Она была очень красива. Даже когда злилась и кричала на него. Он не слышал её ругательств. Стоял, как дурак, и любовался её потемневшими от гнева глазами. Например, сейчас они имели оттенок циана. Его тонкий взгляд художника моментально это уловил. Он вообще давно отметил эту её особенность: что её глаза постоянно меняют цвет в зависимости от настроения, всё равно как морская вода меняется в разную погоду и время суток - от стального синего до берлинской лазури.

Но ей было наплевать на то, какого удивительного цвета становились её глаза, когда она сердилась. И поэтому она кричала, не выбирая выражений:

- Вали отсюда! Ты меня достал! Я не хочу тебя больше видеть! Ни-ког-да!

Он услышал последнее слово. Вздрогнул. Задумался: а какой цвет подходит к слову «никогда»? Скорее всего, чёрный. Чёрный цвет - ахроматический, в нём полностью отсутствует световой поток от объекта. Вот и от слова «никогда» никакого света не исходит. Никогда – это никогда. Это просто бесконечная мгла.

- Солодов? Ты ненормальный? – Она покрутила пальцем у виска. – Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?

- Слышу, - кивнул он, увязая в её циане, как в болотной жиже.

-А что тогда стоишь? Иди!

Он оторопело посмотрел на неё:

-Куда?

Она равнодушно пожала плечами:

-Откуда я знаю! Меня это больше не интересует.

- А как же ты?

- А что я? Я – прекрасно! Самое главное, тебя не видеть.

Солодов инстинктивно втянул голову в воротник пальто: будто хотел спрятаться в нём целиком, чтобы она его больше не смогла видеть. Но она видела. И это её ужасно злило. И тогда она демонстративно отвернула лицо. Так и стояла, отвернувшись от Солодова и дрожа в своей черной короткой курточке от промозглой осенней мороси.

- Всё. Прощай!

Солодов вдруг почувствовал нестерпимую боль внутри себя. Боль росла и заполняла его до тех пор, пока не заполнила полностью. А когда заполнила, то начала выплескиваться наружу, также как вода выплёскивается за края переполненного стакана.

И он поделился этой болью с ней. Он сказал:

- Я не могу без тебя. Я без тебя умру.

- А я могу. – Она закатила глаза к небу, показывая этим, как ей надоел весь этот разговор. – Умирай.

- А если и вправду умру? – Испугался он.

- Умирай, мне-то что? И вообще, мне надоела пустая болтовня. Твои слова всегда расходятся с делом. Хоть бы раз ты выполнил то, что пообещал.

- На этот раз выполню, - нахмурился он.

- Ну и дурак же ты, - хмыкнула она, - давай, чеши отсюда.

- Ладно, хорошо…Ты только не ругайся. Тебе не идёт быть грубой.

Солодов развернулся и медленно поплёлся по узкой, засыпанной пожухлыми березовыми листьями, тропинке куда-то вдаль - в неизвестном для неё направлении. А она зашагала в противоположную сторону – лёгкой и уверенной походкой.

 

- Он что, вправду так сказал? – Вытаращила глаза Марлен, стряхивая пепел с длинной сигареты в стоящую на кухонном столе стеклянную пепельницу.

- Ну да, - кивнула Мила, - так и сказал.

Она налила в две крохотные фарфоровые чашки свежесваренный кофе и села за стол напротив подруги.

Марлен отхлебнула кофе из чашки, почмокала им во рту, «примеряя вкус на себя», затем констатировала:

- Нет насыщенности. И корицы маловато. Вот Солодов кофе отлично варит. А у тебя получается баланда.

- Не пей, я не заставляю, - насупилась Мила, - и хватит дымить на моей кухне. Все занавески уже провоняли твоими сигаретами с ванилью. Как можно курить такую редкостную дрянь?

- Ну, вот кто из нас редкостная дрянь, так это ты, - заметила Марлен, - а тонкая сигаретка в красивых женских руках выглядит эстетично. И женщина, умеющая правильно курить, смотрится экстравагантно и волнующе, как, например…

- Марлен Дитрих или Грета Гарбо. Сто раз уже это слышала. Смени пластинку, Марля.

- Я тебе не Марля, - обиделась Марлен и затушила сигарету в пепельнице. – У меня, между прочим, красивое имя есть.

