"Зеркало треснуло! Пришла моя погибель.."

А. Кристи. " Зеркало треснуло".

 

Роман не дописан. Помещаю здесь первую, законченную часть. Более для сохранения текста, который так трудно рождался в цепи случайностей, событий, непониманий. Допишется ли? Не могу угадать. Не берусь. Не смею. Сноски к тексту представлю позже. В этом формате они - не видны

 

"Танго с зеркалом". РОМАН - ПАРАФРАЗ.

 

(Действие романа происходит в начале 2000 года.)

 

Часть первая.

 

Глава первая.

 

....Нечаянность… Ее так испугала тогда нечаянность. Нечаянность встречи, нечаянность дыхания в унисон, жеста, взгляда… Он едва заговорил о чем – то, а она уже могла продолжить. И сама удивилась этому до холода под ложечкой… Любовь. Так она начинается, говорят? Так пишут в романах, по крайней мере… Она усмехнулась. О, сколько этих романов перечла и создала наяву она за свою долгую жизнь. Такую долгую, что она оставила явный отпечаток на ее коже. На шее, на руках. Разумеется, она прибегала к различным косметическим ухищрениям, но как - то неохотно. Считала, что от лет своих убежать нельзя..

Все равно они над нею посмеются, ее лета … Ее паутина жизни. Она опять усмехнулась про себя. Нет, не получается из нее ни "суперледи", ни "потрясной бабули", ни "клевой тетки" . Речь всегда выдает в ней лишь заблудившуюся во времени, усталую, чуть холодноватую, отстраненную даже и от самой себя женщину, голову которой давным – давно, уже к сорока двум голам властно опутала седина…

Ну, вот! Опять, опять эти лирические отступления. Сколько раз она корила себя за них. Кому они нужны? Она вздохнула, пальцы ее нервно и гибко дрогнули, и пепел сигареты прямо из мундштука посыпался на ослепительно белый подоконник.

"Чёрт!" – поморщилась она и мельком взглянула на часы - "Без четверти семь. И телефон - молчит…"

Впрочем, а что - телефон? Он - не обещал, а она, она - почти не ждала, просто знала, что звонок будет позднее. Часов в одиннадцать, к примеру. А чем черт не шутит, может быть, это будет и не звонок вовсе, а - визит? Она неспеша поправила гардину. В комнате сразу потемнело, но не стоило зажигать верхний свет. Нет, не стоило! Лучше было остаться в темноте со своими крамольными думами! Крамольными? Уж так сразу и крамольными. Где – то в легких сумерках зашторенной комнаты смутно мерцало зеркало. Она прошла мимо. Не коснулась рукой, не задержала взгляд… Уловила боковым зрением, почти угадала, чуть поникший силуэт, расправила плечи. Устала за день, устала.. И зря отпустила Лину.. Зря. Она бы помогла заварить чай… "Ноги не несут! Зато плаваю в мыслях!" - с насмешливой досадой вдруг подумала она, насыпая заварку серебряной ложечкой, с чуть потемневшим черенком в фарфоровую бездонность чайника. Помедлила. Бросила туда же щепотку базилика, чуть помяв её в пальцах. Аромат, густой и щедрый, захлестнул, ударил волной в лицо. Она закашлялась. И в голове мелькнула мысль: "И что же ему от меня будет нужно? Не светский же треп и не чашка чая?. Старая корова, что ты лжешь самой себе?!" – она облизнула пересохшие губы, нервно дернула подбородком. Сердито зашипела упавшая прямо в огонь горячая капля. Она тотчас отдернула руку от нагревшегося фарфора, и пробормотала вслух, зло, скрипуче, как дерево под ветром, в непогоду: "Сама то мечтаешь о большем… Мечтаешь, чтобы тебя уложили в постель. И чем быстрее, тем лучше! У тебя мало времени для долгих, неспешных романов. Теперь уже - совсем мало!"

. . . Странно, они с Альбертом никогда не ценили время.. Совсем не ценили…. Не растягивали свою жизнь в нём. Напротив, она мелькала во времени, как фейерверк.. Они всегда куда - то спешили. Хотя мерцающий вечерними огнями, туманно – прохладный стародавний Лондон был так неспешен. Или ей так казалось в те годы? В те счастливые, головокружительные годы? По утрам она открывала двери своей маленькой студии на Кенсингтон – корт - роуд, поднимая жалюзи на окнах, впуская свет, которому радовались растения в высоких подставках и зайчики – шалуны, тотчас оживавшие в настенных зеркалах. В них, зеркалах, она видела за день отражение десяток пар ног, вытянутые от напряженного внимания лица, горевшие, потемневшие от восторга глаза…. Какими разными они были. Карими, голубыми, серо – зелеными, бездонными, окаймленными золотистою искрой, веселыми, порой пугающими пустотой неведенья, печальными, задумчивыми … Ей нравилось смотреть в них, погружаться, осознавая, что это - бездна, которую она никогда не разгадает до конца. . . . .

 

Глава вторая.

 

Точно такою же бездной были и ее собственные воспоминания, в которые она немного боялась погружаться. Как в колодец без дна. Как в омут. Или – в водоворот. Стоило ей только чуть прикрыть глаза, как тугой, стремительный вихрь ощущений и чувств обступал ее, втягивал, властно, пугающе, неотвратимо. Странно, она почти не вспоминала себя маленькую. Так, какие то отдельные эпизоды, яркими вспышками молний - птиц в мозгу, моментально возникали и тут же гасли, как угли, разворошенные в камине. "В каком камине? - усмехнулась она тотчас про себя этому сравнению. –

" Привыкла и думать уже по – английски! " - Тут она одергивала себя безжалостно. Но воспоминания клубились облаком - затягивали - омутом, вглубь, всё дальше и дальше. . .

. . . . Когда она была маленькой - если она вообще когда - то такою была! - в их доме не было камина. Не было и все. Почти все пространство кухни занимала печь - плита. Тетя Марго часто сидела перед маленькой дверцей, в которой раскалено цвели красно - алые, золотистые угольки и бесстрашно засовывала туда руку с толстой " беломориной" – прикурить, как она говорила. А маленькая девочка смотрела на нее, затаив дыхание и прикрыв рот ладошкой: ей все казалось, что Марго непременно обожжет руку

- Ну, что ты, глупышка! - усмехалась Марго, прищурив глаз, карий, с золотинкою в серединке. – Что ты? Никогда не бойся того, что не может произойти с вероятностью в сто процентов. А если и может, то, все равно, ничего страшнее смерти нет.

Марго говорила странно. Как - то отрывисто. И в то же время - задумчиво. И как она успевала думать и говорить, в отличие от остальных взрослых? Этого малышка понять не могла. Все вокруг нее сначала говорили, а потом - думали. Даже ее любимый сосед, Дмитрий Николаевич, широкоплечий, сероглазый охотник в огромных сказочных "маркизовых" сапогах до колена, хозяин обожаемого ею пса - сеттера Тома и устрашающего двуствольного ружья, и тот частенько говорил что – нибудь невпопад, некстати, рассеяно улыбаясь и смотря поверх головы собеседника.

- Ох, Лизавета, ну ты и вымахала! - Однажды удивленно развел он руками, встретясь с нею на крыльце. – И куда тянешься? Небось, в восьмой переходишь уже?

- Нет, дядя Митя, в пятый только! - Она недоуменно пожала плечами, глядя ему вслед.

И нисколько она не подросла! Разве можно вырасти за три дня! Они с Дмитрием Николаевичем три дня назад только виделись.

" Это ему все большим кажется из – за его огромных сапог! " - растерянно утешала она себя, вглядываясь в трюмо, стоявшее в углу комнаты

В этот момент вошла Марго, и во всех углах раздался ее притягательный, чуть хрипловатый смех:

- Красавица – душа, Элиза, что ты там потеряла? Свою собственную тень? Нельзя так долго смотреть в зеркало, особенно перед закатом. В это волшебное - особенно.

- Еще только четыре. Мне Дмитрий Николаевич сказал, что я выросла. А я смотрю - и нисколько нет. А почему оно волшебное? - тотчас подхватила она, затаивая дыхание.

- Оно предсказывает события. Ты ведь знаешь. Я тебе уже говорила.

- Расскажи еще! - Она потянула Марго за рукав, старательно усаживая в старое кресло, напротив окна, со сломанной ножкой.

- Некогда мне! - сердито фыркала та, отмахиваясь от племянницы, словно от докучливой мухи. - За дровами пора идти. Пока нарублю!

- Еще рано. Вместе пойдем. Ну, расскажи! - просительно тянула Лиза, поглаживая тонкими пальчиками натруженные руки тетушки, шершавые, с покрасневшей, облезшей местами кожей, растирая их, пока они не теплели, не становились горячими.

- И не надоело тебе слушать? - устало улыбалась Марго, чуть приподняв уголки губ. – Я этого зеркала немного боюсь. Лучше бы оно не уцелело тогда, при конфискации. .

- Конфи-кация? - Что это такое? - споткнулась она на трудном слове, и кончик носа ее от усердия покраснел.

-Это когда отбирают то, что тебе принадлежит. Твои личные вещи, например В пользу государства. Или - кого-то - вздохнула Марго. - Но зеркало треснуло, когда его стали поднимать, чтобы вынести, и этот "белопогонник" сразу испугался. . Видишь, вон та, маленькая трещинка, в углу? От нее еще следы, как паутина. .

- А почему он испугался? - Она совсем не понимала, отчего сердце внутри глухо стучало, подкатываясь к самому горлу.

- В народе есть поверье: треснувшее зеркало предвещает смерть. Или как говорила прабабушка моя, Анна, – погибель. – Марго зябко повела плечами. Вот Володенька и сгинул. Погиб. А майор тот, должно быть, своей погибели испугался. И книги бросил, не стал досматривать, и вещи. Убежали они с капитаном, словно их ветром сдуло. Да им и тех сундуков со шкафами хватило, что они унесли потом. . . . .

- А ты? - она с трудом шевелила губами, в горле застыл ком.

- Я? А что - я? - Марго опять пожала плечами. - Прилегла на диван, да и уснула. Просыпаюсь среди ночи, в коридоре что то скрипит. Спохватилась: это же я дверь не заперла. Пробегаю по коридору, а из зеркала на меня тень смотрит. Кучерявая, стройная, в форме. Не вижу ясно, только абрис один, очертания. Но статью фигура на Володеньку похожа. Я вся похолодела, сердце в пятки нырнуло, почти на пол: поняла я, что потеряю его, Володеньку. . . .

- Может, это был сон? - она боязливо погладила Марго по запястью, с надеждой смотря на нее. Не в глаза, а куда то повыше шеи В глаза смотреть было страшно. Она знала, что там оживало горе. Холодное, до пустоты.

- Нет, какое там - сон! - резко качнула головой Марго. – Если бы!

Мне тогда двадцать было, я была не пугливая, смелая - до отчаяния, ни в черта, ни в присказки не верила ни в какие. И знаю, что не спала, бежала по коридору – двери запереть, ветер ноги студил. А тут и осела, почти на пол, словно кто мне горло чем сдавил. . Володенька, ведь он последний был из нашей семьи, кого взяли за те три года. . . Отец, потом Андрей, потом Ирина, потом - ее сестра, твоя мама, И вот, Володенька. Я тогда решила его у смерти отвоевать. Всему назло!

- И что? Что ты сделала?

- А ничего. Стала мыть зеркало, свечою водить, наговор шептать.

- Какой наговор?

- Уже и слов не помню. Давно это было. Мне ведь через полгода и самой пришлось "без вести пропасть". И только на пересылке, в Карлаге, узнала я от кого - то из общих знакомых, что Володеньку нашего расстреляли прямо в подвале, через два дня как взяли. И никакой наговор, детонька, не помог. Зеркало вот мне переправили на память из Питера старушки - соседки. Чудом не разбилось в дороге. Чуть треснуло только, да деревянная рама откололась в верхнем углу. – Марго притянула ее к себе, коснулась губами лба. - Ну, да что уж теперь говорить – то. За пятнадцать с лишком лет сколько воды утекло? Пошли – ка за дровами, а то стемнеет. И что сказала бы Алечка, мама твоя, узнай она, какими я тебя сказками тут кормлю.

- Мама не скажет. Ей все равно.

- Ну да уж, в другой раз не пустит тебя жить летом в моей хибаре.

- Пустит. Ты же знаешь, я ее мужу, Вадиму Петровичу, ужас как не нравлюсь! - Она шмыгнула носом и глубоко вздохнула. – Они с ним рады, что я надолго уехала к тебе. И Вадиму Петровичу никто не мешает в эту, как её? Академию готовиться. Только его начальник все говорит, что он не поступит. - Она опять шмыгнула носом, чтобы хоть как - то прогнать ком, застрявший в горле.

- Возьми платок, Елизавета! – строго сказала Марго, словно не замечая ее странно блестевших глаз и пятен на щеках. - Это почему же он не поступит? Он же упорный.

- Он женился на высланной. . Какой то там "ЧОСЭР".

- ЧСВН – Члене семьи врага народа - четко и громко произнесла вдруг Марго, поднимаясь с кресла, которое угрожающе скрипнуло. - Но она же не прямой член нашей семьи. Может, это как -то смягчит?

- Елена Ивановна говорит, вряд ли. .

- Да? - Марго нервно вздернула бровь. – Что она еще говорит?

- Что, слава богу, что мама взяла фамилию Вадима Петровича. . Может быть, хотя бы их детям повезет больше. .

- Детям? Каким детям? Лиза, о чем ты это?

- Ну, мама Аля мне сказала, что она в декабре постарается мне братика или сестру привезти из больницы. Как с маленькой говорила, а мне уже почти двенадцать. . .

