Самоубийца, или третий нелишний

 

Но если женщина уходит,

побито голову неся,

то всё равно с собой уводит

бесповоротно всё и вся.

Римма Казакова

 

У меня всё было. Работа, вино, женщины. В какой-то период, достаточно длинный, у меня была только одна женщина. Когда Лиза ушла… ах, Элизабет, Элизабет… Когда ты ушла, Элизабет… прошел уже месяц как ты ушла… остались только работа и вино. С работы вот-вот выкинут, потому что слишком много пью. Но мне всё равно. Могу и бродяжничать пойти… как когда-то в юности – ни угла, ни гроша, только улица. Ничего, выжил, пробился, выучился. Ничего такого особенного не добился, так, средний менеджер, планктон – как теперь называют. Ну, чуть выше планктона, неважно. Сейчас вообще всё неважно. Пусть уволят – работы не будет, у меня вино останется. Разве я выживу сейчас без вина… Ты ушла, Элизабет, и мне всё равно, как буду жить и буду ли вообще…

Когда я случайно вижу себя в зеркале, то каждый раз удивляюсь. Высокий, кудри как смоль, плечи во! Черт, красивый мужик. Чего надо было-то? Деньги приносил, в рестораны-кафе водил. Да, нечасто. Зато машину купил, синюю SUZUKI , Лиза очень тогда обрадовалась. Дворец, в смысле дом, не построил. Детей… детей не нажил. «У нас с тобой несовместимость, - сказала Лиза. - Моральная и физическая». Про физическую понял, объяснили, про моральную нет. Одна докторша, дура несусветная, сказала Лизе, что у меня с ней физическая несовместимость, поэтому детей нет. Лиза поверила и весь вечер проплакала тогда. А моральная… тут я ничего не понимаю. Кроме того, что Лиза часто повторяла, что у нас разные интересы. Но у всех мужчин и женщин разные интересы. Я люблю пиво с соленой рыбой, а она пиво не любит, а запах вяленой рыбы вообще не выносит. Но из-за этого не уходят. Вчера встретил ее подругу Соньку, и она мне пыталась всё объяснить. «Это любовь, понимаешь, Гера, любовь и всё! И никогда непонятно, почему вдруг влюбляешься, зачем и в кого». Объяснила. С чего вдруг любовь к этому плюгавому мужичку. Подумать только – его Аполлон зовут! Видно, родители были большие оптимисты.

И вот я смотрю на себя в зеркало, сильно растрепанный, с опухшей мордой и сильно пьяный и думаю. Одно и то же – почему она ушла к этому плюгавому. Ничтожный тип с ничтожной внешностью, нос картошкой и три волосины зачесаны набок через лысую голову. Ценитель прекрасного. Он её рисовать будет. Художник чертов. Я ее не ценил и конечно не рисовал, теперь ее замечательную фигуру и «удивительное нестандартное лицо» – при мне он так сказал про её лицо, когда мы на его выставке были – он будет рисовать. Устраивать сеансы, раздевать… Сволочь.

Лизу я не осуждаю, не могу. Она всегда хотела признания. Своей красоты, своих разных талантов – вышивальных, танцевальных, актерских. У нее были вышивки как картины, даже выставка однажды в местном клубе была. И в городском танцевальном конкурсе победила со своим черноглазым красавчиком партнером. Я даже ревновал ее к нему. Но она тогда любила меня. Лиза мечтала быть актрисой. Переодевалась в яркие наряды, принимала перед зеркалом разные позы и произносила монологи. Но без образования кто ее в театр возьмет, пусть и красавица. Время свое упустила, ухаживала несколько лет за больной матерью, а это были лучшие молодые годы. Мать умерла, а тут мы с ней встретились и быстро поженились. Даже толком не узнав друг друга. Но скорее жениться! «Рискуешь, - сказал приятель. - Слишком красивая, смотри, как собой любуется». «Кто рискует, тот пьет шампанское на своей свадьбе», - смеялся я.

