Татьяна Осинина

Из цикла рассказов « Про любовь и жизнь»

Полностью они на странице Татьяна Осинина на сайте « Что хочет автор»

 

«Мухи»

 

В больнице время течет медленно. Пожившему человеку часто вспоминается молодость, тянет его в давно минувшее, не возвратное. Вот и моя соседка по палате тихо – тихо стала рассказывать о военном лихолетье. Со временем растворила память имя – отчество этой женщины, сохранила только бледное лицо на больничной подушке и ее рассказ.

 

- Наша юность была, полуголодная, трудовая. И все же веселая, как полагается этой поре. Война все круто изменила. Мужиков-то подчистую война забрала, а какие остались – калеки. За ними самими уход нужен.

Вот нас, девчат, на лесоповал-то и отправили. Было нас больше десятка от 15 до 18 лет. Жили мы в доме лесника на берегу реки, по которой летом сплавляли лес. До делянки, где мы пилили деревья, надо было идти больше километра.

Зима в сорок первом выдалась лютая. Сначала снегу подвалило, потом морозы с метелями накинулись. Дороги все перемело: не пройти, не проехать.

Работать начинали, когда снега лежали, как синий сахар. В иголочном кержаке цепенели деревья, верхушки их проступали на синем утреннем небе. Неясной, расплывчатой, стылой чернела впереди глубина леса. И тишина. Как во сне. Мы цепочкой бредем на делянку. Впереди идут старшие девушки, остальные бредут следом. В руках топоры, пилы - лучковки. От мороза ломит зубы. Затрудненное дыхание вырывается сизым облачком.

Женщина помолчала. Тяжело повздыхала и продолжала свой рассказ:

- В условиях военного времени как все, мы работали по десять часов в день. Уставали так, что не было сил двигаться. Хотелось упасть в снег и заснуть. Одежда не столько грела, сколько затрудняла движение. Потертые стеганные ватные штаны, на три-четыре размера больше, подвязанные веревками. Веревки, затянутые ремнями военного образца. На голове шапки ушанки и огромные растоптанные валенки. Единственным признаком, что мы женского пола, были разноцветные платки, шали на шеях, подарки матерей.

Бригадиром у нас был мужик из нашей же деревни. Сухолицый, хмурый. Ходил тяжело хромая. Одна рука крепкая жилистая, а вторая высохшая, скрюченная. Пилы нам затачивал. В деревню ездил, каким-то чудом выбивал продукты. Посылки от родных привозил, правда, что они могли собрать, сами голодали.

Бригадирство ему давалось нелегко. Раньше на таких работах все мужики были. Знали, как дерево свалить, с какого боку зайти, чтоб не убило.

Пилили мы ручными пилами. Даже перепилить дерево толщиной сантиметров двадцать было тяжелым делом, а уж на более толстую сосну или ель уходили часы.

Облепим сосну и пилим. Пока спилим, от телогреек, пар столбом валит. Запалено дыша, как загнанные лошади, мы пилим, обрубаем сучья.

Бригадир глядит, как мы маемся, выматерится от бедности слов, и вновь объясняет, как сделать лучше. Норовил одной рукой помочь.

- Вам бы еще в куклы играть, а вы уже…- голос бригадира дрожал. – От такой работы у мужиков кила выходила, а не то, что у вас. Вот она - война. Эх, мухи, мухи…

Мы, копошась вокруг дерева, наверное, действительно были похожи на мух или на муравьев. Но ведь муравей мужского рода. Вот «мухи» мы и были. В своих необъятных одеждах, мы копошились в снегу, ну точно мухи в позднюю осень.

Она тихо рассмеялась, поразмышляла, как бы разговаривая сама собой:

- Что такое война? Только память, да в придачу больная спина и ноги.

Устроилась на кровати поудобнее, и продолжала рассказывать:

- Когда очередное дерево падало, бригадир нервно вздрагивающими пальцами здоровой руки, просыпая табак, сворачивал цигарку, виртуозно помогая себе калечной рукой. Несколько раз глубоко затягивался дымом, пока красные пятна на щеках не схлынут, и уже спокойно говорил:

-Мать вашу… мухи! Война кончится, для всех путевки в санаторий добуду. А сейчас поднатужиться надо, девки!

Все ослабели, выхудали, кости да кожа. Я испытывала ужасную усталость, но старалась поспеть за другими, хотя ноги будто налиты свинцом, отказывались идти.

Заканчивали работу, когда над головой простиралось широкое звездное небо. Мороз к ночи крепчал, от чего лес потрескивал. Обратный путь казался еще длиннее. Брели по снегу очень долго, бездумно, почти машинально переставляя ноги. Отряд измученных, одетых, во что попало старух - так резко менялся наш облик к вечеру.

