Берег

 

Детям надоело, что никак не умирал их отец. Год назад, когда он захворал, толи перенес инсульт, толи умом свихнулся, толи еще чего, его дети, как принято, съехались из разных регионов страны, жалели его, переживали и готовились к похоронам. Тут все и началось. Старик не умирал. Ждали день, другой, неделя, месяц, без толку… А оставлять его одного одинешеньку тоже не смогли, как же так, что же скажут люди: «Трое детей, а отец скончался в одиночестве». К тому же старший сын собирался в этом году баллотироваться в депутаты. Оппоненты только и ждали, чтобы сделать из этого шоу. «Тут надо быть крайне осмотрительным и деликатным», говорил старший сын своей жене, что б та не устраивала скандалов, она была женщиной властной, знала себе цену.

Иногда по вечерам приходили соседи или родственники поговорить о том, о сем, чтобы немного разрядить обстановку, убить время. И вот, как-то раз, когда у его постели собралось достаточно много народу, человек десять, старший сын рассказывал о прогрессе американцев и посреди разговора упомянул высказывание одного ученого американца, который считал, что безнадежно больного человека лучше всего усыпить и сделать укол, то есть помочь умереть. Здесь нет никакого греха, сообщил сын мнение американца, больной все равно умрет. Сын говорил об этом как бы невзначай, и многие сидящие не уловили смысла в сказанном, но старик, которого любое упоминание о смерти тревожило больше всех, понял своего сына. Ему стало жутко и больно. В его сухих бесцветных, ввалившихся вглубь костлявого лица глазах еле заметно отсвечивались капельки слез. Он слегка отвернулся и тихо украдкой заплакал.

 

*

 

- Иногда мне кажется, что я вышла замуж не за тебя, а за твоего отца, - сказала как-то жена младшего сына. Она говорила докучливо и делала вид, будто разговаривала сама с собой, а на самом же деле ее монолог изрекался для мужа, сидящего на старом изношенном диване, державший в руках ежемесячную газету «Наш учитель», которую он уж успел прочитать несколько раз. Опустив газету на уровне груди, мужчина устало почесал затылок, затем лениво поднял газету и вновь скрылся за ней.

Обернувшись к мужу, женщина хотела еще что-то сказать, но, сконфузившись, захлопнула нижнюю дверь шифоньера и вышла в большую комнату, где в самом углу на кровати лежал старик, она на миг остановилась, взглянула на него, затем так же пренебрежительно захлопнув дверь комнаты, вышла на балкон.

Старик никогда не любил и не понимал ее так, как этого хотела она. Его неприязнь к ней и к ее семье началась еще тогда, когда он поехал к ним свататься. Их учительская семья показалась ему необычайно высокомерной при такой бедной жизни, которую они вели. Как и весь род человеческий, он тоже не любил капризы и высокомерие бедных людей, ведь ничего человека не делает таким некрасивым, таким нежеланным, как бедность. Им даже мода не к лицу… Еще тогда, когда он ехал свататься, оказалось, что его будущая невестка, после окончания Педагогического Института, никак не может найти себе работу, поскольку во всем районе вакантных мест в школах не было. А ее бесстыжий отец считал дни, когда умрет некий старый учитель, чтобы устроить на его место свою дочурку. Глупость, да какая... Для старика это не составляло никакого труда, даже несмотря на то, что он не имел никакого образования и никогда не служил в государственном чине. Он был просто садовником. Его виноградные плантации славились по всей округе. Когда он только начинал, не было там такого рая, который он создал своими собственными руками. Провел канавы, прокопал арык километра два, посадил вдоль арыка грушевые деревья, вырыл начальную шеренгу и ряды, отобрал хорошие сорта виноградных веток и посадил, причем все это он делал без помощи техники, тогда и техники-то было не так уж много. Сотворил рай на пустом месте. Вот такая заслуга. А говорят, что те, кто в своей жизни сажает дерево, становится любимцем Господа Бога. А ведь он посадил не одну сотню деревьев…

Пленившись волны былого, через несколько неуловимых мгновений уснул старик. Уснул и оказался на другом берегу своей жизни. Эта жизнь ни в чем не была похожа на его реальную жизнь. Она началась у него примерно пол года тому назад, тогда старик и перестал говорить, и все думали, что он потерял дар речи. Итак, уснув, старик каждый раз оказывался на берегу большого моря. В своей обычной жизни он никогда не видел не то, что моря, даже маленького озера, потому что ему никогда не приходилось покидать родные края. Тут он родился и вырос, женился, родил детей, вырастил и воспитал не хуже других. Он никогда не задавался вопросом о том, откуда же ему приходит в голову то самое море, о котором он только слышал, и то всего несколько раз. А сейчас, на закате своей жизни, море не дает ему покоя, бурлит, волнуется в его усталом мозге. В своих снах он всегда видел одну и ту же картину, - далеко-далеко на горизонте большое красно-золотистое солнце стояло у порога своего заката. Смутно-лиловые облака как шерсть растянулись по всему миражу, укрывая багряные лучи солнца, и, казалось, вот-вот солнце как невинная девица спрячет свое прекрасное сияющее личико. А на песчаном берегу моря, мальчик, лет семи, не больше, кудрявый, смуглый от загара, одетый в широкие семейные трусики, радостно кидал камни в мятежные волны, друг за другом стремившиеся к берегу. Казалось, мальчик, кидая камни, хочет остановить их, или просто дразнит их. Вдруг забежит он по колено в воду помашет то влево, то вправо, но как только мощные волны приближаются, он радостно бежит обратно на берег. Озлобленные волны, точно монстры в цепи гонятся за ним, но, едва доходя до берега, превращаются в белые пузырьки и исчезают в объятиях новоприбывших волн.

Какая-то непонятная, загадочная сила каждый и каждый раз напоминала о том, что этот самый мальчик никто иной, как он сам. И старик туманно верил в это, верил, что это он, надеялся, что это его детство, начавшее свою новую, чистую жизнь, где-то далеко-далеко...

Каждый раз, проснувшись от сна, вновь оставшись лицом к лицу с реальным ужасом и унижением, старик чуть не плакал, ему хотелось никогда больше не просыпаться, а ежели уж проснулся, то хотя бы не видеть тех вопрошающих, выжидающих, требующих глаз своих родных. В такие минуты старику хотелось иметь хоть чуточку возможности, чтобы суметь улетать, сбежать, уползти отсюда. Об этом он настолько часто думал, что порою даже в глубине своего мозга подготавливал и планы, как сбежать.

 

*

 

Вот однажды проснувшись среди ночи, он как ребенок радовался воцарившейся вокруг тишине, и таким же детским чутьем решил, что пора уйти. Он туманно и мечтательно твердил про себя, что ему необходимо сделать это и смутно, неразборчиво понимал, что он должен, должен на закате своей жизни выиграть то, что не выиграл в течение всей длины жизни, но об этом признаться себе не решался. А иного выхода, иного ответа он не знал, и больше не искал.

Он неумело, как дите, тяжело откинув одеяло, кое-как освободил свою грудь до пояса. Наслаждаясь свежим и приятным дуновением, так продолжительно летавшим через открытые окна, он задался вопросом, как же найти чего-либо, чтобы накинуть на себя. Наверняка у него не осталось ни единой одежды. Его одежда в чем-то напоминала как бы признак надежды, что когда-то он вновь встанет на ноги, и наденет свое старье. Ведь никому, даже ему самому в голову не приходила такая мысль, несмотря на то, что часто он сам ходил по необходимой нужде. Правда, в такие моменты он накидывал на плечи шерстяное одеяло, и при этом еще и дети были рядом, чтоб поддержать отца. А теперь? Теперь он был один, без постороннего наблюдения, без помощи и одежды. Некогда было думать о таких пустяках, и старик взялся за дело. Начальные попытки поднять тело оказались неумелыми, безуспешными, и старик быстро устал от напряжения. Жалко, безнадежно, как раненый, расслабленно опустил руки вдоль тела. В сумрачной комнате его собственное тело ему самому напоминало некое подобие трупа. Чужого трупа. Тело настолько было исхудавшим, жалким и безнадежным, что, казалось, его носителя вот-вот выпустили или убежал из Бухенвальда. Мысль о Бухенвальде понравилась ему, несмотря на то, что он не был на войне и не попал в плен, и не мог бы оказаться в Бухенвальде, но слышал о нем столько, что мог себе представить, какими были его обитатели. В молодости он сильно боялся войны, особенно боялся попасть в плен… Старик вздрогнул, такое сравнение ужаснуло его, испугало его, и он ни о чем больше думать не желал. Лишь бы спуститься с кровати, найти что-нибудь, накинуть, и пока есть время, и пока есть силы, уползти отсюда подальше, а там Бог весть, что-то изменится.

Руки его еще были крепкими, остались в его жилах остатки былой силы, и старик, после непродолжительного отдыха, руками уцепился за железную раму кровати и так поднатужился, будто вырвать хотел ее. Чуть двинул ногами. Отдышался, и еще чуть-чуть сдвинул, и, удалось оторвать ноги от постели. Прикоснувшись к полу ноги то ли от волнения, то ли от бессилия начали дрожать, точно под большим напряжением. Он, согнувшись, сев на край кровати, помассировал свои ноги, пока дрожь не отпустила их. Со временем такой массаж ему так понравился, что он даже вставать не хотел. Видать ноги его нуждались в человеческом тепле, очень нуждались. Доставляя себе удовольствие, он туманно вспомнил свою покойную жену, и горько вздохнул. Разве может быть больше богатства, чем жена? Когда у тебя рядом есть такое милое создание, ты не способен ценить ее, тогда и не думаешь о том, что в один нежданный и роковой миг, этого счастья может и не быть, исчезнет она из твоей жизни, и оставит тебя в одиночестве и беспомощности как сироту, вот таким. Лишь потом, после, понимаешь, что в один миг ты потерял и мать, и сестру, и жену в одном лице. «А ты? Что делал ты? Ворчал старик под нос. Что же сделал ты? Превратил ее в кухарку, няньку, уборщицу. Ведь она умерла, когда ей едва исполнилось шестьдесят. Да, шестьдесят. Вот тебе сердце матери, вот тебе и женщина. Жертвоприношение. Вот тебе «Божья справедливость». Старик хотел обвинить себя в смерти своей жены, но не стал этого делать, боялся. Хотя бы потому, что в последние годы ему часто приходилось выслушивать разные басни о неземной жизни, о Божьем суде, Божьем наказании, о преисподней. Ему стало невыносимо стыдно и жутко, что как в прожитые года с нею, так и в эти минуты он только и делает, что думает о себе, требует к себе внимания, требует, чтобы та несчастная усопшая была в эти минуты рядом с ним, лишь для того, чтобы помассажировать ему ноги, дать ему сил и уверенности. Он туманно осознавал, что до сих пор ему недоступно понять сердце любящей покорной женщины. И наверно никогда ему этого не удастся понять, слишком испорчено и порочно воспитал себя. И ему казалось, что нынешнее его состояние, не Божье наказание, а его собственная заслуга. Во что он превратил свою жизнь, во что он превратился… «Чудовище, заворчал он, чудовище, даже смерть боится приближаться ко мне». Если бы сейчас его спросили, что такое жизнь, он не подумав, ответил бы, что жизнь - это место, где совершаются одни ошибки, одни преступления. Наверно такого делать в другом мире невозможно…

Самостоятельно вставать было трудно, и он решил на четвереньках добраться до двери, и прогнувшись вперед, ладонями коснулся пола. Хотел удержаться, но не смог, упал лицом вниз. Лишь в последний миг успел отвернуть лицо, и, ударившись плечом об пол, покатился к середине комнаты. На шум никто не вышел. Чуть пролежав на полу, вновь взялся за дело, немного пополз вперед, потом встал на четвереньки, и неумело, шатаясь двинулся дальше к вешалки, что стояли у входной двери. От такой торопливости у него сильно закружилась голова, и чуть было не стошнило. Он, широко открыв рот, глубокими и полными глотками вдыхал в себя как можно больше воздуха, отдышался, успокоился, а затем вновь продолжил начатое. Сначала он схватился за одежды, что висели с вешалки, и со всей силой напрягая мышцы рук, он потянул себя вверх, и с большим трудом все-таки смог подняться на ноги. Устал. Обернувшись, осмотрел комнату и свою опустевшую постель, будто чуя, что это его последний взгляд на свою прежнюю жизнь, он загрустил и прослезился. Как бы мучительными и неправильными не были его былые поступки, его былая жизнь, но, тем не менее были его, и тем самым были ему родными. Старик не мог остановить слезы, начавшие так обильно течь из его усталых глаз. «Вот и все», подумал он, «вот и все».