Мила улыбнулась одними уголками губ: кому, как не ей знать, что Марлен на самом деле вовсе не Марлен, а Танька Рожкова, которая однажды, листая журнал "Gloria", наткнулась в нём на чёрно-белую фотографию знаменитой немецко-американской актрисы Марлен Дитрих, и с тех пор просто чокнулась на её роковом образе.

- Шикарная женщина! – Воскликнула тогда потрясённая Танька, сунув журнал Миле под нос. – Гляди, какое лицо…А причёска! А как сигаретку держит - не просто тебе, а в длинных атласных перчатках…Это что-то!

Танька смотрела на Марлен, вытаращив свои и без того круглые глаза, а Марлен на Таньку - с ироничным прищуром и лёгким презрением: мол, куда тебе, глупая провинциальная девочка до меня – женщины - легенды двадцатого столетия.

«Ну, уж нет!» - Возмутилась про себя Танька, - «чем я хуже?»

И на следующий день вытравила волосы перекисью водорода, выщипала брови до состояния ниточки, и села на голодную диету. А ещё купила супертонкие сигареты «Exellent Vanilla» и чёрные атласные перчатки. Правда, курить тогда Танька не умела – пришлось учиться.

Но даже теперь сравнить изменившуюся Таньку, с её осветлёнными волнистыми волосами, тонкими изогнутыми бровями и дерзко-красной помадой на губах, с Марлен Дитрих было также нелепо, как сравнить, например, пингвина и орла в полёте. И тогда Танька решилась на отчаянный шаг : сменила своё имя в паспорте. И стала Марлен Петровной Рожковой. А сокращённо – Марлей.

- Ладно, Марлечка, не обижайся, - Мила встала из-за стола и направилась к холодильнику, - хочешь, я тебя пирожным угощу?

-Нее… - отмахнулась Марлен, - я ж на строгой диете. Мне ещё два кило надо сбросить для нового платья.

С этими словами она потянулась к пачке за следующей сигаретой.

- Как хочешь, - пожала плечами Мила, доставая из холодильника эклер и откусывая его на ходу.

Марлен со скрытой завистью глянула на подругу. Повезло Милке – ей от природы досталась шикарная фигура, за которой Милка даже не трудилась следить. Не то, что Марлен! – У неё каждая калория шла на счёт.

- Ты мне лучше про Солодова расскажи, - пытаясь отвлечь свои мысли от эклера, поинтересовалась она. – Как ты могла мужика до такого края довести, что из-за тебя он помереть решил?

- Я его довела? – Мила засунула остатки пирожного в рот, пробубнила, - если хочешь знать, это он меня довёл.

- Чем же это, интересно? Дай-ка я сама догадаюсь: он положил тебе в чай не две, а три ложечки сахара… Или нет, он принёс тебе в подарок букет белых хризантем, а ты любишь жёлтые.

- Не язви, - Мила села на стул, вздохнула, - между прочим, ты недалека от истины.

- Значит, всё-таки жёлтые хризантемы. - Покачала головой Марлен, - бедный-бедный Солодов!

- Это я бедная, - грустно возразила Мила и отодвинула в сторону чашку с остывшим кофе таким жестом, будто это чашка была виновата в Милкиных несчастьях. – Ты вот смеёшься, Марля, а мне уже не до смеха. Солодов любит меня не так, как все нормальные люди, а с какой-то маниакальной страстью. Мне иногда кажется, что он преследует меня. Я задыхаюсь от его услужливого присутствия.

- Да ладно, - вяло возразила Марлен, разглядывая на своей руке вычурный перстень с агатом, надетый прямо на маленькую кружевную перчатку. - Все бабы жалуются на недостаток мужского внимания, а ты – на избыток. Так не бывает.

- А вот и бывает, - Мила на секунду задумалась, перебирая в уме наиболее подходящие доказательства «маниакальности» Солодова, затем сказала, - вот например, кофе. Ты знаешь, что я люблю кофе с корицей, а Солодов корицу терпеть не может. Когда мы познакомились, он пил только чёрный кофе, причём без сахара. А теперь, представь себе, он варит кофе только с корицей и пьёт его вместе со мной! Давится, а пьёт.

- Ну и что? – Пожала плечами Марлен, - тоже мне, доказательство! Я вот, например, тоже давлюсь твоей безвкусной стряпнёй, а всё-равно ем, если ты предлагаешь. Из чувства уважения к хозяйке. Все нормальные люди так поступают.