- В декабре? Как в декабре?? - Марго резко, со стоном, охватила руками голову – И я не заметила ничего!! Дура! Так вот почему она так много твоих вещей мне отправила.. Аля, бедная, зачем этот риск?. Зачем? Это же просто безумие какое то. С ее резусом! - Марго уперлась лбом в стекло, закусила губы до синевы, и стояла так до тех пор, пока в переплет окна не уперлась, преломляясь в стекле рамы, золотая жилка гаснущей за домами зари. Лизе было неуютно и холодно в сумерках маленькой комнаты, но окликнуть Марго она почему - то боялась Просто, не отрываясь, смотрела в зеркало. Не расширилась ли там трещина? Не появилась ли еще, новая? Предвещающая нечто неведомое. . .

 

Глава третья.

 

-. . . Она мне была никем, понимаешь? Тетя Марго. - Элизабет нервно переставляла на столе чашки, сахарницу, блюдца, задевая лиможским матовым фарфором черенки ложек с червленым по серебру вензелем: " AS". . .

- Или, вернее, я ей была никем. Дочь её какой то там золовки. Я путаюсь в этих системах родства, несмотря на то, что пятнадцать лет жила в Англии, где все эти "казенс", в почете, на родословном древе! - она усмехнулась одними уголками губ. Червленая ложка со звоном слетела со стола.

Он, спокойно протянув через весь стол длинную, породистую руку, с узкой, почти мальчишеской, кистью, тронул ее запястье теплыми пальцами.

- Лиза! Успокойся.

Она чуть вздрогнула, удивленно встрепенувшись

- Вот черт, я ведь старше тебя на . . . цать лет! Никак не привыкну.

- Вы сами мне позволили так вас называть, леди Стоунер.

- Альберт называл меня Лилибет. Когда мы оставались одни, разумеется. Для его английских друзей я была - Бетси. Или – Лиз. Лиз намного проще.

- Ну да, нельзя же публично присваивать себе имя монарха! - он улыбнулся.

Глаза ее, вспыхнув, тотчас потемнели.

- А ты эрудит, как я вижу. Немногие знают домашнее имя королевы английской Особенно - здесь. Для рокера это нечто запредельное!

- Я не рокер. Просто – любитель. Я иногда и Шаде слушаю. Это вообще – отстой, по нынешним меркам. А меня она завораживает. Шаманка. Чертовка. И голос. Чем то напоминает твой.

Она поморщилась:

- Мой - безнадежно прокурен. Заимствовала привычку от тетушки Марго. Ты знаешь, она ведь успела приехать ко мне в Брайтон. За полгода до. . До всего, что потом случилось. И с нею, и со мной. Ее впустили не сразу. Репрессированная, лагерница. Почти - не родственница. Но потом, все - таки, дали визу. Сроком на две недели. Мы были в Лондоне, Плимуте И там, в Плимуте, Марго, прямо на берегу, сняла туфли и пошла босиком по песку. Альберт был удивлен. Вечером обронил, вороша дрова в камине: "А я не думал, что после такой жизни можно так сохранить в себе ребенка! " Вены на ногах Марго были как чернильные дорожки в тетради: густые, набухшие, темные Она же таскала бревна на лесоповале. Года полтора. Пока ее не перевели на ЛФТ.

-Что это значит? - Он не мигая, уставился на нее, положив подбородок на руки

- Легкий физический труд. Она считала, что Ираида Соломоновна своей печатью просто спасла ей жизнь. Ираида Соломоновна Винер - лагерный врач. После освидетельствования поставила печать на справке о здоровье. Никуда не годном. И Марго перевели сначала мыть полы в столовой для вольнонаемных, а потом отправили на поселение. Там она и жила. У нее же было "минус четырнадцать".

-Много. Я читал, было обычно - двенадцать.

- Ты - читал! – Она опять растянула губы в едва заметной, горькой усмешке. - Я тоже - читала. В справке об ее освобождении. Мы с тобой еще счастливчики - мы только - читали.

- Да. И не могли купить то, что хотели, поехать, куда мечтали, учиться, где желали. Ты поступила просто - в педагогический, а могла бы и в МГУ, например.

- Мне сильно повезло. Там, в те годы, учились многие, из репрессированных семей Я немного помню Володю Осеева. Бежал мимо нас, потряхивая своей буйной шевелюрой, сверкая глазами. Будто искры сыпались. Большой, шумный. Как- то увидела с ним рядом тоненькую девушку в белом пуловере, с раскосыми, татарскими глазами. Уже позже узнала, что это была Ахмадуллина.

- Тебе нравятся её стихи?

- Не все. Многие - концертные. Как говорила Ахматова. И никак не ложатся мелодией на душу. Но некоторые - помню. Даже пытаюсь напевать. Я всегда напеваю стихи. Вот это, например:

"Какая участь нас постигла,

Как повезло нам в этот час

Когда бегущая пластинка

Одна лишь разделяла нас! -

Певуче, медленно, отделяя друг от друга слова, произнесла она, словно пряча в горле от самой себя какую-то пронзительную ноту. - Так лучше помнится. И будто это - о нас, правда?

- Сама не сочиняла? - Он не ответил. Откинул рукой прядь волос со лба. "Мальчишеский жест. Почему он все время меняет тему разговора? Нервничает?" - внезапно подумала она. А вслух - рассмеялась.

- О, нет! - Я лучше что - нибудь прозой напишу. Знаешь, у меня были даже черновые эскизы. Где–то в папке хранятся. Мне кажется, что я не все привезла, что-то там разбросала, в брайтонском доме. Не до эскизов было знаешь, когда. . . - Она вздохнула, приложила ладони к щекам. Длинный рукав блузы чуть приподнялся, обнажив широкую розовую полосу уродливого шрама на правой руке, уходившего вверх, к локтю, плечу. Он чуть задержался взглядом на этой странной отметине, зрачки его потемнели.

- Хорошая же у тебя память осталась о туманном Альбионе!

Она дернула рукав вниз, едва не разорвав тонкий шелк. – Не смотри, не надо. Это не очень приятно!

- Это совсем не приятно, Лиза! - Обойдя стол, он встал за ее спиной и крепко сжал ладонями ее плечи, прижавшись подбородком к голове. – Это ужасно. И ты – выжила.

-Я не люблю вспоминать об этом. Мне больно. Прости! Все было так банально. Скользкая дорога, дождь, туман. Правда, когда я очнулась, на мне не было сапфирового браслета. Спасатели, чтобы вытащить меня, что-то резали в машине, а браслет расплющился и мешал. Куда он девался, я так и не поняла сначала.

- Премия одному из спасателей, может быть? - Усмехнувшись, он пожал плечами, коснулся губами ее волос. – Брось! Не думай о сапфирах. Это неважно.

- Это был свадебный подарок Альберта. Я пыталась позже отыскать его, давала объявления в газетах, даже и в " Дейли миррор".. Пока не наткнулась на заметку о том, что Чарли Дюран был найден мертвым в своей гоночной машине, в десяти милях от виллы в Ментоне. Виллы, которая принадлежала ему.

- Кто такой Дюран? При чем здесь он и твои сапфиры?

- Чарльз – Мейсон Дюран был как раз одним из тех спасателей, кто вытащил меня из машины за пять минут до взрыва. Два месяца спустя он уволился из Службы спасения. С выходным пособием за месяц вперед. Не стал нигде работать, уехал с островов, купил виллу в Ментоне. Увлекся автогонками. "Свободный рантье" - писали о нем в газетах. Он был еще молод, пенсию ему не назначили, капиталов особых у него не могло быть.

- От чего он умер?

- Врачи констатировали разрыв сердца. Его родители были безутешны: единственный сын, никогда не жаловался на здоровье.

- У него была семья, наследники?

- О, нет. Кажется, какая - то девушка. Я не знаю подробностей.

- Ты не встречалась с его родными?

- Зачем? - Она вздернула подбородок вверх. – Неужели ты думаешь, что они в чем-то сознались бы?

- Нет, но провести расследование? Хотя бы частное. Это у Вас принято.

Она махнула рукой, и он невольно залюбовался изящным изгибом кисти. Морщинки у основания ладони были едва заметны.

- Я не посчитала это тогда нужным. У меня были еще драгоценности, и потом, я дорожила совсем иным, знаешь. .

-Чем же? - Он нагнул голову, коснулся губами ее шеи. - Она едва заметно поморщилась, и тотчас встала: резко, пружинисто.

-Сейчас покажу. Иди сюда….

 

Глава четвертая.

 

. . . . Она вышла из комнаты, резко отодвинув стул, и моментально исчезнув. Словно растаяв, в глубине сумеречной квартиры, где всюду сверкала и дробились зеркальная пыль отражений, силуэтов, абрисов. Он не поспевал за нею. Возник в дверях, когда она уже отпирала крошечным ключиком ящик не то письменного стола, не то секретера возле кровати. Взглянув искоса на него замершего у косяка, закусила губу и сильно зажмурила глаза, до рези, до боли. "Таким мог быть Генри. Мой маленький Генри - Альберт. Он так и не вырос. Никогда больше не вырос. Ему всегда будет только шесть". - Она резко выдохнула и выдвинула ящичек секретера.

 

Поманила его легко, кистью . Это странное, характерное движение, словно она хотела, чтобы с руки упал какой - то невидимый браслет, мешающий ей. Он еще никак не мог привыкнуть к этим жестам. Резким и плавным одновременно. Неслышными шагами, сдерживая вдох, подошел к ней Посмотрел через плечо на дно секретера. Маленькая берестяная коробочка - ларчик едва слышно шелестела, поскрипывала, дышала в ее нервных пальцах. Пахло деревом, лесом, корой и еще чем-то забытым, детским. Дымом костра? Осенью? Он не мог точно сказать, чем именно. Не мог вспомнить. Из раскрытого паспарту тонкой кожи она вынула свернутый по углам платок. На дне платка таился маленький шелковистый квадрат из темно – русых локонов. Она нежно, затаив дыхание, погладила его пальцами

- Чьи это? - Ему не захотелось нарушить тишину сумерек в комнате, он заговорил шепотом

- Моего сына, Генри – Альберта. – Она так и стояла с раскрытой коробочкой и паспарту в руках. Даже не присела на пуф у секретера. Думала о чем - то. Не о нем, явно. Он это чувствовал.

- Твой сын? Здорово! Он уже взрослый?

- Он твой ровесник.

- Где он? Почему не с тобой? Ты за полгода, что я знаю тебя, ни разу о нем не сказала. Он в Англии?

- Да. Он в Англии. Он остался там.

- Странно. Он, что, не хотел увидеть твою родину? Или. . Ах, да, он, наверное, учится где – нибудь в закрытой школе. В каком - нибудь пансионе Розье. . . Как иранский шах. . . Он ведь сын лорда.

- Да. - Она снова резко выдохнула. – Сын лорда. Его крестила сама леди Диана Спенсер. Вскоре после похорон я получила от нее вот это письмо. Она вытащила из паспарту листочек тонкой бумаги, протянула ему: - Зажги свет. Прочти. Ты ведь читаешь по - английски?

- Немного.- Он исполнил ее просьбу. По комнате тотчас разлился мягкий, скрадывающий резкие углы, матовый свет от настенного бра.

Начертание букв, изящное, тонкое, чуть неровное и нервное, плохо различалось им в этом дрожащем и теплом круге света, но что - то неуловимо чарующее, сердечное спокойное таилось в письме, строки которого он читал:

 

"Дорогая леди Элизабет! Знаю, что все слова кажутся пустыми и ненужными в страшные минуты непоправимого горя. Сочла бы честью для себя быть с Вами рядом и поддерживать Вас, но, к сожалению, долг и обязанности, так хорошо знакомые Вам, не всегда делают нас свободными в выборе желаний и возможностей.

Я вспоминаю Генри - Альберта, который был тезкой и почти ровесником моего младшего сына, с искренним восхищением его мужеством в борьбе со страшным недугом, и его характером. В котором выражалась не только вся неотразимая прелесть детства, но и доброта, свойственная великодушным и теплым сердцам, Способным не только принимать Жизнь во всей ее полноте, но и восхищаться ею, как бесценным Даром. Такое дано немногим. Быть может, это Мудрость вечно детей и вечно взрослых? Будем надеяться, что там, где сейчас Альберт, бесценный Дар его души не исчез, а лишь умножился. И он может согревать Ваше сердце, так любящее его, и сердца всех тех, кто его знал.

Прошу Вас принять глубокие соболезнования от моей семьи и от Ее Величества, которая просила высказать Вам слова самого сердечного участия. Вы знаете, что они - искренни и непритворны .

С любовью - Диана "

 

-Лилибет. . . Я правильно понял, твой сын - умер? - Он поднял на нее глаза. В них сквозила неподдельная боль, смешанная с восхищенным недоумением. – Принцесса здесь соболезнует тебе. .

- Да. У него был врожденный порок сердца и еще мерцательная аритмия. Бог дал ему только шесть лет погостить на земле. А потом он покинул нас с Альбертом. Берти смирился внешне, только много курил по вечерам. . .

- А ты? Как же ты??

- Я. . А что - я.? Разве я могла что - то изменить? - она пожала плечами и, наконец, опустилась на пуф у секретера. Стало заметно, что ее лицо резко осунулось, потемнели подглазья, и крылья носа стали резче.

- Почему так случилось? Ведь там прекрасные врачи!

