который стоял в углу, шла реклама армии. До того, как ППБ сделала множество дыр в ее мозгу, она была именно такой: человеком, не прогруженным в себя из-за болезни, способном думать о чем-то еще, кроме как о том, насколько она была напугана. Она была человеком, который замечал такие вещи, как помещение, как рекламу по телевизору. «Сильные люди – сильная армия». Казалось, реклама отлично подходила для этого места: она была как стрела, нацеленная на этих детей, которые ее не замечали. В то же время реклама совершенно не подходила для Ирэн и ее друзей, которые даже не думали об армии. И, конечно, ролик не относился к ней, Натали, которая умирала, умирала, умирала…

 

Лонни вел машину, потому что Ева нервничала. Это неудивительно, ведь они собирались навестить ее бывшую женщину и ее ребенка, на которого она не имела никаких прав. Она беспокойно ерзала на пассажирском сидении.

– Хватит, - сказал Лонни. Ева щипала себя. Она плохо выглядела. Ей нужно было подстричься. Откровенно говоря, она просто не могла разобраться со всем тем дерьмом, которое приносил ей мир. Некоторые люди были просто не в состоянии этого сделать. А дерьма было много.

– Нам необязательно оставаться надолго, - проговорила она.

Натали жила на небольшом ранчо, которое, должно быть, стоило уйму денег. Ева говорила, что у родителей женщины было достаточно денег, поэтому они выплатили огромную часть от стоимости. Лонни не обдирал так своих родителей.

– Сверни в проезд, - сказала Ева, – на улице можно парковаться только тем, кто здесь живет.

– Что за черт?

– Чтобы припарковаться на улице, нужно разрешение, – объяснила Ева. – Его можно получить, только если ты здесь живешь. Видишь таблички, которые висят на зеркалах заднего вида?

– Полный идиотизм, - ответил Лонни.

– Не заставляй меня переживать еще и по этому поводу, - сказала Ева, - мне и без того плохо.

Женщина была напряженной и сидела неподвижно. Несколько недель назад она что-то сделала с волосами и теперь была рыжей, что ее совсем не красило. Ева едва сдерживалась. Лонни мало, что мог сказать. В чем дело? Все они в любом случае умрут от ППБ. Господи, он съел столько курицы из фаст-фуда, что у него уже давно должны были вырасти перья. Ева была на сто процентов уверена, что у нее был вирус. Она вечно беспокоилась о том, что у нее время от времени появлялся озноб, но на самом деле она просто половину времени болела. Лонни хотел сказать, что все в порядке, чтобы она успокоилась, расслабилась, но все не было в порядке, и скажи он это, слова бы прозвучали фальшиво. Они просто делали то же, что и все: изображали, что все в порядке.

– Я не это хотел сказать, - проговорил Лонни, - мне все равно. Это просто глупо, понимаешь? А вообще, я плевать на это хотел.

– Нам не обязательно оставаться надолго, - повторила Ева то ли специально, то ли потому что забыла, что уже говорила это.

Может, у него просто начала съезжать крыша.

Алиса встретила их в дверях. Женщине было за тридцать, и она была не похожа на то, что Лонни ожидал увидеть. Она не была мужеподобной. Ева тоже. Алиса была неинтересной: крашеная блондинка, без макияжа, с большими бедрами. Ева же была подвижной и живой. Лонни подытожил, что Натали могла бы найти кого-нибудь посерьезнее. Впрочем, женщина выглядела нормально. Ирэн описывала ее как чокнутую, но Алиса походила на кассира в банке.

В доме бы сам черт ногу сломил. Повсюду были кучи дерьма. Насчет этого Ирэн была права. Позади отодвинутого от стены дивана почти возвышалась груда одежды и еще каких-то вещей, причем вершина этой кучи была на полпути к потолку.

