Новокузнецк

 

-1-

 

Всем хорошо известно, что родителей не выбирают. Но жаловаться некому – наши родители были «рождены, чтоб сказку сделать былью», они этим занимались честно, и вот мы имеем эту сказку. Если сузить эту глобальную ситуацию до рамок, в которых можно что-то сказать серьёзно, – можно ли считать, что наши родители что-то оставили и передали нам, что свяжет нас с историей, более, чем просто звериная любовь детёнышей к родному гнезду? Ответ, конечно, обязан быть положительным, но допускает много вариантов. Так или иначе, кто-то вообще не поймёт, о какой истории идёт речь, более продвинутые интеллигентные люди зададут себе вопрос: к какому поколению они принадлежат? То есть, есть интеллигенты в первом, втором, третьем поколении … кто-то помнит бабушку-гимназистку или дедушку, офицера белой армии.

Важно заметить, что даже если дедушка в царской армии не служил, в силу каких-то влияний, мало изученных компетентными службами, внук часто не любил действительность, которая его окружала. Вероятно, несмотря на советский быт, в воздухе носился какой-то дух. Да, песня помогала жить, строить, но люди пропадали целыми оркестрами, – и почему-то кто-то начинал мстить за повесившуюся Марину Цветаеву, отсидевшего 10 лет собственного дедушку, просто ТАК, ну, что-то в воздухе носилось, какая-то гадость.

Существование духа самоотрицания никак не объясняют маститые сатирики и диссиденты. Что касается сравнительного жизнеописания «прежней жизни» и жизни «в советском клоповнике», то можно найти блестящие аналитические экзерсиcы. Но анализ не полный, так как моё поколение в нём практически не присутствует. Вообще, русский народ, как его понимали Достоевский, Толстой или, скажем, Чаадаев, – лежит как на блюдечке. Но, почему я, который «до перестройки» Чаадаева в книжных магазинах не видел, – в силу какой-то декартовой врожденной интуиции – не любил советскую власть? Кто я такой и откуда взялся?

Я, конечно, сам виноват, что не читал Чаадаева «до перестройки», разумеется, если бы захотел, то нашёл бы и прочитал. Но тут как раз уместно вспомнить опять родителей. Родители мои читали много: про путешествия Дерсу Узала, детей капитана Гранта – а кое-чего не читали. Я, конечно, не могу их обвинять – существует мнение, что много читать вредно. Хорошо, что они вообще научили МЕНЯ читать. Вообще, мои родители начинали не с нуля, так что я, скажем, поколение 2 с половиной. По тем меркам, это более чем достаточно. Но начну отдавать долги – по порядку.

Родители мои познакомились и полюбили друг друга в городе Нижний Тагил, на Урале. В силу того, что отцу не давала развод его первая жена, подруга детства, мои родители вынуждены были начать новую жизнь сначала. Они поехали в столицу СССР, город Москву, и в министерстве просвещения получили направление в город Сталинск, он же Кузнецк, и позже Новокузнецк. Достоевский по пути на каторгу, или по пути с каторги, проезжал Кузнецкий острог, но это было очень давно. Город Новокузнецк прославил поэт Маяковский – насколько я помню детство, на вокзальной площади всегда висел транспарант: «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть». Когда я попал в Новокузнецк в 1992 году, этот транспарант убрали – обидно даже. Как пишет Глеб Павловский: «Я глядел на всё это, задумчиво вытирая с лица сей очередной плевок перестройки, и гадал, что он мне напоминает».

Так или иначе, мои родители начали новую жизнь в городе, который тогда ещё назывался Сталинск, и скоро там родился я. Mой отец подчёркивал, что они меня запустили на орбиту в 1957 году, когда был запущен первый советский спутник. Родители преподавали в монтажном техникуме, а чуть позже отец стал работать в проектных институтах. Я смутно представляю, как там всё крутилось – до меня дошли отголоски, но кое-что важное, видимо, я запомнил. Но ещё у меня были две замечательные бабушки – натурально классовые враги. Мама отца была из каких-то супермельчайших дворян – некий дворянин женился на актрисе, которая родила ему 13 детей, выжили только двое. Эта бабушка-«дворянка» училась в гимназии, получала из Москвы посылки с книгами, пила хорошо заваренный чай, обожала Гагарина и вешала по старой памяти портреты Сталина то там то сям. Вторая бабушка была из Одессы, одесской национальности. У неё 12 братьев и сестёр один за другим уехали в Америку, но она, видите ли, вышла замуж за какого-то мерзавца, друга детства, который распространял на Украине марксизм. Потом мне рассказала мама, что он завёл себе какую-то пролетарскую дублирующую жену – и бабушка от него ушла. Но клеймо троцкизма, институт красной профессуры, предрасcудки против самогоноварения – всё это осталось. Две эти бабушки друг друга не переваривали.