- Да, но и они были бессильны. И в больнице на Ормонд - стрит тоже не хватает доноров. Ее Высочество пыталась помочь, но, увы. Донорское сердце проступило в клинику через три часа после того, как Генри – Альберт. . . . Она прикрыла веки рукой. - Потом она прислала такой чудесный венок на могилу. Я долго хранила лилию из него, но в день смерти Принцессы она рассыпалась. Сама по себе. К ней никто не прикасался. Чудно, правда?

- Это письмо пахнет лилией. У нее были такие духи?

- "Фрейбург пять". Или – Герлен. Но там аромат - тоньше. - Она встала и, обхватив локти руками, отошла к окну. – Он словно сливался с ней, этот аромат или рождался от нее. Она действительно чем-то походила на богиню Диану. Ты знаешь миф о ней?

- Да, когда - то читал, давно. Еще в школе.

- Она и умерла то по мифу. Они все рассчитали.

- Я знаю. Зло расчетливо от природы. Не то, что Добро - бесхитростно. Какая она была? Ты могла бы описать её одним словом?

- Могла бы – Он заметил, что она слегка улыбнулась. – Если бы одним словом можно было описать Красоту. Тепло. Свет Луч солнца. Вот такая она и была. Я любила ее. Очень Но ее ведь многие любили. Те, кто знал, и те, кто лишь слышал о ней. Разве можно было не любить красоту? Тепло? Луч солнца?

- Знаешь, я думал, что это – фишка. Принцесса. Какая то холеная баба бегает по миру с папарацци, ее снимают, она улыбается на публику. Пока не увидел однажды на экране ТиВи, как она поднимает карандаш, выпавший из рук девочки, сидящей в коляске. Карандаш еще летел, а она уже наклонилась, чтобы его поднять. Этому движению нельзя научиться. Оно – врожденное. От сердца. Я понял тогда, что Она вся – непритворна. И что Она сама, и то, что от нее исходит – не лажа, и не фишка.

- Карандаш мог сказать тебе так много? Отчего это? – Она недоверчиво прищурилась, и слегка повернулась к нему.

-Я разве не рассказал тебе? Моя мать, холеная красавица - художница, владелица этой сраной галереи, что на Рижской улице, пять лет была парализована после нелепой автокатастрофы. Машина - в лепешку, она - вылетела через лобовое стекло. Сломала позвоночник в трех местах и ребра. Мы сменили кучу сиделок и нянь, никто не мог ей угодить, и мало кому нравилась она со всеми своим бзиками, и только одна женщина, Екатерина Ильинична, Рина, будто на лету ловила ее движения и желания. Она одна и ухаживала за ней четыре с половиной года, пока. – Он махнул рукой. – Черт, Maman как-то умудрилась дотянуться до бутылочки с вероналом. Екатерины рядом не было, она отлучилась на полчаса, выпить чаю. Промывали желудок, отвезли в Боткинскую, ничего не помогло. Maman решила не просыпаться более. Отошла, так сказать в вечность. И вот, в ту ночь, когда я повис на телефоне, названивая в больницу, Екатерина, рыдая, рассказала мне, что у нее на руках, больше двадцати шести лет, был сын с тяжелой формой паралича. Потому она и могла ухаживать за такими больными. Но у нее это были навыки, доведенные до автомата. Из – за Судьбы. Она ее кляла. Ненавидела про себя. А вот та, английская леди. Она - Настоящая. Черт, в мире таких нет! Не могу тебе объяснить. Во всех ее жестах была равность. Жалости не было. Бережность и равность к немного иному, чем она. И – такому же, как она.

- Ты точен, как художник. - Элизабет вздохнула и провела рукой по волосам . – Ты погубил в себе Дар.

- Когда сын Рины умер ей, было всего сорок пять лет, но она выглядела почти старухой. – Он словно не слышал ее.

- Как я?

- Лилибет, ну не кокетничай! - Зачем тебе это? У тебя молодые глаза и душа, а Екатерина – она вся была как придушенная, придавленная чем -то. Недолго оставалась у нас, начала пить, и даже продала пару вещей матери, чтобы купить бухло.

- Бухло? - Она непонимающе уставилась на него. – Что это такое?

- Ты еще не усвоила новый русский? Жаль. Ну, спиртное, в смысле. Я не сразу усек, что вещи пропали, но тут приперлась очередная шлюшка отца и, пошарив в гардеробе, да заодно и на туалете у матери, принялась вопить, что Рина - воровка. Но брошек то она не брала, я точно знаю! На хрена они ей? Она все равно не знала, где их толкнуть.

- А ты - знаешь? - Она опять прищурилась. – Ты их и взял?

- Да, мне тогда было нужно. Я думал, что - нужно. В то время мне казалось, что кокс – лекарство от одиночества. Я нюхал до одури. Голова начинала отделяться от туловища, я улетал куда- то, за облака. Матери я не видал в своих глюках, даже там я ей был на фиг не нужен, а вот цветы, величиной со слона, там были. И еще, знаешь, один раз я увидел какую то бабищу с буферами, как два колеса. Даже - глюкнутый, и то до визга поросячьего испугался! Потом с месяц на девиц с их прелестями не мог смотреть!

- Круто, однако! - В ее голосе звучала скрытая, горькая насмешка. – И чем же все это закончилось? - Она нервно кашлянула.

- Тебе же дальше все известно. . Мы встретились. . .

- В этой жуткой клинике. Да, я помню. - Она поежилась.

- Почему же - жуткой? Вполне респектабельная. Для денежных бонз и их чад. Меня папаша устроил туда по великому блату. - Он снова нервно хохотнул. - Испугался предок, что я материну галерею за бесценок на килограммы кокса махну, и он со своими шлюшками останется с носом!

- Может быть, он просто испугался, что ты умрешь, Ромео? Ты же - сын, все – таки! - Она подошла к нему, опустилась рядом, на кровать, коснулась тыльной стороной ладони щеки и подбородка Он тотчас поймал ладонь губами, протянул руки к ее талии. Она гибко отстранилась:

- Оставь, не время. Поздно, и тебе давно пора идти.

Он закрыл глаза, протестующе качнул головой.

- Я не уйду никуда. Останусь здесь.

Она встала, резко потянулась, подняв кисти кверху. Как будто собиралась взлететь. Но кисти, тотчас увянув, бессильно опустились вниз.

- Роман, я устала за день. Все, что я могу тебе предложить, это еще чашку кофе и денег на такси.

- Я останусь здесь. - Его голос звучал глухо и твердо. – Ты разве кого- то ждешь?

- Скорее – чего. – Она улыбнулась слегка. – Звонка. Мне должны звонить. Из Лондона.

- Лондон. Вечно твой Лондон. Всюду - Лондон!

- Это моя жизнь, Ромео. Жизнь до тебя. – Она слегка развела руками. – И - с тобой. Я ничего не могу изменить. Прости.

- Добавь еще: "И - после тебя! "Ты просто не хочешь менять ничего. - Он вздохнул, коротко и устало.

- Докажи, что стоит менять что – то? Мой опыт говорит, увы, только - обратное.

На секретере, мигая, нудно зажужжал сотовый. Она взяла его в руку, поднесла к уху тотчас распахнувшуюся раковину дисплея, и лицо ее мгновенно стало отстраненным. Она вся погрузилась в разговор, гортанный, чуть глуховатый. Иногда из ее горла вылетали резковатые, высокие звуки, и она, словно, стесняясь их, торопливо прикрывала горло узкой кистью с длинными пальцами. С телефоном в руке она пересекла спальню, и вышла на большую застекленную террасу – балкон. За закрытыми жалюзи уже нельзя было разглядеть ни вечер, плотным облаком сна накрывший город, ни сам город, осыпанный искрами огней….

 

Глава пятая.

 

. . . . - Пит, ты понимаешь, я никак не могу приехать через пять дней! Да. Я приеду позже. Но галерея должна быть открыта точно к этому дню. Как и студия. Почему? Я же твердо обещала Астрид, что вернусь. Не знаю. Я давно не была в Нью – Йорке. Думаю, перенесу. Здесь? Ничего. Все более или менее устроилось. Нет, я купила приличное жилье. Оно похоже на студию - Она рассмеялась, как то необычно по -детски. - Впрочем, ты бы сказал, что это не квартира а большое фойе. Но здесь было всего три комнаты. Из них я сделала огромную гостиную - студию и спальню. Больше мне ничего не надо. Ты ведь знаешь, я не привередлива с юности.

Недавно я была на могиле у Марго. Там все заросло. Нет, здесь не приняты деньги, аренда, услуги. Ну, не на всех кладбищах. Не знаю, что можно придумать. Я просто в недоумении. Они могут вообще ликвидировать могилу. Помнишь, я мечтала перевезти ее в Брайтон? Похоронить рядом с Альбертом и Генри. Это невозможно? Хорошо. Хорошо, поговорим позже. Да, у нас уже поздно. Спокойной ночи. До завтра, Пит!

. . . Она вернулась в комнату, бесшумно затворив скользящую дверь - купе. Темнота плотно окутала ее

- "Слава богу, ушел!" - облегченно вздохнула она, но тотчас прикусила досадливо губу - сквозь душистый и теплый сумрак в комнату, откуда то издалека, пробивалась светлая полоска. В гостиной горел торшер. Раздвинув еще одни стеклянные двери, она вошла в комнату стремительно, слегка задыхаясь. Он сидел на низком пуфе, а вокруг него, на синем ворсе ковра, снежными пластами лежали листы, изрисованные сепией Кое - где нетерпеливый, мягкий карандаш даже прорвал тонкую рисовую бумагу, с едва различимым водяным знаком посередине. Не сгибая спины, она присела, удерживая в двух пальцах один из рисунков: обнаженная женщина, сидящая на стуле, повернувшая лицо к окну. В одной руке она держала бокал, в другой полусмятый бутон розы. Рисунок не скрывал ни одного изгиба тела, ни одного его тайного уголка. Женщина смотрела прямо в незашторенное окно, чуть изогнув левую бровь, словно в недоумении. На левой руке ее красовалась тонкая змейка браслета с крупными камнями.

Она усмехнулась нервно, отдавая ему рисунок.

- Однако! Смелая греза. Раздеться прямо сейчас?

Он пожал плечами и протянул равнодушным, слегка сонным голосом:

- Как хочешь! Я же сказал, что никуда не спешу. – Она отлично видела, как покраснели его скулы. Протянула к его лицу гибкую кисть коснулась пальцами твердо вылепленного подбородка, чуть повернула…. . . .

-Черт, ты с ума сошла! - тотчас, резко дернувшись, отпрянул он, и что – то едва слышно хрустнуло в его позвонках. – Больно! Шею сломаешь! Забываешь, что я не танцор.

- Если хочешь им стать, нужно совсем оставить наркотики и алкоголь. Иначе - начнется дисплазия.

- Что это? – Он, все также, не мигая, уставился на нее.

- Ломкость костей

- Не умничай, Лилибет. Мне не нужны нотации! Наслушался их до фига в клинике. - Он полоснул по горлу ребром ладони. И потянув за кисть руки, одним рывком усадил ее к себе на колени, дерзкими, шершавыми пальцами сминая шелк юбки.

Она плотно сжала бедра: - Подожди! Дай мне хотя бы принять душ! О, нет! - она почувствовала, как горячие пальцы коснулись ее кожи.

- Не нужно, милая! Я хочу узнать твой запах. Твой натуральный запах. Чем ты пахнешь? Рисовой пудрой? Лилией? Гранатовым соком? Расслабься.

- Как на том рисунке? - Усмехнувшись, она склонилась головой к его губам, чувствуя его пальцы глубоко внутри себя. Нежные, теплые пальцы. Они мгновенно перестали быть шершавыми.

- Еще сильнее, милая …. Да, вот так! Ты просто - супер. Классная баба!

- Она рассмеялась:

- Все гораздо банальнее, Ромео! У меня уже сто лет не было мужчины. Где – то с полгода. Знаешь, Пит - плохой любовник. Он все время спешит. И не только он, а даже его толстый дружок в штанах, и тот все делает наспех, как бы вприпрыжку!

Он вздрогнул, фыркнув от смеха, ослабил хватку руки, и она тотчас соскользнула с его колен, чуть отступив к двери, сминая каблуком рисунок.

- Застонав от досады, он процедил сквозь зубы:

- Лилибет, ну ты и стерва! Ты сведешь меня с ума. Я тебя хочу. Один Бог знает, как я тебя хочу!

- Я - не меньше. – Она зябко подняла плечи кверху, обхватив локти руками. Но….

- Что? Что - но?! Ты что, боишься, что я болен СПИДом?

- Роман, не ерничай! Я старше тебя почти на двадцать два года!

Он хмыкнул. Прищурился, чуть презрительно. Зевнул, нарочито широко раскрыв рот:

- И это все, что Вас тревожит, миледи?! Какая чушь! Ты боишься показать мне свои морщины и шрамы? Складки на животе и бедрах? Так там их нет. Я только что в этом убедился.

- Да. Все верно. Но у меня есть шрамы, которых не видно. Они в душе. Шрамы, похожие на пламя. На саммум. Не боишься, что я тебя ими просто - иссушу?

- Я люблю палящий зной. Моя бы воля, я бы всю жизнь прожил где – нибудь в Аравии. – Он запрокинул лицо вверх, сцепив руки под коленями, и сразу стал похож на маленькую фигурку клоуна из оригами со всеми острыми углами: плечи, лопатки, тонкие руки, срез подбородка. Прикрыв глаза, она машинально подумала: "Танцующая марионетка! Так и хочется дернуть за веревочку - станет ли плясать? Меня это не прельщает! " – Она резко дернула плечом. – "Чего он хочет, не пойму? Или – все понимаю? Давит на зажатый материнский инстинкт, распластанный на могилах близких? Ха, не поддамся! А так хочется! И так стыдно! " - Она нервно щелкнула пальцами. Подошла чуть ближе. Тронула его за плечо:

- Ну, все, хватит, тоскующий Ромео! Мне завтра рано вставать. Ты выбрал неподходящую ночь для мечты о Любви.