– Спасибо, что разрешила мне заглянуть, - сказала Ева. – Мы не задержимся надолго. Я понимаю, что мое присутствие утомительно и все такое. Ната, наверно, наговорила всякого. Боже, эта клетка для птиц такая милая, где ты ее нашла? Я хочу что-нибудь переделать у нас дома. Там уйма вещей Лонни, и само жилище выглядит по-холостяцки. Ирэн здесь?

Казалось, Ева не в силах остановиться. Она рассматривала все подряд. Здесь была тонна книг. Когда мужчина встретился с Евой, она читала журналы и прочую чушь, но теперь она не могла даже перед телевизором сидеть спокойно. За стульями и диваном лежали кипы книг, а сам диван был завален одеждой и сумками. Были здесь и пакеты из магазинов «Таргет», в них тоже лежали вещи. Лонни разглядел кроссовки, на которых все еще висели этикетки. Алиса, равно как и Ирэн, не была похожа на человека, который совершает пробежки.

– Я собиралась все-таки разделаться с этим, - сказала Алиса, – но это сложно, когда происходит такое.

– Действительно, - ответила Ева, – я хочу сказать, что все понимаю.

– Недавно была сиделка. Она приходит три раза в неделю, но все остальное время за Натали ухаживаю только я.

– И Ирэн, - добавила Ева. – Я знаю, ты делаешь львиную долю всего, что нужно.

Ирэн вышла из своей комнаты.

– Привет, - сказала девочка.

– Привет, дорогая, - ответила Ева.

Ирэн была биологической дочерью Натали. Ходили слухи, будто брат Евы был донором спермы, но она утверждала, что он просто дурачился по этому поводу; после этого они перестали пользоваться услугами анонимных доноров. Ирэн была очень похожа на Натали. Девочка не была толстой, но у нее были короткие ноги и толстые лодыжки и запястья. Она была шатенкой с карими глазами. Ее нельзя было назвать хорошенькой. В большинстве случаев, когда Лонни встречался с девочкой, она стеснялась начать разговор, и поэтому говорила обрывистыми фразами. Ева утверждала, что Ирэн умная; девочка так часто говорила что-то резкое или саркастичное, что Лонни было интересно, как она вела себя с друзьями. Он ей не нравился, но это было не страшно: ему тоже никогда не нравился парень, с которым жила его мать в штате Теннесси. Он гадал, была ли девочка лесбиянкой. Нет, не потому что это передается по генам, а только из-за того, что она жила с двумя мамами. Ева оказалась не совсем лесбиянкой. «Я ошиблась», – сказала как-то женщина, хотя Лонни подозревал, что она все-таки была лесбиянкой, но в основном ей было просто все равно с кем именно спать. Это звучало глупо, но другого объяснения у него не было.

Ева пошла в комнату, Лонни последовал за ней. Мужчина не знал, что от него хотели: чтобы он остался в гостиной или нет. В любом случае, там было некуда сесть, а кухонный стол и стулья были завалены.

Спальня была захламлена. На сваленных пластиковых контейнерах у одной их стен лежали груды тряпья. Другая сторона комнаты была похожа на мини-больницу. Мужчина увидел упаковку простыней и отвел взгляд. Здесь и пахло как в больнице. Лучше бы он и не знал Натали. Истощенная, одетая в старомодную пижаму женщина с огромными глазами, голова которой, казалось, была велика для ее шеи.

– Посмотри, кто пришел повидать тебя, - протянула Алиса.

Натали теперь смотрела на вошедших. На руке у нее виднелась повязка. Женщина попыталась что-то сказать, но слов было не разобрать.

– Сложно понять, что она говорит, - объяснила Алиса. – Иногда ей лучше; сейчас она приняла успокоительное, а из-за него все, что она говорит, сливается в нечленораздельный звук.

Ева была в шоке. Лонни не винил ее. Таково будущее. Все они станут такими. Господи, твою мать! К тому моменту, как бог осознает это и придет со своей удачей, заболеет столько людей, что просто некому станет за ними ухаживать. Мужчина решил, что если он заболеет, то пойдет в больницу от администрации по делам ветеранов. Хотя, если он станет таким, как Натали, то лучше умрет от передоза. Примет столько наркотиков, чтобы его сердце разлетелось в клочья.