 

*

 

Наверно, теперь Элизабет получила признание. И то восхищение, которое ей полагалось при её красоте. И всё то, чего она не получила от меня...

Вчера Сонька ко всем прочим объяснениям добавила – лучше бы промолчала, змея! – что Лиза встречалась с этим художником последние полгода, «ну да, тайком, а ты что хотел, чтобы при тебе, что ли?», и что «Лиза беременна, поэтому так скоропалительно и ушла, она предполагает, что от художника… ну, почти уверена. И нечего морду такую строить! А не стала прощаться с тобой, потому что жалела тебя, и сказала: «Не хочу видеть выражение его лица».

А мне что делать? Я хочу видеть выражение её лица. Чтобы она пришла и покаялась, и попросила прощения. Чтобы сказала, уткнувшись лицом в мою рубашку: «Герочка, прости. Я ошиблась. Я виновата, прости меня». Не придет, не попросит. Эта сволочь Аполлон теперь будет рисовать ее голую, с животом, они все такие, художники, только о своей славе пекутся. Потом Элизабет состарится, и он перестанет её рисовать. Другую натурщицу возьмет. Господи, о чем я? Какое мне дело, что там с ними дальше будет? У меня свое горе – бутылка кончилась. Поздно, закрыто всё. Разве кафе за углом… оно допоздна.

 

*

 

В кафе за углом Герману повезло – там сидел и скучал в одиночестве за кружкой пива старый знакомый Рудольф, можно сказать, старый приятель. Герман до этой минуты даже не понимал, насколько ему требуется с кем-нибудь поделиться. Он долго жал и тряс руку приятеля, повторяя: «Рудик, я так рад, так рад», так что тот удивленно посмотрел на него. Но охотно слушал его исповедь, то и дело подзывая хорошенькую кокетливую официантку: «Солнышко, нам еще по кружке пива и орешков». Как признался после третьей кружки Рудольф, он уже второй год пашет в одном женском журнале «Моя леди» – «а что ты удивляешься, только мужчина может разбираться в хитросплетениях женских душ и сердец, о-о-о, я теперь во всем этом деле собаку съел! Или кошку, поскольку женщина и кошка очень близкие существа, то есть – животные! - захохотал Рудольф. - Ну, ты продолжай, не отвлекайся! Твоя история очень подходит для хорошей статьи… шучу-шучу, ничего я не буду писать»

- Да-а… - изрек он глубокомысленно, когда Герман закончил свой горестный рассказ и уткнулся в кружку. - Ну что тут посоветуешь… Вы сколько прожили вместе?.. Четыре года? Всего? Ну, тогда ты будешь забывать её два года. Вот если бы вы прожили десять лет, то пришлось бы забывать целых пять! Теория есть такая, не придуманная, из опыта людей взятая, срок делить на два надо... А ты представь, Гера, что ты дожил бы с Лизой до золотой свадьбы, и вдруг вы бы развелись! Через пятьдесят лет! И тебе пришлось бы терзаться еще четверть века!

Тут Рудольфом овладел такой приступ хохота, что и Герман не устоял и рассмеялся.

- А вообще, - посерьезнел Рудольф, - душевная боль при разрыве проходит от трех месяцев до трех лет. Тебе какой вариант ближе? Я тебе вот что скажу. Все, абсолютно все… так скажем, покинутые, проходят некие одинаковые стадии мучений. Сначала шок, потом бунт и бешеное желание вернуть свой предмет. Затем человек отчаивается и уходит в депрессию или в запой. Случается, даже вешаются, но это редко. А агрессивные натуры могут начать мстить, порой, не выбирая методов. Ну, буду надеяться, что месть не твой путь. Потому что ты человек добрый и к агрессии, насколько я тебя знаю, не склонен. Поверь, всё это закончится, всё пройдет и ты когда-нибудь, может, очень даже скоро, будешь удивляться, что так мучился. И потом, есть еще один способ, здорово помогает. Клин клином! Замена! Солнышко, подойти к нам, деточка! Еще по кружечке! Подожди, куда ты! Глянь на моего друга, ему так плохо, у тебя не найдется способ его утешить?