 

*

 

Его разбудили пока еще теплые и пронзительные лучи солнца. Ранний, осенний день стоял безоблачным, казался глубоким и легким. По привычке, искоса посмотрев на солнце, приближающееся к зениту, он определил, что уже полдень. Его ничуть не беспокоило, что сейчас его дети в тревоге ищут его, он об этом даже думать не хотел. Все, что связано было с прошлым и напоминало ему о прежней жизни, казалось теперь омертвевшим, чужим и безликим, будто кроме него на земле не было других людей. Ему понравилось, что эта бесприютная красавица, солнце, также ярко светит и плывет по небу, как и много-много лет тому назад. Ему понравилось, что вся природа такая же красивая и невинная, как и много-много лет тому назад, и что он живой, и что все это вечно, что это вечность. Этот яркий день источал надежды, и старик жадно и жеманно обхватывал эту глубочайшую красоту своим взором. От прямых солнечных лучей у него начали болеть глаза и он, прячась от них спрятал свою голову под куст шалфея. Эти места, где он находился, ему были хорошо знакомы. Он находился недалеко от дома, примерно метров пятьсот-семьсот, в неглубокой яме, образовавшейся из-за потоков весенних селей. Тут росли высокие, с рост человека, кусты, сорняки, держидерево, шалфей. В этой яме соображающему человеку нечего было делать, особенно в эту пору. Здесь целыми днями свистели змеи разного рода. Несмотря, что в простонародье говорили, что змеи не любят шалфей, от него уползают, мало соответствовало действительности. Не раз бывало, что он раньше видел как змеи, скручиваясь в кустах шалфея, выслеживали свои добычи, как они, изворачиваясь на ветках сорняка, поднатужившись снимали с себя старую кожу, и видел змеиные пары, спаривавшиеся под этими кустами. Старик чувствовал, что у него сильно болит плечо, и ловил себя на мысли, что ночью, скорее всего, он упал, иначе никак не смог бы спуститься сюда. Стараясь забыть о боли и страхе, устало закрыл глаза и вспоминал свое море. И он видел его, видел и море, и мальчика на его берегу.

 

*

 

Ночью, когда проснулся, чувствовал он себя намного бодрее и здоровее. Слегка поежившись, потянулся, на душе стало легче, и он сразу же стал выползать, точно боясь опоздать. Он торопился до берегов того самого моря, торопился увидит там мальчика, свое детство, свое нетронутое сокровище, заповедно-таинственную, безошибочную жизнь. Его не интересовало, что такое никогда не может случиться, что человек один, что он никогда не сможет раздвоиться, или жить параллельно себе. Эта наука не существовала для него.

Если ты способен сделать хоть один шаг, хоть ползти, то ты способен покорить весь мир, все его вершины, - подумал старик, и надышавшись всласть свежим прохладным воздухом, пахнущим так прекрасно и ароматно, он забыл даже о том, что это тот самый человек, который в течение почти года был прикован к постели, якобы был безнадежно больным, у которого вся родня с надеждой ждала, когда же, наконец, он умрет. «А вот и не умер», - старик про себя буркнул в тишине, и ему так понравилось слышать собственный голос, что чуть не запел. «Вот и не умер, взял и не умер», - певчим мурлыканием повторил он несколько раз и радовался как ребенок. Ничего тут удивительного нет, подумал старик, в жизни много удобных случаев есть для смерти, но не суждено, не может смерть быть счастливым концом, не может. В эту ночь, на протяжении всего пути, который он преодолел в неизвестном направлении, он был далек от смерти, и самое главное, что он сам об этом прекрасно знал, и в глубине своего подсознания, каким-то таинственным, чудесным образом почувствовал, что он не доступен для смерти. Их дороги далеки друг от друга и вряд ли в ближайшие дни они смогут соприкоснуться. Приятный запах, меняя цвет крови, не только дал старику сил, но и поменял его настроение. Старик задавался вопросом о том, почему люди так часто спорят, многие от этого попадают в больницу, погибают, а ведь для того, чтобы быть счастливым, достаточно надышаться полной грудью свежего воздуха. Старик вспоминал тех начальников, которые посещали его сад и частенько говорили, что они лишь здесь, в тишине находят настоящий, нужный покой. Старик не так уж и верил им, несмотря на то, что каждый раз ехидно соглашался с ними, даже старался сочувствовать им, сожалеть. Ведь «халявщики», так о них думал старик, больше всех нуждаются, чтобы их жалели, сочувствовали им, давали награду за их труд, а еще лучше воздвигали им памятники при жизни.

Такие странные мысли о чиновниках его посещали примерно лет десять тому назад, накануне болезни. С этого он и начал болеть, а ведь до этого он ни разу ни жаловался на свое здоровье…

Дело было так: Однажды вдоль его виноградных плантаций, на большой скорости ехала машина. Ехала она до того места, где на высокой обочине арыка стоял старик. Здесь же рядом находилась его хижина, где он в летнюю пору сезона жил, поскольку не на кого было оставить поле. Поравнявшись с его хижиной, машина резко дала по тормозам и остановилась как вкопанная. Пыль, тянувшаяся за нею как змея, только сейчас догнав ее, обняла так, что некоторое время машины не было видно в объятиях густого тумана. Как только пыль рассеялась, из машины вышли несколько молодых людей и, ничего не стесняясь, мальчики начали отливать прямо на обозрении, а девушки все-таки отошли на несколько шагов в сторону виноградных кустов. Молодые ребята, им было примерно лет семнадцать, ни больше, о чем-то неразборчиво говорили, и, не дослушав друг друга так же неразборчиво и даже немного странно, как-то необычно улыбались.

- Тут такой классный виноград, - кричала одна из девушек своим товарищам, - давайте сюда. Соберем.

Несмотря на то, что такое поведение подростков задело старика, но, он не стал выступать. Дело не в винограде, старик никогда никому не отказывал в винограде, дела в уважении. Бывает, городские люди ехавшие с отдыха со стороны гор, останавливаются, за деньги хотят купить несколько килограммов винограда. Но старик всегда старался не брать ничего взамен, считал это неприличным, взять деньги. Бывало, что попадались люди, которые все-таки оставляли деньги, а иногда что-нибудь как подарок. Часто они фотографировали его и фотографировались вместе. Бывали и наглые, но их редко бывало. Ну что тут поделаешь, не могут же все люди быть одинаково порядочными, и старик всегда старался не конфликтовать с такими людьми, старался не обращать на них внимания. Не вмешивался и в этот раз.

У старика был пес, беленький, неизвестной породы. Старик его подобрал еще щенком, когда тот оказался брошенным среди виноградных кустов и визгливо скулил, словно умолял, чтоб его подобрали, покормили и дали кров. Конечно, старик от него ожидал большего, он хотел, чтобы щенок оказался хорошей породы и стал для него охраной, помощником. Но пес не вырос. И не выросли в нем собачьи черты, никогда ни на кого не лаял, рукой вытащи кусок у него из пасти, даже не шевельнется. Увидев машину, любопытный пес подбежал к ней и начал с собачьей радостью обходить ее и нюхать резины, лампочки, и всякое другое.

- Твоя? - прокричал один из молодых парней старику, показывая на пса.

- Да. - Ответил старик.

- Иди сюда, сука, - закричал тот самый мальчик и, подбежав к собачке, ногой ударил ее так, что собака, с визгом пролетев несколько метров, упала, и, быстро вскочив, подбежала к старику.

- Вы что, ребята, с ума посходили что ль?

- Твоя собака писала на покрышки моей машины.

- Что же тут страшного?.. - удивлялся старик.

В это время другие мальчики, поддержав своего товарища, такими неслыханными для старика уличными словами начали его бранить, что, казалось, случилось нечто страшное. Старик попытался как-то успокоить их теплыми разумными словами, но озверевшие молодые ребята кричали так, что они не только его, но даже самих себя не слышали. Не угомонившись, один из молодых ребят выбежал вперед к старику и со всех сил ударил его по лицу. От неожиданного удара старику показалось, что все его мысли взлетели к небу, он, падая, глядел вверх и видел взлетевшую в воздух кепку. Дальше все было еще хуже, молодые ребята начали пинать его, кричали, ругали и смеялись. А девочки с любопытством наблюдали. У старика не было сил и возможности даже прикрыть лицо, и ему казалось, что они собираются бить его бесконечно, забить его навсегда, что никогда не закончится это избиение.

Едва придя в сознание, старик жалобно, украдкой оглянулся вокруг и, ощутив покойную тишину, встал. Машины не было видно, а пыль на дороге давно уже осела. Он несколько раз сплюнул, встряхнулся. Весь рот был наполнен кровью, а боль почему-то не чувствовал, голова казалась чем-то сильно нагруженной и тупо дрожала, как чужой предмет. А пес с любопытством и испугом бегал вокруг него и иногда отрывисто лаял в сторону дороги, куда проследовала машина. Молодые ребята разгромили его хижину, поломали всю посуду и вылили всю воду из бочки. Старику стало стыдно. Невыносимо стыдно. Словно топтали и били не только его тело, еще и его достоинство, его мужество, его человечность. Испачкали его. Он не мог себе представить, что такое может случиться, словно все это происходило не с ним, а с другим человеком, а если с ним, то лишь во сне. Как-то машинально, само собой вялыми, нерешительными, короткими шагами взял путь в сторону родника. Умылся, очистил себя и свою одежду от пыли. Лишь только сейчас он почувствовал боль. Болела голова, лицо, спина, руки, ноги, одним словом все тело дико болело и трясло. С возвращением не торопился, один одинешенек лег у родника, вновь и вновь машинально вспоминал те минуты, те ужасно-унизительные минуты, когда его так безжалостно, бесчеловечно били, топтали, унижали. Он подумал, что когда родители этих «недоносков» приедут просить прощения, он не простит. Они непременно приедут. Таков порядок. Но старик не простит их. Никакое прощение неспособно загасить пламя оскорбления, разгоревшееся в его больной голове. Как же можно родить и воспитать таких людей. Ведь не люди же они были, а звери. Томил себя он, все думая, как же ответит родителям этих негодяев, чтоб они поняли, что они «нелюди». Но за прощением никто не приехал в тот день. И до утра старик не спал, выхаживал возле своей разгромленный хижины, вокруг дороги, будто он искал чего-то несуществующее, чего-то нужное, но непонятное. Со временем боль на лице стала еще острее и он почувствовал, что все его лицо опухло настолько, что он стал плохо видеть. В таком виде ему нельзя было показаться людям, особенно своим. Дети его могут разгневаться, пойдут искать обидчиков, начнется, сыр-бор, драка, всякое может случиться. Пока он ждал кого-нибудь со стороны молодых людей, он сам больше всех позаботился о том, чтоб больше не было никаких драк, и начал успокаивать себя, а прежнее пламя гнева хоть и слегка уменьшилось, но пока еще не погасло. Жена, тогда эта бедная уже была больная, беспокоилась, пришла за ним, чуть было на обморок не упала, увидев его так страшно опухшее лицо. Но он, успокоив ее, рассказал о том, что все это случилось случайно, что мол, была путаница, что они потом пришли и долго умоляли о прощении, даже предлагали денег, но он простил их, а денег взять отказался, мол, неприлично. И еще он попросил, чтобы жена об этом никому не говорила ни слова. Приближались выходные, а это означило, что с города какой-то начальник обязательно приедет на отдых. И вот, как только настал момент, он показался тому начальнику. Тот, с удивлением осмотрев его изуродованное лицо, спросил чьих рук дело. Старик все рассказал так, как это было, и описал машину, на которой ехали его обидчики. Начальник, убрав свои руки от еды, глубоко задумался и затем, отведя его подальше от остальных, тихо сказал:

- Это был сын первого секретаря райкома партии.

Старик молча слушал его и с нетерпением ждал, когда, наконец, тот скажет, как можно или как надо наказать тех подлецов, но начальник таким ответом не порадовал его. Он лишь посочувствовал старику и рассказал о том, что лучше всего забыть все это и постараться быть далеко от таких людей.

Старик негодовал:

- Как то есть, забыть?

Начальник больше ничего не говорил, только задумчиво кивал головой, в знак печального, безнадежного согласия, и лишь под конец спросил:

-Тебе деньги нужны?

-Какие деньги, что вы говорите?

Старик не мог себе найти места, ходил по всему полю как бешеный, ворчал, не мог ни спать, ни есть. Переживал все оставшиеся выходные, а в понедельник взял путь в сторону райцентра. На всякий случай подобрал несколько хороших кистей винограда, груши, заполнил ведро. Думал, если первый секретарь райкома партии будет умолять его, то он, конечно же, без каких-либо колебаний простит его сына, молодой, что поделаешь. А эти фрукты оставит у него как знак примирения и уважения.

В приемной сидело много людей. Старик сев с краю, опустил голову вниз так, чтоб никто не заметил его изуродованного лица. Ждал он не долго, и пока ждал, по несколько раз повторял то, о чем хотел говорить. Ближе к обеду его пропустили к первому секретарю райкома партии. Его кабинет был большой и, не смотря на летнюю пору, очень прохладный и уютный. Первый секретарь райкома партии не отрывая взгляда от бумаг, которые лежали по всему письменному столу, любезно предложил ему сесть.

- Я садовник, - смущенно и несколько неуверенно начал старик. - Я никому зла не делал и не желал.

Первый секретарь райкома партии, оторвав свой взгляд от бумаг, откинулся в кресле и, слегка вытянувшись, зевнул.