Лонни вернулся в гостиную, но, поскольку сидеть там было негде, вышел на улицу и опустился на нижнюю ступеньку.

Пришла Ирэн и селя рядом с ним.

– Прости, - произнес мужчина. У на заднем дворе дома напротив росли фиалки и лимонное дерево. Калифорния. Что-то нереальное.

– Все в порядке, - ответила девочка, - это все уже задолбало.

– Это точно, - проговорил Лонни.

Он хотя бы рос в нормальные времена. Они были уверены, что экономика США переживает упадок, что Китай будет править миром; правда, тогда же произошел теракт 11 сентября, но никто не думал, что скоро умрут все, кроме вегетарианцев. Иногда мужчине казалось, что все по-прежнему в порядке. Кто-то заболеет, как заболевают люди СПИДом, но люди все так же будут продолжать ходить на работу, заезжать на заправки и покупать бензин за 5 долларов 49 центов за галлон , все так же будут сокрушаться по поводу инфляции. И будет нормальный бардак.

– Она теперь всегда чавкает, когда ест, – сообщила Ирэн таким голосом, как будто говорила про сердечный приступ.

– Да? – переспросил Лонни, потому что больше ему нечего было ответить.

– Ей хотят вставить питательную трубку. Но мы с Алисой поговорили и решили, что не стоит.

Она рассуждала как взрослая. Видимо, очень быстро взрослеешь, когда наблюдаешь за тем, как ужасно умирает твоя мама.

– Почему? – спросил мужчина. Он был не уверен, что хотел знать ответ на этот вопрос, но ему показалось, что девочка хочет поговорить, а она никогда с ним не разговаривала.

– Зачем? – ответила она вопросом на вопрос. – Мы собираемся отдать ее в больницу для безнадежно больных.

– Больница, – произнес он, – хорошо. Очень хорошо.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, – начала Ирэн.

– Конечно, - ответил мужчина.

– Ты ведь видел дом? Я имею ввиду, все это сумасшествие.

Он был не уверен, о чем она сейчас говорила: о кучах барахла, о комнате-больнице? Он кивнул настолько непринужденно, насколько мог.

– Можно мне будет жить с тобой и мамой, когда мама умрет?

 

Мы часто переезжали. За двенадцать лет я сменила семь школ. Я не жила в семье военных. Когда мне было пять, мой отец пошел заканчивать колледж, а потом поступил в магистратуру и учился еще два года. Затем мама и папа переезжали три раза за два года, потому что они жили с мамиными родителями. После этого отец нашел работу в некоммерческой организации, которая обанкротилась; а потом он получил работу по гранту. Он был химиком и работал с компаниями, которые занимались изучением окружающей среды. Анализ системы водоснабжения. Отец плохо срабатывался с людьми. Каждый переезд был последним, каждая работа была хорошей. Последние три раза мы переезжали уже без отца – к маминым родителям, затем из-за маминой работы, и последний раз во время учебного года. Мама все еще живет в том доме.

Когда родители развелись, мама заставила меня выкинуть половину моих вещей. Я не страдала манией собирательства, но всегда была помешана на своих вещах. Мама сказала, что мы можем взять только то, что войдет в машину. У меня были коллекции статуэток лошадей, еще каких-то животных, коллекция ракушек с каникул во Флориде. Сам остров Санибель был неинтересным, но ракушки мне понравились. Все эти вещи были моим музеем. Моей историей. Я могла точно сказать, когда у меня появилась каждая лошадка. У каждой статуэтки были имя и история. Мне было пятнадцать. Мы очень сильно поругались. Мы обе расстроились из-за развода. Мама, потому что это был провал: провал в браке и в суждениях. Я расстроилась, потому что она слишком долго собиралась развестись. Мама выкинула статуэтки лошадей и других животных и ракушки.

