СЛУЧАЙ С ШЕЛКОВНИКОВЫМ

 

Куда прёшь, леший! Куда черти несут!

Права держи! А.П. Чехов «Тоска»

 

Шелковников высматривал такси, как вдруг увидел плетущуюся навстречу пролётку. Самую обыкновенную пролётку, совершенно забытую в бензиновом угаре наших дней.

 

Шелковников помахал. Пролётка припарковалась. «Довезёшь»? — осторожно поинтересовался Шелковников, всё ещё не доверяя увиденному. И хотя возница никак не реагировал, почему-то решил, что согласие дано. Шелковников забрался в пролётку. Рессоры под ним прогнулись. Возница недовольно кашлянул. Шелковников ткнул его пальцем в спину, поехали, мол, и тусклая, как зимний вечер лошадёнка, помахивая в такт головой с чёлкой, как у кокетки, пошлёпала по мостовой, фыркая и воротя морду всякий раз, когда её обдавали гарью мчащиеся автомобили.

 

– Давненько, отец, самодельничаешь? — полюбопытствовал Шелковников.

 

– Чего?

 

– Давно, интересуюсь, занимаешься частным извозом?

 

Возница обернулся и уставился на Шелковникова. Видимо, его смутила глупость седока.

 

– Всегда езжу таким манером. А что?

 

– Это я по привычке, – пояснил Шелковников. – Опрос населения.

 

Он поднял глаза и обомлел. Лица на вознице не было. А было нечто белое и расплывчатое, растворяющееся в пропитанных смогом сумерках, как соль в воде. Только глаза, большие, круглые и стеклянные, словно на ниточках, висели в воздухе, вызывая липкое ощущение беспокойства.

 

– Притормози, отец, – жалобно попросил Шелковников. – Тут недалече. Пешим дойду.

 

– Спужался?

 

– С чего бы мне пугаться? Ты не дьявол, я не Бог. Стало быть, друг к другу не в претензии.

 

– То-то и оно, – кивнул затылком возница. – Езжу вон сколько, а всё не пойму, куда и зачем. Местность как будто знакомая, да люди непривычные. Ты, будем говорить, хоша и барин, а ни разу не съездил меня по загривку или зуботычину не поднёс. Я уж и думать не стараюсь, а всё не отпускает мыслишка, не заблудился ли спросонья, а может нечистая сила перенесла в другую страну, где всё не как у людей.

 

Рассуждая таким образом, увидели впереди, в тумане сумерек, человека с поднятой рукой, но, подъехав, убедились, что не человек вовсе, а полицейский, и не рука вовсе, а жезл. Полицейский, не говоря худого слова, набросился на возницу, колотя, куда попало и почём зря, жезлом.

 

– За что вы его? – ошеломился Шелковников, привыкший к корректности дорожных господ.

 

За то, чтобы глядел куда прёт! На красный прёт! Прррава давай! Я тебе покажу нарушать! У меня понарушаешь!

 

Шелковников выпростался из жалобно скрипнувшей обивки и, дотянувшись до уха возницы, прошептал: «Не противься. Исполняй. А в права красненькую клади. Уж лучше много потерять, чем мало найти».

 

Но возница оставался недвижим, будто кол проглотил.

 

– Не понимает, – старался втолковать Шелковников разъярённому стражу дорожной нравственности. – Он не здешний и вообще не из нашего времени.

 

– У меня поймёт, – лютовал блюститель, костыляя. – У меня догадается.

 

– Прекратите! – вспомнив вдруг себя, потребовал Шелковников. – Объясняю ведь, из прошлого человек. Тогда красные фонари обозначали совсем другую цель.

 

– А ты, кто таков, чтобы мне мешать распоряжаться?

 

– Шелковников, – просто сказал Шелковников.

 

– Да ну, – притих полицейский. – Тот самый? – И сам того не замечая, вытянулся по швам. – А ещё подумал, где я вас видел, но теперь, конечно, припомнил. Простите великодушно. Неувязочка вышла. – Полицейский жезлом отдал Шелковникову честь. – А ты, старичок, не держи обиду, – обратился он к вознице. – Моё, извиняюсь, недоразумение. Слишком нервная у нас служба. А ежели в другой раз остановлю и забудусь, припомни мне этот случай и считай себя спасённым.

 

– Странные у вас городовые, – удивился возница, снова понукая лошадёнку.– Сначала матерятся и дерутся, а после извиняются. А вы, стало быть, градоначальник?

 

– Ещё не достиг, – неохотно признался Шелковников, взволнованный таким предположением. Пока депутат, самый, что ни на есть, обыкновенный. Только иной раз от меня так достаётся градоначальнику, что он бы с радостью переуступил свою должность.

 

– Видать дела господни неисповедимы. В моё петербургское время царь-батюшка, как цикнет на депутатьё разное, так те, как мыши, по заграницам разбегаются. А нынче, выходит, наоборот?

 

– Потому, как у вас было самодержавие, а у нас демократия.

 

– Дерьмо, говоришь?

 

И снова перед Шелковниковым в пустом пространстве сумерек повисли знакомые старческие глаза, уже, правда, не такие бессмысленные, а потому и не очень страшные.

 

– Демократия, – терпеливо повторил Шелковников. – Мы, отец, многому с той поры научились, когда царя твоего отправили в расход. Так что и ты, хочешь выжить, приспосабливайся, а то, вместе с клячей твоей загремишь в преисподнюю, а там мой депутатский мандат недействителен…

 

Борис Иоселевич