- Несколько дней тому назад, - продолжал старик свой рассказ, стараясь употреблять вежливые слова, чтоб его собеседник понял его доброе и мирное намерение.

- Ну? - сухо спросил первый секретарь райкома партии, когда старик, наконец, закончил свой рассказ.

Старик ошалел, такой неожиданный вопрос сбил его с толку:

- Так же нельзя, дорогой мой… - нерешительно и испуганно пропел он в сторону первого секретаря райкома партии.

- Слушай мужик, то, что случилось, это уже случилось. Надо с миром воспринимать все случившееся, ты меня понимаешь? А про моего сына забудь! И никогда больше не упоминай его имя, понял? Надо было хорошо воспитывать свою собаку, - крикнул первый секретарь райкома партии, когда старик пытался, что-то сказать, прервать его. - Понял? Тебе говорят же, забудь, и больше никогда не упоминай его имя. Никогда. Ты его не видел, и он тебя тоже. Понял? Ну?! Он больше не тронет тебя. Не бойся, не тронет. Я знаю, чем ты занимаешься там, и каким путем кормишь свою семью, и каким образом учатся твои дети. Понял? Иди себе домой. Больше не показывайся мне. А если услышу, что ты хоть одно слово проронил про моего сына, пеняй на себя.

У двери появился молодой, довольно плотного телосложения служащий, и раскрыв дверь ждал, когда старик встанет и покинет кабинет. От волнения, старик забыл свое ведро с фруктами в кабинете первого секретаря райкома партии, и вышел.

Нелегко было смотреть на себя, когда ты ничего собой не представляешь, и об этом сам же прекрасно знаешь. Большая и разукрашенная площадь перед зданием райкома была заполнена людьми, приехавшими с разными проблемами, разными надеждами. Все эти люди казались старику такими же мелкими, такими же ничтожными, как и он. Они были бесцветны и бездушны, в чем-то напоминали надутых воздухом кукол, и все они были похожи друг на друга. Старику хотелось кричать, кричать во весь голос и задохнуться в собственном крике. Но, далеко в селе была его семья.

В последующие дни, затем месяцы и годы, старик так же продолжал таить некий крик внутри себя, и этим он был подавлен и угрюм. Будто он впервые в зеркале видел свое собственное отражение, и ему становилось страшно и жутко, что он такой некрасивый, такой уродливый. С тех самых пор он старался, как можно меньше показываться людям, меньше общаться с ними. Долгие дни, сидя в одиночестве, предавал себя в руки времени, ни о чем не думая и ни мечтая, словно покорившись власти смерти.

Вот, примерно пол года тому назад, когда он уже лежал на смертном одре, в один из вечеров, когда к ним пришли гости потолковать о том, о сем, убить время и утешить его одиночество, один из его родственников, того же возраста мужчина, рассказал, что весь район в печали и трауре, поскольку в автокатастрофе погиб сын представителя президента в районе, он же бывший первый секретарь райкома партии. В ту ночь все собравшиеся люди говорили о добрых делах бывшего первого секретаря райкома партии, ныне представителя президента, сожалели о случившемся. Кто-то рассказал о том, что на похоронах собралась чуть ли не вся страна, спустили флаги, отменили концерты. Вся пресса была заполнена этими вестями и некрологами. Во всех газетах были его фотографии, взятые в круг черной лентой. Старик мельком взглянул на фото и узнал его, того самого молодого человека. Старика больше всего задело то, что люди, которые ни разу не видевшие этого сукина сына, чуть не плачут о его смерти. Все эти люди, включая и его родственников, старику показались противными, безликими, бесцветными и тем самым все они были против него. Старик молчал. И с тех пор он ни с кем не разговаривал. Вся его родня думала, что он потерял дар речи, а на самом деле ему нечего было сказать, не о чем было толковать с этими людьми, у которых даже нет крика в душе, хоть подавленного крика. Он просто молчал. Молчал и думал о том, что неужели в этом проклятом районе нет ни одного нормального человека, который мог бы сказать, что этот недоносок, этот ублюдок, за свою короткую жизнь погубил ни одно человеческое достоинство, ни одну человеческую мечту, надежду. Неужели газеты и телевидение, так долго и подробно рассказывающие о жизни одного богача, ни разу на своих страницах не напишут о том, что сегодня или вчера, или когда-нибудь умер какой-то простой, порядочный человек, что в мире еще одним порядочным человеком стало меньше, что надо взамен воспитать других, таких же порядочных людей, и как можно больше. А пишут о сыне начальника, лезут в задницу власть имущих.

 

*

 

Далеко-далеко, за холмами и буграми начали показываться первые смутные признаки нового дня, образовалось горизонт, очищалось, освобождалось место для солнца, для свежего бодрого солнца. Утомленный и усталый старик, выбрав место на небольшом бугре, сел. Утренний ветер был влажный, от того и приятный. Жадно созерцая далекий рассвет, едва выглянувший из глубины сероватой зари, старик лег на спину, устремил взгляд в небо, которое с наступлением утра становилось все глубже и глубже. Видать, он сильно устал, пока ходил, пока так зрительно думал о своем прошлом, потому и сразу сон прихватил его. Во сне он вновь видел свой, давно уже ставший родным ему, сон. Море, мальчик. Он даже четко видел черты его лица, и в них так много было сходства, что во сне старик чуть не закричал, чуть не позвал самого себя. И мальчик улыбнулся ему. Чистой, свежей, родной улыбкой улыбнулся ему. Он проснулся. Как и вчера, большое золотисто-серебристое солнце стояло в зените, и как-то не по-осеннему жарко, раскаленным углем пекло с земли. Было тихо, покорно, спокойно. Старик хотел оглянуться и найти себе тенечек, но, обернувшись, он увидел довольно старого человека широкими шагами идущего ему навстречу. Далеко на другом конце поля виднелись несколько баранов и один осел, скорее всего, этот человек пас здесь свой скот, дабы убить скуку подходит к нему поболтать. У этого старика были необыкновенно широкие шаги, словно он не ходил, а отмерял поле, но при этом легкая, как у молодых походка. Одет он был, как и все местные старики: старый пиджак, соответствующие пиджаку брюки и кирзовые сапоги, на голове носил легкий арашкын. Подойдя к нему, он поприветствовал его, но не получив ответа, слегка засмущался и с некоторым наивным любопытством присмотрелся к старику. Наступила такая нежеланная пауза, что аж самому старику стало жутко, тревожно и скучно.

- Вы не похожи на здешнего… - тихо промолвил новоприбывший старик, будто в этом убеждал самого себя.

Никакого ответа не последовало.

Новоприбывший старик сел подле него и молчал также, как и он. Они молчали довольно долго, поскольку за это время старик успел подумать о том, что его дети, наверно ищут его, и, наверно сообщили об этом и полиции…

- Я хочу с вами хлеб - соль делить. - Новоприбывший старик нарушил тишину. - Время уже полдень, а я со вчерашнего дня ничего в рот не брал.

Разговор о еде и старику пришелся по душе, поскольку он тоже был голоден, потому и не стал капризничать, просто опустил голову, мол, услышал.

Новоприбывший старик, сняв длинный зигзаг с пояса, аккуратно расстелил на земле. Там был один лаваш, один маленький бурый помидор, один огурец, и один малюсенький перец, скорее всего острый, и маленький кусочек брынзы. Старик подумал о том, что один лаваш - это мало для того, чтобы они оба смогли пообедать. Он был голоден, но мешать чужому аппетиту тоже не хотел. Тут был обед для одного человека. А если они оба будут есть, значит и оба останутся голодными, и старик лениво отвернулся.

- Нет дорогой мой, так нельзя, - настаивал новоприбывший старик. - Я столько дорог преодолел в таком возрасте, а ты отворачиваешься. Разве так делается?

Старик вновь обернулся и многозначащим взглядом пытливо посмотрел то на новоприбывшего старика, то на расстеленный зигзаг, где была еда.

- Ты никогда ни на кого зла не держи, - деля овощи, сказал новоприбывший старик таким тоном, будто они были давно знакомы. - Знаешь, дорогой, ведь когда ты на кого-то злишься или гневаешься, эта злость и гнев остаются в тебе и тебя больше мучает, чем того, которого ты так не любишь. Ведь наш организм хрупкий к духовным правилам.

Этот новоприбывший старик не похож был на богослова, слишком простым казался он. И еще старика удивило то, что новоприбывший товарищ все, что было на платке, поделил с ювелирной точностью на две части, ни грамма лишнего ни туда, ни сюда.

- Ешь, - предложил новоприбывший старик и сам начал кушать.

Старик тоже присоединился. Они ели тихо, без разговора. Старику понравилась еда, он ел с небывалым аппетитом.

- Слава Богу, покушали, - тихо промолвил новоприбывший старик, помолился Богу за обед, затем продолжал. - Мой дорогой, не будь таким кислым и угрюмым, нет такого события в жизни, что стало дороже, чем сама жизнь.

Старик, снисходительно подняв голову, поймал его взгляд, этим показывая, я весь во внимании.

- Вот уже много лет я пастух в этой местности, - говорил новоприбывший старик. - Один. Мать моих детей лет пять как уже предала свою душу Богу Всевышнему. Дети, внуки, правнуки и праправнук... Мне исполнилось сто давно, еще тогда, когда бедная была еще жива. Отметили. Дети так хотели. - Он помолчал подавленно и погружено, что, казалось, у него нет больше слов. Задумался и прослезился.

Старику стало как-то не по себе, хотел, было, что-то сказать, но не решился, просто сочувственно опустил голову.

- Вот, - жеманно всплыл новоприбывший старик, словно внезапно очнувшись от сна. - Вот, а я задумался. Вот, о чем хотел рассказать? Да. Вот о чем. Всегда в обед я беру еды столько, сколько нужно одному человеку. И всегда ищу кого-то, чтобы с ним делить свой обед. Не покидает меня мысль одного умного человека, жившего, Бог его знает сколько-то столетий тому назад о том, что половина больше чем целое... Ведь он был прав. И на самом деле так, половина больше, чем целое. Я всегда съедаю половину того, что мне необходимо, и всегда остаюсь сытым.

Новоприбывший старик так же внезапно замолчал, как и начал, а его собеседник вовсе не собирался о чем-то говорить, и наступила тихая, но довольно приятная пауза. Каждый думал о своем, и этим они были далеки друг от друга, но почему-то в глубине еще непознанной заповеди души, они прекрасно чувствовали, что они рядом. Как хорошо, когда есть с кем молчать, подумал старик.

- Со своими не живу. - Новоприбывший старик нарушил паузу тогда, когда и сам старик чувствовал, что пауза становится скучной. - Ведь любовь такая, что когда ее бывает много, она становится невыносимо неприятной. Чтобы не осудить, надо в меру меньше любить. Ведь змеиным ядом тоже лечат людей. Мне в путь, - начал он собирать платок. - Спасибо за то, что так помог. Ведь не каждый день найдешь такого человека, который угощался бы от твоей доброты, но не поблагодарил тебя. - Старику стало неудобно. - Мой дорогой, - новоприбывший старик, загадочно глядя на своего молчаливого собеседника, говорил так отрывисто, будто читал из какой-то книги. - Когда человек делает добро, не важно какое, и ждет, что за это ему будут благодарны, то считай, что он не делал никакого добра. Достоинство добра не должно цениться с ее полезности. Достоинство добра должно цениться по его бесконечности. Ты не думай о том, в течение своей жизни сколько сделал добра, а думай о том, чтобы Господь Бог дал еще время и сил, чтобы как можно больше сделать добра. Любое доброе дело, требующее для себя цену или отзыва, когда-то исчезает на фоне других добрых дел. А доброта, которая не имеет своего второго конца, никогда не исчезнет, никогда другие благие дела не прикроют ее достоинство. Ведь мы каждую секунду, глотая полной грудью чистого воздуха, не благодарим кого-то, не говорим же спасибо за угощение. Вот смотрю на мир больше ста лет, и раз за разом, когда вижу, что благодарность больше чем благо, диву даюсь.

Старик еще долго смотрел вслед тому человеку, внезапно появившемуся и своим необычным разговором озадачившим его. Он не мог о чем-то определенном думать, будто тот человек потолковал с ним одновременно обо всем и ни о чем. Через некоторое время далекое золотистое раздолье поглотило того старика, и все, что казалось интересным, теперь казалось, будто всего этого вовсе и не было, он видел лишь сон. Если бы не сытость, которую он ощутил после обеда, то он всерьез подумал бы, что все это сон, к тому же в последние годы он едва отличал реальную жизнь от сна, и ни к чему было различать. Какая-то неопределенная непонятная сила все упорнее давала ему понять, что не стоит искать разницу между реальностью и вымыслом, что, которая из них ближе тебе, роднее тебе - это и есть твоя жизнь.

