Костоправ Пилипыч работает у нас охранником недавно. Колоритный мужик. Высокий, плечистый, с густой окладистой бородой. Вообще, зовут его Иван Филиппович и ему всего сорок, да и целитель он неформальный, но благодаря искусным рукам, простоте и мудрости, стал для нас кем-то вроде пастыря, к которому можно запросто обратиться за помощью и советом и без церемоний назвать Пилипычем.

Денег он принципиально не берет, врачевание свое не афиширует, принимает всех без разбору и спасает от боли, попутно вправляя своим многочисленным прихожанам и мозги.

- Привет, Пилипыч! Посмотришь? Вторую неделю маюсь, - робко заглядывает один из страдальцев в каморку, которая стоит особняком возле ворот.

- Ну, заходи, посмотрю. Давно не видно тебя, как сын? – спрашивает он, покрывает одеялом стол и помогает гостю на него взобраться.

- Не спрашивай, беда с парнем, опять за старое взялся.

- Пил раньше? – интересуется он, готовясь поставить диагноз и дать свой рецепт спасения. При этом, не отрываясь, прощупывает пальцами позвоночник.

- Да не столько пил, сколько… Он ведь уже сидел два раза. За кражу. Первый раз еще по малолетству. Второй - после армии.

Пилипыч присвистнул.

- Как же ты, батя, допустил?

- Честно, Пилипыч, только между нами. Неродной он мне. Сын жены от первого брака. Своего бы лупил. А этого не могу, жена по-своему воспитывает. Любовью, - посетитель вздохнул, вспоминая, сколько неприятностей пережил из-за пасынка.

- Любовь разная бывает… Меня вот вытащила, - сказал костоправ и надавил на спину двумя руками. В позвоночнике что-то хрустнуло и расправилось.

-Тут не отучишь, пока сам не дойдет. Тут пинок нужен, импульс, - авторитетно заявил он.

- Да сколько пинков было, все без толку.

- Я ведь тоже две ходки сделал, - вдруг признается охранник, и пациент невольно вздрагивает. – Да, не дергайся ты. Давно это было, двадцать лет назад. Все уж лопухами поросло. Если б не Воспитательница дебилов, так бы и сгнил в тюрьме.

Слушателю интересно. Но он деликатно помалкивает, боясь спугнуть рассказчика.

- История давняя. О любви, между прочим, - улыбается Пилипыч и, не прекращая манипуляций над больной спиной, неспешно двигается тропой воспоминаний.

- Когда-то работала у нас в деревне учительница Елизавета Ивановна. Жила одна на окраине. Лет пятьдесят простояла с указкой у доски, так что, почитай, весь поселок побывал у неё в учениках. Всех знала и каждому могла подсказать, как жить и чего ждать от судьбы. Историю вела, и Згуровку изучила до древнего глиняного черепка, а подноготную каждого из нас - до последнего желудя на ветвистых фамильных деревьях. Как каменная баба на кургане за выселками, возвышалась училка над деревней и пристально следила за выбивающимися из стада овцами. Пасла, значит.

Говорят, кто владеет информацией, владеет миром. Так вот, Елизавета Ивановна владела Згуровкой. Она знала всё: кто писался в кровать, кому удалили гланды, кто выбил окно в кабинете директора, кто торгует самогоном, а кто - наркотой что, кто, кому, когда сказал, как посмотрел, у кого списал, с кем сидел, дрался, мирился, что пил, курил, колол. Как и где впервые лишился девственности, праведности, трезвости и прочих достоинств. При каких обстоятельствах превратился в объект её наблюдения и с чего начал падение в пропасть: с булочки, которую стырил в столовой, или с груши, сорванной в соседском саду. Все мельчайшие подробности нашей жизни надежно схватывались раствором её цепкой памяти и цементировались зачем-то в седой укладистой черепушке.

В молодые годы Елизавета Ивановна была женщиной монументальной. И в фас, и в профиль. Но её неизлечимая тяга к справедливости распугала всех женихов в округе. Мужик-то у нас все больше плюгавенький, да порченый. На кривой козе к такой бабе не подъедешь, а достойных схлестнуться не нашлось. Так и не вышла замуж. Только вдруг, откуда ни возьмись, двойняшки у неё родились. Воспитывала их сама, в строгости. Уж не знаю, как они до совершеннолетия дотянули с такой мамашей. Но как только

проклюнулись у них крылья, упорхнули детки в кудыкины ебеня за пять тыщ километров, чтоб мать не достала. Отбились от рук, приезжали редко. И Елизавета Ивановна жила совсем одна.

