Тот вечер

 

(стихотворение-эссе)

 

Если забыть, что говорили другие об имени.

Оно вырезает в пространстве и времени круглый шарик, в который из четвёрного измерения глядится Бог.

Глазок.

Но Он мало что видит, потому что слишком многое остаётся за кадром.

Дело даже не в том, что многое, а в том, что главное.

Сущность Сердце имени оказывается за границами трёхмерного круглого кадра, обозначающего имя.

 

Вот, например, я говорю “тот вечер”, имея в виду тот вечер, того года, того месяца, в том месте.

Он может увидеть тёплый августовский вечер, свет электрической лампочки на крыльце, темноту за пределами светового круга, косой свет из окна, запах травы, ватник на плечах, звёзды в небе, звёзды в небе, рукомойник, стену веранды.

Вот и всё, собственно.

И больше ничего не помещается в этот шарик.

И Бог в неведении.

 

Если я начну втягивать в шарик “того вечера” его радужную сущность радужное тело, окружившее шарик подобно ореолу вокруг Луны, это будет уже другое имя.

С новой сущностью новым телом, снова оставшимся за пределами сферы видения.

 

Кроме того, никому не интересно, да и не нужно знать эту сущность эту грудь, этот живот, эти плечи, эту спину имени “того вечера”.

Это для него не сущность живое.

Только для меня и тебя.

 

Или только для меня, а у тебя другой шарик, другое имя, другая радужная оболочка.

Ты можешь только догадываться о том, что вижу я, но видеть другое.

И, догадываясь, быть может, ошибаться.

 

Ошибаюсь и я, потому что прошли годы и я уже не я.

Я вижу не “тот вечер”, а воспоминание о “том вечере”.

А это уже другое имя, у него другая радуга, протянувшаяся через годы к тому “сейчас”, в которое я пишу эти строки.

“Сейчас” – ещё одно имя.

Свет тень памяти летит из одного шарика в другой шарик.

 

Из шарика “сейчас” уже бессмысленно спрашивать «что это было?»

Хотя тогда, в “том вечере” этот вопрос имел смысл, точнее “тот вечер” родил смысл, увиденный позже, и ещй какое-то время смысл вопроса сохранялся, медленно тая, окончательно испарившись к “сейчас”.

 

Иногда люди пытаются фиксировать шарики в фотографиях.

Они рассматривают старые фотографии шариков и вспоминают.

Но то, что они высматривают, что они вспоминают, отличается от того, что было.

Ведь шарик замкнут во времени, и за границы распространяется только свет тень памяти.

Это подобно свету далёкой звезды, мы его видим, а звезды в этом месте уже нет, может быть, звезды вообще уже нет.

 

Принцип неопределённости: нельзя увидеть в том же месте и в то же время.

И я добавлю, продолжая Гейзенберга: и то же самое.

Всё, что мы видим, где мы видим, и когда мы видим, мы видим один раз.

Ничто не повторяется и не сохраняется.

Дедушка Лао довольно мурлыкает себе под нос дырку от носа.

 

Вселенная во всех своих измерениях забита атомарными шариками.

Только свет тень памяти пронизывает и скрепляет их между собой, подобно реликтовому излучению.

Но и он она гаснет по мере удаления.

 

А у “того вечера” и фотографии нет.

И не могло быть.

Хотя я бы с ностальгическим удовольствием сидел бы в “сейчас” и рассматривал (в одиночестве) эту несуществующую фотографию, вещественно отделённую от моей памяти, которая может, и следовательно, ошибается.

Хотя мне кажется, что я помню все мельчайшие детали на границе коже “того вечера”.

Хотя ярче всего я помню свои впечатления от этих деталей.

Хотя со временем, наверное, эти непосредственные впечатления постепенно и незаметно замещаются воспоминаниями и даже фантазиями о них.

Хотя воспоминания разве отличаются от фантазий?

 

Но вернёмся к шарикам: не такие уж они атомарные.

Скорее, они пересекаются или вложены один в другой.

“Тот вечер” вложен в “тот вечер”, включающий и часть все ночи.

Но мне кажется самым главным начало, “тот вечер” без продолжения.

