Не мигаю, не дышу, в небо серое гляжу, а на нём, а на нём солнце стираным пятном, а под небом грустный я, выделяю трупный яд, не дрожу, не шевелюсь, - Богу доброму молюсь. Перемешаны с травой кровь и сахар кусковой. Где калмыцкий караван, где погонщик-хитрован, где поддельная деньга, где кастет из сапога? Так братан и не нашёл, кто меня пырнул ножом, а я лежал уже ничей без товара и ключей. Мне бы спирту да врача, пока рана горяча, да в управе волостной, фельдшерицы ни одной, до больнички восемь вёрст, прихватил края внахлёст… Гонит сивку злая плеть, чтобы мне не околеть, а я от боли сам не свой бьюсь о доски головой. И бухтит тележный борт от нечаянных забот, и шуршит разбитый шлях о потерянных башлях, и скрипит кривая ось, что пожить не довелось, и поют соловушки по моей головушке. Полна рана кровушки, как беды воротушки, закружили вдовушки – чёрные воронушки. Вот уже почти, почти - вдоль по улочке скачки, сердце радостью дрожит, впереди коня бежит. Помереть я не боюсь, но молюсь, молюсь, молюсь… |