Правда, никогда одна не оставалась. Все учительствовала, председательствовала, выступала на собраниях, показания частенько давала в суде и районном отделе милиции о бывших учениках, замешанных в темных делах. Помогала следствию.

Сейчас понимаю, что пыталась вытащить их, дураков, по-своему болела за каждого, старалась помочь. Не всем, конечно, такая помощь в жилу казалась. Но, между прочим, благодаря ей, у нас в деревне не стало ни одного наркомана. Она вывела их, как крыс.

Сколько себя помню, учительша всегда была одинаковой. Как памятник на площади, прямая и строгая. Все обо всех знала, всюду совала свой огромный пористый нос. Мы диву давались, как она вела урок истории и одновременно угадывала, где сейчас находится муж Верки Пряхиной, за какие шиши он купил пузырь у Кузьминичны, и что сказала по этому поводу его теща Наталья Пантелеймоновна, работавшая уборщицей в сельсовете.

- Может у неё свои доносчики были? - предположил больной, спуская со стола ноги и с легкостью расправляя спину. Пилипыч показал ему на стул и поставил чайник.

- Может и были. Но нам казалось, что она и так все знает. Как совесть, от которой никуда не скроешься. Все привыкли к бабке, и прилежно втягивали животы и выравнивали свои сколиозы, проходя мимо её дома. Правое плечо вперед, руки по швам, равняйсь, смирно, шагом марш! Вольно только где-то за указателем, где Згуровка перечеркнута красной чертой. Там, в кустах, расслаблялись, вытаскивали сигареты и припрятанные в портках емкости, чтоб снять напряжение и порадоваться неподконтрольной жизни.

Воспитательница дебилов. Это прозвище, конечно, дали учительнице со зла, но в нем была своя горькая правда. Большинство сельского молодняка появлялось на свет по залету или по пьяни. Случайное потомство получалось квёлое, охотливое, как и родители, к спиртному и блуду.

Все от безнадеги. Работы в поселке нет, только в соседней деревне пилорама и шиномонтажка. Народ, как водится, выпивает. Последние лет тридцать население, отравленное самогоном, производит на свет исключительно отморозков, которые растут сорной травой без родительского глаза. Но и дебилов тоже кому-то нужно любить и воспитывать. Вот Елизавета Ивановна и несла свой крест.

Это я уж позже понял. Когда сам выучился, танковое закончил, стал командиром. Я ведь из армии недавно совсем ушел.

А тогда… Чего мы только ни делали, чтобы досадить Воспитательнице дебилов. Однажды, ради вредительства, залезли к ней в огород и напрочь вытоптали заботливо ухоженные грядки клубники. В деревне за скотиной и огородом времени на ягоду не хватает. У большинства она растет дико, затягивается травой.

Но у Воспитательницы, на зависть всем, вырастала гигантская и содержалась в идеальном порядке. Редкий сорт назывался «Королева Елизавета» и был гордостью Елизаветы Ивановны. С июля по октябрь она с удовольствием угощала ягодами всю округу.

Практически уничтожив плоды её труда, мы огородами рванули смывать грехи в горячей июльской речке. Но не успели еще намочить молочные зады, как на берег въехал мотоцикл участкового с училкой в коляске.

Часа полтора она выносила нам мозги, не разрешая прикрыть срам и с интересом изучая угловатые подростковые мослы, потом притомилась стоять, присела прямо на песок, неуклюже расставив полноватые ноги. Нас, несмотря на собственную неприкрытость, невольно качнуло заглянуть под подол. И мы дружно плюхнулись на землю. Учительша, как ни в чем ни бывало, одернула юбку. И запросто спросила:

- Вы хоть клубнику-то попробовали?

Мы сглотнули от неожиданности. Залипли взглядом на её руках. Больших, в узловатых нитях вен, с вывернутыми артритом пальцами.

- Вкусная хоть? - почти домашним тоном спросила она.

- Вкусная…

- Вот и я её люблю. И вас, дураков, тоже. Хочу, чтоб люди из вас выросли…

Она вздохнула, и задумчиво уставилась куда-то вдаль, будто рассматривая там наше человеческое будущее. Недолго думая, мы подхватили свои портки и, сверкая ягодицами, сиганули в камыши.