Меня, собственно говоря, воспитала бабушка, тайная троцкистка. Она очень много мной занималась, мы ходили гулять, ходили в кино. Я дома сооружал какие-то катакомбы из игрушек, но не столько из магазина, сколько их всякого утиля, подобранного на улице. Утиль этот скапливался в огромных количествах – и раз в два месяца отец устраивал чистку: я помню металлический грохот и его недовольный вид – 90 процентов занимательнейших штук отсортировывалось в мусор.

Бабушку, любительницу чая, отец скоро умудрился отселить в квартирку, которая ему стоила, вероятно, куска cоветской жизни. Бабушка там поставила книжный шкаф, кресло Вольтера, с которого кидала пасьянс. Вот телевизор тогда ещё не существовал – невероятно. Позже, когда я учился уже в школе, я по средам делал визиты – кушал разогретую котлетку из кулинарии и пил разнообразные отлично заваренные чаи. Мы даже беседовали – но не очень содержательно. Немного о Гагарине, немного о Саге о Форсайтах.

Конечно, полученное мной воспитание никак нельзя назвать классическим. Это типичное ни то ни сё. Никаких православных, ни тем более иудаистских верований мне не представили. Я вообще случайно сам на каких-то задворках обнаружил церковь и, пожалуй, испугался. С книгами ещё было ничего – когда я болел, отец прочёл мне вслух, пожалуй, все четыре тома Жюль Верна. Потом организовал специальную секцию детской литературы на стеллажах. Музыку – благородную – мои родители не слушали. Моё музыкальное самосознание началось с песен Владимира Высоцкого, когда отец купил электронную новинку – магнитофон. Как было тогда модно, хотели меня отдать в музыкальную школу, но я провалился на экзамене – чeго-то там не спел, что отец разучивал со мной на аккордеоне, а «пусть всегда будет солнце» провыл как-то без куража. Всё же меня назло отдали какому-то домашнему учителю музыки, я довольно далеко зашёл — что-то до сонат Бетховена. Но потом приехал мой брат из Абакана.

Это было знаменательное событие. Это был сын отца, его первенец, которого он когда-то очень хотел. Его матушка решилa его отдать на воспитание нам. Он был немного меня старше, и обладал интересными врождёнными способностями и талантами. Например, он в первый раз в жизни на катке нaдел коньки и поехал, как будто всю жизнь умел кататься. Быстро собирал кубик Рубика. Что касается игры на фортепиано, то он меня за один месяц обогнал. У него был абсолютный слух. Позже, в советской армии, в Эстонии, он пристроился музыкантом, и когда вернулся из армии в Новокузнецк, то начал играть в ресторанах на гитаре. Он там музицировал постоянно до самой смерти. Он ещё успел закончить пединститут, ему нравилось возиться с детьми в ПТУ. Но потом скопил денег на новый холодильник, у него эти деньги отобрали в районе Точилино, и милая дама пробила ему висок какой-то «хрустальной пепельницей». Мы до этого только что встретили мой день рождения, 35 лет, и собирались ездить друг к другу в гости, общаться.

Я, собственно говоря, не пишу мемуары, мне важно создать фон. Вероятно, довольно характерная советская семья. Никакой достоевщины. Я хочу понять – как в таких семьях вырастали отщепенцы. Вoобще-то, если определённой следовать логике – наш быт называли, в традиции Михаила Зощенко, советcким клоповником. Уровень клопов моя семья, вероятно, преодолела. Но вот что пишет Бенедикт Сарнов про снег. Сарнов встретился как-то с эмигрантом, кажется, тот когда-то был врангелевским офицером, и спросил его:

– Как вам показалось, есть ли что-нибудь общее между нашей, сегодняшней Россией – и той, старой, которую вы знали когда-то?

Он ответил:

– Только снег.

(Бенедикт Сарнов. «Случай Зощенко. Пришествие капитана Лебядкина». 1993)

В принципе позиция маститого филолога ясна – он сравнивает старое дореволюционное время и время, когда пришёл «новый человек». Исследование, предпринятое на определённом уровне абстракции, сделано мастерски. Если кто не знает, вот знаменитое стихотворение капитана Лебядкина, «второстепенного героя Достоевского»:

 

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства.