- Не найдется! - отрезала официантка. - Пива больше не принесу, уже поздно, мы закрываемся!

 

*

 

Герман дотащился до своей квартиры, плюхнулся, не раздеваясь, на кровать. От встречи с приятелем остался неприятный осадок. Всё будто правильно Рудик говорил, но ведь видно, что сам такого не пережил, одна голая теория у него, для статеек в своем дамском журнальчике. Нашел себе работу! Хотя… может, не зря слухи про него ходили… Говорят же, что «они» очень хорошо женщин понимают. Но способы Рудик предлагал пустяковые какие-то. Даже задуматься нет повода ни над чем. Мстить… Это каким же образом? Избить плюгавого Аполлона? Убить его? Или убить Элизабет?

Герман переворачивал горячую подушку, начинал взбивать ее со всех сил, словно кого-то бил, бил… потом сбросил подушку с кровати. Но сон не приходил. Приходили мысли, обидные, злые.

«Как можно сегодня спать рядом с человеком, а завтра выкинуть его из своей жизни? Неважно, почему и по какой причине. Я слушал её дыхание ночью, когда она болела – Лиза часто простужалась, я ставил ей горчичники, заставлял полоскать горло. В день рождения я приносил ей цветы. Неужели она оказалась настолько глупа и холодна, и в ее душе ничего не осталось. А мне теперь что – стереть ее из своей души ластиком, или сделать себе обезболивающий укол в сердце? И нет проблем, мы просто знакомы, даже друзья. «Я тебя помню. Как дела?» - «Я тебя тоже. У меня всё хорошо». Заменить слово «люблю» на слово «помню». И всё, что было в прошлом, уйдет, забудется или превратится в приятное воспоминание. Раз нет такой любви, которую можно сохранить навсегда, то… начать жить по-другому. Как будто её и не было, любви. Или... или применить один из методов Рудика»

 

Герман, наконец, провалился в тяжелый сон. Под самое утро ему приснился какой-то незнакомый (или знакомый?) человек в надвинутой низко темной кепке. Они сидели на скамейке, близко друг к другу, и тихо переговаривались. «Ну и что? Подумаешь. Убей. - Спокойно сказал человек. - Убей и без проблем»

«Кого?» - спросил Герман, хотя во сне уже точно знал, кого. «А ты знаешь, кого» - усмехнулся тот, встал со скамейки и сразу исчез.

Герман проснулся и сел на кровати. Он четко вспомнил этого человека. Лавр его звали. За глаза Лаврушкой, хотя он не был выходцем с Кавказа и никогда не торговал лавровым листом на базаре. Если он чем-то торговал, то не впрямую. Может быть, информацией – Лавр знал всё и обо всех. Покажи ему кого-нибудь, любого, Лавр если не сразу, то очень скоро расскажет о нем много такого, чего и узнать, казалось, нельзя. У него была масса знакомств, во всех сферах, самых темных, и он мог всегда выручить приятеля и даже едва знакомого, если не деньгами, то чем-то другим, – о подробностях Лавр никогда не распространялся, он вообще был немногословен, когда дело касалось чужих тайн.

Герман перерыл все бумаги и бумажки в шкафах, перелистал старые записные книжки и нашел в одной из них номер телефона Лаврушки, – вот когда пригодилась привычка всё сохранять, а Лиза его ругала за это, называла мусорщиком. Ах, Элизабет, Элизабет, нынче всё между нами решится…

Герман позвонил, объяснил вкратце, что надо с одним типом разобраться, не сведет ли Лавр с кем-нибудь… На короткий вопрос: «Мужчина? Женщина?» Герман не успел ответить, Лавр сказал: «Ну, неважно», и они договорились о встрече.