- Слушай, я давно хотел спросить - Внезапно и глухо начал он, опять словно не слыша ее. – Когда ты впервые узнала о сексе? Так, воочию, живьем? Не в первую же брачную ночь с Альбертом?

- Тебе это - зачем? - Она удивленно подняла бровь, поднеся к губам пальцы. Закусила их. Помолчала. Упершись затылком в стену, соскользнула на пол, сцепив кольцо рук под коленями. Воспоминания нахлынули на нее так непрошено и бурно, что закружилась голова. До острой тошноты. . Она сглотнула судорожно. Но картина перед глазами не исчезла. И она снова ощутила на губах соленый вкус слез. Тех, давних, детских .

 

Глава шестая.

 

- Ну и зачем ты так плачешь, Лиза? Ведь ничего уже изменить нельзя. Совсем нельзя! - Марго стояла у окна, неестественно высоко подняв голову, точно хотела разглядеть что – то поверх алеющего горизонта. Или просто – загнать внутрь ползущие по щекам капли. Горькие. У Марго слезы всегда были горькие, пропахшие "Беломором". Чудно, но Лиза знала их даже на вкус. Только - не подавала виду.

- Это же несправедливо! Почему мама умерла? Он убил ее. Она еще совсем молодая! - Кулаки девочки от ярости побелели. Хорошо, что она спрятала их в карманы фартука Так их – никто не увидит.

– Зачем им был нужен этот ребенок?! И он - не родился, и мамы теперь – нет. Она умерла. Он убил ее, я знаю, это он. Он так хотел. Мучил ее. Она всегда по ночам задыхалась и стонала. Как будто ей было тяжко, душно. Однажды я проснулась оттого, что кровать просто ходила ходуном, страшно скрипела. . А потом он упал. Наверное, мама толкнула его, и он свалился на пол. Им было тесно вдвоем. Он мешал ей.

- И что ты видела еще? - Осевшим голосом спросила ее Марго.

- Ничего, - Лиза пожала плечами – Он поднялся и ударил маму. Толкнул ее кулаком в грудь. И снова лег рядом. А потом кровать опять заскрипела, но уже не так сильно. . После той ночи у мамы стал расти живот. Я поняла, что у нее от этой муки будет ребенок.

- Это не мука, Лиза. Дети появляются, когда двое любят друг друга. - Голос Марго звучал странно тихо.

- Он не любил ее. Никогда. Напивался пьяный, швырял по столу вилки и ложки и кричал, что она шпионская подстилка, шлюха, минетчица. . Но мама же никогда не делала мины, Марго! Она только плела корзинки и вязала салфетки, вышивала шторы и простыни для жены начальника Вадима Петровича. Мама даже и не знала, как они выглядят, эти мины. Заключенных и поселенцев ведь не подпускают к чему - то военному, правда?

- Милая, - Жилистая рука Марго стиснула хрупкие плечи девочки. – Успокойся, не вспоминай, не надо.

- Он не любил маму. Совсем. Не любил. Я знаю. - упрямо твердила Лиза

- Но он заботился о ней. – растерянно пыталась возразить Марго. – У мамы была крыша над головой, еда и тепло. . . . Не у всех это есть, ты ведь знаешь!

Лиза покачала головой. Слезы душили ее. Склонив голову вниз, как бычок, она вдруг уперлась ею в мягкий живот Марго и обхватила ее руками: - Я, я сама могла бы заботиться о ней. Я все умею. Даже печь пироги. Нам было так хорошо вдвоем с мамой. Так просто. Как дышать. Или - смотреть в окно

- Лиза, милая девочка! – Марго беспомощно гладила ее голову твердыми, теплыми пальцами. Они не были нежны, эти пальцы, но как необходимо было ей сейчас это прикосновение: чуть нетерпеливое, болезненное, неумелое! Как она нуждалась в нем!

. . . Скрипнула дверь. Зашуршал ломкий веник, потом раздались чьи то тяжелые, чуть неуверенные шаги. Запахло снегом и хвоей. Раздался знакомый басок соседа:

-Я, это самое, елку - сосенку Вам принес. Там, в сенях. Куда ставить то, Маргарита Васильевна?

- Давайте ее сюда, Дмитрий Николаевич. Прямо сюда, в комнату. - Голос Марго отчего то высоко, по – девичьи, зазвенел, и она поспешила оторваться от Лизы. Выскользнув в коридор, пробежала легко в сенцы, где в углу, около заиндевевшей двери, чуть подрагивая пылинками снега, нехотя, полусонно расправляла игольчатые ветки - пальчики маленькая сосенка. Новогодняя гостья. На миг от восторга у Лизы перехватило дыхание. Она забыла про слезы, и про то, что тяжелым видением вставало перед нею: маленькое, осунувшееся, чуть подернутое синевой, лицо в струганном длинном ящике, прикрытом нелепо сползающей вбок крышкой, с двумя еле заметными сучковатыми дырочками в середине. Через эти дырочки земля будет насыпаться прямо на мамино лицо. Девочка едва заметно дергает плечами и морщится до боли в глазах. Широко открывает их. Зеленое, искристое, колючее, пряное деревце словно устремляется ей навстречу, обдавая смолистой терпкостью. И на миг, снова – боли нет И - нет страха синевы и земли. Хотя запах струганной доски и Новогодья так схож. До кома в горле.

- Сейчас, сейчас мы ее, красавицу, в крестовинку, она у нас до самых Святок и простоит! – суетится возле пушистой сосенки Дмитрий Николаевич. Марго шутливо дергает его за рукав и шикает с притворной строгостью:

- Вы что, соседушка, какие нынче Святки? Нынче у нас – ударный труд в почете!

- Ну, да, ну, да! - словно спохватившись, кивает головой сосед. А все же - праздник славный. Лизавета, тебе подарки то приготовили? Он смешно прищуривает глаза, подмигивая девочке. Та пожимает плечами, улыбаясь в ответ неуверенно:

- Не знаю. Марго все время некогда. Да и денег у нас нет лишних.

- А чего бы тебе, Лизавета, свет Алексеевна, больше всего на свете хотелось получить в подарок? Куклу?

Девочка отрицательно и твердо качает головой

- Что же тогда? - в изумлении смотрит нее сосед.

- Балетные туфельки. Пуанты называются. Я танцевать буду. Люблю танцевать. Как Татьяна Вечеслова в Мариинском. .

- В театре имени Кирова - машинально и тихо поправляет Марго.

- Как кто? – недоуменно повторяет сосед

- Татьяна Вечеслова. Это ведь про нее сказала поэтесса Ахматова: "Та, что на блюде, голову Крестителя несла." И я буду, как Соломея.

- Лиза! - голос Марго неожиданно срывается на высокую ноту недовольства. Ты что - то уж очень много говоришь сегодня! Мы с Дмитрием Николаевичем сходим пока в сарай за крестовиной, а ты приготовь в комнате угол под сосенку. Убери все коробки и стул.

Когда девочка минут через двадцать, надев валенки на босу ногу, и позабыв о варежках, выбегает на улицу, мороз больно кусает ее влажные ладони, щиплет пальцы. Она прижимает руки к щекам, но тотчас фыркает: ладошки противно пахнут сырой тряпкой. Она трясет кистями, мотает головой, волосы рассыпаются в разные стороны. Платок надеть она тоже позабыла. Если Марго увидит ее такой: простоволосой, и почти что босой, ей - несдобровать, наверняка! Да где же это они? Уже и пол вымыт в комнате, а их нет! Под валенками нудно и пронзительно скрипит свежевыпавший снег, сливаясь со скрипом двери сарая. . . Она не успевает раскрыть рта. Застывает на пороге, будто оледенев. Старый полушубок Марго неуклюже разбросан по выщербленной деревянной столешнице,. Её давно пора разрубить на дрова. . И так странно, странно видеть белое чуть синеватое тело Марго на этом колючем овчинном полушубке. . . Извивающиеся, сплетенное с другим телом так тесно, что все это похоже на какой то клубок. Она видит подрагивающие, слегка раздвинутые бедра Марго. Меж ними, над ними приподнятый худощавый торс Дмитрия Николаевича и слышит, как в тумане его хрипловатый, срывающийся голос.: Боже правый, Ритуня, сладкая моя. . Хорошо. . Еще. . .

- Митенька, ну что ты! – Марго не отвечает, она будто бы стонет, протяжно, словно наполнив рот чем- то тягучим. - Вдруг войдет кто? Увидят. . . -- Да и черт с ними, пусть увидят. Прячемся, как собаки, надоело. Я тебя уже шесть дней раздетой не видел, в животе рези начались. Вчера ночью просыпаюсь, а он, чертяка, как кол стоит, одеяло топорщит. . И так мне тошно стало, я взвыл, одеяло губами закусил, чтоб не слышно было. . . Ну, думаю, дожился, старый охотник, баба лежит любимая, через два коридора, а мне впору чуть ли не рукоблудством заняться. Расслабься ты, сучка, черт, сил моих уже нет, погибель ты моя ссыльная, кровь моя, любовь моя!

Резко выдохнув и дернувшись, он со стоном опустил седоватую курчавую голову на плечо Марго, на минуту затих.

. . . Лиза все ударяла и ударяла стылыми ладонями по бревнышкам низенького сарайчика и прижималась к ним, стараясь, во что бы то ни стало слиться со стеной. Стать невидимой. Она тянулась на цыпочках, высовывая голые икры из валенок, и отчаянно мотала головой из стороны в сторону, жмурясь так, что ресницы горели от соленой влаги. Только бы не слышать, не слышать их странных, сдавленных голосов, их дыхания не слышать, то слитного, в унисон, то отчаянно одинокого - до хрипа, до стона. Но слова эти странные, отрывистые, облаченные в морок какой то сладостно – ядовитой тайны, гудели, стелились туманом в ее голове,. Совсем против ее воли. . .

Выходя, они ее не заметили. Дмитрий Николаевич быстро, будто пританцовывая на снегу, стянул галифе военным ремнем, что то подправил в валенке, и хлопнув Марго чуть ниже спины, хрипло выдохнул, блеснув желтоватыми от самосада зубами:

- Зря рейтузы то на поленнице оставила, холодно, небось! Чего же ты Лизку то к отцу не отсылаешь? Хоть с недельку натешились бы с тобою, на вольной волюшке.

Марго, отбрасывая со лба прядь волос, и, перехватывая ржавую крестовину другой рукой, ответила тихо, но твердо:

- И куда же я ее, по твоему, отправлю - то?! Вадим мне написал, что он в Академию едет, в Москву, на полгода. Да и кто она ему?! Ребенок от любовницы?

- А тебе она - кто? Седьмая вода на киселе? Дочь сестры жены двоюродного брата? Тьфу, как есть, язык заплелся! - Плевок застыл на морозе тотчас, но Дмитрий Николаевич все же тщательно растер его валенком.

- Не двоюродного. Родного. Не надо об этом, Митенька. Меня Аля просила.

- Аля ее просила! - Дмитрий Николаевич с досадой махнул рукой. – Бес тебя просил, голубица сердобольная, с сердцем железным! Изводишь мужика понапрасну! Вот плюну на все и приду к тебе завтра ночью, и все равно, пусть она таращится, балеринка твоя, глазищами, пусть слышит, как мы с тобою любимся на сеточке железной, для задницы болезной! - он хохотнул хрипловато, но тотчас подскочил, будто от ожога, потирая щеку рукой:

- Чего ты дерешься то, чем опять недовольна? Ее отымели по полной, а она еще и дерется.

- Язык прикуси, болтун! Не стыдно тебе? Воли он сладкой со мной захотел! А двери железной с глазком не хочется? Ты забыл, что вольнонаемные со ссыльными и поселенцами не якшаются? Закон хоть и неписанный, но живой еще. Никто не отменял. А как кто донос на тебя напишет? Не боишься? – Марго яростно понизила голос до шепота, и опять перехватила крестовину в другую руку, сдерживая дыхание.

- Дай сюда, чего ты жилы тянешь! - беззлобно проронил сосед, выхватывая у нее из рук подставку. - Кому я тут нужен? По полмесяца в бору пропадаю, если буча какая станется, опять уйду - от греха подальше. Я ведь так и до Востока могу добраться, это кажется только, Ритуня, что Монголия не рядом.

- Что же не добираешься? - Марго ступила на крыльцо, обметая валенки чахлым голиком из карагайных прутьев.

- А мне без тебя, любушка, белый свет не мил, знаешь! - Дмитрий Николаевич обхватил ее руками сзади, прижал к себе.

- Пусти, леший, Лиза увидит, ты что! - Рывком открыв дверь в крошечные сени, Марго почти впрыгнула внутрь, хрипло крича:

- Лизанька, детка, ты чего впотьмах сидишь? Уснула что ли? Лиза, ты где? Лампу засвети.

Набрав в грудь больше воздуха, и опустив голову вниз, девочка осторожно вышла из тени дровняка.

- Здесь я. Иду.

Марго всплеснула руками, метнув грозный взгляд на неприкрытую платком голову девочки:

- Что же ты, Лизанька?! Морозище на улице! Сколько раз говорить: голову простудишь!

- И что? Я только до ветру ходила, неохота кутаться. . .

- Как неохота! Что ты себе болячки ищешь? Вон и руки застыли! - Не слушая Лизу, тетка торопливо вытряхивала ее из полушубка и валенок.