 

*

 

На третий день пути, к полудню старик добрался до какой-то маленькой автобусной станции, находящейся неподалеку от какого-то населенного пункта. То не было похоже ни на село, ни на город. Для города он был слишком мал, а для села такая роскошь, как высокие административные дома были недоступны. На самой площади станции стояло три автобуса, и у одного из них двери были открыты, а внутри его сидели несколько пассажиров. Увидев это, усталый и измученный старик, как мог быстрее устремился к автобусу. Он глянул вовнутрь салона и с каким-то диким интересом осмотрел его. Там было тихо, никто ни с кем не разговаривал. Они, пассажиры, похожи были на рабочих, работавшие целую смену, поскольку все они казались унылыми и усталыми, даже некоторые головой прильнув к стеклу, дремали. Когда старик с трудом поднялся в автобус и устроился в одном из кресел подле широких окон, за ним, в длинном коридоре автобуса появился молодой мужчина, лет тридцати, тридцати пяти, плотного телосложения, небритый несколько дней, одетый в какое-то старье, и, достав из кармана рулон проездного билета, начал предлагать купить билеты. Дойдя до старика, он остановился, чтобы тот тоже купил билет. Старик лениво повернулся к окну.

- За проезд, пожалуйста. - Старик не реагировал. - Я вам говорю, - потребовал он. - За проезд надо платить.

Старик так вопросительно и подозрительно посмотрел на него, как будто только увидел его и удивился тому, почему этот человек такой настырный

- У тебя есть деньги? - немного погодя прикрикнул он. - Есть или нет? Ты на меня так не смотри! - Он слегка смутился от пронзительного взгляда старика. - За проезд придется платить. Мне не нужен лишний груз.

Старик усмехнулся, услышав в свой адрес такое сравнение, «лишний груз»

- Хватить с меня! - крикнул тот и, положив деньги в карман, которые до этого держал в руке, посильнее подергал старика. - Выходи, давай! Мне некогда с тобой возиться, мне в путь пора.

Старик не шевельнулся. Не стерпев наглости и настойчивости старика, молодой мужчина, обхватив его за талию, поднял с кресла. Старик попытался, было, сопротивляться, но молодой мужчина оказался крепким, и, прижимая его к себе, донес до середины площади, где аккуратно поставил на асфальт. Пока автобус не исчез со зрения, старик оставался на том же месте, где его поставил тот самый молодой человек, и с таким разлучным любопытством смотрел на уезжающий автобус, будто все это случилось не с ним, а каким-то другим человеком. На станцию вновь опустилась тишина. Рядом на площади стояли еще два автобуса, но их двери были заперты, внутри никого не было. Со стороны здания станции звучала музыка, и старик оглянулся посмотреть, кому же так танцевать охота, в такую жару, но здание показалось совершенно пустым. С правой стороны здания находилась чайхана, откуда пахло приятным ароматом жареного, а на площадке этого заведения виднелись несколько посетителей. Запах еды приятно подействовал на старика, он инерционно определил, что это баранина-жаркое. Старик, как ни в чем не бывало, ничуть не смутившись, тяжело встал и, упираясь на свою палку-посох, тихо пошел в сторону чайханы.

Посетителей тут было мало, в одну компанию собрались несколько человек о чем-то бурно спорили, но их стол был пустой, а в углу, за другим столом сидел молодой довольно худощавый мужчина, надевший увеличительные очки, пил чай и читал газету. Его вид слыл на учителя и старик подумал о том, что у учителей нет таких денег, чтобы заказать себе жаркое, тем более на вокзале. Другие столы были пусты, но в это время со стороны здания станции проходил молодой, толстый мужчина. У этого человека были полные красные щеки, большой круглый живот, точно мешок, набитый трухой, и пухленькие, маленькие, казалось, мягкие как вата, руки. Даже старик подумал о том, как же эти маленькие хрупкие ручки успевают кормить этот большой живот, наверно часто устают.

- Давай, давай, - едва усевшись, он кричал в сторону кухни, где копался лысый, маленький и такой же пузатый мужчина. - Что на печи на стол мечи.

Официант на одном подносе принес несколько тарелок с кушаньем, аккуратно положил на стол, и вновь скрылся на кухне. Он подал на стол салат нарезанных свежих овощей, несколько кусков брынзы, несколько бутылок минеральной воды и бутылку водки. Увидев бутылку водки, старик машинально подумал о тех временах, когда такого добра у него было навалом, поскольку начальники, приезжавшие на отдых в его сад, часто его угощали этой жидкостью. Но старик никогда прилюдно не пил, предпочитал поддержать компанию с «Арапачаем», оправдывая себя тем, что слишком привык к родным местам, и вино было сладкое. А втихую, бывало, принимал стопку-другую. Но при людях боялся, потому что водка очень быстро успевала подействовать на его мозг, и старик не хотел, чтобы люди высшего слоя видели его в пьяном виде. Частенько бывало, что оставляли ему целую бутылку и старик, уединившись, брался за дело. Его бедная жена тоже любила водку, несмотря на то, что никогда ни капли в рот не брала. Но она ее любила с другой стороны, она знала, что как только муж пропустит стакан-другой, станет ласковым, нежным и начнет ей щедро дарить поцелуи, ласки. У старика вновь заслезились глаза и он, тяжело глотнув слюну, горько опустил голову вниз.

- За что он тебя так нежно вышвырнул? - крикнул тот толстый человек в сторону старика.

Старик вновь поднял голову, но не знал, что ответить и, казалось, что он и не слышал вопроса.

Тот толстый мужчина больше ничего не спросил, он одной рукой запихивая в рот зеленый лук, другой поднял бутылку водки читать, что там написано на этикетке. Тем временем в воздухе запах жареного усиливался настолько, что старик четко чувствовал, как у него слегка сводит челюсть и виски, живот пульсирует как сердце. В это время официант ловкими и аккуратно-короткими шагами, как китайские служанки-гейши, подбегая к столу поднес туда горячую сковороду, и несколько раз потряс рукой, желая охладить ее, и при этом показать тому толстому человеку, что вот он не щадя свои пальцы, вот так героически принес сковородку. Пока официант расставлял другие продукты и посуду по столу, к этому толстому человеку присоединился еще один такого же возраста мужчина, но чуть похудее и подвижнее.

- Красота какая… - сел, потирая руки.

- Ты че так долго, а? - наливая в стаканы, спросил первый толстый.

- Роза звонила.

-И че, а?

- Вечером. - Подмигнул тот, мол, смотри, чего я достоин.

- Хорошо. - Радостно улыбнулся собеседник.

Итак, они после первой стопки водки приступили к еде. Они ели так быстро и ловко, что, казалось, делали какую-то работу, заранее зная что, где и как. Толстые, мясистые губы только успевали принимать то, что подавали маленькие мягонькие руки. Во рту стало тесно и свежевыбритые широкие лица пухли, багровели, на щеках блестели капельки пота. Было шумно от чмоканья, казалось, рота солдат марширует в дождливую ночь. Тосты тоже почти не говорили, не считая того, что каждый раз поднимая налитый доверху стопки, говорили друг другу, «ну, давай». Когда со стола половина обеда было съедена, процесс «поедания» пошел медленнее, в конце, когда еды на столе оставалось совсем немного, ели кое-как, и, наконец докончили все, что было на столе.

Первый толстый мужчина только сейчас заметив, что старик так упорно и внимательно наблюдает за ними, слегка засмущался и, лениво подняв густые и черные брови, хмельным и пьяным взглядом подмигнул старику. Старик не среагировал. Тот бодро и настойчиво, замахал, приглашая его к столу. Старик не шелохнулся.

- Куда едешь? - спросил он, и так же получил равнодушное молчание старика. - Слышь, старик, - настаивал он, - скажи куда!

Он еще несколько раз повторил свой вопрос и не получив ответа, сконфузившись заерзал. Ему показалось, что старик осуждает его, ненавидит его, презирает его. От того и его вопросы о том, куда старик путь держит, раз за разом становились грубыми и требовательными. Даже казалось, что тот сейчас встанет и будет бить старика, топтать старика как преступника.

- Селим, - обернувшись, во весь голос закричал он, - Селим.

- Да, Ага муаллим, я вас слушаю, - последовал покорный ответ из-под автобуса, находящегося на площади неподалеку от чайханы.

- Слушай, Селим, когда поедешь, вот когда поедешь, возьми этого старичка на борт, и не бери денег с него. Понял? Деньги не бери!

- Да, Ага муаллим, понял.

- Ну, что, теперь ты доволен?

Застывший и удивленный старик и на этот раз ничего не ответил.

- Хоть спасибо да скажи, - высоко бросил другой, второй толстый.

Старик вспоминал слова вчерашнего старика, который угощал его обедом о том, что благодарность больше, чем благо, и уронил голову на грудь.

 

*

 

Всю дорогу старик глядел куда-то вдаль, заметно пропуская все осенние пейзажи, так стремительно чередующиеся за широкими окнами автобуса. Безжизненная, засохшая каменистая степь тихо и покорно жарилась пока еще под теплыми лучами солнца. Далеко, в миражах, виднелись полутемные, полусерые, едва отличавшиеся от тусклых облаков маленькие бугры, холмы и за ними горы. Было пусто, но кое-где изредка далеко-далеко временами показывались темные силуэты макеты машин, и всем этим вырисовывалось некое одиночество, некая печаль, точно автобус, уносил своих пассажиров ни в какое-то место по назначению, а в другой мир, загадочно-непонятный мир, и без возврата. Если бы по дороге не регулярные остановки, то старик так и подумал бы, что автобус увозит их навсегда и вникуда. А когда около него сели два молодых офицера, он окончательно понял, что автобус везет их не в безвозвратные страны, а просто-напросто куда-то по назначению. Офицеры, сев возле него, вальяжно рассказывали друг другу о каких-то оружиях, находящихся в каких-то странах и стоящие какие-то деньги. Старик, склонив голову на кресло, попытался заснуть, но сон никак не приходил. Может потому, что машину сильно раскачивало, или потому, что никак не мог не слышать темпераментные разговоры военных, хотя они старались разговаривать тихо и культурно, не превышая тона голоса, будто они на однообразной ноте пели какую-то старинную, но долго и часто повторяющуюся глупую песню. Невольно слушая их, старик подумал о том, что ведь есть же люди умнее их, этих молодых офицеров, которые для них и придумывают такие смертоносные игрушки и такие же темы. А о чем же хвастаются или разговаривают они, те люди, которые придумывает эти оружия? Тем, что они придумали такие штучки, которые в один миг способны уничтожить столько-то тысяч человек? Убить их? Старик подумал о том, что неужели у таких людей тоже бывают жены и они с ними занимаются любовью, и у них рождаются дети? О чем же они говорят, когда любят друг друга? Хотя, о чем они говорят, когда ненавидят друг друга это и понятно и видно. Ведь любовные слова придумать гораздо тяжелее, чем глупость. Имея смелость спроси у таких людей, зачем все это? Зачем же им быть такими злыми? Зачем им не заниматься другими делами, придумывать новые комбайны или тракторы, или строить дома, сажать деревья, заниматься скотоводством, чтобы люди питались их добротою? Спрашивается зачем, ради чего? Ради того, чтобы наглые, излишне-сытые дети власти имущих плюнули в душу простых людей? Ради того, чтобы иметь социальное положение, дети ненавидели своих больных родителей, ради того, чтобы простой водитель автобуса, выгнал старика на площадь, за то, что у него нет денег на проезд, ради того, чтобы какой-то мелкий начальник объелся жаркого до потери сознания? Но ради чего же, спрашивается? Ведь оттого, что есть границы и государства, больше выигрывают негодяи, чем простые люди. Мы живем в таком мире, что непонятно белое испачкано черным, или же на черном полотне хотят нарисовать белым.

 

*

 

По дороге старику показалось, что, то самое море, которое так незримо вобрало его в себя, должно быть за этими холмами, протянувшимися вдоль дороги. Потому и он, закрыв глаза, с детской наивностью и радостью выдумывал их встречу, что он скажет ему, своему пока еще не испачканному молодостью, что он предложит, как дальше жить, что делать? А когда открыл глаза, то увидел совсем не такую картину, за холмами спрятался город, большой. Дороги становились все шире и шире, и были битком забиты разными автомобилями, вдоль дорог теперь тянулись заводы и фабрики с высокими дымящимися трубами. Их автобус средь всей этой суматохи уверенно ворвался вглубь города и, часто останавливался, высаживал своих пассажиров, где они об этом просили. Старик, который так удивленно и разочарованно глядел на незнакомый город, до самого автовокзала не шевельнулся, точно застыл. Там, на автовокзале водитель Селим, слегка похлопал его по плечу:

- Ну, все, дед, приехали, - сказал. - Пора выходить. Дальше некуда.

Старик возбужденно посмотрел на него, но ничего не сказал, даже не поблагодарил за бесплатный проезд, уцепился за кресло и встал. Пока он так тяжело и осторожно выходил из автобуса, несколько раз мысленно спрашивал водителя Селима, почему же дальше некуда, а как же море?..