 

Они сидели поздним вечером в том же кафе, только напротив Германа был не Рудик, а Лавр. Герман нашел, что Лаврушка нисколько не изменился – такой же худой и вертлявый, тот же хищный узкий нос и маленькие, близко поставленные серые глаза, он шнырял ими по залу, иногда на чем-то или ком-то замирал, словно фотографируя, и снова возвращался острым прилипчивым взглядом к лицу Германа. Кружка пива стояла перед ним нетронутая. «Когда дело есть, не пью, - пояснил он Герману на немой вопрос и кивок на кружку. - Давай о деле. Фотку принес? И половину суммы, что я сказал». «Вот, - буркнул Герман, - тут фотография и сумма полностью», - и протянул ему заклеенный коричневый конверт. Лавр приподнял бровь, кинул в Германа короткий удивленный взгляд, но тут же кивнул, сказал: «Хозяин барин», и засунул конверт в черную потертую сумку. Перетащил свой стул и сел близко, вплотную к Герману. Сдвинул белую помятую кепочку почти на затылок и начал говорить очень тихо…

«Сегодня всё и передам. Человек умелый, исполнит как надо, осечек не было. Позвонишь из автомата, когда всё сделается, - сказал Лавр, вставая и перекидывая сумку через плечо. - Тогда и сочтемся меж собой, как договорились». - Он усмехнулся, в этом была одна из его странных черт – он никогда не улыбался, только усмехался, – надвинул кепочку на лоб и быстро ушел, как испарился. Нетронутая кружка пива мозолила Герману глаза, он подвинул её к себе и влил в пересохшее горло.

По дороге домой Герман часто оглядывался, хотя понимал, что в этих оглядываниях не было никакого смысла, еще конверт не передан по назначению, и фотографию никто еще не видел, и никто еще ничего не знает. Вот завтра… Что будет завтра, Герман думать не хотел, при одной подступающей мысли, не мысли даже, а от самой возможности подумать о том, что будет – завтра, или послезавтра, или через три дня, – холодный озноб по всему телу сверху вниз и к горлу подступала тошнота. «Зачем взял еще кружку перед уходом, лишнее было», - прошла по краю сознания вялая мысль.

Возле своего дома Герман машинально окинул взглядом прямоугольный асфальтированный двор, освещенный тремя фонарями, четвертый был давно разбит. Автомобили стояли в обычном порядке, поблескивая стеклами фар. Чего-то не хватало... Одно место на площадке с левого краю, как раз перед его подъездом, было не занято. Пустой темный прямоугольник. «Продал, продал свою игрушку, за полдня, с руками оторвали. Всё правильно. Где же их было взять… такие деньги». Внутри защемило. Завтра утром встанет, выглянет в окно, а синей любимой машинки нет. Да о чем жалеть, разве о машине надо сейчас жалеть? А как же он расплатится с Лавром, если… Почему-то об этом он ни разу не подумал. Ну и черт с ним, с Лаврушкой, переживет.

По телу опять, сверху вниз прошел озноб. Как бы суметь сегодня заснуть. Хорошо бы заснуть и не проснуться… А как это некоторые люди кончают жизнь самоубийством… Сами! Это же так страшно. Наверно, намного легче убить другого человека. Эх, Элизабет, Элизабет. Если бы хоть на минуточку знать, что она может вернуться. Не вернется она. Весь смысл жизни в ней был. Но это стало понятно, когда она ушла. Элизабет, мне так жаль, Элизабет…

Герман, только лег на кровать, заснул мгновенно. И проспал всю ночь, не пошевелившись даже, как лег лицом к стене, так и проснулся, упершись взглядом в стену апельсинового цвета. Лиза любила этот цвет и сама выкрасила спальню. Почему любила, и сейчас наверно любит, красит спальню у плюгавого Аполлона. Ненавижу. Обоих.

Герман встал и посмотрел в окно. Моросил густой дождь, мерно поливая пустую площадку перед домом. На работу все уехали. А ему на работу нет теперь никакого смысла, и машина уже не нужна, ехать некуда. Пойти купить продукты, даже хлеба нет…

Герман вышел из двери подъезда, остановился на ступеньках… Сильно захотелось зайти обратно в подъезд. Нырнуть и спрятаться там. Вон идет какой-то мужик… мимо, свернул за угол. Парочка появилась… нет, парочка это не то. Они вообще друг другом заняты. Парень в кожанке идет, прямо к нему… Ноги одеревенели, внутри всё сжалось и застыло от животного страха.