- Горе ты луковое, ведь что случись, фельдшера в нашу глушь и не дозовешься! А если не выхожу тебя? Поперечная! Дмитрий Николаевич, ну хоть Вы ей скажите, что ли!

- Говорить - то нечего, - развел руками сосед, со стуком опуская на пол крестовину. – Лизавета у Вас девица смышленая, сама понимать должна, что негоже голяком по морозу бегать, хоть и до ветру.

- Я знаю. А у Вас, Дмитрий Николаевич, тулуп на распашку и рубаху Вы поправьте. . Там еще две пуговицы застегнуть надо а у Вас одна только. – тихо ответила Лиза прямо глядя ему в глаза- Живот замерзнет.

- А. . Я это, дрова перекладывал, она, должно быть, зараза, и расстегнулась, - растерянно улыбаясь, забормотал сосед, отыскивая пальцами пуговицы на линялой бязевой рубахе. Лиза, по-прежнему, не мигая, смотрела прямо ему в лицо, и снежинки, осыпавшие ее волосы, постепенно таяли, оседали, превращались в холодные капли, неприятно сползавшие за шиворот. В сенях, вместе с клубами холодного морозного воздуха, словно раскалывая его надвое, накапливался, нарастал, и плыл облаком прямо в комнату стойкий аромат ромашки и душицы. Сколько Лиза себя помнила, мать или Марго всегда заставляли ее полоскать голову отваром ромашки.

 

Глава седьмая.

 

. . . . - И почему же они не остались вместе? - Его ореховые глаза были так близко от ее лица, что она вздрогнула от неожиданности. Он уже давно сидел рядом, почти приникнув своим гибким, хрупким телом к ее коленям, груди, животу, словно сросшись с нею.

Она облизнула пересохшие губы. Хотела перевести дыхание, сглотнуть. Не смогла. Даже тихий ее голос звучал хрипло, отчаянно.

- Через пару недель после этого Дмитрия Николаевича увели из нашей хибарки двое "вохровцев" . Видишь, это слово я еще помню. Не забыла! - Она нервно усмехнулась, зубы ее странно блеснули в сумерках, опутавших комнату. - Я все спрашивала Марго, где он. Она не отвечала мне. Пришлось самой догадаться, что он никогда больше не вернется. Арестован. Посмотрев в его жадно вопрошающие глаза, она отрицательно покачала головой. - Нет, она не ходила к нему на свидания. Порывалась пару раз, связывала в узелок передачу, потом роняла его сенях и плакала, плакала. Плечи тряслись, а рыданий я не слышала, она словно их глотала, давилась ими.

- А что потом? - голос его надломлено замер в звенящей тишине.

- Ромео, милый романтик, в этой стране "потом" - не бывает! - Она нервно, словно в ознобе, повела плечами и продолжила: - Через несколько месяцев наш поселок ссыльных и вольнопоселенцев гудел, как улей, от небывалой новости: Дмитрий Николаевич Соболев, бывший вольнонаемный, потом - ПШ , пытался бежать прямо из КПЗ. Был убит на вторые сутки побега, в лесу, прямым выстрелом в голову. А для контроля ему еще вырезали сердце.

- Что сделали?!

- Когда заключенный совершает побег, и его ловят, как загнанного зверя, то после выстрела могут вырезать сердце. Вдруг он притворился мертвым?

То же самое делают, когда заключенный умирает. Для контроля.

- Делали. – Словно бы выдохнул он.

- Что? - Она вновь зябко повела плечами. – Что ты сказал?

- Делали. Это ведь было давно. Почему ты все время говоришь об этом в настоящем времени? Не веришь, что весь этот ужас в прошлом?

- Почти. В этой стране нельзя во что–либо верить.

- Только в любовь, быть может, - Не то - спрашивая, не то – утверждая, он поднялся, пытаясь распрямиться, но плечи его оставались согнутыми. "Поникший, угловатый Пьеро. Словно вырезанный из бумаги! " – машинально подумала она, потянувшись рукой пригладить вихор на его затылке. Он резко отстранился.

- Послушай, я люблю тебя. Ты мне нравишься. Как женщина. А не как мать. С матерью не хотят спать. А я хочу спать с тобой. Не запутывай меня. Не делай меня слабее, чем я есть.

- Я и не думала, - Она тотчас отступила на шаг, усмешка дернула ее губы. - Ты слишком придаешь значение мелочам. Зачем? Что тебя пугает?

- Отец всегда говорит: "Мы все - в мелочах. И всё в нашей жизни решают мелочи. Мы говорим мелочами то, что хотели бы скрыть. Утаить Жестом. Взглядом. Дыханием. Взмахом ресниц". Он ведь прав. Своим движением, например, ты мне сейчас сказала, что не можешь любить меня. Воспринимать, как тебе - равного. Дышать со мной в унисон

- Почему - не могу? - Она развела в стороны руки, потянулась, привстав на носки. Завела тонкие, гибкие кисти за голову, и вдруг, резко повернулась на каблуках, вокруг своей оси. - Могу. Просто - обдумываю, позволить себе это безумство или нет? Дай мне время? – Высокая, тонкая, с нервным, подвижным лицом, она более всего походила сейчас на девочку, а не на женщину расплывчатого "бальзаковского возраста". Шелковые рукава свободной блузы пышными фонариками опали на сгибах ее округлых локтей, обнажив едва заметные прожилки вен и шрам на запястье правой руки. Знак ее прошлой жизни. Той жизни, в которую ему - не было доступа, ибо о ней она вспоминать почти не хотела. Не то, что о детстве.

"Она хочет остаться юной, я - мечтаю повзрослеть. Мы, как две параллельных линии - никогда не сойдемся, не пересечемся в пространстве. Это - невозможно?! " - с отчаянием задал он себе вопрос. И передернул плечами.

- Не приписывай мне могущества, которого у меня нет, Лилибет! Ни один из нас не может распорядиться чужим временем. Разве что - Вселенная.

Она с удивлением посмотрела на него, слегка коснувшись рукой плеча:

- Мир перевернулся. Философы подались в отщепенцы, отщепенцы - в философы.

Он шутливо оттолкнул ее руку:

- Не смягчай. Скажи проще: - в наркоманы. Что ты удивляешься? - он снова дернул плечами. – Я, пока на койке валялся, всех философов и не философов перечел заново. В перерывах между капельницами и процедурами. В клинике этой хорошая библиотека. Даже на немецком были книги. Гете, к примеру. Но я немецкого не знаю.

- Дмитрий Николаевич немного знал. Читал мне Шиллера " Коварство и любовь" Я еще помню. Он тут же переводил мне по русски. Что–то основное. Когда моя труппа стала ставить любительский спектакль - сцены из Шиллера - мне было легко. Я знала канву. Причем, в оригинальном звучании.

- Это имеет значение? - Он пристально уставился на нее, опять легко и гибко опустившись на пол, и скрестив руки под коленями - Звучание?

- Все на свете рождает звук. Даже дыхание спящего человека. – Она протянула ему кисть - Вставай. Пойдем, выпьешь кофе, и я провожу тебя.

Он мотнул головой протестующе, и, легко подогнув ноги, перекатился на другую сторону ковра, приняв лениво-грациозную позу спящей кошки

- Я не уйду. Мне и некуда идти, собственно. Я поссорился с отцом. Ночевать в галерее не хочу. А от дома у меня ключей нет. Отец отдал их своей очередной пассии. Не сдашь мне угол? - Он хрипло рассмеялся. – Хата у тебя больно понтовая. Места много.

Она покачала головой:

- Я с бесприютных не беру денег. Оставайся так. Постелю тебе здесь, на диване. Но, учти, вставать придется рано. У меня в девять пара частных уроков танца, а к одиннадцати я должна быть на открытии галереи в другом конце города.

- Не волнуйся. У меня от прошлой богемной жизни осталась привычка не спать целыми ночами. Могу и тебе обещать красивую бессонницу. - В его глазах появился странный, хищный блеск.

- Боюсь, в моем возрасте бдения в ожидании зари уже - нечто лишнее. - Она прикрыла веки, сдерживаясь, скулы ее чуть порозовели

Он смотрел на нее неотрывно, испытующе, снизу вверх, сидя на ковре, скрестив ноги по - турецки. Уже сменил позу, а она и не заметила - как, когда. "Гибкий, неслышный, будто змея! – машинально отметила она про себя. - Будет отличным танцором. Только взяться! " – И, резко повернувшись на каблуках, едва удерживаясь от желания покорно и страстно опуститься на ковер рядом с ним, она выбежала из гостиной на кухню, почти крича сквозь звон посуды:

- Послушай, Ромео, ты так мало говоришь о себе. А мы знакомы уже полгода. Я даже не знаю, где ты учился рисовать?

- Там же, где и все. В обычной детской "художке". Правда, потом немного отточил карандаш в Неаполе. Мы с матерью туда рванули, когда мне было четырнадцать. Они с отцом тогда в очередной раз поругались. Из–за очередной телки. Мать грохнула пару французских ваз от Ватто о пьяную башку отца, вылакала прямо в холле, перед дверью, пол - литра "Хенесси", залпом. Схватила меня за руку и потащила в машину. Как мы не разбились по дороге в аэропорт, не знаю! Чудом! - Неслышно встав рядом с нею у стола, он аккуратно резал тонкими ломтиками брынзу и лимон, сдвигая все горкой в тарелки и продолжая рассказывать:

- В ту же ночь мы с матерью были в Неаполе. Пока летели, она протрезвела, перестала рыдать, утерла нос, напоила меня какао, и послала прямо с борта телеграмму какому то своему неаполитанскому клиенту - приятелю письмо, о том, что прилетает к нему, с сыном, посмотреть его галерею. Блин, ё - моё, представляю, как она его ошарашила этой телеграммой. Да и сама была, наверное, ошарашена тем, что так быстро, и как ей тогда казалось, навсегда, разрубила все свои семейные узы и узлы. Она думала, что больше не вернется из Неаполя в Россию. Будет жить в Италии. Работать в какой - нибудь галерее. Она умела делать многое. Большие панно из бисера и сухих цветов. Рисовала гуашью, темперой, акварелью, сангиной, маслом. Составляла каталоги. Расписывала фарфор. Знала эту технику, могла делать авторские работы. Ей это нравилось. Она же выучила, шутя, пять языков. От скуки. Сильно рассчитывала на Джованни, который знал ее года полтора и никогда не вдавался в подробности ее личной жизни, Сделал ей на ходу, прилетев в Россию, пару заказов, переспал с ней с удовольствием. Пару раз. И даже не подозревал о том, что у нее есть четырнадцатилетний сын. Не от него, конечно. - Он саркастически усмехнулся. - Хотя Джованни отнесся ко мне, как к своему собственному сыну. Мне тогда так думалось. На самом деле все его внимание было поверхностным. Таким, знаешь, для галочки в душе. Уделяя время мне, он мог сколько угодно и даром пользоваться талантами моей матери. За три месяца, что мы прожили в Неаполе, на верхнем этаже его галереи, мать сделала для него то, что специально нанятый человек делает за год, а то и два. Привела в порядок хранилище галереи, переписку, составила каталог картин. Кроме того, согревала своим телом его постель, перепачканную пастой и соусом «рикко»; служила бесплатным украшением на его богемных вечеринках, где ее охотно лапали и бородатые маэстро, писавшие в год одну картину, и безбородые хамоватые хозяева жизни - галеристы, с остатками сардинного жира на толстых пальцах. - Слушай, а у тебя есть масло? Я сделаю тартинки, жрать что–то больно охота? От воспоминаний, наверное. Не люблю я их. Воспоминания. - Он зябко втянул голову в плечи, и открыв холодильник и присев на корточки, протянул руку к пластиковому пакетику масла, поднес его к ноздрям, втянул воздух:

- Хороший запах. А в Италии мне казалось, что все кругом пахнет лимоном. Или - морем. Солью, точнее, йодом. Я потом не мог слышать запах йода в клинике. Меня от него тошнило.

- Тебе так не понравилось в Италии? - она внимательно и настороженно посмотрела на него. - Почему?

- Италия - клевая страна. Там я впервые в жизни попробовал герыч и ЛСД. Сразу. Джованни постарался на одной из вечеринок у его приятеля, архитектора. Они мне дали попробовать совсем немного, я летал, как бабочка, весь вечер ржал, и всех забавлял дурацкими выходками. Мать решила, что я выпил слишком много амаретто . . Ха, нужно оно мне было, это сладкое пойло! Они сами мешали его с виски, и пили много, но мне то оно и на дух не нужно было, я просто парил где – то в облаках, и все казалось таким далеким и ненужным. Правда, временами грудь распирало, и нос чесался, как у блохастой собаки, но я не обращал внимания на все это. Приятели Джованни хлопали меня по плечу, называли "славным парнем", щедро наливали тоник в бокал, но я к нему и не прикоснулся. Потом почему-то все внезапно решили поехать на машине в Пизу, осмотреть местные пьяные башни, виллы, девок, залив, что то там еще, мне все было по фигу! - Он налил себе крохотную чашку кофе, залпом выпил ее, захрустел тартинкой, протягивая тарелку ей. – Ешь, что ты смотришь на меня? Сама захотела исповеди бывшего нарика. Ну, так вот, пока мы ехали в Пизу, кавалькадой из пяти корыт - мерсов, я - отрубился. Перед самым въездом в город проснулся, облевал Джованни весь его ржавый " Е - 306", утираясь юбкой матери, и снова отключился. Я был как бревно, потому то они и решили оставить меня на вилле Лоренцо, еще одного приятеля Джованни, профессора - искусствоведа А сами укатили. Я очнулся среди ночи, в огромном палаццо, с мраморным полом времен императора Нерона и эхом, как в склепе. Меня трясло и колотило, я взлетал до потолка от озноба и стучал зубами, будто скелет бедного Йорика, или как его там?