Это было слишком. Я чувствовала себя так, будто меня разорили. Это было все равно, как если бы она выбросила все мое прошлое. Я осознаю, что она не понимала. Я не держу зла на нее. Но это было слишком. Правда, слишком.

Хламовничество у нас семейное. Мой дедушка никогда ничего не выбрасывает, и его называют барахольщиком. Я не навещала его уже несколько лет, но когда мы с мамой были у него после смерти бабушки, в доме стоял запах консервированного гороха или чего-то в этом роде. Отвратительно. Я знаю, что наш дом завален вещами, но все не так плохо. Знаю, сейчас все это немного вышло из-под контроля, потому что Натали болеет. Я пока не могу разбираться с этим. У меня хватает сил только на то, чтобы ухаживать за Натали. Когда она умрет, мне нужно будет что-то делать с этими вещами.

Родители Натали хотят забрать Ирэн, но ей необходимо оставаться дома, с друзьями. Школа очень важна, и не время вырывать девочку из привычной обстановки.

Не хочу заботиться об Ирэн. Я хочу, чтобы она была чьей угодно проблемой, но не моей. Она ненавидит меня, а мне она тоже не нравится, но когда я связала себя с Натали, я связала себя обязательством и со всем остальным. Мы бы поженились, если бы могли. Натали – моя жена во всех отношениях. Ирэн – ее дочь. Девочка не виновата, она не выбирала ни меня, ни мои проблемы. Она уже разочаровалась в Еве. Та предпочла дочери наркотики. Я делаю для Ирэн все, что смогу. Это правда. Я хочу постараться найти способ сделать так, чтобы мы с девочкой полюбили друг друга.

Звучит неправдоподобно, правда? Я читала в книге для приемных родителей, что невозможно заменить биологическую мать или биологического отца, но можно стать человеком, который был бы очень важен для ребенка. Можно стать тем взрослым человеком, которому ребенок рассказывал бы о том, о чем он не может поговорить с родителями. Стать кем-то вроде любимой тети. Не знаю, получится ли это с Ирэн, но я должна попытаться. Она не может жить с Евой. Она не хочет ехать в Техас к бабушке и дедушке. Выходит, остаюсь только я?

Я знаю, что мое барахло – проблема. Но ведь все не настолько плохо, насколько Ирэн это выставляет. Ирэн расстраивается, злится и ругается со мной.

Когда Натали умрет, я сосредоточу внимание на том, чтобы разобрать завалы. Правда. Я поговорю об этом с профессионалом. Я бы не хотела прекращать визиты к вам, и искать человека, у которого больше опыта работы с такими, как я. Вы продолжите консультировать меня?

Те статуэтки стоили денег. Люди собирали их. Но это не значит, что я бы их продала, если бы получила обратно.

Все проходит. Человек просто старается удержать то, что может.

Алиса.

 

Ирэн прошла по темному коридору на кухню и взяла Колу. Единственный свет во всем доме лился из ее комнаты. Так она хотя бы почти не видела хлама. Однако был риск, что что-то либо скатится, либо упадет в проход с очередной кучи, и тогда можно запнуться.

Алиса была с мамой в реанимации. Теперь она всегда там сидела. В среду она приехала домой, немного постирала белье и забрала с собой Ирэн. Алиса спала в реанимации. Ирэн так не могла. Она не могла себя заставить. В четверг вечером она вернулась домой и сказала, что не хочет ехать в больницу в этот день. Она думала, что Алиса будет давить на нее. Обе они были уверены, что мама умрет через пару дней.

– Скажи, если тебе что-то понадобится, - сказала Алиса.

– Можно мне немного денег, я хочу заказать пиццу?

Алиса порылась в кошельке и вытащила пачку купюр. Там оказалось больше шестидесяти долларов.

– Позвони кому-нибудь из друзей, если хочешь. Если решишь приехать в реанимацию, то позвони мне. Я позвоню, если что-то случится.