 

*

 

Первое впечатление старика о городе и его обитателях в чем-то напоминало муравейник во время потопа. Все вокруг хаотично и дико шумело и будто куда-то безумно торопилось. Машины ездили чуть ли не по ногам людей, носильщики, погрузив в свои телеги поклажи выше своего роста, таскали груз, продавцы магазинов кричали как ужаленные, зазывали людей за покупкой, полицейские крутили свои головы на все сто восемьдесят градусов, точно как совы. Везде орали магнитофоны, причем каждый магнитофон пел по-своему, на разных языках, разными ритмами. И хромые, и калеки бежали в этом муравейнике. Старику показалось, что в такой неразберихе, даже высокие дома шевелятся на своих местах как эти люди, и куда-то торопятся. Словно жильцы, как пассажиры, ездили в своих домах. Он подумал о том, что если большому стоит быть чуть невнимательней, то он может затоптать все, что окажется на его пути. У выходов и входа вокзала сидевшие нищие первым делом заметили старика, а старик их, и ему стало страшно. Часто его толкали с разных сторон, и был момент, когда он не удержался, упал. Встать было невозможно, он на четвереньках отполз в безлюдное местечко и встал. Вновь его толкали, и вновь он упал. Пока старик так ошеломленно наблюдал всю эту суету, прошло немало времени, и он, каждый раз поднимаясь увидев одну и ту же торопящуюся картину, чуть-чуть успокоился. А в воздухе ощущались все запахи одновременно, и съедобные и отвратительные. Приятный аромат шашлыка, перемешавшись с запахом асфальта и запахом газа, выводящегося из машин, молниеносно плавали вокруг его ноздрей. И люди тут пахли как-то по особенному, чуть ли не съедобно. Испуганно и осторожно проходя между маленькими стеклянными магазинами, его беглый, выискивающий взгляд уцепился за витрину, где аккуратно складывали виноград. Он изумленно глядя на красоту этих кистей, туманно вспоминал свой большой сад, который он создал своими собственными руками и вложил в него пятьдесят лет своей жизни. Все сорта винограда: Агалдара, Кишмиши, Аскари, Халили, и все, все еще многие сорта точно подмигивали ему из какой то безоблачной глубины, из приятного далека. По лицу старика пробежала мятежная радость.

- Ты чего тут стоишь? - закричал на него продавец виноградом, разглядывая его необыкновенно нищий вид. - Это тебе не по карману. Иди отсюда. Иди, иди, не стой здесь, не загораживай витрину, не мешай, иди, вон.

Все еще одурманенный увиденным, старик думал о том, что зря поливали поле перед сбором, потому и ягодки такие большие и чистенькие, но невкусные же. Бывает, что так делают ради веса. Но это неправильно. Это же портит виноград, портит его и аромат, и запах. Нельзя ведь их собирать сразу после полива, в них остается только одна вода. Вот, даже ягодки на кончиках кистей лопнувшие.

- Вон же тебе говорят, прочь! - продавец вновь вышел на маленькое крыльцо магазина, слегка подтолкнул его к выходу и, боясь, что старик упадет, чуть поддержал его, но сразу же отпустив, отвернулся в сторону стеклянной витрины, начал вытирать окно.

Испуганный старик, отходя от магазина, подумал о том, что этот молодой человек сам никогда не видел виноградные кусты, никогда он не выращивал его, потому он и такой... Те люди, которые выращивают виноград, они щедры на раздачу, они знают цену винограда, ведь виноградное дело требует, чтоб в него вложили не только силу, но еще и душу. Небось этот продавец себе тоже жалеет этого добра. Плохо, когда голодные люди торгуют продуктами и фруктами. Плохо.

Сил не осталось стоять на ногах. Эти полтора часа, пока он зрительно удивлялся городу, он так измучился, что, казалось, целую неделю работал на одном дыхании, еще и бессонница, и он подобрал тихое местечко около какой-то стены и сел. Ресницы устало сомкнулись, старик задремал. Но покуда пахло так аппетитно и заманчиво, не мог уснуть. Он полусонными глазами обвел вокруг, и его взгляд застыл на шашлыке. Старик тут же оживился и потянулся в сторону запаха. Тут, совсем рядом, находилась некое подобие столовой, с большой открытой площадкой. И там же мужчина средних лет, толстый и коротенький, седой и слегка лысоватый, в неподобающей по возрасту ему манере, ловко и радостно выжаривал шашлыки, и еще успевал поздороваться со всеми посетителями поголовно, и даже с несколькими обнявшись, поцеловался как с родными. Улыбающееся лицо шашлычника вселило надежду старику, и он двинулся в его сторону.

- Чего тут встал! - крикнул шашлычник, как только увидел убогого старика, едва стоявшего на ногах.

И в это время подошли несколько покупателей, и стало тесно, кто-то толкнул его нечаянно, и он чуть не упал. Вокруг был много столиков, но все они были заняты посетителями, старик сделал еще один шаг вперед в сторону шашлыка.

- Собирай эти бутылки! - даже не взглянув на старика, приказал шашлычник таким тоном, точно они были давно знакомы, и старик чуть ли не каждый день тут собирал бутылки.

Старик сделал еще шаг в сторону мангала и остановился. Мангал был тесно покрыт мясом, полужареными, сочными кусками, старик дрожал. Запах одурманил его, рот истекал слюной, желудок бился как сердце, в глазах помутнело, и ему казалось, что если он не съест хоть кусочек этого мяса, то его желудок со всеми внутренними органами вырвется через рот. В это время перед ним остановился один молодой парень лет тридцати, но очень грязно одетый, и с синяками на лице и под глазами. От него шел тяжелый запах алкоголя, перемешавшийся с запахом свежего навоза. Тот стоял так, будто собирается кинуться на старика.

- Ху. Угу-у, - издавал он странный голос, и старик не понял, что ему нужно.

Шашлычник, который в это время был занят покупателями, все-таки краем глаза ехидно наблюдал за ними, ожидая, когда тот самый молодой человек ударит старика. Но тот не торопился с дракой, тупо и испуганно смотрел на палку-посох, которую старик держал в руке. И старик тоже это заметил и потому не отрывая глаз от него, машинально поправил посох. И когда тот молодой человек еще раз чего-то буркнул как первый раз, старик инерционно чуть отшагнул назад. Между ними проходили люди, и от страха старик не только забыл о тревоге своего желудка, даже не чувствовал запах шашлыка.

Только позже, когда все вроде бы утихло, осталось позади, он вновь приобрел обоняние и вновь в его широко раскрытых ноздрях веял запах еды, заново голод начал мучить его. Он бегло искал какое-нибудь захолустное местечко, чтобы уединиться, успокоиться, отдышаться от нашествия запахов. Но, к сожалению, насколько он отдалялся от них, настолько же плотно окутывало его городское искушение, запах еды. Он был настолько измотан и утомлен голодом, что даже совсем забыл о море, о своем мальчике. Он ходил по инерции, точно не ходил, а какая-то незримая сила властвовала над ним, двигала его куда-то в непонятном направлении. Он не думал о том, что надо хоть немного посидеть, отдышаться. Он даже не чувствовал усталости и боли. А очнулся лишь тогда, когда внезапно оказался в центре некоего перекрестка. Со всех сторон гудели, сигналили машины, не видно было ни начала, ни конца этому потоку. Очнувшись, старик так испугался, что пожалел, что очнулся. Ему показалось, что все машины договорились меж собой и потому так плотно, как монстры окружили его, что они готовятся вот-вот напасть на него, раздавить его, размазать по всему асфальту. Некоторые водители так и кричали ему, вытягивая свою голову из машины, даже некоторые собирались выйти из машины, перед тем как размазать его, еще и бить ногами, плюнуть в его немытое лицо. Но вовремя подоспевшая полиция вмешалась. Старика вытащили на обочину дороги, вновь восстановилось движение, и машины продолжили начатый торопливый путь.

Он двинулся дальше, шел, пока оставались силы в жилах. А когда совсем онемели ноги, он свалился у ног одного большого памятника, где вокруг постамента расстилался зеленый и свежий газон, точно ковер. Как только он провалился в газон, сразу же сон прихватил его. Но как ни странно в этот раз во сне он не только не видел моря и маленького мальчика на его берегу, он даже никакого сна не видел, спал как сурок, точно умер. Казалось, это был не сон, а просто необъяснимая тяжелая усталость овладела им и отняла у него бодрость. В этот раз его разбудила собака, маленькая такая, как щенок, но при этом еще и на поводке. Собака с любопытным аппетитом облизала его немытое лицо. Глаза его оживились, он едва вспомнил было своего пса, как, хозяин собачки, седой, чистенький мужчина, сконфузившись, грубо потянул на себя поводок, каким-то непонятным манером поругал собачку, а заодно старика, затем носовым платком, который вытащил из кармана, вытер нос собаки. Но от такого невежества старик ничуть себя оскорбленным не считал, он устало повернув голову, осмотрел памятник снизу доверху. Памятник был большой. Монстр какой-то. Не дай Бог с такой уродиной столкнуться в темноте, задавит и не заметит. Старик подумал о том, что если вдруг этот монстр-господин воскрес и ходил бы по городу так, как он, что бы делали люди? Нет, не убежали бы. Сам же ответил на свой вопрос. Наверно каждый, кто увидел его, поклонялся бы, угощал бы его едой. А тот самый шашлычник наверняка поцеловался бы с ним. Да. Ведь недаром же его так запечатлели. Наверно этот каменный господин устроил им такую жизнь, что его таким большим вылепили. Ведь не малых денег стоит все это: бетон, кирпич. На эти деньги можно было построить несколько домов с балконами, верандами.

Пока он так загадочно думал о памятнике, временами чувствовал, что к нему вновь возвращается сила, к тому же ему самому надоело так просто сидеть и глядеть на эту скалу, ведь путнику в путь пора. К тому же, чем бы он не увлекся, голод тут как тут, был с ним, то есть внутри него. Но старик понял, что в городе ему никто не даст божьего куска хлеба. Тут наверняка люди забыли, что кто-то может нуждаться в куске хлеба. А может и у них самих нет этого добротного куска. Кто знает. Ежели не дают, значит, нет его, значит, куда-то подевалась эта доброта. В городе и солнце было другое, короткое, будто ограниченное, испуганное, тихо поднималось за высокими домами, плыло по-сиротски по небосводы, и садилось за домами, точно на работу выходило, освежало и шло к себе на покой или по своим другим, важным делам.

 

*

 

Из последних сил упираясь на палку-посох, он настойчиво двинулся вперед, вглубь, дальше. И тяжелым взглядом так нацелен был под ноги, словно его связывали с подземным миром, что если не дай Бог поднимет голову, то может как лист бумаги взлететь в воздух, и ветром полететь в страшную непонятную даль. И он все думал о горожанах, о том, что, ежели в городе люди не дают друг другу кусочек добра, то почему же они живут так тесно? Сколько незнакомых, чужих друг другу людей живут так сообща, почти вместе живут. Но, не любя, не понимая друг друга, не утешая друг друга своей добротой. Зачем? Что же связывает их, что же мешает им разбежаться, притаиться где-то далеко в горах, пустынях, даже пусть у берегов моря. Что же их вот так тихо, незримо, непонятно, но при этом жестоко, беспощадно привязывает друг к другу? Будто нити, веревки, стрелы свинцовые, стальные стрелы сквозь всех проходит, заставляет их быть так близко на одной нити, на одном свинце, и если не дай Бог оборвать эту нить, это связывающее нечто, то люди города хаотично и беспорядочно рассыпаться…

 

*

 

То ли город был маленьким и все его дороги вели к вокзалу, то ли счастье в тот день улыбнулось старику, что он по чистой случайности, даже сам этого не ожидая, оказался в зале ожидания железнодорожного вокзала. Как только он повалился на одну из многочисленных скамеек, сразу же сон охватил его. Ему снились кошмарные сны, он никогда в своей жизни таких снов не видел. Даже не мог конкретно понять, что же ему снится. Сны менялись, никак не выстраивались в одну череду линии, все - и места, и страшные персонажи, загадочные люди, дикие животные, получеловек полу животное, все, все, что он видел во сне, было новым, страшным, и старик в тревоге и испуге вскочил от сна. Теперь он боялся закрыть глаза, боялся вновь уснуть и оказаться рядом с теми чудовищами, которые так беспощадно его преследовали во сне. И только сейчас он заметил, что все его тело дрожит так, как будто его посадили на электрический стул. Все тело, с ног до головы, точно не были подвластны ему, будто он сидел рядом с собой, обернулся и не увидел себя. И тут он подумал, что умирает, вспомнил о том, что ведь всю свою жизнь его интересовало, как встречает человек свою смерть, какой бывает она, смерть?.. Да, точно он чувствовал внутри себя некую постороннюю силу, постороннее воздействие, и он понял, что его тело теперь не слушает его, не подчиняется ему, точно он уже умер. Черные человеческие тени облачно пробежали перед глазами, окутывали его. Старик понял, что теперь никто ему не поможет, он один, он чужой. На глазах стольких людей вот так над ним издевается смерть, отнимает у него жизнь, но никто не оглядывается, не выгоняет эту чертову смерть, не освобождает его из ее пасти. Все его вспоминания и все его надежды, уставши сжались в комок, и спрятались в самой глубине его изношенного тела, и все вместе ждали, когда же эта зараза - смерть, закончит свой изнурительный танец и возьмет его душу.