- У Йорика был только череп. – Она, улыбаясь, осторожно погладила его по руке.- Ты все путаешь. Еще кофе?

Он кивнул, проглотив очередную тартинку. – Ну, да, этот двинутый на призраках датский дофин нашел череп. А скелет, наверное, в могиле остался. Дальше рассыпаться. Черт, кто знает, может, этот Йорик тоже был наркоман? Чего так рано откинулся – то?

Она рассмеялась:

- Ты что, очень не любишь Шекспира?

- Ему моя любовь до лампочки. Он же - классик. Или - классикиня?

- Ты о чем? Я не поняла. - Она отпила свой глоток кофе и опять рассмеялась.

- Ну, по ходу, этот мистер - твистер, драматург, которого многие сейчас рисуют педиком, вовсе был не мужик, а - баба. Вроде бы как даже королева британская. Ну, рыжеволосая, ее еще «целкой» историки дразнили, а у нее хахалей была куча. Не меньше, чем у моей маман покойной. . . Твоя тезка, между прочим. . . - Он посмотрел на нее, склонив голову чуть набок. Шаловливые искры сыпались из потемневших ореховых глаз, но лицо сохраняло полную невозмутимость. Не удержавшись, она расхохоталась уже в полный голос:

- Роман, ты невозможен! Ведешь себя так, будто тебе пятнадцать.

- Чего ты мелочишься? Добавь пару годков. И так отец всю жизнь сморчком величает. Он хмыкнул. Улыбка застыла на ее лице, медленно вползла куда то внутрь губ.

- Прости. Я не хотела. . . .

- Брось! - он махнул рукой - Мне не привыкать. Да и кто я? Вечный перец и есть. Шалопай. Ни работы, ни образования. Только карандаши и умею ломать, как Рина говорит. А что карандаши? Любой мой рисунок и полграмма герыча не стоит.

- Да.- Она встала из - за стола, положила чашку в мойку, и пустила струю холодной воды, наклонив под нее лицо. – Он стоит больше. Тебе, как художнику с оригинальной техникой, в этой стране нет цены. И никогда не будет.

- А в свой гребаный Альбион ты меня не возьмешь. Да и не выпустят. Прошла моя лафа. Я человек с героиновым прошлым.

- Но кто об этом знает? Разве ты лечился не анонимно?

- Без понятия. Отец бегал по клинике, писал портрет заведующего, очаровывал медсестер, завхозов или как их там? Менеджеров по питанию.

- Роман, прекрати! - Она закрыла лицо руками. Плечи ее дрожали от беззвучного, безудержного смеха. - Невозможно с тобой разговаривать!

- Это не моя вина. Это время такое. И слова от него прячутся в шелуху. Страшно им, наверное, – Он зевнул, хрустко и гибко потянулся, сцепив руки в замок. Как мне когда-то, на этой вилле Лоренцо. . . . Тебе помочь тут? Или ты сама? - перебил он себя, и взял было в руки горку тарелок.

- Да не надо! - она махнула рукой. - Уберу. Не рассыплюсь.

- Тогда приятного мытья посуды, миледи. А я пока перекурю на лоджии. Не возражаете?

- Там итальянское окно. Открывай не спеша.

- Италия, кругом Италия. . . Ma belle Italy. Ма idol mio Italy

- Да, погоди, а чем все это закончилось там, в Италии? На вилле Лоренцо.

Он на миг остановился в дверях, гладя длинными пальцами косяк.

-Так, собственно, ничем. За полграмма героина, что нашелся у Лоренцо на дне его секретного бара, тот едва не изнасиловал меня. Помешало ревущее стадо ржавых мерсов. Вся камарилья Джованни, во главе с матерью, примчалась за мной.

- И что же? - Она смотрела на него ошеломленно. В горле у нее пересохло.

-Ничего. Они были разочарованы экскурсией в Пизу. На пьяную башню их не пустили, вода в каком то бассейне оказалась вонючей и грязной.

Того, что едва не произошло со мной, они не заметили. Или сделали вид, что не заметили. - он бесшумно двинулся вдоль холла, насвистывая вердиевскую "Аиду", смешанную с парой полуфальшивых нот от Пьяцоллы . Потом его длинная, изломанная тень исчезла за стеклянной перегородкой, а она все сидела на высоком табурете, склонив лицо к струе, текущей из крана...

 

Глава восьмая.

 

...Трель звонка она услышала не сразу, потому, открывая, оцарапала руку о тугую защелку французского замка

Женщина, в съехавшем чуть на бок норковом берете, слегка потертом вельветовом пальто – трапеции, и плотно обмотанным вокруг шеи кашемировым шарфом, то ли пьяными, то ли - безумными глазами, смотрела на нее:

- Простите. Я долго звонила, никто не открывал, - хрипло произнесла она, пошатываясь. – Ромка у Вас?

- Кто? - Она не сразу могла понять вопрос, оглушенная дверными трелями и впечатлениями этого нескончаемого вечера. – Ах, да! Он здесь. Входите. Вы кто?

- Я - Рина. Позовите его. Он мне нужен.

- Да, сейчас. Она повернулась в сторону гостиной, но не успела ничего произнести, как перегородки двери молниеносно раздвинулись.

- Рина, совесть имей, первый час ночи на дворе! - Подойдя к нежданной визитерше, Роман легко втянул ее внутрь квартиры за длинные концы кашемирового шарфа. В его руках она неожиданно обмякла, обвисла, почти потеряла равновесие, и, чтобы не упасть, ухватилась за ворот пуловера. Норковый берет упал с головы, волосы растрепались, и стало заметно, что женщина еще довольна молода и даже – красива. Уткнувшись носом в плечо Романа, ночная гостья внезапно и глухо зарыдала. Потом тут же зашмыгала носом, утерлась рукавом пальто, и стала тянуть парня за собою прочь из квартиры, невнятно, торопливо бормоча:

- Пошли, скорее, а то не успеем, пошли. Они там ждут.

- Кто ждет? Куда пошли? Ты зачем пришла? Рина, да ты же пьяна совсем! Вот оторва! Ты как сюда добралась, на ногах еле стоишь ведь!

- Да не пила я! Отвяжись от меня! Дурак ты, Ромка. Или – хитрец. Она внезапно подняла на него совсем трезвые, ясные глаза:

- Ну, точно, хитрец. Жека с Питом папаньку по наводке твоей под ребра пером расписали , пару картин вспороли, галерею подожгли, и ушли. А ты тут у шлюхи своей английской отсидеться решил?! Для алиби, да? Да ведь не выйдет, Ромео. Я им скажу тогда, что ты здесь был специально. Ждал, когда фазера твоего пришьют, а потом принесут тебе картинки, и старуха твоя за них фунтами расплатится. А на фунты те - классно ширнешься. Только и виду не подашь, ты же завязал, героиновый Пьеро, или как там тебя? Как твоя минетка про тебя пела?

 

Героиновый Пьеро

Героиновый герой,

Подожди за шприц хвататься

Ну, побудь еще со мной!

 

Откинув голову назад, Рина хрипло хохотнула, и тотчас же - снова залилась слезами. – Чертов хитрец, тошно от тебя, замучил всех до смерти, все вокруг него пляшут, а он скалится только. Весь в мамашу, красавец, убийца. . . Это же ты ей веронал подсунул, пока я ходила чай пить. Ты, ты, я знаю. Теперь вот и до папаньки добрался.

- Рина, что ты несешь! Какой веронал?! Мать же сама его выпила, меня дома не было!

- Да, конечно. И сейчас тебя не было! А галерея вся в дыму, хорошо, что хоть пожарные приехали быстро. - Рина глотнула воздуха, на миг умолкнув, но ответом на эту вымученную паузу, был быстрый топот ног по лестнице вниз, мимо лифта, мимо полусонного консьержа за стеклянной перегородкой.

Роман бежал стремглав, как тонкая, изломанная нить, как бесшумная молния, в гулком, мертвящем холоде светлого мраморного парадного. И она вдруг испугалась, что больше никогда его не увидит. Никогда. В отчаянии и от своих мыслей и от самой себя, она тряхнула головой так сильно, что волосы разметались по плечам.

- Роман, подожди, я с тобой! Я отвезу тебя! - На ходу, подняв с пуфа в холле сумочку, и, подхватив под руку, слегка ошалевшую от такого напора и начинавшую уже трезветь, Рину, она тоже помчалась вниз. Пролетая мимо консьержа, выпалила скороговоркой:-

- Закройте, пли- из, сто третью, я спешу, - И бросила в окошко пятидесятифунтовую розовую бумажку. - Проверьте свет. Вернусь утром.

Консьерж, с которого разом опали, как летняя пыль с крыльев мотылька, остатки сна, подскочил на своем вертящемся табурете и ринулся, было, открывать двери парадного, но странные взъерошенные женщины, одна из которых была без пальто, в тонкой шелковой блузе и туфлях на острой шпильке, уже исчезли в крутящемся вихре снега, смешанного с мокрой пылью колючего ноябрьского дождя….

 

Они неслись по темному шоссе, чувствуя себя в центре рождественского кружащегося шара - игрушки со сказочной метелью внутри. Метель все усиливалась, смешиваясь с дождем. Кто -то невидимый, сердясь, бросал ее хлопьями, гроздьями, мокрыми шлепками, прямо в лобовое стекло «Астон – Мартина», Индикатор отопления не работал, но Элизабет, в ее шелке и замшевых шпильках, бросало в жар едва лишь она улавливала боковым зрением устремленный на себя пристальный взгляд Романа. Он сидел молчаливый, хмурый, сведя тонкие брови к переносице. Щеки его впали, подбородок заострился, и весь он, бледный, как бы вобравшийся внутрь себя, острый, тонкий, в черной потертой замше куртки с аппликациями на локтях, казался ей каким то обломком грифеля, кусочком осыпавшегося угля, выроненного из прихотливых пальцев какого нибудь равнодушно – сонного, полупьяного баловня кисти. «Вороненок - сирота» - провернулась спиралью и тут же оборвалась внутри нее, мысль. Она, одернув себя, до боли закусила губу, и сжала пальцами руль, резко дернув вправо и не включив поворотник.

Рина, отрешенно и мирно похрапывала на заднем сиденье, пропитывая дорогой велюр салона запахом тяжелых духов и дешевых сигарет, сангрии и рисовой пудры. Голова ее, запрокинувшись, дергалась из стороны в сторону по тугому валику сиденья. Иногда Рина приоткрывала рот, что - то бормотала скороговоркой, тянула вислые концы потрепанного шарфа вниз, и проваливалась в винную дремоту . . .

За два квартала до нужного места, Элизабет закашлялась от едкого запаха, и едва не выпустила руль из рук. Смешанный с мокрым снегом и с испарениями от машин, удушливый дым стелился по низу, обволакивал, прилипал к рукам и глазам, но вверх не поднимался. Кашляя и негромко переругиваясь, они долго вытаскивали из машины сонную Рину, но потом оставили эту затею, и не сговариваясь, бросились в сторону современного, холодного на вид здания, с высокими окнами- витринами, сайдингом по фасаду и пластиковыми дверьми. « Галерея Арт – Нуво Александра Яворского» - гласила вычурная надпись в стиле модерн, тянувшаяся на уровне второго этажа, по фронтону. Из разлетевшихся в сторону дверей двое пожарных в тяжелых бело -красных робах вытаскивали баллоны с пеной и змеистый рукав брандсбойта, сдувшийся словно резиновый шар.

- Ку-уда, граждане! Нельзя! - кинулся им навстречу человек в милицейской форме, испачканной сажей. - Там дыму полно, угорите!

- Я - сын владельца галереи, а это - Роман кивнул в сторону замедлившей было, шаг Элизабет, - его клиентка, леди Стоунер. У них на половину первого была назначена встреча. По поводу покупки ряда картин для арт – салонов Нью - Йорка и Плимута.

-Ваш папаша, однако, странный. – Протянул, с любопытством оглядывая их, милиционер. - Кто же назначает встречу так поздно?

Роман нехотя пожал плечами:

- У нас и галерея странная. В ней до половины одиннадцатого вечера – рабочее время. Полтора - два часа на уборку, а потом, как раз - переговорный аут. . .

- Что? - не понял страж порядка, но дожидаться ответа не стал. Документы предъявите и можете идти. . . Господа галерники! – он мельком взглянул в протянутую Романом пластиковую карточку и кожаное паспарту Элизабет, и качая головой, хрипло хохотнул:

- Это же надо! Своего дерьма мало, они за нашим гоняются, сил не щадя. За фиолетовыми рыбами и одноглазыми кошками, мадам, приехать изволили? И ног Вам не жалко, и здоровья. Что же Вы оделись так, погода то - собачья, прости господи, сволочная, а Вы - на шпилечках?

- What you speake? - C непроницаемо - непонимающим видом Элизабет взглянула вскользь на милиционера, затем - на Романа, и пожала плечами. - I will wont stand… . –

Что - то мелькнуло в глазах Романа. Похожее на блуждающий сигаретный огонек. И он властно потянул Элизабет за собой, цедя сквозь зубы на безупречном английском:

- He speaks of picture. We go sooner!