 

Место занял таракан,

Мухи возроптали.

«Полон очень наш стакан», –

К Юпитеру закричали.

 

Но пока у них шёл крик,

Подошёл Никифор,

Бла-го-роднейший старик.

 

Абстракция Бенедикта Сарнова состоит в том, что потомки такого персонажа принципиально не нуждаются в какой-либо другой поэзии. Критика Михаила Зощенко заключается в том, что у Зощенко нет никакой иронии, он показывает, что если «поскрести, то обнаружится свиная кожа у ВСЕХ». Если бы шла речь о деталях творчества писателя Зощенко, то это можно понять. Но так же, как ирония Зощенко объективирована Сарновым, можно объективировать иронию самого Сарнова. Уважаемый филолог «ставит мужика на колени и бьёт его палкой» точно так же, как эту процедуру приписывают Сергею Жарикову, автору многочисленных стихотворений, не подлежащих классификации. Классификации – «до 1917» и «после 1917». У Сергея Жарикова, у его любимого ученика Игоря Летова – нестандартные для советского человека менталитеты, нестандартные для людей из клоповника, которым методически подсовывали переписку Энгельса с Каутским. А как вообще мог возникнуть какой-то нестандартный менталитет у потомков капитана Лебядкина? Либо всё же новые люди без свиной кожи есть, либо мы имеем дело с концом цивилизации, имеем абсолютный снег — генетический пул российских алкоголиков.

 

-2-

 

Я ещё раз сообщаю, что не пишу мемуары. Подробности моей жизни даже меня самого не сильно интересуют. Однако иногда подробности частной жизни нужны как фон для более интенсивного бытия, что останется после нас. Именно такой фон создают для понимания своего личного мифа Карл Юнг («Сновидения, воспоминания, размышления») и Станислав Лем («Моя жизнь»).

Я, конечно, в детстве общался с другим детьми. Из детского сада я как-то странно убежал – вышел за ворота посидеть на солнышке на скамейке, и какие-то тётки меня отвели в детскую комнату милиции. Мама и бабушка чуть с ума не сошли – больше меня в детский сад не отдавали. Далее, за год до школы меня научили читать. Когда я пошёл в первый класс, то проявил фантастическую гибкость и приспосабливаемость: полгода притворялся, что читать не умею – читал со всеми по складам. Учительница знала, что я читать умею, и была в восторге от моей хитрости – ожидалось, что я сделаю политическую карьеру. Во втором классе я всё же осмелел и вышел из подполья – на уроках внеклассного чтения мне предоставили аудиторию, и я пересказывал какие-то вычитанные истории о путешествии в мире козявок и букашек. В третьем классе произошёл некий переворот в жизни – родители устроили меня в местную элитную английскую школу. Вместе со мной – туда шмыгнули ещё несколько моих первичных одноклассников, хотя они были из бедноватых семей.

Советское общество было стратифицированным, неравенство существовало, хотя было бы грубо говорить о существовании каст. Исторически касты были в Индии, так что не надо смешивать. Дети – привилегированный класс, и постепенно усваивают условия взрослой жизни. Но вспомню взрослых… Меня мои родители часто брали с собой в гости. И к нам домой приходили и одиночки, и семьи – тогда ещё в моде были так называемые застолья. Жизнь взрослых, различные типы семейств, диверсификацию общества в провинциальном российском городе я хорошо помню. Семья, в которой отец занимал пост главного инженера завода, и семья, в которой отец занимал пост участкового милиционера, – это были, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Одна семья, которую я помню, была особая – она устраивала приёмы. Бабушка в этой семье была не чeм-то там гимназическим и из советской бухгалтерии, а дочкoй директора банка. Она показывала купюру – «катеньку» – на которой «мой папа» дал подданным Российской Империи свой автограф. Эта семья попала в Сталинск из Петербурга. Глава семьи, как сообщила разведка уже после 2000 года, имел в органах кличку Ленинградец, и старушки злословили, что приёмы в те времена финансировали также органы, желающие быть в курсе умонастроений. Может быть, это и не совсем точные слухи. Но приёмы поражали своим размахом, по крайней мере, еда на столе и напитки стоили две-три зарплаты. И все действительно гадали: на какие деньги? Ну, в 1967 году вслух рассуждали так ещё: что папа-банкир, наверное, оставил ящик с золотыми червонцами, который где-то хорошо припрятан. Я, будучи совсем ещё ребёнком, на этих приёмах вёл себя примерно так же, как в первом классе, когда притворялся, что не умею читать. Все говорили: какой воспитанный мальчик.