Вдруг запахло приятным ароматом еды и все внутри старика, то, что до этого так покорно ждало смерти, оживилось. Старик, вздрогнул. Вновь все начало дребезжать, шуметь, и двигаться, как-то не правильно, как-то нескладно, будто все одновременно говорили, но никто никого не слышал. А едой и в самом деле пахло. Запах настолько понравился ему и настолько сбивал его с толку, что он даже не понял, чем же определенно пахнет. У каждого человека при ощущении приятного запаха, первым делом в самой глубине мозга рисуется образ этого приятного. А старик ничего подобного не чувствовал и не рисовал, пахнет и все тут. Пахнет. Его необыкновенно расширенные глаза, как у хищника в ночи, бегали по залу в поисках приятного запаха, и выделили женщину, сидевшую несколько скамеек поодаль от него. Она было толстая и плохо одетая, ее ноги были забинтованы и затянуты. Она, заправляя седые кудри под туго натянутый платок, разглядывала старика.

Старик, широко растопырив ноздри и открыв рот, с голодной жадностью дышал в сторону женщины, казалось, он так питается ее ароматом и потому пытается не пропустить ни глотка воздуха пахнувшей еды, и тем самым его вид напоминал цыпленка, упавшего в грязную воду и беспомощно барахтавшегося.

- Голодный? - спросила женщина, загадочно глядя на него.

Старик стонал, сглотнул слюну, и кивнул головой.

- Есть хочешь?

- Ыыы, - изнывал старик.

Женщина тяжело сдвинулась с места, открыла рядом на полу поставленную большую серую брезентовую сумку. Старик невольно склонился в сторону сумку, и заметил, что там лежат много-много пирожков, и все они пахнут. Она, прихватив один из пирожков, хотел завернуть в салфетку, но старик, несовместимо со своим здоровьем, быстро и ловко двинулся к ней и поймал пирожок в ее руках у корзины.

Пирожки были толстыми и жирными, внутри их было много-много картошки. Старик ел быстро, давясь и захлебываясь. Это было второй раз, в течение пяти дней, когда в его рот попала еда. Запах и танец смерти, которые до этого так вертелись вокруг него, исчезли с наступлением запаха еды, точно их и не было. Глаза старика вновь ожили, голова перестала болеть, сердце не билось в висках, а возвращалось назад, на прежнее место. От такой быстрой еды он устал, и как только доел до конца, откинулся на скамейку, что б чуть успокоиться, отдышаться, и задумчиво созерцал свою спасительницу. Он только сейчас увидел и заметил, что она тоже как и он, тяжело дышит, что в ее глазах также плавает некое неопределенное одиночество. Ее большое тело казалось ее обузой, она устала от него, и ее руки дрожали, под глазами образовались толстые мешки, свисал второй жирный подбородок. Она казалась печальной, разочарованной, жалеющая, что не смогла жить той жизни, о которой мечтала, что жизнь, коварная, обещала многое, а дала всего лишь капельку, и то с трудом, с болью, с тревогой, с унижением… Так тщательно осматривая женщину, он думал о том, чем же озабочена она, кто же так мучает ее? За что так ее мучают?

- Говорят, есть такое место, называется оно Америка, - начал старик разговаривать после долгих молчания. - Там ученые люди собираются убить всех больных людей.

Женщина отвлекшись от своей собственной заботы посмотрела на него и ничего особенного не найдя в нем, отвела взгляд.

- Вокруг этой Америки, говорят, есть много морей, - еле слышно мямлил старик.

- Пирожки, - кричала она, и с трудом упираясь на подлокотник скамейки, встала. - Пирожки, кому горячие пирожки, кому домашние пирожки.

Старик еще долго смотрел вслед этой толстой женщине, которая держала в объятиях сумку с пирожками, и думал о том, что если в той самой Америке умные люди начнут убивать стариков и больных людей, то в Америке некому будет печь пирожки и американцы останутся без пирожков.

 

*

 

Оставаться на вокзале становилось все тяжелее и невыносимее, к тому же его мучил поток звуков, как непрекращающиеся весенние грозы, и, он решил, что не стоит медлить, пока осталось хоть чуточку сил, пока он не привык к вокзальной роскоши, надо двигаться дальше, надо. Поднимаясь, он так тяжело уперся на палку-посох, что та сломалась и стала непригодной, не нужной. Старика охватила печаль, и он чуть не заплакал. Не потому, что без палки никуда, а потому, что эта палка, вот уже сколько лет с ним как самый близкий ему друг, сопровождала его, была рядом. Он досадно покрутил палку в разные стороны, затем положил ее на скамейку, где сидела та самая женщина, продавщица пирожками, его спасительница, и продолжил свой путь, теперь уже совсем один.

 

*

 

На платформе стояли несколько поездов, и на некоторые из них шла посадка. Пассажиры с большими дорожными сумками, как муравьи после сенокоса высовывались, носились то туда, то сюда. Все торопились не опоздать, все торопились успеть, а старик тем временем устало, почти безжизненно схватившись двумя руками за маленький мусорный ящик, отдышался, набирал силы, и выбирал, каким же из этих поездов можно доехать. Он выбрал самый близкий, который стоял на первом же перроне, к тому же на той платформе, стоял и другой поезд. Настороженно и испуганно приближаясь к поезду, старик подметил, что у всех вагонов при входе стоят проводники, и людей во внутрь не пускают, не проверив билеты. Что оставалось делать старику, как незаметно залезть в вагон, к тому же пока он шел от мусорного ящика до поезда так устал, что едва стоял на ногах.

- Куда лезешь? - кричала толстая, но довольно приятная проводница. - А ну-ка, вон отсюда. Прочь. - Схватила она его за шиворот, и потянула вниз. -Алкоголик, на ногах не стоит. Убирайся отсюда!

Едва коснувшись асфальта, старик упал, и на четвереньках чуть отполз. Кто-то помог ему встать, но старик, чтобы набраться сил, вновь настойчиво сел, как недовольный ребенок. Когда и проводница, и рядом проходящие пассажиры перестали замечать его, забыли о нем, он бегло искал момент, как вновь пробраться в вагон. Его взгляд нацелился на рядом стоящий поезд и его последний, самый близкий вагон. Проводник того вагона, молодой, излишне симпатичный, складный и чистенький молодой мужчина, с доброй улыбкой на лице, кокетничал с одной дамой, одетой чересчур обнадеживающе. Старик понял, что в данный момент, пока проводник занят, есть шанс подняться в вагон, и он, не вставая на ноги, на четвереньках устремился к вагону и поднялся туда. Устал, дышать стало тяжело, отчетливо слышал сердцебиение в висках, но не остановился, двинулся вглубь вагона. Пассажиры, стоящие вдоль коридора, слегка отодвинулись, освобождая ему пространство. Пока та обнадеживающая дама не отказала проводнику, старику надо было успеть обустроиться, и он залез в одно из купе, находящееся в середине вагона, и попытался подняться на койку. Напротив сидевший молодой человек лет тридцати, читавший книгу, увидев старика, подскочил к нему и помог ему сесть. Это понравилось старику. Старику всегда нравились люди, которые читали книги, несмотря, что он сам этого делать не мог.

- Это наши места, - заявил молодой человек, почти за стариком зашедший в купе со своей возлюбленной.

Старик ничего не ответил ему. Тот человек еще раз повторил свое требование, указывая на верхнюю и нижнюю койки. А его возлюбленная, такая же молодая девочка, с симпатичной мордашкой, но вычурно накрашенная, недовольно отвернулась в коридор.

- Где проводник? - выйдя вслед за ней в коридор, крикнул молодой возлюбленный. - Проводник, где вы? Черт знает что такое, - он демонстративно кинул свои дорожные сумки на койку рядом со стариком. - Когда же в этой стране будет порядок, - взмолился он. - Проводник, черт побери.

- Чего же вы так кричите? - присоединился тот молодой человек, который помог старику сесть. - Места есть же, садитесь, потом выяснится.

- Я купил билет на свои честно заработанные деньги, на свои кровные, хочу сидеть на том месте, где мне полагается по моему же билету.

- Это ваша жена? - загадочным тоном спросил собеседник, указательным пальцем указывая на девушку.

Она слегка засмущалась, съежилась, и, откинув свои ярко блестящие с золотистым оттенком волосы назад, хотела что-то ответить, но ее опередил возлюбленный:

- Это вас так сильно интересует? - ответил тот вопросом.

- Да нет, ничуть, просто любопытно. – Он церемонно отводя взгляд от молодых людей, обратился к старику. - Дед, а дед, вам придется встать, но не переживайте, пересядьте на мою койку.

Молодой человек понравился старику, и старик снисходительно спустился с койки, а молодой человек сам же помог ему, усаживая возле себя.

- Куда путь держите, старче? - певчим голосом спросил он, подбадривая старика. Но старик ничего не ответил, а наоборот слегка отвернулся к окну. Увидев равнодушное лицо старика, и поняв, что он не желает разговаривать, молодой человек, вновь упираясь взглядом в книгу, докончил. - Не стану.

Те молодые начали устраиваться на своих местах. Через некоторое время в их купе зашли еще двое мужчин, с большими тяжелыми вещмешками, и, с трудом начали их запихивать на верхние полки. Молодые влюбленные новоприбывших товарищей восприняли холодным взглядом, но ничего не возразили, просто старались не обращать на них внимания, и стали распаковывать свою дорожную утварь, вытаскивая то тапочки, то спортивную одежду, то еще что-то.

Старик по детски обрадовался, когда лениво заскользили сопровождающие люди, и поезд двинулся. Все быстрее силуэты людей проплывали за окнами, исчезали позади, поезд набирал скорость, и через некоторое время черные дымящие трубы каких-то фабрик и заводов, расстилавшиеся вдоль железной дороги сменили всю видимость.

- Приготовим билеты, - издали прозвучал радостный визг проводника, и все пассажиры, как один зашевелились, начали копаться в своих карманах и вещах. Глядя в окно поезда, старик подумал о том, что поезд набрал скорость, и вряд ли проводник высадит его с поезда на такой скорости. Значит все не так уж и плохо, а там за городом, где будет остановка, там может быть все и уладится.

- Ваши билеты, пожалуйста, - проводник, держа в одной руке большой кожаный портфель, другую картинно протянул к пассажирам. Первыми билеты дали те, которые последними зашли в купе, двое мужчин.

- Мое место в следующем купе, двадцать седьмое место, - проговорил один из них.

- Ничего, ничего, - тихо промолвил проводник, запихивая билеты в свой кожаный портфель, который, так же картинно ловко откидывая, открыл он.

Всем этим казалось, что проводник показывает себя единственной девушке, которая сидела подле окна, мол, смотри какой я. И даже тогда, когда он принимал их билеты, так долго и внимательно смотрел то на билеты, то на девушку, что, казалось, там, в билете и было фото той особы. Она, слегка смутившись, отвернулась в сторону окна, при этом внизу под столиком, нежно тронула руку своего возлюбленного, мол, успокойся.

- А ваш билет? - проводник обратился к старику.

Старик ничего не ответил проводнику, точно и не слышал. Он вспоминал ту картину, случившуюся несколькими днями раньше, на автобусной станции. Но тут случай было намного оптимистичнее, во-первых, поезд это не автобус, его на каждом шагу не остановишь, а во-вторых, среди пассажиров был и один добрый человек.

- Ваш билет! - проводник протягивал руку так близко к старику, что, казалось, он хочет его проткнуть. - Ваш билет, вы меня слышите?

- Ну нет у него билета, - не выдержал молодой добрый человек.

- Он с вами?

- С нами, с нами, - усмехнулся тот.

- Тогда дайте его билет вы.

- Да нет же у него билета, говорят, - молодой добрый человек оторвал глаза от книги. - Тут дорога, рукой подать.

- Неважно, - проводник закрыл свой кожаный портфель. - Без билета нельзя. Никак нельзя, я вынужден вас спустить с поезда, дед. Да, пожалуй, выходите. Выходите, выходите, не мешайте. - На купе опустилась тишина, и это еще острее задело проводника, от того и его требования раз за разом стали более настырными и грубыми. - Давай, старик, выходи, мне некогда с тобой возиться. Давай, давай, ступай с миром, мне некогда, впереди станция, я должен успеть, я на ответственном пасту, я должен проверить все билеты. Прошу. Ну… Давай, выходи, давай. - Проводник несколько раз дернул старика, но безрезультатно. - Давай же тебе говорят, ты чего глухой, что ль, не пойму, выходи, не мешай людям.

- А он что, не человек, что ли? - негодовал молодой добрый человек. - Оставьте его, пусть сидит.

- У него же нет билета, - возмущался проводник, особо подчеркивая звучание слова «билета».

- Ну и что из того, что у него нет билета? Посмотрите на его вид, может у него нет денег не только на «билета», но и на еду.