Проглотив нервный смешок, Элизабет покорно последовала за своим спутником, несколько раз поскальзываясь на мокрой слякотной дорожке, и цепко повисая на его остром локте . Ступив в фойе, она тотчас глубоко закашлялась от тягучего запаха расплавленного сайдинга, ламината, и еще чего то, модно – ненастоящего. Оглядываясь кругом, она внутренне ужасалась от вида черных, покрытых копотью стен, всего пару часов назад бывших белоснежными или мраморно - сероватыми. По широким переходам галереи туда - сюда сновали люди в бело - синих халатах, перчатках и респираторах, с рамами и холстами в руках. Где то шумно передвигали мебель. Прямо на их пути громоздилась высокая стремянка и человек в каске, и прорезиненных рукавицах, со скрежетом снимал с потолка лампу дневного освещения.

- Господин Яворский, ну где же Вы были? - Подлетая к ним и хватая цепкими пальцами аппликацию на локте Романа, заверещал неестественно тонким голосом маленький, розовощекий человечек, в синем костюме клерка с блестящим бейджем на левом лацкане. – Там представители страховой компании Вас дожидаются уже два часа. Ущерб, слава Богу, минимальный. Они тотчас прислали уборщиков, и думаю, завтра, к пяти, уже можно будет открыть три основных зала. Экспозицию подновим. Теперь есть повод выставить то, что было в запасниках. Он кашлянул и потер ладонью лоб: - Инсталляция Андреаса Гольбера и два полотна Хуана Медины , к сожалению, пострадали, но, думаю, поддадутся реставрации. Так что, Роман Александрович, как говорится, что не случается, все к лучшему

Элизабет не успела сморгнуть нечаянно попавшую в глаз ресницу, а Роман уже шипел, вцепившись мертвой хваткой худых, нескладных рук в отвороты пиджака розового клерка:

- И то, что отца моего ножом пырнули, тоже по Вашему, к лучшему, Станислав Борисович? Вы же надеетесь, что мне, бывшему нарику, не до галереи будет, и Вы отхватите себе куш побольше. Наверное, и виллу в швейцарских дебрях, у Женевского озера где нибудь, себе уже присмотрели, на будущие барыши от Медины? Вы же его оригинал сейчас копией заменить постараетесь, пока отца нет. Мы эксперта не держали, он сам во всем разбирался, не хуже Сотбиса. А я только карандаши ломаю, да иглы ищу поострее, не так ли?

- Да что Вы, Роман Александрович, что Вы! - сипел, задыхаясь, и болтая в воздухе ножками, розовощекий клерк - пузырь. - Я вовсе не то хотел сказать. . . Вы меня не так поняли, право слово! То, что с Вашим отцом произошло – чудовищно, но раны, слава Богу, легкие, по касательной прошли, больше на порезы похоже.

- Кто Вам это сказал? - внезапно вступила в разговор Элизабет. – Откуда такие сведения?

- Так, там, в кабинете Александра Михайловича, следователи дожидаются Вас, я же говорю. И из страховой компании приехали. Полис нужно подписать.

- Где отец? - не слушая верещания «пузыря», выдохнул Роман, устало выпуская из крепости своих нервных объятий разом обмякшего Станислава Борисовича. Тот едва не упал на пол, но устоял на ногах, и, пятясь от Романа на безопасное расстояние, тонко, как комар, заныл вновь:

- В первой городской. Вы не волнуйтесь, я позвонил, там сейчас ливийцы практикуют и какой то хирург из Сирии, так что, все будет в наилучшем виде. Я уже было отчаялся Вас найти. Мобильный не отвечал, вот я и послал Рину. Та сказала, что знает, где Вас искать. И ведь нашла.

-Те говнюки тоже - знали. Что же ты их не спросил? Ведь ты же их и подослал, правда? - тихо и напряженно, но совершенно спокойно произнес Роман, глядя прямо в глаза Станиславу Борисовичу.

Тот, не выдержал напора, потупил очи, переминаясь с ноги на ногу, с жаром бормоча:

- Что Вы, как Вы могли подумать! Они проникли сюда под видом уборщиков, а потом скинули халаты и, пользуясь тем, что Александр Михайлович их знал, как Ваших, - м — ммм, - приятелей, так сказать, прошли и к нему в кабинет. Они там пробыли минут десять, все было тихо, потом вышли, никто ничего не заподозрил, а когда кинулись, то повсюду уже стоял отвратительный запах копоти ламинатной. Дверь в кабинет Вашего отца была открыта, его быстро нашли.

- А ты, толстопузый ценитель прекрасного, ох как был бы счастлив, если бы немного опоздали. Голову даю на отсечение! - нервно усмехнулся Роман, и стремительно зашагал дальше по залитому мертвящим белым светом арочному проходу. Розовощекий пузырчатый клерк, пыхтя, семенил за ним, не произнеся больше ни единого слова в свое оправдание

Все трое торопливо миновали еще несколько извилистых коридоров и покрытых копотью обширных залов, из которых рабочие – уборщики в сине - белых халатах выносили холсты, рамы, пьедесталы и тумбы для инсталляций и скульптур Все это делалось молча, в тишине, густой и липкой. Синтетический, прогорклый ее запах, въедался в волосы, царапал горло. Неприятно, по-кошачьи цепко, до надсадного, неожиданного кашля.

Кашель немного утих в нижнем, цокольном этаже, где размещался офис галереи: бухгалтерия, реставрационное помещение, запасники, приемная и кабинет директора.

Двери в кабинет были распахнуты настежь, и в арочном проеме хорошо виднелась фигура человека, который, стоя на кожаном диване, протягивал руки в резиновых перчатках к багетной раме, зияющей пустотой.

- Здесь висело полотно Хуана Медины, – поймав на себе вопрошающий, пронзительный взгляд Элизабет, пробормотал Станислав Борисович, мгновенно забывая о том, что говорит по - русски. – Вызвали криминалистов хотят найти следы. . . Отпечатки, так сказать. . . – он сокрушенно развел руками и робко постучал ладонью в косяк. Роман фыркнул, и клерк, обернувшись, тотчас пугливо втянул голову в плечи. Стоявший у окна человек в темно - синем кителе, обернулся. Холодные светло – серые глаза словно полоснули по всем троим тонким лезвием бритвы. Роман, чуть замедлил шаги, направляясь прямо к окну, и протягивая сложенную дощечкой ладонь:

- Яворский Роман, сын хозяина галереи. Госпожа Элизабет Стоунер, клиентка моего отца. Мы только что приехали. Извините за опоздание.

- Капитан Тихомиров, старший следователь Кировского ОВД. У меня к Вам, Роман Александрович, будет пара вопросов. - медленно и спокойно произнес человек в кителе.

- К Вашим услугам, господин капитан. - Роман чуть прикрыл веки, гася насмешку в глазах. Внешне он держался бесстрастно, но левая бровь чуть подрагивала в нервном изломе.

- Представители страховой компании работают в приемной с нашей группой. Они настаивают, что основной ущерб нанесен галерее Вашего отца кражей той картины, что висела над диваном - Капитан Тихомиров слегка махнул рукой в сторону человека в белых перчатках, тщательно обмахивающего багет пустой рамы специальной кистью. - Она входит в каталог галереи?

- Да, разумеется, - кивнул Роман. – Но это приобретение моего отца. Личное. Медина не продается.

- Почему же картину, являвшуюся личной собственностью, Вы держали в служебном кабинете, при галерее?

- Офис, как и галерея, оборудован сигнализацией. Наша квартира, увы, нет, – Роман развел руками. - Отцу казалось, что здесь надежнее.

- Понимаю. - Капитан кивнул головой, сдержанно кашлянув. - Но у меня есть сведения, что еще полтора года назад Ваша квартира сдавалась под охрану. Почему же Вы отказались от сигнализации теперь?

- Полтора года назад была жива моя мать, Ирина Сергеевна Черевина, художник и совладелец этой галереи. Она и настаивала на охране. После ее смерти, отец предпочел отказаться от столь дорогой услуги. Она ему несколько мешала.

-Почему? - Настойчивость в голосе капитана только крепла.

- Отец вел после смерти матери образ жизни вольного художника. Возвращался поздно, порой - не один, часто был нетрезвым. – Роман пожал плечами, посмотрев на капитана как бы нехотя, сквозь ресницы. Потом неожиданно улыбнулся:

- Знаете, он попросту забывал сообщить на пульт охраны, что вернулся. Пару раз приезжал наряд милиции, нам предъявляли штрафную санкцию, отец дергался, начинал скандалить, доказывать. Естественно, его не слушали. Мы платили штрафы. А потом отцу это надоело. И мы отказались от услуг охранного агентства. Есть официальный документ об этом.

- Именно тогда Ваш отец и перенес сюда, в свой кабинет, полотно Медины?

- Да, именно тогда.

- Хорошо. Вы не могли бы сказать мне, где находились в этот вечер, между одиннадцатью вечера и половиной первого ночи?

- Могу я не отвечать на этот вопрос? - Роман засунул руки глубже карманы. - Это мое личное дело.

- Разумеется, - тотчас кивнул головой капитан. – Только уточню, что именно в это время было совершено ограбление галереи и нападение на Вашего отца.

- Знаю. – Роман продолжал держать руки в карманах, слегка покачиваясь, чуть напрягая спину. – У Вас есть подозрения на мой счет?

- Как Вам сказать? - капитан вздохнул, дотронулся пальцем до подбородка. – По долгу службы я обязан подозревать всех и вся, но показывать это. . . . – Он слегка улыбнулся. - К тому же, Вы, Роман Александрович, не убедили меня в чем - то обратном. У Вас нет алиби.

- He has an alibi All this time he was beside me, in my apartment . - раздался внезапно из глубины кабинета голос Элизабет. Она стояла, прислонившись к косяку, прямо, как статуя, устало и свободно опустив руки вдоль тела

- Who can confirm this except You? – не мешкая, на неуверенном, но довольно чистом английском, парировал капитан Тихомиров Элизабет

- Rina, former housekeeper. She has arrived for him to report on happene d.

- Whence she has heard Your address?

- She gave his serving galleries... Mister Daminskiy, seems. He exactly did not know, where Roman

He can not quiz you without consul. Not dialects it. You has a right to keep quiet. - обращаясь к Элизабет негромко произнес Роман.

– Nothing terrible. The Captain is aware of m my rights not worse me - махнула рукой она и обратилась к капитану

- I simply not to want that you has involved in this deal – Элизабет покачала головой и улыбнулась устало. - He whole only son, understand, captain.

- Yes, madam. But he can know more, than speaks.

- Hardly. repeat, he was beside me all this time. If You not against, we shall continue tomorrow? We else it is necessary to go to hospital, but already late.

- You persist on official meeting?

- Possible and beside me. I free around two. Do not love the official cabinet.

-You speak in russian, madam?

- Prefer to understand. But translator does not need. Beside You good english. My visiting card, captain

- Try not to be late , – Тихомиров усмехнулся беззлобно. И искоса посмотрел на Романа. - Поезжайте в больницу, Роман Александрович. Уже поздно. Могут не пропустить. Ваш отец в реанимации, насколько я знаю

Роман махнул рукой в сторону приемной:

- Там еще эти клерки из компании. Будут меня терзать. Только и ждут.

- Пустое. Мы им дали протокол. Чистой воды ограбление. Сигнализация была отключена похитителями. Что еще нужно? Хотя бы процент со страховочной суммы, но они Вам выплатят.

- Знаю. Но, все – таки, надо к ним показаться. А то они Даминского прикончат.

- Скользкий тип, скажу Вам честно. Тихомиров прищурился. – Мне не понравился.

- Скользкий. Но не больше, чем я, – Мягко усмехнулся Роман и что-то странное мелькнуло в его глазах, похожее на быструю молнию. Элизабет устало потянулась на цыпочках, взглянув на Романа, процедила сквозь зубы, с недовольной миной:

-We can be free?

- I go to agent of the companies. Five minutes not more. Wait me.

-Us do not become deserted to you father. And I have tired. Already three hours.

-Keep cool, I quickly. Wait little here, ask You!

Роман стремительно вышел из комнаты, где третий человек, эксперт криминалист, стоявший на диване в ботинках с кистью и пластиковым пакетом в руке вдруг перестал быть лишним, и обрел голос, как внезапно ожившая статуя Командора:

- Павел Григорьевич, а ведь грабитель был невысокого роста, худощавый. Похоже, парень. Ну, лет двадцать, не больше. Тот свидетель, Даминский, толстяк, правильно обрисовал все. Грабитель дотягивался до рамы упорно. Достать не мог. На нижнем крае, остались четкие следы. Отпечатки пальцев и волос. Он был длинноволосый. Как хиппи.

- Забавно. Что еще скажешь, Михаил Петрович?

Эксперт засмеялся негромко, и, осторожно придерживая пакет с уликами, спустился с дивана: На дорогой коже не осталось вмятин от ботинок из кожзаменителя. . Мебель тотчас приняла прежние, безупречно мягкие, холодно - пышные формы.

- Я не бог, Павел. Без экспертизы ничего тебе сказать больше не могу. Ты лучше сына хозяйского расспроси. Двадцатилетний хиппи, это его круг, не отцовский. Может, приятели, знакомые знакомых. Мало ли как? Что-то он больно уж рвется страховку получить, ты не заметил?

- Пока я ничего не заметил, Миша. – Тихомиров пожал плечами, едва заметно указав взглядом на Элизабет, замершую у косяка, и отошел к окну, за которым нехотя поднимался холодный, промозглый ноябрьский рассвет.

 

Глава девятая.