– Случится? – жестоким голосом спросила Ирэн. – Например, случится, что она умрет?

Алиса на мгновение взглянула на девочку.

– Я позвоню, если врачи скажут, что она скоро умрет. Можешь приехать, если хочешь.

– Она уже не в этом мире, – ответила Ирэн.

Ее мама умерла. Единственное, что от нее осталось - это громко дышащее нечто с широко распахнутым ртом и полуоткрытыми глазами. Женщине ставили капельницы, чтобы у нее не было обезвоживания, но ей больше не давали даже обезболивающие, потому что ее мозг превратился в сыр.

– Знаю, - произнесла Алиса, – но я просто должна быть там. Ничего страшного, если ты не считаешь, что ты тоже.

Итак, Святая Алиса была в реанимации, а Ирэн пила Колу. Конечно, жизнь женщины будет продолжаться после смерти мамы. Она расстроится, Ирэн знала это. В то же время Алиса жила в своем собственном Мире Алисы. Она не замечала мусора. Она рассуждала о том, стоит ли Ирэн пойти на курсы в колледже, чтобы в последующем иметь возможность получить кредит на образование, и говорила это так, будто ничего не изменится. Алиса не знала, что Ирэн спросила Лонни, можно ли ей жить с ним и мамой. Тогда лицо мужчины сказало все, хотя он и пытался переубедить девочку. Он ответил: «Конечно, я не против, но нужно поговорить с Евой. К тому же, у нас мало места».

Ирэн была уверена, что если она станет жить с другой мамой, то Алиса едва ли это заметит.

Вообще, она не хотела переезжать. Мама Ева была под кайфом, когда приезжала к маме, а Лонни просто попусту тратил кислород своим присутствием. В их квартире едва ли была мебель, и девочке пришлось бы спать на диване. Глупо, что она думала об этом. Дело было только в том, что Ева все-таки была ее мамой. Ирэн думала, что они могли бы жить вместе, если бы только мама поняла, как сильно она была нужна девочке.

Ирэн сидела на кровати и плакала. Если на собраниях Алатин ее чему-то учили, то они должны были показать ей, что мама не изменила бы магическим отношение к Ирэн и не стала бы обращаться с ней иначе. Боже, как же она была нужна Ирэн! Неужели мама не видела, насколько было все плохо, как сильно Ирэн нуждалась в ней?

Она поплакала какое-то время. Затем девочка включила ноутбук и попыталась найти что-нибудь, что можно было бы посмотреть на neflix.com.

Ирэн ненавидела Хьюстон. Кроме бабушки и дедушки, она никого там не знала. Они были неплохими, но они никогда не принимали того, что мама была лесбиянкой, а когда навещали ее, делали вид, что все нормально. В Хьюстоне девочке казалось, что она – подопытный кролик. Бабушка водила ее по магазинам и наблюдала за тем, что та покупает – хотела выяснить, не лесбиянка ли Ирэн. Будь такая возможность, бабушка и дедушка, вероятно, отправили бы девочку в какое-нибудь святое место, где лечат от пристрастия к своему полу. Ирэн не считала себя лесбиянкой, но если бы она поехала в Хьюстон, то из-за бабушки и дедушки, вероятно, стала бы.

Если бы можно было вернуть ее прежнюю жизнь! До Алисы. Даже без мамы, если бы у нее только было… что?

Если бы только она могла избавиться от Алисиного барахла. Через два с половиной года ей будет восемнадцать. Если бы не Алисин хлам, девочка могла бы ее не замечать.

Чертовы Алисины манатки.

Ирэн подумывала о том, чтобы сбежать. Она выключила ноутбук и собрала вещи, которых было не так много. Это все было на эмоциях. Драма.

Девочка включила свет в гостиной и осмотрелась. На кухне она нашла несколько мусорных мешков и начала собирать одежду, засовывая ее в эти мешки, чтобы затем выбросить. Она могла бы выбросить все.