Тогда мы не понимали еще, что в нашей неприютной, неухоженной жизни, с вечно пьяными или занятыми родителями, она собственно и была тем единственным человеком, кому мы были по-настоящему небезразличны. И который готов был сгореть, лишь бы осветить нам путь в темноте. Она и горела, горела непрерывно, как костер в степи, по которому можно выйти к теплу и свету, к людям, если захочешь их видеть. Но мы в то время избегали костров, хоронились, скрывались, ни разу не найдя в окружавших нас взрослых ни тепла, ни участия. Потом и сами озверели, из трусливых волчат превратившись в матерых хищников без логова, семьи и запретов. По привычке побаивались только Воспитательницы.

Кажется, она нарочно выбирала такие человеческие экземпляры, на которые все давно смотрели как на отбросы. И, натачивая до прозрачности красноречие, шугала нас с братом и пьяных отца с матерью до такой степени, что батя дрейфил даже до ветру за сарай сходить. Я тоже боялся её как огня. Но мы были молодыми, слушаться ополоумевшею старуху не собирались, и как только представилась возможность, дернули из родной деревни искать случайного счастья.

Поначалу нам фартило. Воровали все, что плохо лежало, тут же продавали за копейки и всегда удачно уносили ноги.

Правда, за пять лет дважды сходили в колонию за хулиганство и кражу. Ненадолго, но оба раза, как нам казалось, по наводке старой ведьмы, которая все эти годы следила за нами. То она как раз в этот день якобы приехала к своей куме в соседнюю деревню. То - в район за цыплятами. Ну, и в суде, естественно, красиво излагала о наших неприкрытых задницах, на которые мы с детства искали приключений.

После армии вернулись с брательником домой, думали отстанет. А бабка, ни дна ей ни покрышки, как с цепи сорвалась. Все таскалась за нами, уговаривала поступить в военное училище, помощь предлагала. Мы проклинали Воспитательницу дебилов, активно желали ей сдохнуть побыстрее и оставить нас в покое.

 

В тот вечер долго не везло, часа три мы безрезультатно шатались по небольшой придорожной деревушке, отстоящей от Згуровки километров на пятьдесят. Тут уж, думалось, проклятая баба нас не достанет.

Возле заправки увидели одиноко припаркованную машину с длинным свертком на крыше. Не мешкая, бросились к ней. Ощупали рулон со всех сторон.

- Ковер, - прошептал брат.

- Похоже, есть что-то внутри.

Осторожно сняли сверток с машины и, пригнувшись, рванули в близлежащий лесок.

- Тяжелый, зараза. И, правда, что-то внутри есть.

Отбежав на безопасное расстояние. Решили развернуть. Выволокли на поляну. Луна насмешливо покачивала бледной мордой, освещая наши полусогнутые фигуры.

Мы осторожно раскручивали ковер, гадая, что там.

Пилипыч заволновался, вновь переживая события той ночи. Задумался, остановился взглядом над головой собеседника.

- Ну, и что же там было, в ковре? - в нетерпении спросил тот.

Целитель посмотрел на него и грустно улыбнулся:

- Воспитательница дебилов.

- Как…?!

- Мертвая…

Слушатель, ожидавший чего угодно, нервно улыбнулся.

- Вот и мне сейчас смешно. А тогда не до смеха было. Мы с братом чуть коньки со страху не отбросили. Нам показалось, что старуха радостно подмигнула нам, вывалившись из ковра. Километра два бежали без передышки куда-то в поля.

Позже узнали, что бабку убили заезжие наркоманы, задумавшие наладить сбыт в Згуровке. Чтоб замести следы, завернули её в ковер и повезли с ветерком подальше от места преступления. А тут и мы. Слава Богу, тело нашли, и старушку похоронили. Но нас с братом долго еще галюны смущали. Только бывало сядем, нальем, поднимем, и тут перед глазами старуха, синяя, страшная, с открытыми глазами.

Видно очень уж она нас любила. Никак не могла отпустить. Только позже я понял, насколько это верно. Настоящая любовь должна не ломать жизнь, а вправлять её как рука выпавшие из строя позвонки. Иначе цена ей – копейка.

Как бы там ни было, а эта любовь отшибла-таки у нас и страсть к алкоголю, и тягу к воровству. Заставила стать людьми.