 

. . . Слушай, Пашка, не будь отморозком! - Роман снова потряс за плечо длинноволосого, худого парня, с выпуклыми, осоловелыми глазами. – Я только что от отца, он весь в трубках, резаный – перерезанный, лепила говорит, что не выжил бы, если бы вовремя не приехали. . . Вы там были. С кем ты его писал?! Говори, не то придушу! Ты меня знаешь! - Роман всей пятерней, словно клешней обхватил шею парня. Тот вытаращил глаза, мгновенно очнулся от от сонно- героиновой одури, захрипел, пытаясь свободной, костлявой рукой освободиться от хваткой клешни Романа. – Ромка, кент, ты чего? ! Ты же знаешь, не я это! Я мокрухи отродясь не терплю.

- А Вы не на мокруху рассчитывали. . Вы думали, он Вам скажет, где сейф с бабками. Не торопясь писали. Как в пыточной. Хуже мусоров. – Роман медленно цедил слова, откинув голову, прикрыв веки, не ослабляя хватки.

- Ты же его задушишь! - Элизабет перехватила руку Романа чуть ниже предплечья, кошачьим прыжком отделившись от двери. Что - то хрустнуло под ее ногой, словно сахарный песок, сплющилось, прилипло к каблуку. Щприц? Ампула? Она поморщилась оттого, что мозг ее четко работал над разгадкою чего - то, что было ей совершенно не нужно. Эта полупустая, темная, будто подслеповатая, квартира, с лежалым, стародавним запахом грязного белья, немытых тел, прокисшей снеди и чего - то еще. Не то синтетической гари, не то горящей соломы. Странным пятном, как будто случайно занесенным сюда ураганом или бурей, казался здесь простой, струганный стеллаж, заставленный книгами. Деревом от него не пахло. Пахло пылью. В глаза ей бросилось какое то название на английском. Киплинг «Заповеди». Оксфордский Словарь английского языка. Экзюпери. « Маленький принц» , на французском. Переплеты, словно вынырнув из небытия, тихо молили ее о чем то. Воскресить их ? Взять в руки? Просто согреть на пару секунд прикосновением пальцев? Кто мог читать эти книги здесь? Кто мог их здесь оставить? Мозг ее снова работал в совершенно ненужном направлении. Она покачала головой, и усилием воли вернулась в кисло пахнущую, сумеречную, напрочь прогорклую реальность.

- Ты его задушишь, Роман! Оставь его! Неужели тебе хочется бросать свободу под ноги этого недоумения в кедах?

- Недоразумения, ты хотела сказать? - Роман зло усмехнулся. – Он мне не нужен, но пусть сначала расскажет, с кем отца резал.

- Рэм, это не я, матерью клянусь, не я. . Это Макс, у него с собой перо было. Я и не ожидал, что он его станет резать. Думали, просто напугаем.

- Ну, да, испугали пуганого! - Роман снова хмыкнул и немного ослабил смертельный зажим на горле начинавшего хрипеть незадачливого грабителя. . .

- Фазер твой начал уже трепыхаться здорово, но не кричал, боялся видно, что народу много сбежится! - кашляя и отплевываясь, выдавливал из себя тот, шумно дыша.

- Что ты плетешь, придурок! Ему как раз шум и был бы нужен. На фиг ему сдалось Ваше с Максом ограбление по- российски?! Вы же ему пикнуть не дали, зверье нариковое!

- Да нет, Ром, ты не включай дуру, все не то! - махнул синевато – бледной и тонкой, как засохший прут лозы рукой Пашка. – Ты же все сечешь! Он думал, что мы - от тебя. Что ты нас навел. Мы же в твоих приятелях чалились, еще полгода назад.

- На зоне бы Вам чалиться, недоумки!

- Вместе с тобой, фраер, вместе с тобой! – прохрипел Пашка, и, не успев увернуться от удара, приложился головой к одной из нижних полок деревянного стеллажа. Кроваво сплюнул, щерясь разбитой губой.

- Ого, волчара, звереешь. Значит, все верно! Чуешь дерьмо на заднице! Макс тебя жалеть не станет, жалейка кончилась. Сдаст со всеми потрохами!

- Ха! Нужен я ему, как зайцу пятая нога или пидеру гондон! Он сейчас картинки в трубочку свернул и мечется как рысь, куда бы с ними схорониться. До кордона добраться. Только долго тот кордон ему придется искать!

= Да нет, проститутка эта патлатая обещала, что она его в этот же день переправит, канал у нее надежный. .

- Кто? ! Какая проститутка? Ты о ком мелешь, сволочь? Об отцовой шлюшке последней? Да разве ты ее знал? ! Говори, не то точно придушу, скотина! ! - одним резким движением Роман завернул тонкий прут руки Павла за спину. Тот в бешенстве завыл, тонко, как гиена или шакал:

- Да - а- а, отпусти ты Ромка, сука! Знал. Я все знал. Кто же Ринку, эту дерьмовую подстилку, не знает. По всей округе. Она же с малолетства форточница, каких поискать, воровка первой статьи.

-Что ты брешешь, погань?! Рина двадцать шесть лет у постели сына просидела, какая она форточница?

- Она с четырнадцати лет по колониям и тюрьмам сроки мотала, ксива у нее поддельная и любовник - чистый вор в законе, а ты дурак, на легенду ее купился, вместе с твоим папашей. Антиквары гребаные!

- Что это Вы тут несете? - вмешалась, не сдержавшись, в разговор Элизабет - Рина сидит сейчас в моей машине. Она приехала вместе с нами. . .

- Слушай, Ромка, скажи своей сучке английской, чтобы она не тявкала, когда не спрашивают! А ты, дура, моли бога, чтоб твоя ксива уцелела заграничная, если ты ее в машине оставила, да грины с брюликами. Не шизди по ветру! - прохрипел в ответ Пашка, откидывая назад грязную голову, со слипшимися комьями волос. .

Элизабет нервно сжала пальцами мягкую кожу сумочки, и, поймав молнию взгляда Романа, стремительно бросилась к раскрытой двери. Она не помнила, как сбежала вниз, в отвратительно пахнувшее парадное, как за плечами бухнула эхом распухшая филенчатая пасть входа. . «Чертова страна! Ничего не изменилось здесь!» - оглушено думала Элизабет, несясь сквозь колючие капли ноябрьского дождя и ветра к безнадежно пустой и распахнутой во все четыре двери машине. Поблизости не было никого. Уныло плыл рассвет, серый и безнадежно холодный, где то вдалеке, на квартале, занудно тявкали собаки. Заря упрямо не просыпалась, и что – то, лишь отдаленно похожее на солнце, зябко царапалось сквозь плотное одеяло сумерек.

- . . . Ну, ты что? - тронул ее за плечо Роман. – Ногу не подвернула? Тут такая слякоть. . С твоими шпильками. . Упорхнула наша голуба. Так я и знал. И бардачок пустой.

- Документы при мне. И деньги – тоже. Здесь лежал только блок сигар и часы. Черт с ними!

- Уф - фф! - Роман облегченно выдохнул. – Она велюр, часом, не вспорола? А то ума бы хватило – брюлики поискать!

- Я давно уже не ношу бриллианты. Особенно по ночам – опустошенно улыбнулась Элизабет. Поехали спать, Ромео. Слава богу, мы живы. Хватит на сегодня приключений в этом неизбывном аду. . .

 

Глава десятая.

- Ну, что, курва рыжая, довольна? - Мужчина с хрустом потянулся, ударив кулаком по смятой подушке и отбрасывая ее в дальний угол кровати, в россыпь редких солнечных пятен, что крались по стенам и полу, сквозь плотно задернутую ткань портьер. Хорошо мы с тобою облапошили фраерка?

- Ни его одного, Лаврик, ни его одного! Целую галерею с носом оставили. - В большом напольном зеркале отразился солнечный блик, засверкал молнией, и, словно попав в ловушку западню, тотчас же замер на янтарном, неправильной огранки, камне браслета, охватившем полную, пухлую руку с младенческими ямочками на месте косточек. Рина плавно повернулась от зеркала к кровати. Покрывало скользнуло с ее обнаженной спины, и всю ее словно обожгло от цепкого и хищного взгляда фавна, лежащего напротив.

- Прикройся, шалава! - Мужчина сонно смежил веки, зевнул с каким то звериным рыком. - От твоих веснушек в глазах до жути рябит! Хоть бы вывела чем! Мало что ли денег тебе даю, по косметическим салонам все таскаешься? И толку нет. Или пропиваешь все?

Рина нехотя пожала плечами, махнула полной рукой:

- Тебе разве что докажешь! Ты же всегда при своем останешься, Лавр Дмитриевич, и спорить с тобой - без толку. Что мне тут пить то? Вискарь дерьмовый, что ли? Так от одного глотка тошно делается. . Вот поедем в Италию, там уж я душеньку себе отведу.

- Хм - мм! Раскатала губоньки! - флегматично заметил фавн. - Мне недавно в Неаполе такой мадеры кислой подали, что хуже вискаря. Чуть в тратеррии этой ихней не стошнило, хоть и прохладно там, как в погребе! Еле сдержался и бокалом не запустил в этого, как его, лацаронни , что ли!

- А что это ты делал в Неаполе? - Рина хищно сузила глаза.

- Взыграло ретивое? - лениво протянул мужчина. - Ну - ну!

В борделях развлекался. Там девки классные, отборные!

- Ну да уж, нам- то до них куда! - хмыкнула в ответ Рина, медленно растирая спустившимся покрывалом бедро, икры, изящную линию щиколотки, стопу. - Не потянем. - А я думала, ты в Неаполе только Микелино навещаешь. Вы же оба любители искусства, побратимы. Вам есть о чем поговорить.

- И с Микелино было дело, не сомневайся. На всех хватило.

Меня он, кстати, в прошлый раз с хорошим дельцом свел, тот мне отвалил столько, что нам с тобой на домишко под Римом хватит, да еще и место на Тестаччо сможем купить.

- На домишко это, в смысле, - виллу? - Рина прищурилась лукаво.

- Ну, да! - Фавн усмехнулся и медленно откинул покрывало, шевеля пальцами левой ноги и вертя стопой. - Залежался я что то тут. Вставать пора. У нас билеты на два сорок Москвы, так что, бестия моя драгоценная, ты пошевеливайся чуток. Золотишко то свое по сундучкам поскреби, да мой шахматный планшет от пыли оботри, авось, пригодится.

Кровать громко заскрипела под тяжестью Лавра, пружинный матрац слегка прогнулся, как бы принимая обратно вес тела, отброшенного кошачьим прыжком - рывком Рины. Вцепившейся в руку Лавра чуть пониже локтя.

- А ты не боишься, милый друг, что накроют тебя на таможне вместе с моими брюликами и твоим скрипучим планшетом, мать его! Головой ведь рискуем!

- Не бойся, голуба моя! - Свободной рукой Лавр взял Рину за подбородок, едва не вывернув челюсть, сжал всею могучей пятерней. - Не бойся, задом не тряси, дыркой не верти, мне таможня давно дала добро. И - на все. Понятно? Твое шалавье дело маленькое: юбку нацепи покороче, да глазками покруче стреляй, пониже кокарды пограничной, авось и проскочим.

- Надо было здесь все продавать. Тебе же хорошую цену предлагали, что ты не согласился, ценитель хренов?

- Много они все понимают! В этом песчаном Мухосранске и ценителей то подлинных нет. Настоящее искусство продать можно только в Италии. Даже Франция тут не годится. - Лавр значительно поднял палец вверх.

- Это почему не годится то? - Вызывающе хмыкнула Рина, дернув подбородком. Ишь ты, поди же ты, не годится ему, надо же!

- А как ты думала? По всей Европе Италию называют «колыбелью искусства». А Франция что? Она у нее в свите ходит. Вроде как -подражатель. Это мне все Микелино растолковал. А ему то доверять я могу!

- Ну да, этому ворью - то, конечно, можешь. Прежде чем галерником стать, он сколько их ограбил, галерей ? Не считал на досуге?

- А чего считать? - Лавр усмехнулся, сузив глаза. - Он пятнадцать лет в тюрьме провел. Округлить, так по году - за каждую.

- У них тюрьма, что твой курорт. Плевала бы я на такие сроки! - Рина снова вызывающе дернула подбородком и отошла к зеркалу. Рыжие кудри ее рассыпались в овальной раме по плечам, смешавшись с солнечными бликами.

- Не скажи, голуба, не скажи. Небо в клеточку везде одинаково. И дырка в заднице тоже у всех одна - На плечи Рины словно опустились две пудовые гири. Она не могла повернуть голову, очутившись в тисках рук Лавра, но все - таки скорчила презрительную гримасу:

- Убери лапы, папаша! Синяки останутся. А мне еще на кордонах перед кокардами красоваться. Сам велел! Чего пялишься? Иди отсюда, мне еще собираться надо. Да и тебе не мешало бы рыло то почистить, перед выходом в свет.

- Да уж, вычищу как - нибудь! Тебе начистить не дам. - Лавр резко шагнул в сторону. Покряхтывая и обернув покрывало вокруг мощного торса, он исчез в проеме двери. Где-то в глубине квартиры зашумела в кране вода, тонко заныли трубы, и в их пронзительном напеве Рина не сразу услыхала крадущиеся по кошачьи, легкие, пружинистые шаги тени, стремительной цепкой нитью рук - лассо обхватившей ее горло. Она не успела издать и звука. Лишь в последнее свое, головокружительное до боли, мгновение, ощутила сладко - тяжелый, терпкий привкус во рту . Алые капли стекали по шее вниз, застывали и путались в рыжих прядях. Она с ужасом смотрела на овал ореховой рамы, с гладкими блестками солнечного пятна в верхнем правом углу, и ей казалось, что в этом расплывающемся, резком до хруста пятне, она четко и ясно видит паучьи лапы трещины, тонкой и бесконечной, как тот мрак, который вскоре накрыл ее всю, без остатка. .

___________________________