- Ну ладно, чёрт с ним, с этим кофе, - согласилась Мила, - но ты бы видела его картины!

- А что с ними?

- Они ужасны! Видеть их не могу! – Мила драматическим жестом прикрыла рукой глаза, наглядно показывая, как именно она не может видеть эти ужасные картины, - Он же никогда не был портретистом, - всегда писал пейзажи. А теперь переключился исключительно на портреты!

- И что в этом плохого? Человек развивается.

- Дело в том, что на всех портретах изображена я. Всегда только я одна и никого, кроме меня. Десятки портретов, на которых я сижу, лежу, смотрю в окно, пью чай, смеюсь или плачу, расчесываю волосы перед зеркалом и так далее. От этого свихнуться можно! Тем более что и написано всё это в стиле кубизма или сюрреализма. Стоило только заикнуться, что я предпочитаю в живописи именно эти стили, так на тебе! Как говорится, «заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибёт».

- Глупая ты, Милка, радовалась бы. Меня вот никто не рисует. Ни в стиле кубизма, ни в стиле пофигизма, ни вообще. Один раз только Диман, ну мой бывший, по моей настоятельной просьбе сфоткал меня кое-как старой «мыльницей». Вот где ужас! Этой фоткой теперь можно детей пугать, чтобы конфеты в серванте не воровали…

- Ну ладно, что с тобой спорить. Сейчас я вытащу один из его шедевров, и ты поймёшь, о чём речь.

Мила решительно встала со стула и зашагала в комнату. Через минуту она вернулась, держа в руках небольшой квадратный холст, без рамки.

- Вот, любуйся. Это называется «Портрет Милы, созерцающей кровавый закат у моря, с кошкой в руках».

Марлен перестала курить, удивлённо заморгала своими кукольными глазами:

- А у тебя разве есть кошка?

- Да причём здесь кошка?! Кошка – это вымышленное дополнение к портрету. Ты на меня посмотри. Ну глянь, глянь…

Марлен неторопливо поднялась со стула и торжественно поднесла себя к картине. Встав к ней почти вплотную, принялась с пристрастием разглядывать холст. Надо было признать, картина производила впечатление. На истерично-синем фоне был выписан кривой трёхногий стул, на котором в какой-то неестественной для человека позе восседало нечто, напоминающее женщину. У женщины было жёлтое треугольное лицо без носа и рта. Во лбу радостно сиял один голубой глаз, как у циклопа. На коленях у странной женщины лежало зелёно-красное существо, по виду напоминающее скорее хамелеона, нежели кошку.

- А что, - Марлен задумчиво затянулась сигареткой, выпустила в потолок зыбкое колечко дыма, - в этом что-то есть. Кошка, конечно, не очень… А вот ты, Милка, вполне. Только цвет лица подкачал: слишком болезненный. А где, собственно, закат, который ты созерцаешь?

- Впереди, Марля, в воображаемой зоне. На этом, так называемом, портрете я смотрю вперёд. Там и закат. С таким же успехом можно было дать картине другое название, например: «Мила, созерцающая голубой телеэкран» или «Мила, созерцающая падение курса доллара». Кстати, кошка больше походит на крокодила. Такая же зелёная.

Марлен закатила глаза: мол, как меня претит этот ваш моветон!

- Ох, Милка, и за что тебя мужики так балуют? Никакого в тебе пространственного мышления, и воображения - ноль. Женщина должна быть утончённой натурой, неразгаданной тайной. Нет в тебе оригинальности, в общем. И гибкости нет. Ты прямая, как линейка.

- Зато ты у нас вся такая кривая и оригинальная, как зигзаг, - съязвила Мила, сморщив свой маленький аккуратный носик, - и перестань чадить, в конце концов, в моей квартире!

- Пожалуйста, - Марлен равнодушно пожала плечами и, вернувшись на кухню, смяла «в гармошку» сигарету в пепельнице. – Только не нервничай. Это плохо сказывается на цвете лица. А он у тебя, судя по портрету, и так не очень…

Она хихикнула, интеллигентно прикрывая рот перчаткой.

- Иди ты, - буркнула Мила, и, поставив картину «лицом» к стене, села рядом с подругой. – Ты всё ржёшь, а мне мужик нужен. Настоящий.

Она вздохнула. Заправила за уши упавшие на лицо светлые пряди волос.

Марлен осуждающе посмотрела на Милу: нашла, о чём печалиться!

