(Старческий фарс) Как будто горькое вино, Как будто вычурная поза, Под шум хмельных идей Пришла мечта о ней, Как будто роза под наркозом. «Гетеросексуалист», Братья Самойловы, гр. «Агата Кристи» Солнце не то чтобы светило ярко – оно просто ослепляло, отродье космическое. При этом ещё и отражалось от серого, засеянного бэта- экологичной копотью снега. Отражаться-то уже не от чего – ну всё же кругом или в птичьем помёте, или в собачьих кренделях, или в этой копоти последнего стандарта – так нет, всё равно отражается и режет мне глаза, режет сквозь мои черные, засаленные отпечатками чьих-то – моих, конечно, чьих же ещё! – пальцев. Моих старых скрюченных пальцев. А она говорит: «Артрит!» Дура, молодая толстая дура из частной докториники. - Дура, - бормочу я под нос и осторожно перетаскиваю ногу через бордюр, коим украшен дверной проем входа в подъезд. Правой рукой я опираюсь на стену, а левой непроизвольно шарю в пространстве, пытаясь найти ещё одну точку опоры. - Кто дура, дед?- спрашивает меня участковый, возникший ниоткуда. По лестнице, на лестнице, под лестницей… Участковый теребит в руке форменную нургалиевку версии «Зима 2.1.1» - автор-то давно уже Воланда за дурынды в аду дергает, а шапка его, вишь как, до сих пор на полицосах… милиция, полиция, милосия, полицосия… – всё им неймется. - Вычислил… – шепчу, не глядя на него. – Ну, ничего, Путин жив, он вас достанет, он вас всех достанет и на твиттер медведевский посадит..! Резкий шлепок, и участковый подпрыгивает на месте. Не успев даже приземлиться на войлочные полицосники версии «Зима Нурга-Ять-Х», он привычным движением выхватывает из нагрудной ширинки телескопический жезл, покрытый каучуком, а я удивленно смотрю на свою старческую, неприкрытую перчаткой руку… и отчетливо осознаю, что же означала «лестница» в избирательной кампании Четвертого Президента… или Второго?- ни хера не помню уже... число 12 на лестнице, да-а… Я концентрирую внимание на руке, но она длинная, ужасно длинная, откуда у меня такая длинная рука, Путин, ты же тогда ещё обещал… но откуда выросла у меня это рука… о-ооо! – телескопическое отродье! Надо же, это моя трость: шлёп, и раздвинулась. Путин в двенадцатом… поэма Блока… мультфильм Михалкова… про Кутузова... Боже, это же апостолы святые, Путин, как ты мог?! Всех апостолов, под Михалкова, одним блоком, Господи, через Кутузовский… перекрывают опять, о-о! Полицос спокоен… со своим каучуковым жезлом, перешедшим по наследству к участковым от гэгэиашников. Хм, проносится в голове, надо же – ГГИА. А сколько в Думе глазьев повыбито-то было из-за одного названия только: то вот тебе «государственная», то нет – давай «герьмовая-мля», но Новский-то Жиря молодец, пробил-таки тогда свою ГГИА – «Гы-Гы Инспекция ну-Ахиреть» – прямо в таком вот написании: "так вот слышу, - говорит,- от народа". Все согласились тогда – а как же, компромисс ведь, какой-никакой. С тем и жили, и таблички опять все меняли, а заказ на их замену-то был единый, государственный, чтоб все под одно еб… лекало то бишь. - Ильич, ты не парься давай, брось тросточку-то, брось её в гугль- нах! – слышу совет от Хренова. Наконец, я чувствую, что ноги мои окончательно распутаны, трость сложена обратно восвояси и как ни в чем не бывало болтается у меня на гламурной фенечке у запястья, а черные очки по-прежнему на переносице, лишь слегка наклонены в сторону левого уха, так что правой дужки я вовсе не ощущаю. Старый стал, да, это ж не двенадцатый… - Во, Ильич, нормально, теперь залогинься у подъезда, так-так, правой рукой удобнее будет, воооо! Левой не маши ты, не попадешь в глаз, один гег. Помощь ещё моя нужна, может? – спрашивает участковый, натянув на глаза нургалийку и пряча в нагрудной своей ширинке жезл. Чудной всё же какой-то фасон их зимнего прикида, ей-богу – не мой стиль, ну однозначно не мой: какой-то он одноклассниковый, что ли. - Бедные пенсионеры, эта последняя надбавка Галустяна совсем их надломила! – вздыхает он. Я всматриваюсь сквозь темные стекла в пространство перед собой: этонаш двор. Снег будто мрамор на могилах – серый, причудливо- отформованный, засиженный… Или не снег? Деньги. О, деньги! От них уже тошнит, как от карвалола, и недавняя очередная надбавка к пенсии от Мишкиных президентских щедрот окончательно вбила гвоздь в крышку гроба олигархрении – молодой Абрамович Третий имеет среднемесячный доход на семь процентов ниже моего, средне- пенсионного, ну куда ж дальше-то? После последней встречи с Обамой Галустян, видно, решил нас совсем со свету сжить: закидать, завалить купюрами, и чтобы еврозона при этом тихо сидела и постанывала у себя за железным занавесом. Бедолаги. Говорили им во времена великой смуты: слушайся, Европа, Путина, слушайся Владимира, так нет же… А если б в Америку в своё время не экспортировали тандемные выборные технологии, то и там бы по сю пору они свой лемон бразерс жопами голыми теодорасили не по-рузвельтски, отродье раздемокраченное. И где бы был сейчас Барак? Я мелкими шажками преодолеваю десятиметровый участок от подъезда до своего «Патриота» – невысокого хромированного градолёта с покатым космическим тюнингом. Его мягкие лопасти, подобно