Мой отец, однако, был сыном врага народа. За его толерантностью стояли определённые воспоминания и память. Бабушку из мельчайших дворян когда-то взял замуж некий спец, окончивший до 17 года коммерческое училище, и при НЭПе в городе имени большевика Яши Свердлова заполучивший иностранную концессию, на которой заработал и построил приличный дом. Он уже тогда был поставлен на учёт в НКВД, но вспомним, как Солженицин описывает своего рода пасьянс, в который играл Сталин – от Соловков до Гулага. Дедушку посадили на 10 лет только в 1942 году. Доказательства существования «пасьянса» мой отец получил примерно в 1992 году. В Екатеринбурге, где он систематически подавал запрос о реабилитации деда, наконец до него дошла какая-то постперестроечная очередь, и на приёме в КГБ ему выложили досье. Демократия! Через год или два отец приезжал ко мне в гости в Новосибирск и подробно пересказал содержание этого досье. Действительно, досье состояло из доносов бабушкиного брата в основном. Этот субъект как-то приезжал повидаться в Новокузнецк, и есть фотография, что я сижу у него на коленях.

Имея некий опыт отчуждения от социалистического общества, мой отец скептически относился к правильной городской прослойке и заводил знакомствa с мелкими охотниками, музыкантами. Да, вот был один милиционер, который давал мне подержать пистолет. Другими словами, с беспартийными. То, что он Высоцкого слушал, – тоже признак нестандартного менталитета. Он со мной никогда не говорил об определённых тонких вещах, пока не наступит время. Когда, забегая вперёд, такое время наступило – меня закономерно исключили из комсомола – он рассказал подробно, как реагировали на флоте, на Дальнем Востоке, где он воевал с японцами-фашистами, на сообщение об аресте в Екатеринбурге его отца. Он мне рассказал некоторые психологические подробности, которые, честно говоря, действительно дело личное.

Но вернёмся к детям. Забегая вперёд, когда я посмотрел краем глаза телесериалы, вроде «Элен и ребята», я вспомнил свою элитную английскую школу. Никаких отношений между детьми в школе на переменах, говоря это с некоторым приближением к истине, не существовало. Я припоминаю ЕДИНСТВЕННЫЙ случай, когда группа девочек и группа мальчиков после урока устроились друг против друга и начали по-детски откровенничать. Как-то была затронута тематика секса, эротики – что называется, выговoрились. С 3 по 6 классы я не припоминаю, чтобы это повторилось. В 7 классе я из этой школы уехал, так что не знаю, возможно, они стали более нормальными.

Однако советские дети общались – в группах. Мне это до сих пор напоминает отношения породистых собак. Может быть, это звучит и обидно, но это правда. Самая престижная девочка класса никогда не открывала рта – на переменах и после школы. Но вокруг неё началось брожение. Мне лично на первых порах она не сильно нравилась – но я «помогал». Это выражалось в том, что у неё в подъезде была засада… И вот, что я помню... Подслушивать под дверью, конечно, нехорошо, но один был влюблён, а я помогал... Так вот, дома эта девочка болтала, верещала, может быть, и пела – как канарейка! Полный контраст с каменным видом и непроницаемой маской в школе. В конце концов мы заполучили эту девочку ко мне на день рождения, зимой, после Нового года – повторяю – я только помогал тогда, дело было не во мне, но именно у меня случился день рождения. Играли на фортепиано, записали праздник на магнитофон. Но было скучно. Девочка, разумеется, была из высшего общества.

Я общался с детьми попроще. В частности, это был один мой друг ещё по первому классу пролетарской школы. Нас с ним на самом деле что-то связывало. Во-первых, мы стреляли сигареты во дворе у старших товарищей, во-вторых, у этих же старших товарищей выясняли, откуда берутся дети – те над нами, вероятно, до слёз смеялись – так как наводящие вопросы формулировал я, путаясь в абстракциях. Вспомним Фрейда – историю мальчика Ганса. Но, в конце концов, мы разобрались, как это бывает. Далее, мы решили что-то практически предпринять. Одна девочка из класса как бы подходила… Мы прикидывали, как бы это могло произойти, но потом вернулись к реальной жизни. Мы даже поссорились из-за дилеммы – идти играть в хоккей или изучать химию.