- А Солодов тебе не мужик?

- Солодов – тряпка. Ему что скажешь, то он и будет делать. Скучно и предсказуемо. Он даже злиться не умеет. Вот сегодня, например, я на него ору, а он стоит, как пенёк, глазами хлопает и талдычит в ответ: «Я без тебя жить не могу… Я без тебя жить не смогу». Любой другой на его месте давно бы уже психанул и ушёл. А этот терпит. Ты не представляешь, как меня это бесит! «Я без тебя умру», говорит, а сам живёт, гад, и каждый день мне нервы мотает.

- Ну да, ну да…Тебе бы моего Димана. Тот бы звезданул тебе пару раз промеж бровей, и сразу бы в твоей дурьей башке всё на место встало. – Марлен вздохнула, поправила рукой свои обесцвеченные локоны, - мама дорогая, это ж надо так с жиру беситься?! Видите ли, он портреты ей не такие рисует и не такой кофе пьёт! И почему нормальные мужики тебе «за просто так» достаются? А на меня, интеллигентную девушку, ни одна сволочь внимания не обращает. А сколько я сил положила, чтобы создать образ?! С одними только волосами чокнуться можно: каждые две недели корни подкрашиваю… Ааа, тебе, натуральной блондинке, этого не понять.

Марлен обиженно поджала свои густо накрашенные губы, подумала: «И за что судьба так неблагосклонна к ней? Жизнь крайне несправедливая штука! Вот почему одним достаётся всё и без малейших усилий, а другие из кожи вон лезут, и получают в результате «шиш с маслом»? Взять, например, Милку. Ей и красота досталась от природы, и ещё творческий Солодов в придачу. Какие, спрашивается, усилия для этого приложила Милка? Да никакие! Она и не накрашенная выглядит как «звезда с обложки». Проснулась утром, в лицо водичкой плеснула - и уже красавица. А Солодов прыгает вокруг неё, пылинки сдувает и терпит все её капризы. Почему, интересно? Да просто Милке подфартило с порядочным мужиком. И всё! А у меня только на макияж по два часа уходит, и, тем не менее, никто ни разу не захотел написать мой портрет. Даже в стиле кубизма. Да что там портрет, чашку кофе никто не поднесёт».

Марлен вспомнила, какое количество денег потратила и сколько мук приняла, чтобы создать себе новый образ. Ей даже пришлось выучить несколько цитат Пауло Коэльо и два стихотворения Пьера Жана Беранже. Пару раз в разговоре с Солодовым она блеснула перед ним своим интеллектом, произнесла что-то вроде: «Если тебя выписали из сумасшедшего дома, это еще не значит, что тебя вылечили. Просто ты стал как все». Но фраза не вписалась в тему разговора, и Солодов смущённо улыбнулся в ответ: «Прости, Марля, но я не понял, ты сейчас это к чему сказала?». «Да так, к слову пришлось», - пробормотала Марлен и решила, что Беранже она продекламирует как-нибудь в другой раз.

А Милка ничего не делала. Она не забивала свою голову умными цитатами и не портила волосы красками и горячими щипцами для завивки. Солодов любил Милку и без этого. Он сходил с ума от любви, а Марлен – от зависти и обиды, что Солодов выбрал не её, а её подругу.

- Глупая ты, Милка, - сказала Марлен, - такого мужика отпустила. А если он и вправду что-то с собой натворит?

- Не смеши меня, - фыркнула Мила, - я эти угрозы уже не первый раз слышу. Вот увидишь, завтра он опять будет у моих ног.

- У твоих ног? Фи, как грубо. Он же не собака. По-моему ты преувеличиваешь свою значимость.

- Увидишь, - сказала Мила безразличным тоном, - доживи до завтра.

- А если всё-таки нет? - Не отставала Марлен. – Возьмёт и не придёт.

- Марля, не доставай, - отмахнулась Мила, - хочешь сама в этом убедиться, приходи завтра часикам к двенадцати. Он уже будет здесь – с цветами и очередным моим портретом.

Марлен улыбнулась: завтра воскресенье. Никаких особенных дел не намечено. Почему бы и не прийти? Заодно будет повод продемонстрировать перед Солодовым новое жаккардовое платье, ради которого она сидела на строгой диете вот уже две недели.

- Окей, - согласилась Марлен, - но если Солодов не придёт, то…

Мила с раздражением одёрнула подругу:

- Он придёт. И закончим на этом.