- Чего встал как столб, дядя, подвинься! Эй, ты умер, что ли?

Герман отодвинулся и парень прошел в подъезд, окинув Германа недовольным взглядом. Как жить теперь, если любой человек кажется опасным. Жить? А кто обещал, что он будет жить? Может, это утро последнее. А дальше мрак. Нет, сначала еще больно будет, конечно, будет.

Герман побежал по улице, стараясь видеть перед собой только одну цель – стеклянные двери большого супера на другой стороне в угловом доме. Когда бежишь, оказывается, легче и не так страшно. Среди бела никто не побежит вслед… А вечером… вечером выходить нельзя. Сейчас всё купить – и хлеб, и ветчину, и водку, и пиво – на все оставшиеся деньги.

 

Герман сидел дома два дня. Пил, ел, спал, опять пил. Но не пьянел, хотя очень хотел. В дверь звонили несколько раз. Он на цыпочках подходил, смотрел в глазок и тихо пятился назад. Нет его. Ни для соседа, ни для Семы, приятеля. Может, возле соседа, отодвинувшись в сторону, стоит тот, который… А Семе могли заплатить, он за деньги в любую дверь позвонит, и друга продаст без заминки. К телефону Герман тоже не подходил. Пусть себе звонят. С работы наверно – хватились уже, что не приходит, или Сема хочет всё-таки достать, выпить не с кем.

Уже поздним вечером, после десяти, телефон особенно надрывался.

- Ну? - спросил зло Герман. - Кого надо?

Как будто по этому номеру мог быть кто-нибудь другой.

- Как ты? - спросил женский голос неуверенно. «Нет, этого не может быть, чтобы она звонила…»

- А ты кого спрашиваешь? Если меня, то меня нет. Умер я. Вчера. Или сегодня, не помню.

- Ну что ты говоришь, Герочка, ты не можешь умереть, зачем это, с чего? Ты мне нужен, очень! - Лиза всхлипнула громко в трубку. - Аполлону плохо… Он упал со стремянки и не шевелится… Герочка! Приди, пожалуйста, я тебя очень прошу… - Лиза сквозь прерывистые рыдания назвала адрес.

- Вызови скорую, - как можно суше, предложил Герман.

- Не могу, стремянка упала на аппарат… он на полу был… телефон у нас всегда на полу…

- С мобильника позвони! - взревел Герман, мысленно прикидывая, за сколько времени он доберется до их квартиры. А откуда же она звонит?

- На нем деньги кончились, - тихо постанывала Лиза, - еще вчера. Я звоню тебе от соседа, до скорой не могу никак дозвониться, а сосед пьяный и пристает… Ай! - вскрикнула Лиза и связь оборвалась, раздались короткие гудки: занято.

Все женщины глупые, или только одна? Чтобы вызвать «скорую», не нужно класть деньги на мобильник, это бесплатно. А телефон ставить на пол – это нормально?

Герман одевался, торопясь и обдумывая, на какой автобус лучше садиться и где сделать пересадку. На ходу заглянул в зеркало и пожалел, что три дня не брился, а что это с волосами на висках, странные какие-то, белые… Нет, быстрее будет на такси, надо проверить, сколько денег осталось… да, на такси должно хватить.

Герман застыл в прихожей, уже подойдя к двери. Позвонить, позвонить Лавру! Отменить, отложить, перенести…Ему срочно надо к Лизе, срочно!