Правда, если она выкинет все это на помойку, то хлама окажется столько, что Ирэн сомневалась, заберут ли все это бомжи. По телевизору обычно показывали, как приезжал грузовик, на который грузили весь хлам: так и разбирали завалы вещей. Она могла бы позвонить на одно из этих шоу про разгребание завалов, и узнала бы, поладила ли бы она после этого с Алисой: «Здравствуйте, моя мама – лесбиянка, которая умерла от ППБ, а моя приемная мать завалила дом барахлом».

Возможно, вся эта история с лесбиянками могла бы заинтересовать телевизионщиков.

Может, Алиса бы и согласилась. А, может быть, и нет.

К черту Алису.

К черту уборку.

Ирэн взяла рюкзак, положила туда ноутбук и телефон и собрала еще немного вещей. Она вынесла все это на улицу. Вечер был прохладный и ветреный. Фасад дома выглядел неплохо. Ирэн зашла в гараж с бокового входа и включила свет. Для машины здесь уже не оставалось места: все было забито коробками с вещами, которые Алиса принесла, когда переехала сюда, и про которые говорила, что «они полежат тут до тех пор, пока она не разберется с ними». Женщина разбиралась с вещами. Она поднимала что-то из одной кучи хлама, смотрела на это и перекладывала в другую.

Ирэн вышла из гаража во двор. Рядом стояла канистра с бензином для газонокосилки. Девочка подняла ее и потрясла. Емкость была только наполовину полной, но Ирэн надеялась, что этого хватит. Помогут газеты, журналы и старые письма.

Девочка посмотрела на соседние дворы, но никто не видел, как она несла канистру в дом.

Она начала лить бензин на пачки газет, на одежду, на диван, а затем бросила канистру на кучу хлама. Спички лежали в кухонном ящике вместе со свечами. Сильно пахло бензином. Ирэн понадеялась, что соседи не почувствуют запах.

Она включила свет во всем доме. Может, осталось что-то еще, что она хотела взять? Сложно было сказать, что ее мама когда-то здесь жила. Невозможно. Стены все еще были желтыми, но это место уже не казалось домом. Алиса скрыла все следы существования мамы. Что бы подумала мама? Поняла ли бы она это однажды? Возможно, нет. Если дом не мог больше принадлежать ни Ирэн, ни маме, то он не будет принадлежать никому.

Ирэн зажгла спичку и бросила ее. Вспыхнул бензин, и девочка закрыла лицо руками. Пламя было настолько сильным, что она почувствовала запах горящих волос и метнулась прочь из дома.

На улице Ирэн проверила волосы. На ней ничего не горело, но на руках появились болезненные волдыри. Боже, какая же она дура. Она не знала, что могло произойти. Она обернулась и посмотрела на дом. Он уже догорел? Какая-то часть ее хотела, чтобы дом сгорел, как иногда сгорает мясо-гриль. На самом же деле она хотела видеть огонь, хотела видеть, как дом горит.

Сначала был дым, а потом внутри появилось пламя. Пусть все сгорит. Пусть все там сгорит дотла.

Ирэн хотела, чтобы руки не болели. Если бы не это, все было бы отлично.

 

* Губкообразные энцефалопатии – группа болезней, поражающих людей и животных. Для них характерна губчатая дегенерация мозга с тяжелыми неврологическими признаками и симптомами.

Болезнь Крейтцфельда - Якоба - прогрессирующее, неизбежно смертельное заболевание, которое сопровождается судорогами мышц и снижением интеллектуальных функций.

Куру - болезнь нервной системы из группы медленных вирусных инфекций.

Фатальная семейная бессонница - прогрессирующая бессонница, приводящая к смерти пациента в течение 7 – 25 месяцев с начала заболевания; является неизлечимым, нейродегенеративным заболеванием, связанным с патогенной мутацией прионного гена.

 

Maurin F. McHug "The Effect of centrifugal Forces".

имя переводчика: Васильева Анжелика Сергеевна. Название перевода: "Эффект центробежной силы", 2012