В доме не раздеваясь, валились на нары. В доме была русская печка, но более быстрого тепла бригадир принес откуда-то печку-буржуйку, которая быстро растапливалась, давала быстрое тепло и на ней кипятили огромный чайник. Затем бригадир растапливал русскую печку. В доме становилось теплее, мы скидывали ватники, валенки, ватные брюки, и переодевались в довоенные кофточки, юбки. Есть не хотелось. Однажды переодеваясь, я увидела свои ноги, они были подозрительно толстыми. В нескольких местах нажала большим пальцем на кожу. Остались ямки. Слезы, которые сдерживала я до сих пор, хлынули сами собой из глаз. Истощение от голода означало верную смерть, в 15 лет умирать не хотелось. Надо было во чтобы не стало, заставить себя есть. С трудом встала и пошла за супом, которой готовил бригадир два раза в день. Отломила кусочек от завтрашнего хлебного пойка, размочила в горячем супе, поела. Легла на нары, и меня охватило блаженство от мысли, что до утра не надо идти на пронизывающий мороз и пилить, обрубать сучья. И вообще ничего не надо делать, а можно лежать в тепле, чувствуя, как горит нажженное ветром лицо. Как выходит из тела озноб, лежу и сладко погружаюсь в туманную теплую дрему. Ежедневно снился дом в летнюю пору. С этого дня стала есть каждый день, все, что мог достать и приготовить бригадир. Спасибо ему, до сих пор не могу понять, как он ухитрялся в то голодное время, найти что-нибудь из продуктов и накормить нашу артель.

А зима лютовала, за крещенскими морозами ударили еще более злые, сретенские. В самые лютые морозы бригадир отменял работы. Приводили себя и рабочий инструмент в порядок. Топили баню и долго с наслаждением мылись.

В эту зиму ко всем бедам добавилась еще одна. Неожиданно освирепели волки. Голодными стаями они носились по лесам. Не знаю, откуда их столько стало. Может, война спугнула волков с обжитых мест. Когда мы работали, бригадиру приходилось жечь костры, что бы волков отпугнуть. Он старался, чтоб костры ярко горели, да так, чтоб столб пламени с гудением высоко поднимался к небу. От чего по снегу бежали розовые блики, в лесу становилось уютнее. К кострам можно было сходить погреться. Отогрев пальцы, снова шли пилить.

Прошли тяжелые зимние месяцы.

Ветер порывами налетал с реки, но теперь это был уже не пронизывающий до костей северный ветер, а южный теплый. Где-то за горами, за лесами шла весна, и ее первое дыхание долетало сюда. Хотя небо бывало еще низким, хмурым, сплошь забитым тяжелыми серыми тучами, и горизонт покрыт оловянной мглой, все равно чувствовалось, что идет, надвигается, вот-вот грянет весна. В полдень снег сырел, прилипал к валенкам, однако мы пилили и возили бревна в штабель, темная громада которого с каждым днем все увеличивалась.

Поздней весной, нас, в конец отощавших, сменила другая бригада. Когда уходили, я оглянулась и увидела, что штабель бревен огромный. Он как тяжелая громада, как памятник нашему труду возвышался на зазеленевшем берегу реки.

Женщина обвела взглядом всю палату, нас притихших на койках и сказала:

-А ведь выжили и фронту помогли. Вот тебе и «мухи»! Да и в другие года войны и после войны немало нам перепало. Вот она наша женская доля. И горе и радость – все круто в ней замешено. Только по разному каждая из нас свою долю несет. Кто повиликой вьется, опоры ищет, а кто на самом ветру, на самом юру, гнется – не ломается, горем не сшибается. После войны, что только не переделали мои руки за долгую жизнь – и пахали, и сеяли, и косили, и молотили, и конем управляли, и коров доили, и телят выращивали.

Годы свои вспоминала она, точно камешки в воде перемывала.

- Молодая-то я озорная да сильная была. Особенно любила сенокосную пору. В сенокос всегда впереди всех косила. Бабы кричат: «Чтой-то у тебя коса не тупиться, заговоренная, что ли?» А я про себя усмехаюсь, а сама все катаю да катаю, еще и песню затяну. Чего-чего, а работать мы умели.

И детей растили такими же, работящими. Ведь как было? Дочка за подол – с собой на ферму. А там – сенца принеси, подойник подай, коров напои. Глядишь, и годкам к тринадцати дочка не хуже меня со скотиной управляется. Не прятали мы свою жизнь от них, всегда были на виду и в работе и на отдыхе. Вот и выросли все мои пятеро ребят, теперь уже внуки выросли и правнуки подрастают.

Время многое стирает из памяти, но ее рассказ сохранился. До земли хочется поклониться ей и ее сверстницам за то, что честно проработали всю жизнь на счастье и благо людей, что, не ропща, с достоинством вынесли все тяготы трудных лет, что детей вырастили добрыми да работящими. И пусть негромки их судьбы, но каждая из них – как чистый родник России. Родник мудрости, трудолюбия, доброты.