- Это уж извините, не мои проблемы, я не Он. - Показал он в небо, намекая на господа Бога.

- Это мое место, - отрывисто проговорил молодой добрый человек. - Дорога не такая уж и долгая, он будет мешать только мне, а я ему разрешаю сидеть на моей койке.

- Да что вы говорите, - проводник подыграл ему. - Да что вы говорите, ах как мы не знали, ах как мы не знали. Слушайте, это не ваш поезд, и вы тут не хозяйничайте, пожалуйста. Я тут проводник, я, и я отвечаю за порядок в этом вагоне, а не вы, поняли? И проверяющие меня за горло будут держать, а не вас.

- Давайте мы договоримся так, - молодой добрый человек положил книгу на стол, - я вам даю один Ширван, и вы оставляете его в покое.

- Ха, ха, ха, ой как смешно, ой как заманчиво. - Он скептически посмотрел на молодого доброго человека, потом, резко обернувшись, серьезно докончил. - Билет стоит не один Ширван, а три Ширванов.

- Я ему билет не покупаю. Я просто разрешаю ему сидеть на моей койке, и за это даю вам один Ширван.

- Не. Не, не так нет, так я не могу, так не могу. Так у меня не получится. Я не один, я не могу.

- А чего же вы так не можете, на себе тащите, что ли?

- При чем здесь на себе, или не на себе?

- При том, что вы проводник, и с такой настырностью вам далеко до машиниста. Вам не доверят такую ответственность. А требовать, так вы можете. Берите один Ширван и оставьте старика в покое, а то я сейчас встану и с вами пойду собирать билеты, посмотрим, сколько безбилетников будет в этом вагоне.

- Ну, давай?

- Не тыкайте мне! - молодой добрый человек повысил голос, и вытащив из кармана несколько купюр, одну из них запихнул в наружный карман проводника. - Чай не забудьте.

- Когда будет проверка, то вы сами будете в ответе.

- Ладно, договорились.

- И вы тоже мне не выкайте, - с насмешкой согласился проводник.

- Вы зла не держите на него, - молодой добрый человек обратился к старику, который после того как проводник покинул их, продолжал ошарашенно и потрясенно смотреть вслед. - Так, порядок, дед. Он злой стервятник, никак не подчиняется добрым законам. На то и порядок.

Старик устало отвернулся к окну.

- Один Ширван ему мало, - недовольно буркнул один из мужиков.

- Небось себе коттеджи строит, - другой мужчина поддержал своего товарища. - Порядочные люди из-за одного куска хлеба из кожи вон лезут, а негодяям и Ширвана мало.

- Если порядочные люди были бы богатыми, то все люди были бы порядочными. - Рассмеявшись, сказал первый мужчина. - Или, по крайней мере, стремились бы быть порядочными.

- Но почему? - возразил молодой добрый человек.- Богатство тут не при чем, о том, человек негодяй, или нет. Просто таким путем, низким путем добыть себе богатства намного легче, и потому люди в большинстве выбирают легкий путь. А то, что стремились бы быть порядочными, дабы стать богатыми, то я в это не верю, алчность не оставляет ничего святого. И такие люди, которые благодаря порядочности стремятся к богатству, очень скоро потеряют меру и вечно им чего-то не хватает, и они становятся завистливыми, ведь богатство не позволяет человека понять, кто он такой.

- Круговорот какой-то, - один из мужиков поддержал молодого доброго человека и, таким образом, между ними нашлась тема для разговора, и в купе стало веселее.

А за окнами поезда виднелась пожелтевшая золотистая роща и много саженцев вдоль дороги. Скорость поезда не давала возможности старику определить, какого именно дерева эти саженцы. Но старик определил только одно, что эти саженцы, так как и в городе ни груши и ни яблони, ни вишни и ни сливы, скорее всего деревья, не носящие плоды. И он подумал о том, почему же горожане вдоль дорог не сажают деревьев плодоносящих. А ведь сколько было их, этих бесплодных деревьев, особенно в парках, в аллеях.

- Хорошо бы поесть, - один из мужиков, поднимаясь, дал понять, что пора прекратить философские темы. - А после, можно и пофилософствовать.

- Это уж точно, - первым присоединился его товарищ и спросил у всех: - Может, пообедаем?

- Пожалуй можно, - отряхиваясь, ответил молодой добрый человек.

Те двое мужчин, точно ждавшие одобрения своих сокупейников, тут же начали доставать свои сумки с верхних полок.

Старик подумал, что после утреннего пирожка, он не очень-то голоден, если ему не будут предлагать, то ничего страшного не будет, но все-таки он знал, что обязательно они ему предложат пообедать с ними.

Молодая пара, устремилась покинуть купе.

- Куда вы? - настойчиво спросил один из мужчин.

- Мы не голодные, - сухо ответил молодой возлюбленный. - Мы потом, мы после.

- После так после, - еле слышно буркнул молодой добрый человек, когда уже пара покинула купе.

Через считанные минуты стол был завален многими и разными яствами. На середину стола положили большую курицу-гриль, вокруг нее несколько котлет, с краю маринованная черемша, рядом соленые помидоры и огурцы, на другом конце стола, на фольге лежали фаршированные перцы. Хлеб, салфетки, соль, перец аккуратно уложили вдоль подоконника, а на единственную тарелку сложили много голубцов из виноградных листьев. Увидев весенние листья винограда, как под током тряслось старик. Аромат еды был бесподобно приятным и одурманивающим, но старик чувствовал только аромат виноградных листьев. Такие листья собирают поздней весною, когда идет очистка кустов. Все дикие ветки, поднявшиеся с нижней части, и кончики длинных веток срывают, чтоб не было лишнего груза на кустах, чтоб и дальше плодотворно рос оставшийся виноград. Бывало время, когда старик за один день обрывал чуть ли не одну машину таких веток. И просто так раздавал сельчанам, или отдавал горожанам, приехавшим на сбор виноградных листьев, и никогда не ждал денег или другой какой-нибудь благодарности. Жена. Его бедная жена. Бывало, жаловалась она, мол, почему за это денег не берешь. Бедная была она, бедная, все жалела на себя, все сэкономила. Когда она умерла, в сундуке, оставалась еще не ношенная ею одежда молодости. Бывало, один-два раза в год обычно после сдачи урожая, ездил старик в город покупал много интересного, конечно, основную покупку делал для детей, но и ей тоже кое-что доставалось. А она не использовала, мол, «зачем мне сейчас прихорашиваться»? Все копила. Копила и отдавала детям. Из кастрюли последние остатки еды клала на тарелки детям, а сама то ела что? Да, ничего. Так себе, вытирала только кастрюлю лавашем. «Эх ты, жизнь, злая ты, злая. Почему ты так жестоко поступила с ней, почему? Я был сволочем, я был идиотом, я был негодяем, а ты? Зачем ты делала так? Хоть бы меня по голове стукнула, сказала бы, посмотри, посмотри, это не жена, а твоя жизнь. Да, твоя жизнь».

Слезы не давали покоя старику и бежали по небритому лицу.

- Вы что, батюшка, - молодой добрый человек, увидев его слезы, растерялся. - Да Бог с ним, с этим проводником, не берите в голову.

- Сволочь он, сволочь, - другой сокупейник присоединился, дабы успокоить старика.

- Так, все, - с родственным настроем приказал молодой добрый человек, доставая с вешалки платок. - Пойдемте, умойтесь, больше никакого переживания. Вам нельзя переживать. Пошли, пошли.

Когда молодой добрый человек пытался поднять старика, тот с таким упорством сопротивлялся, что молодой добрый человек вновь сел рядом.

- Ну, ладно, - согласился он. - Вот платок, сейчас я его намочу и вы вытрете лицо и руки. Нам предстоит грандиозный бейский обед.

Старик перестал плакать, но платка тоже не принимал. Тогда молодой добрый человек, помочив платок в минеральной воде, сам же вытер его лицо и руки.

- Ваша честь! - картинно и артистично показал на стол, дабы подбодрить старика. - Приступим.

Все это время, пока молодой добрый человек помогал ему умыться, старик, вспоминая свою семью, обвинял всех и в то же время никого определенного. Он в глубине души задавался вопросом, почему же он, отдавший свою жизнь детям, должен нуждаться в помощи совершенно незнакомых людей. Почему же он, всю свою жизнь, на ишаке несший горные камни и устраивавший уют в доме, не может просто так лечь и умереть в нем, а должен скитаться черт его знает по каким-то незнакомым городам в поисках самого себя. Почему же он не может в своем собственном, родном доме лежать на смертном одре, ждать своего мальчика, своего детства, своей непрожитой жизни, своей мечты. Ведь мальчик-то не приходил к нему домой, потому что боялся его детей. Да, именно по этому мальчик не приходил к нему, боялся его детей. Так неужели он не заслужил той безмятежной мечты. Так неужели он не достоин хотя бы с ума сойти, неужели он не мог заслужить быть свихнувшимся человеком? А это так необходимо было, так нужно было для него...

- Держите, - звонкий голос мужчины оторвал его от мысли.

Он протягивал ему стакан. Откуда-то на столе появились две бутылки водки.

Эх, была не была, старик держал стакан, пока тот наливал до краев. Пил он до дна, маленькими, осторожными глотками и чувствовал как приятно и больно спирт, обжигая его гортань, льется в желудок и расслабляет его.

 

*

 

Его разбудило слово «море», произнесенное одним из мужчин, который обедал с ними. Обедать-то старик толком не обедал, после налитого ему стакана водки, голова так отяжелела, что он ничего сообразить не мог, лишь с усилием молодого доброго человека съел несколько кусков и уснул. Спал он точно под гипнозом, без каких-либо сновидений. И теперь, когда он уже проснулся, так же, точно как под гипнозом, взгляд широко раскрытых глаз застыл. Тут он вновь услышал слово «море». Внизу, рядом, где спал он, сидели тот молодой добрый человек и один из мужчин, который обедал вместе с ними, и, внимательно смотрели какую-то большую книгу, другой мужчина лежал на верхней койке. Именно он говорил о том, что погода очень приятная, поскольку поезд едет вдоль моря, что даже пахнет свежестью и морем.

Старик с тревогой оглянулся, но за темными, словно тонированными окнами, ничего не увидел. Было так темно, что, казалось, за окнами поезда вовсе нет никакой жизни, точно поезд мчался в ином безлюдном, безжизненном мире. Старик подумал, что именно в таком пространстве, в таком одиночестве может жить море, иначе людская нужда может все испортить, и он машинально, точно под команды начал быстро спускаться с койки.

- Спи, батюшка, спи, еще есть время, - сказал молодой добрый человек, лениво и устало массируя свой широкий лоб, словно отгоняя хмель.

Старик и не слышал его.

- Давайте я вам помогу.

Он не сопротивлялся, пока тот помог ему встать, затем, сняв руку с плеча молодого доброго человека, самостоятельно двинулся к двери.

- Помогу, помогу, - торопливо сказал тот, вновь поддерживая его.

Но тут старик, слегка отталкивая его руку, остановил его.

- Может, стесняется? - спросил мужчина, что сидел внизу рядом с молодым добрым человеком.

- Да, да, - ответил тот, оставляя старика. - Раз так, да, пожалуй.

 

*

 

В тамбуре было прохладно и очень шумно от стальных колес поезда. Старик, вцепившись в перила, чуть оправился, но продолжал шататься, как на льду. Ждал пока полностью не отрезвеет и туманно радовался тому, как хорошо, что та самая симпатичная проводница его не пустила в свой вагон, ведь Бог его знает, где сейчас оказался бы он, а так все прекрасно сложилось, где-то рядом море. И он верил, что это море, есть именно то самое море, на чьих берегах живет его детство, старик радовался как ребенок, чуть не кричал от счастья. «Боже мой, ликовал он, я доехал до своего моря».

Скорость поезда пугало старика, как же он выйдет отсюда, как же он остановит эту мощную железную глыбу. Испуганно осмотрелся вокруг, но везде все было закрыто. Его взгляд уперся в собственное отражение так счастливо и забвенно глядевшее на него из замызганного окна. Старик чуть было не узнал себя самого. Столько времени прошло с тех пор, когда он последний раз стоял перед зеркалом. Много. Очень много, лета, даже он не вспомнил именно сколько. Увидев себя в своих собственных глазах, он не находил себя таким жалким и больным как его воспринимали другие люди, он не считал себя оскорбленным, безнадежным. «Эх, жизнь, до чего же ты такая сладкая, мурлыкав, философствовал он, до чего же ты такая загадочная, заманивающая. Ой, сколько прекрасного, ой, сколько счастья еще таится в тебе». Старик конкретно не думал о ком-то, ни о своих детей, ни о своих друзьях и товарищах, с которыми когда-то дружил. Нет, не думал и не обвинял. Он только смутно, как за облачными тучами вспоминал свою жену в свадебном наряде, ее лучезарную улыбку, освещающее лицо, радостное сияние глаз. Какая-то непонятная сила, другая, совсем другая сила, так и настаивала, чтоб старик выпрыгнул с этого поезда, оставил эту железную махину в покое, и двинулся дальше, к своему морю, к своему мальчику, к своему берегу.