Мобильный Лавра ответил сразу. «Ты что, Гера, сдурел? Ничего отменить нельзя! Деньги уплачены, и так не делается у порядочных людей… Нет! И не говори мне ничего! Отменить не-воз-мож-но», - по складам жестко сказал Лавр и отключился. Герман попытался еще раз к нему дозвониться, но не удалось, ответил металлический голос: «абонент не отвечает, попробуйте позвонить позже». Герман махнул рукой в отчаянии и безысходности, запер квартиру и выскочил из подъезда. Пошел, почти побежал к перекрестку, там такси можно было поймать даже ночью. На улице было тихо, и Герман слышал только свои шаги и учащенное дыхание, и еще музыку из квартиры соседнего дома, на втором этаже. Дом с музыкой остался позади, и теперь Герман услышал быстрые шаги, потом уже скорый топот за спиной...

Он догадался, что побежать быстрее не поможет. Что уготовано ему – пуля или нож?.. Скорее нож, чтобы шума не было. А как же Лиза?.. Герман резко остановился и повернулся, встал, расставив ноги для устойчивости. Бежавший за ним мужчина не ожидал этого и с бегу налетел, навалился, потом упал на колени, не устояв на ногах. Блеснуло длинное лезвие упавшего на асфальт ножа. Герман ощутил несильную боль в левом боку, поморщился и, подхватив незнакомца подмышки, поставил на ноги…

- Лавр… - удивился Герман. - Ты? Зачем? За что?

- Сам знаешь, за что, - Лавр пытался вывернуться всем тщедушным телом, но Герман держал его крепко.

- За деньги, - догадался Герман. - Сам, значит, решил заработать.

- А что? Почему я должен отдавать такие большие деньги другому, ну почему, ответь мне! - пытался оправдаться Лавр, по-прежнему делая попытки высвободиться. - Пойми, Гер, я никогда таким не занимался, никогда сам…

- Да понял я, понял, хватит! Пошел вон, Лаврушка! - он с силой отшвырнул Лавра от себя, тот упал, торопясь, поднялся, бросил взгляд на валяющийся нож, но уловив движение руки Германа, отскочил и побежал вглубь бокового переулка.

- Деньги! Завтра же! - крикнул вслед Герман и прижал руку к левому боку, ощутил сочившуюся всё сильнее сквозь рубашку влагу…

 

… Выйдя из такси возле дома художника, Герман увидел машину скорой помощи, суетящихся людей, загружавших внутрь носилки, Лизу с бледным лицом, в обтянувшем живот пестром платье…

- Мне тоже… носилки, - вздохнул он и упал к Лизиным ногам...

 

Герман открыл глаза, услышал звук сирены и увидел склонившееся над собой прекрасное лицо, и сказал как можно громче, хотя вышло совсем тихо: - Ну, где твой сосед, я ему сейчас!

- А я ему врезала, - гордо сказала Лиза, - синяк поставила. Ты же сам меня учил защищаться. Он так испугался, что сразу вызвал скорую. А ты лежи, не вставай, а то повязку сдвинешь. У тебя только небольшая рана между ребер, и всё… А врач, - Лиза кивнула в сторону широкой мужской спины рядом с водителем, - сказал, что ты много крови потерял. Ну, ничего, не бойся, ты не умрешь, Аполлоша свою отдаст, если надо.

Тут Герман осознал, что лежит на носилках в машине, а почти рядом, на других носилках лежит Аполлон с перевязанной головой и с закрытыми глазами. Между носилками на тюке с одеялом сидит Лиза и смотрит на них по очереди тревожным взглядом.

- Я не боюсь, - сказал Герман. - Чего мне бояться?.. Знаешь, завтра у меня будет много денег, и я куплю тебе новую машину… Не «Бентли», но тоже красивую…

Аполлон пошевелился, открыл глаза и протянул руку к Лизе. Она взяла его руку в свою и ласково улыбнулась. Герман прикусил губу и отвернул лицо к окошку, смотрел вверх на проплывающие назад облака и крыши домов… «Надо было позволить Лаврушке… Зачем я его остановил. Жить захотелось, скажите! Идиот, зачем тебе жить без нее…»

- Герочка, - услышал он, - тебе плохо? Посмотри на меня, я с тобой!

 

-------