Химию я начал изучать из-за своей мамы. Она в основном работала на двух-трёх работах, но иногда на неё находило, и она начинала мной заниматься. Во-первых, она занималась со мной английским языком по самоучителю. Во-вторых, она в Харькове закончила физфак и любила популярно излагать основы естественных наук. Зачем-то она, когда я был во втором классе, объяснила мне про молекулы, атомы и валентность, и даже выписала формулы. Через год она рассказала мне про преобразование Лоренца, научила пользоваться логарифмической линейкой, и я завёл тетрадку с расчётами: на сколько лет состарится человечество, если я буду год лететь в ракете со скоростью, близкой к скорости света. Явно нездоровое и шизогенное влияние на ребёнка, и без того отягощённого подозрениями о фальшивом мире фальшивых людей.

Дома у нас была партячейка. Бабушка по маме была фирменный старый большевик. Папа вступил в партию, скорее всего, ради карьеры начальника отдела, но, вероятно, из-за настроений хрущёвской оттепели. Мама вступила в партию, чтобы не отставать. И, вообще, зарабатывала деньги тем, что читала лекции по атеизму в обществе «Знание». В 1995 году уже каялась... Она также занималась всю жизнь людьми: помогала маргинальным гонимым баптистам, позже пыталась проявиться как любитель-экстрасенс, и в более позднее время стала крёстной – относилась серьёзно к обязанностям воспитывать крестников. Бабушка любила рисовать, и в начальных классах рисовала вместо меня домашние задания, – объясняла, как рисовать птицу. Сначала надо нарисовать яйцо, потому что птица вылупилась из яйца, потом пририсовать лапки, клюв и крылышки. На какой-то новогодний праздник уже в английской школе она сшила мне экставагантный наряд, состоящий из 15 флагов Республик СССР. Помню, я вырядился в этот наряд и пошёл на ёлку. Люди были не дураки. Папа одного моего соклассника, замечательный геолог, вынув изо рта красивую трубку, уставился на меня и спросил: «Что это?» – «Триумф Страны Советов!» – бойко ответил я. «А-а..!» – сказал геолог, и я и сейчас помню выражение его лица. Потом всё же я ходил к ним домой в гости, его мама, также геолог, взяла меня в институт и подарила ископаемые отпечатки. Я уже читал об этом в детской энциклопедии, но тут держал в руках что-то, что было живым в эпоху Ордовик, и проникся интересом к Творению.

Все, конечно, умерли. Одна бабушка от рака, пережив мои «фокусы» после отторжения от комсомола. Её хоронил горком КПСС с табунчиком пионеров. Другая бабушка дожила до глубокой старости, сморщилась и усохла от подагры, и умерла на руках у отца. Мать и отец тоже умерли. Умер и мой дружок, сначала по исследованиям вопросов несуществовавшего в стране секса, а потом, когда нам было 16, по более весёлым стычкам с милицией, с комиссаром военкомата. Его мама сказала, что он умер от сердечного приступа, но дошли слухи, что он покончил самоубийством, «устав от алкоголизма».

 

День прожить бы без вранья, тихо и спокойно,

Заебала болтовня достойных из достойных,

Но увы, поберегись, шмякает пехота,

Заберите вашу жизнь с признаками рвоты,

Заберите вашу жизнь с запахом блевоты.

(Сергей Жарик, «ДК ЛИРИКА», 1982. «Заберите вашу жизнь»)

 

-3-

 

Вернёмся к вопросу: откуда в клоповнике берутся диссиденты? Бенедикт Сарнов не объяснил в чём тут дело, хотя объяснил негативным способом, что ничего хорошего здесь не будет после того, как Александр Блок умер от неврастении, Михаил Зощенко заболел паранойей, систематическим бредом при полной ясности сознания. Есть другой советский писатель Александр Зиновьев, автор «Ибанска». Он тоже мыслит о происхождении диссидентов из ничего. Согласно концепции Зиновьева, Синявский, Буковский, другие официальные диссиденты – не являются настоящими инакомыслящими. Они игрушки Системы c оригинально промытыми мозгами. А подлинные инакомыслящие жили в симбиозе с советской властью и разлагали её изнутри. Далее Зиновьев приводит примеры, как можно было это делать. Типичный пример Зиновьева – его собственный опыт работы сначала лаборантом в институте философии, а потом подмена текста прошедшей цензуру диссертации литературной бомбой.

Уникальные личности, конечно, способны на уникальные поступки. Но и путь «отрицательной теологии» тоже хорош, и восходит к Дионисию Ареопагиту. Советская власть – это не это..., не это..., не это... И не то, и не другое... Но длинный список отрицаний приводит нас к пониманию. Импрессионистское мышление, конечно, рассматривает одни лишь шутки, смефуёчки, что-то вроде положительного определения – «коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей колючей проволоки».