Марина-Анна Апрель стучится в окно снаружи. В стекле нечистом пылинки кружат, не то - танцуя, не то - толкаясь, внося в разгуле весенний хаос. Но бьется в рамах иное время, Стирая грани, сгущая тени. И вот – нечетко в стекле туманном: Марины челка и профиль Анны. Бессилье режет ножом по коже: О Боже! Где же? Когда же, Боже? Сжимая горло, стекает болью глагол крамольный со вкусом соли. Стена глухая – нет смысла биться. Идти по краю. Не оступиться. На книжных полках моей Голгофы – Марины челка и Анны профиль. Над ахмадулинской строкой Над ахмадулинской строкой Застыть и погрузиться в осень, Из синей чашки пить кефир Вприкуску с мыслями ночными. «О, мой застенчивый герой…» О, мой кумир русоволосый! Часы качают балансир, Стуча пространствами иными. Открыть страницу наугад И отсчитать пятнадцать строчек, Скользить по линиям судьбы В объятиях самообмана, Расплавить горький шоколад, И аромат вдыхать восточный, Увидев в окнах голубых Портрет в стилистике Сезанна. Склонившись низко над столом В предчувствии предначертанья, Вбирать вселенскую печаль По тонким капиллярам сути, И в вожделении хмельном По строчке, жадными глотками, Испить до дна Святой Грааль Поэзии без лжи и мути. Читая Блока Белые перья на синем ветру Медленно тают, качая дорогу. Кто-то затеял дурную игру, Чтоб отыграться на всех понемногу. Серый от пепла - дорожный трактир. Поезд в виске отдается морзянкой. Богом забытый, истрёпанный мир С драками, криками, руганью, пьянкой Приоткрывает финал бытия: Грязные комья стучат по забитой Крышке. Под нею лежать буду я, Слушая, как отбивает копытом Дикую дробь по ковыльной степи, Пыль золотую подняв, кобылица… Город унылый болезненно спит, Ночь поглощает размытые лица, Тень незнакомки качает пером, Шелком шурша, бередит и тревожит Воздух, особенно нынче сырой И нездоровый для питерских кошек. Улица жмется к живому огню: Старый фонарь у аптеки маячит… Женской фигуры манящее ню Шторы, закрытые наглухо, прячут. Морось и морок наводят печаль, Листья сбиваются в рыжую стаю. Я, погружаясь в начало начал, Блока читаю. Опять февраль Опять февраль. Лежит хандра-докука В моих дверях ободранным котом. В подъезде запах жареного лука На сале (залежавшемся, притом). Субботний день, февральски бестолковый, Ползет к листу сплетением теней И оставляет синим шрамом слово, Как приговор ничейности моей. А на диване томик Пастернака Воткнулся в плед пронзительной строкой. Горит свеча. Скулит фонарь. Бумага Дымится и кадит за упокой. Покоя – нет. Болезненно-незримы, Стихи свою показывают власть. Мне Пастернак подбрасывает рифмы, И эти рифмы хочется украсть. По нервам, расшатавшимся некстати, Ползет огонь бикфордова шнура. Поземка снег по тротуарам катит. Опять февраль. И скука. И хандра. Перед зеркалом Темная ночь. Многоглазое небо. Призраком бледным – луна. Мне отразиться в серебряном дне бы, Млеком напиться сполна. Песни русалок – по скрученным нервам В омуте черной воды. Вервии веток свивает мне верба, Ветром ударив под дых. Панночка смотрит прозрачно и жутко, Душу по капле пия. Кажется все затянувшейся шуткой: В зеркале старом – не я. Кто же, о Господи, легкою сканью Пишет свои словеса По вечерам в позабытой Диканьке – Тонок, умён и носат? Ужас живет под холодною кожей, Держит на привязи страх. Кто же, о Господи, кто же, о Боже, Ходит по травам впотьмах? Ночь растворяется тонкою пленкой, В небо вливая зарю. Кочет кричит спозаранок. Негромко С Гоголем я говорю. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