Хотя без продолжения и вспоминать-то было бы нечего, и никакого особого места “тот вечер” не занимал бы среди длинной череды прочих вечеров.

Но это начало, имя которому “тот вечер”, кажется самым главным именно из-за цепи и даже веера продолжений, тянущихся и до “сейчас”.

 

Пытаясь что-то понять почувствовать потрогать, нужно, да и достаточно, понять почувствовать потрогать начало.

Как смысл детородный орган Вселенной скрыт в точке её возникновения рождения.

Хотя Вселенная огромна, разнообразна и длительна в пространстве и времени, смысл детородный орган её точечен, в той точке, которую можно назвать “тот вечер” Вселенной.

 

Любая деталь, мельчайшее движение, жест, запах, звук “того вечера” были определяющими рождающими и разрослись во всё последующее разнообразие и длительность в пространстве и времени.

“Тот вечер” – даже не взрыв извержение, породившее Вселенную (взрыв извержение – это, скорее, его непосредственное продолжение), а то, что непосредственно предшествовало взрыву родило извержение.

Некий толчок, лёгкое, но необычное, внезапное, не предугадываемое (хотя и преджелаемое) движение, первый вздрог камня, после (от) которого камень неудержимо скатывается с горы, набирая скорость.

 

Но вернёмся: почему же воспоминания не отличаются от фантазий?

Они говорят: воспоминания – о том, что было, фантазии – о том, чего не было.

Но память – не письмо, и не почтовая открытка.

Это послание, изменяющееся в процессе доставки из “того вечера” в “сейчас”.

А тогда воспоминания – это фантазии о том, что было.

И, соответственно, фантазии – это воспоминания о том, чего не было.

 

Граница «было» и «не было» расплывчата (размыта, стёрта) , и случается путаница.

Чем дальше во времени, тем всё шире эта граница, эта нейтральная полоса.

Вот почему бессмысленны, и даже глупы, попытки отделить историческую правду от исторических мифов, литературу – от хроник, сказку – от были, и “тот вечер” от “того вечера”.

 

И сам человек – наполовину воспоминания и наполовину фантазии.

Чем дольше (больше) я живу, тем больше мои воспоминания превращаются в мои фантазии.

И я, который был, – в меня, которого не было.

Шарики размываются, слипаются, сливаются и делятся.

“Тот вечер” – иногда мне хочется воспроизвести его по тому сценарию, который сохранился в моей памяти моём теле или (что почти то же самое) в моей фантазии моём теле.

 

Разделяя то, что было, и то, чего не было, воспоминания и фантазии, мы ничего не разделяем, а, если нам кажется, что разделяем, то, может быть и скорее всего, мы ошибаемся.

Хотя ошибку совершить невозможно: на нейтральной полосе растут особенные цветы «было-не-было».

Глядя в глазок “того вечера”, я вижу и все его следствия, этакий конус света (тени?), родившийся “тем вечером” (от “того вечера”).

Только этот конус и имеет смысл и онтологический статус жизнь, а не те свившиеся вихри «было-не-было», которые переплелись, перекрутились, спутались и которые невозможно, а главное, не нужно распутывать.

 

Тут важно не то, что было и не было внутри конуса, а то, что конус не один.

В “том вечере” родились два конуса: мой и твой.

Они совпадают?

Они различаются?

 

Почему ты не хочешь рассказать, какие видения кружат в твоём конусе?

Ты боишься, что я украду их, и они закружатся в моём конусе?

Но ведь они останутся и в твоём конусе, и ещё в нём появятся их тени и отражения, потому что, рассказывая, ты создаёшь в своём конусе эти тени и отражения.

Видения как бы раздваиваются, когда переходят из конуса в конус, а наши слова, звуки, взгляды и прикосновения – всего лишь носители этих видений, теней видений, отражений видений.

 

Не могу вспомнить, как называется то пространственное тело, которое создаётся пересечением двух конусов с общей вершиной?

Зато узнал о том, что Архимед установил соотношение объёмов цилиндра и вписанных в него шара и двух конусов с общей вершиной: два конуса : сфера : цилиндр как 1:2:3.