щупальцам океанского опуса, небрежно свешиваются по сторонам, и я вижу сквозь тонкое тонированное стекло манящее кресло пилота и такое же комфортное пассажирское сиденье, обтянутое мягким бежевым винилом. Прогресс… Одного жаль – керосина. Керосина больше нет. Только альтернативное топливо. А разве ж оно может так благоухать? Одно преимущество – ходить за ним никуда не нужно: сел в кресло и жди, когда приспичит. Вот сижу и жду. Вот ведь молодым этим и невдомёк, что мы под федеральным гнётом обязательств по освоению пенсий буквально задыхаемся и рады бы значительную свою монетарную часть выгрузить неимущим буржуям, но… это же та неэстетично. Зачем оскорблять ближнего своего грузом своей ноши? Минуты плавно перетекают одна в другую, и я начинаю греть мысль, что ещё один очевидный недостаток альтернативного топлива – это состояние «а вдруг вообще не приспичит?» Тревожной тенью всплывает образ лестницы. И ещё не могу вспомнить, куда я, собственно, собирался слетать. Это тревожно. Тревожно, потому что сосед мой так же вот в прошлом году вышел из подъезда, а обнаружился только через восемь суток на Гавайях в компании с молодыми грудастыми буржуинками, срам-то какой! Но самое тревожное то, что он совершенно ничего не помнил, бедняга. Перевели на третий уровень. Сразу. - Ильич, а ты чего там, на лестнице, учудил беспорядок-то? – вдруг слышу Хренова. Мне вдруг становится страшно. - Вычислил… – бормочу. – Я этого с двенадцатого ждал. Ну, ничего, ничего, Путин жив… вот Мишка только отсидит свой срок на стуле..! - Пойдём, дед, назад в подъезд, дашь пояснения… Я не противлюсь, и не сопротивляюсь – смысл? От судьбы не уйти, как от артрита, но вот эта… из докториники… или не она вовсе, а тот, на Гавайях..? - Ты же из двенадцатых апартаментов, Ильич?- спрашивает Хренов, мерно ступая рядом со мной. Я просто киваю в ответ. В подъезде тот же полумрак и тепло, пахнет лавандой. Стены чистые, ровные, ступени тщательно вытерты и смазаны антискользином – здесь ведь живут только пенсионеры, и нам по Конституции положен специальный уход. На первом этаже просторный холл, в котором слева часовня, справа крематорий, прямо – лифт, а вниз лестницы нет: в морг можно попасть только из лифта. Вспоминается, как мы высиживали часами электронную очередь, чтобы попасть на маршрутную экскурсию по всем этим местам: стартовали с девяносто девятого этажа на электронной восьмиместной тарзанке, которая за четыре с половиной секунды доставляет тебя прямиком в морг. Там есть ровно две и три десятых секунды, чтобы оглядеться и принять решение – остаешься тут или подскакиваешь вверх, в часовню. По статистике, один из восьми экскурсантов сходит на первой остановке как бы автоматически, никого не спросясь и не предупреждая даже. Те же, кто попадал в часовню, как правило, там и тормозились – по большому счету, полученных знаний от пройденных этапов экскурсии оказывалось достаточно для того, чтобы обратиться к Создателю и сказать «пас» крематорию. Участковый подталкивает меня к лифту, мы заходим, и через секунду уже на седьмом уровне. Это мой уровень. И с каждым годом он всё ниже. В просторном холле двое апартаментов – одни мои, другие не мои. Сбоку лестничный проём. - Что это? – спрашивает Хренов-участковый, указывая на стену. Я следую взглядом его жесту и вижу ужасающую картину: недалеко от лестницы, примерно с середины стены по высоте и далее вниз, с захлёстом на мраморный пол, в вычурном узоре красуется трёхмерное граффити, изображающее «12 >», причем стрелка указующим перстом направлена в сторону моих апартаментов. На массивной двери из темных пород дерева тоже гравировка «12», только гораздо скромнее и миниатюрнее: с той позиции, где я стою, и не разобрать вовсе, что там начертано. Граффити в общественных местах запрещены законом. - Двен…нн…надцать, - вдруг начинаю заикаться я. Неожиданно приходит на память далекое детство, когда мы, окрыленные духом свободы и безнаказанности, стоя в лифтах, ковыряли ключами на стенах графические символы штуцера переливания альтернативного топлива. Дай Бог памяти, тогда присутствовало целых два способа передачи этого образа: художественно-изобразительное, в виде одного рисунка, и буквенно-начертательное – из трёх элементов. Или я опять что-то путаю? Появляется докторша, улыбается, выглядит бодро. - Как мило! – Вдруг начинает она щебетать. – Капитан Хренов, стоило мне только вчера упомянуть, что я часто путаю апартаменты из- за нечитаемости номеров на дверях, как вот вам..! Какая прелесть… Никогда бы не подумала, что простое сочетание цифр можно представить таким совершенно оригинальным образом! Я поворачиваюсь и иду обратно к лифту. Сегодня докторша навещает не мои апартаменты. Мне обязательно нужно вспомнить, куда я собирался лететь. - Канары, - бормочу я бессознательно, шаркая по мраморному полу легкими пенсионными путинками. - Боже, как мне сделать, чтобы я совершенно не помнил, как меня занесет к черту на Канары… Со стены галантно смотрит число 12, и не понять – то ли как укор предков, то ли просто как… отродье – старое, забытое, гетеро- джентльменовое. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