В это время поезд слегка сбавил скорость, переходя с одного пути на другой. Старик из последних сил повалился к двери и нажал ручку двери вниз. Дверь чуть отворилась, и дувший снаружи ветер оттолкнул старика внутрь и отшвырнул его на пол. Старик, как ни пытался, никак не мог встать на ноги. Поезд раскачало. Старик отполз, цепляясь пальцами за стены. И пока поезд ехал медленно, он смог добраться до выхода. У самой двери остановился. Ему стало страшно прыгать в темноту. Впереди него расстилалась огромная, необъятная, казалась уткнувшейся в его взор, темнота. Бесконечная, будто всецело единая темнота. То загадочная, то интересная, то не понятная. Поезд ехал медленно и плавно, будто здесь таится что-то загадочное, мистическое. Старик смог сесть у двери и спустить ноги с лестницы, точно как дети у моста. Вдруг поезд вновь качнуло и сильно захлопнувшаяся дверь, ударив за спину, отбросила старика наружу. На какой-то миг старик оказался в воздухе, точно мяч. Это было легко, но страшно. Он упал на щебень, рассыпанный вдоль железнодорожной ветки, и от удара покатился вниз. Докатившись до маленькой ямы, где вокруг росли высокие камыши, он застыл в последнем кувырке. Поезд оставил его позади и, спустя какое-то время, наступила покорная, ночная тишина.

 

*

 

Позже, когда он довольно-таки долго пролежав на траве, почувствовал, что еще не умер, что еще жив и, что вновь еле-еле к нему возвращаются силы, шевельнулся, отполз чуть подальше, сел. В темноте он не мог разглядеть, насколько получил ущерб от падения, но туманно ощутил, что слишком много царапин на теле. Старик успокоился и поднял голову высоко вверх, глубоко втянул в свои легкие влажный и приятный воздух. Погода была необычайно приятной, новой, нежной, старик четко определил, что море, где-то рядом, неподалеку, что ему нельзя тратить ни на минут, скупо было время. Он слепа искал, за что бы уцепиться и встать. Не нашел ничего. Он, полусогнувшись, как некий еще непознанный зверек двинулся вперед, вглубь тишины. Вокруг камыши и высохшие водоросли были высотой с человека и сильно загораживали ему путь, часто он натыкался, цеплялся за коряги. По железной дороге проехал еще один поезд и на несколько минут вся осенняя темная ночь погрузилась во власть тяжелого грохочущего шума. Но старик и теперь не остановился и не обернулся посмотреть, не выпрыгнул ли еще кто. Полз он долго, не медля. Устал. Двинулся дальше. Сильно устал. Через некоторое время он вышел на маленький островок, где отсутствовала высокая трава, камыши. С земли пахло приятным ароматом левады. Усталый и унылый старик свалился на землю. Ему стало приятно и легко. Тихая ночь казалась вечностью, небо было близко, точно спустившись до земли, и звезды, эти прекрасно мерцающие звезды, опустились, будто до них рукой подать. Любуясь звездным небом, он вспоминал одного молодого художника, давным-давно часто гостившего у него в саду. Этот художник казался старику достойным и порядочным, но каким-то странным. Вот он рисовал пейзажи, смотрит, бывало, долго на горы, а рисует то степь, то море. И вот тогда впервые старик от него услышал о море. О таинственности, о бесконечности, о вечности. После первого же рассказа художника, старик, даже сам этого не замечая, влюбился в море. Старику безумно нравилось с ним беседовать, и в летнюю пору, когда в Нахичеванской долине температура поднимается аж до пятидесяти градусов, они сидели в тени у большого грушевого дерева, и старик, облокотившись на свой старый пиджак, наслаждался его прекрасными рассказами. Как-то раз тот молодой художник читал вслух очень интересную книгу. Там говорилась о том, как один человек случайно попал на необитаемый остров и двадцать семь лет провел там. Удивительным казался старику тот человек, который смог в таком одиночестве создать для себя такую красоту, чтобы остаться жить и выжить. А вот сейчас, вспоминая о том мужике, старик подумал что, скорее всего, тот человек, который писал эту книгу, был сильно разочарован в земной красоте, и в глубине души он искал свой собственный мир. Ведь так. Ведь вряд ли можно найти человека в этом мире, который в своей жизни хоть однажды, хоть на время, не хотел бы оказаться на необитаемом острове. Независимо от того, кто он, откуда он, в каком чине состоит, или просто служит. У каждого в глубине души есть некий необитаемый остров, который доступен лишь ему самому. Наверно такие же мечты были у тех, которых нет в живых, и каждый в своей душе уносит свои мечты в могилу. Как жаль, когда человек умирает, мы оплакиваем только состарившееся тело, а не говорим о его мечтах, об умерших мечтах, если говорим, то говорим столько, сколько тот усопший при жизни сам рассказал об этом. Вот так лениво созерцая это звездное небо, точно слушая ее таинственный шепот, ему вспомнилось еще одно дальнее вспоминание. Когда-то в далеком детстве ему внушали, что у каждого на небе есть своя собственная звезда, что когда человек умирает, то гасится одна звезда. Старик смотрел на небо и грустил. Сколько пустых мест на небе, сколько звезд исчезло с лица неба. Он любовался, восхищался, разочаровывался ими, пока они не затаились в смутно лиловых объятиях восхода, пока старик не уснул.

 

*

 

Вот и настал шестой день, старик из последних сил шел вперед. Он был усталый, весь изнуренный и испачканный. Его старье было изорвано, свежие следы крови от ночного падения смешалось с грязью болот, тонкие, как нить волосы рассыпались по морщинистому лбу, тряслись ноги, руки, казалось, вот-вот он упадет и навсегда закроет глаза в этом мире, который со всеми нужными и ненужными тяжестями всегда был для него загадкой. «Шестой день» ворчал старик про себя, все четче слыша шелест моря, доносящегося издали, как всеохватывающая, всеобъемлющая, однообразная, при этом приятная и ласковая песня. Не таится ли в этом шестом дне другая загадка, ведь именно на шестой день Бог сотворил человека? Ведь старик мог бы дойти до моря на второй или десятый, или любой другой день своего поиска-путешествия? А почему же именно на шестой день ему удалось добраться до своего детства, до своей еще не прожитой, не испачканной, свежей и новой жизни? Старик не знал никакой молитвы, и он жалел об этом.

Впереди него протянулся песчаный холм, взявший свое начало из далеких, глазами невиданных мест, и исчезавший так же вдали. Старик точно знал, что море, его море, прячется за этими сопками и так же тревожно, как и он ждет встречи с ним, волнуется, тревожится, беспокоится. Он торопился. Торопился, точно боясь, что море не выдержит такой долгой разлуки и уйдет, так и не дождавшись его. Ноги не успевали за ним, подгибались то влево, то вправо, он всем своим телом тянулся вперед, тянулся, оставляя все позади себя, позади, позади, и он упал. Встать было некогда, он полз вперед. Полз как в том далеком, незапамятном детстве, на четвереньках. Полз и полз. Вперед и вперед. Пробирался вверх к холму. Вот. Море. Большое. Такое большое, что старику казалось, что весь мир, как крохотный малыш находится у берегов моря. Бесконечное. Море, не имеющее ничего общего из того мира, где он жил и откуда приехал. Это был новый мир, это был другой мир. Старик таким ошеломленно удивленным взглядом смотрел на эту бесконечность, что, казалось, он хотел в один единственный миг вобрать в свой взор весь этот бесконечный мир. Он так жадно и вдохновенно созерцал всю полноту моря, так восхищался ее безмерною красотою, что приятно-мучительно страдал от увиденного, которое никак не умещалось в его широко раскрытых глазах. Синие с белыми пузырьками прибрежные волны как спасательная армия, друг за другом, построившись в свободных рядах, легко и радостно шли к берегу, дабы побить себя об берег и исчезнуть в объятиях новоприбывших таких же волн. Сколько их, боже мой, сколько, каждую секунду они исчезают с наступлением вновь идущих волн, и вновь в самой глубине моря, только-только родившиеся волны, так же стремятся к берегу, точно к своей любви, к своей смерти. Так быстро течет в море жизнь, что нет время для печали. Он даже успел встать на ноги, будто море дало ему силу, требовало, чтоб он поднялся. Да, это было море, то самое море. И облака были те самые, такие же золотистые, такие же неподвижные, паутиной тянущиеся по всему пейзажу. И солнце было тем самым. Большим. Все, что было тут, он видел долгое время. Он не видел только мальчика. Берег был пуст. Да. Он то и делал, что всматривался все внимательнее, рычал глазами на пустой песчаный берег, но не находил своего мальчика, свое детство. Сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, оставит его без сердца. Глаза затуманились, как тучи, старик плакал. Не находил своего мальчика на своем берегу, и плакал.

- Я здесь! - отчаянно кричал он. - Я вернулся, где ты? Ответь мне. Я здесь!

Но мальчик так и не явился, а старик звал его отчаянно, плакал и звал:

- Ну, где же ты, ответь мне. Я вернулся к тебе. Подай мне голос, я не вижу тебя.

Слезы текли, обильно и большими сочными капельками текли по лицу по подбородку.

- Я вернулся, - старик затих и опустил голову. Ноги, усталые и безжизненные ноги подгибались под ним, он чуть ли не свалился на песок, как вдруг все вокруг, и он, и даже то мощное море затряслось так, будто случилось землетрясение, цунами. Он дрожал так, точно током пронзило его, тонкие волосы встали дыбом. Сам того не понимая, точно вновь родившись любопытно оглянулся вокруг. И вот. Вот. Он увидел. Это был он, точно он. Мальчик. Никакого сомнения не было. Стоял он на берегу моря, у самых волн, и улыбался ему, как бы давно зная и ожидая. Слезы, эти проклятые слезы пеленой окутали его глаза, и старик смутно, точно за облаками смотрел на него, любовался его свежестью и красотой. В руках мальчика было что-то непонятно прекрасное. Солнце. Он держал в обеих ладонях само солнце и протягивал старику, точно хотел подарить. На фоне ярких солнечных лучей, детские чистые, наивно-радостные глазки азартно и лучезарно приветствовали старика. Старик хотел подбежать к нему, сорвался с места, пытаясь долететь до него, упал.

 

*

 

Его разбудили тихие волны моря, нежно лаская, облизывая его ноги и руки, оказавшиеся в воде. С легкостью, открыв глаза, первым увидел солнце, находящееся в зените, и нежно греющее его. А мальчика не было рядом, его вовсе и не было, и он сам даже не думал о нем. Ему было легко, спокойно и приятно лежать так и наслаждаться всей красотой окрестности, так заботливо окутавшей его. Он лежал неподвижно, точно в свободном полете, точно его ветрами несло высоко-высоко. Вдруг он увидел то самое маленькое солнце, которое держал в ладонях мальчик. Оно лежало возле него, средь маленьких ракушек и светило так ярко и многоцветно, что глаза заливались бесконечной красотой, самой бесконечностью. Он взял его. Это был какой-то ему непонятный драгоценный камень. Больше чем бриллиант, больше чем изумруд, сапфир, больше чем все остальные драгоценные камни мира. Вряд ли нашелся бы такой ювелир, который остался бы равнодушным к этому камню и смог бы по достоинству оценить его. Точь-в-точь, как тот мальчик держал, и он держал в обеих вперед вытянутых ладонях этот драгоценный камень, и очарованно пленился им, к тому же камень при каждом легком и незаметном движении переливался своим прекрасным сиянием сотни и сотни раз. Сам камень был чуть больше голубиного яйца, но в нем ощущались такие яркие, такие празднично-разнообразные цвета, что ему показалось, что он в руках держит не драгоценный камень, а само солнце, весь земной шар. Может это и было его драгоценная, разноцветная, бесконечная, иногда ошеломляющая, загадочная, но красивая жизнь. Насколько надо быть безвкусным, чтобы такую красоту поменять на что-либо другое. Ради чего? Ради того, чтобы сытно есть, одеваться так, чтобы тебе завидовали, ради того, чтобы мягко и долго спать, или ради того, чтобы быть похороненным с почестями. Но ради чего? Может именно поэтому, сколько бы не радовался человек своим достижениям, будь он в большом чине или дворцы строил, или в космос полетел, или сад посадил, всегда в глубине души он остается печальным, не раскрытым для других, одиноким и несчастным. Наверно от того, что каждый человек в глубине своей души чует, чувствует, что поторопился и слишком дешево продал свой драгоценный камень. «А ведь как они ошибаются, запел он бодрым, новым голосом; а ведь как они ошибаются, а ведь не умирают же люди, не умирают они»

Теперь он не торопился, некуда было спешить, некогда было спешить и незачем было спешить, ведь вся жизнь стояла впереди, море ласкало, а лучи солнца нежно и приятно согревали его, вокруг было тихо и загадочно. Он лежал на своем берегу.

 

Исмаил бей Хусейн, Астрахань – 2002г.