«Какая красивая истина!» – воскликнул Архимед и завещал ученикам установить эти три тела над его могилой, когда он умрёт.

137 лет спустя, руководствуясь чертежом, эту могилу, заброшенную и заросшую репейником, нашёл Цицерон.

По другой версии, над могилой возвышался только шар, вписанный в цилиндр, а два конуса куда-то делись.

 

Ты знаешь, ты уже возражаешь, что “тот вечер” – не начало, что шарик на ниточке, которая спускается дальше в прошлое.

И там, в прошлом, наши полуразмытые тени дёргают за ниточку, и шарик колеблется.

К этой ниточке прилипли ещё шарики, но маленькие и ни в какое сравнение в “тем вечером” они не идут.

Если бы не “тот вечер”, они так и повисли бы в воздухе прошлого, ни к чему особенному не прилепляясь и ничего особенного не знача.

А это значит, что “тот вечер” бросает свой свет (тень?) не только в будущее (относительно “того вечера”) до самого “сейчас”, но и в прошлое.

Но не таким прожектором-конусом, а ниточкой света (тени?), к которой те шарики и прилепились.

 

Но, когда пишешь про это, начинает казаться, что, хотя и правильно пишешь, а будто чувствуется ложь и обидная неверность.

Среди маленьких шариков есть такие прелестные «те мгновения», что кажутся, наверное, особенно прелестными в обратном свете (тени?) “того вечера”.

И даже начинает казаться, что они-то и есть настоящее начало, а вовсе не “тот вечер”, что случился много позже.

 

Не означает ли это, что никакого начала нет, у всего есть что-то, ему предшествующее и его родившее?

Непрерывный текст, в котором перед каждой буквой стоит ещё буква, а перед ней – другая буква, и так до бесконечности.

Текст, растущий в обратную сторону.

У этого текста есть лишь конец – это “сейчас”.

Но этот конец движущийся.

Он движется вместе с нами, когда нас несёт время.

 

А чем дальше к несуществующему началу текста, тем текст неразборчивее, герметичнее, таинственнее и мистичнее.

В нём даже появляется некоторая «священность».

У “того вечера” священная предыстория.

На этом можно построить религию, из конфигурации шариков складывается обрядность, а “тот вечер” становится символом веры.

Ты скажешь, что это очень локальная вера.

И что?

 

Всё, что я напридумывал про “тот вечер”: шарик, глазок, конус, ниточка, священный текст, – всё это лишь для того, чтобы случилось что-то ещё.

Потому что, если больше ничего не случится, то смысл (сердце, тело, грудь, живот, плечи, спина) “того вечера”, не скажу, что исчезает, нет, но преобразуется в иное.

Как бы отстраняясь от меня, дистанцируясь и замыкаясь в себе, в своей ностальгической грусти, храня лишь частицу меня, к тому же частицу меня тогдашнего, уже не сегодняшнего, полузасохшую и размытую.

 

А вот если ещё что-то случится, тогда я сегодняшний – всё ещё в “том вечере”, или “тот вечер” – во мне.

И всё, что случилось в “том вечере” и ещё случится, – повтор, эхо, ритм “того вечера”.

“Тот вечер” остаётся живым (живущим), не музейным экспонатом памяти (забвения), и требует продолжения, повторения, усиления и вариаций.

 

Сегодня придумал аббревиатуру из пяти букв и двух дефисов, которые потом переправил на знак «+».

Этим я как бы обозначил пространство конуса и потребовал «продолжения банкета», то есть продолжения “того вечера”.

Точнее, продолжения некоторых опорных точек конуса, потому что теперь, после нескольких лет, “тот вечер” продолжается уже через свои продолжения, иногда даже более яркие и красочные.

Но всё же невозможные, нужно отдаль должное, без “того вечера”, всё ещё питающиеся его светом (тенью?).

Впрочем, “тот вечер” не столько питает эти продолжения, у них своя энергия, сколько зажигает их, а горят они уже сами.

А всё потому, что “тот вечер” в нас самих, и это мы зажигаем, и это мы горим.

 

Липовка. 6-7 января 2011