 

Солодов сел на гранитный парапет и посмотрел вниз – туда, где под тремя каменными пролётами Прачечного моста тихо плескалась река Фонтанка.

«Холодная», - подумал он, глядя на реку и инстинктивно засовывая озябшие руки в карманы пальто, - «интересный цвет у воды. Пожалуй, его можно получить, если смешать оттенки натуральной умбры и свинцового, и добавить немного оливкового цвета. И как удачно лёг на воду кленовый лист! Какой яркий оранжевый мазок на спокойно-мрачном фоне! Неплохая получилась бы картина. Её можно было бы назвать «Последняя вспышка осени»…Хотя, к чему теперь мне всё это?»

Он перевёл взгляд на начало моста, на проглядывающую за ним парадную решётку Летнего Сада. Затем посмотрел на тяжёлое, набрякшее тучами, октябрьское небо, и, поёжившись, снова уставился на воду. Почему он выбрал именно этот мост? Это случилось на уровне подсознания. Ноги сами привели его сюда. Что ж, распрощаться здесь со своей жалкой жизнью было бы даже символично: ведь именно на Прачечном мосту он в прошлом году случайно познакомился с Милой, на нём же назначал ей все последующие свидания. Если всё началось с этого места, пускай здесь всё и закончится.

Солодов вдруг вспомнил, как впервые увидел Милу. Это было в августе. Он как раз возвращался с пленэра: в одной руке нёс чехол с мольбертом и планшетом, а в другой – этюдник. Шёл и думал о том, какие всё-таки необыкновенные виды открываются с этого старейшего в городе моста, который некоторые местные по старинке называли Прачешным. Витая в своих мыслях и засмотревшись на Дворцовую набережную, Солодов лоб в лоб столкнулся с идущей ему навстречу девушкой. От неожиданности уронил этюдник, рассыпал тюбики с красками и кисти. Затем, ползая по мосту и бурча себе под нос какие-то ругательства, принялся собирать свои «амуниции» и складывать их обратно в деревянную коробку.

Девушка вдруг расхохоталась – дерзко и жизнерадостно. Солодов вынырнул из своих мыслей, посмотрел на неё и… остолбенел от восхищения. Незнакомка была столь же прекрасна и солнечна, как то августовское утро, в которое они встретились. Возвышалась над ним в своём коротком шифоновом сарафанчике, демонстрируя сильные загорелые ноги. Но ноги – это ещё «полбеды». Главное – глаза. Боже, какие у неё в тот момент были глаза! Они имели очень редкий оттенок под названием «королевский синий». Это был любимый цвет Солодова.

- Внимательнее надо быть, - усмехнулась девушка, - так и в речку не мудрено свалиться вместе с Вашим мольбертом. Кстати, Вы поцарапали мне ногу этой дурацкой коробкой.

Она ткнула пальцем на этюдник, а затем слегка приподняла подол сарафана. Взору Солодова открылось крепкое и гладкое бедро, на бронзовой коже которого краснела тонкая длинная царапина.

- Простите, - Солодов сконфуженно опустил глаза и закашлялся от неловкости, затем закрыл этюдник и выпрямился перед «потерпевшей», как солдат перед генералом, - я очень виноват.

- Да ладно, не смертельно, - кокетливо махнула она рукой. – До свадьбы заживёт.

- Обязательно заживёт, - обрадовался Солодов и вдруг набрался наглости добавить к этому следующие слова, - кстати, я могу загладить свою вину. Хотите, я угощу Вас чашкой кофе? Здесь неподалёку есть хорошее кафе «У летнего сада».

- Кофе? – Она закусила губу, - что ж можно и кофе. Но если только с корицей. Вы любите корицу?

Он поморщился:

- Терпеть не могу. Пью только чёрный кофе, без всяких добавок.

И тут же спохватился, - но в принципе я всеядный.

Она оценивающе оглядела Солодова: высок, худощав, правда немного бледен. Вполне приятен, даже хорош собой, хоть и не её типаж. Ей нравились рослые крепкие мужики, тем более она не признавала на мужчинах длинные причёски, но этому парню вроде как шли его тёмные волосы, небрежно рассыпанные по плечам.

- Хорошо, - согласилась девушка, - у меня как раз есть свободный часик. Почему бы не потратить его на Вас?

Солодов в очередной раз удивился: как запросто она общается с ним - никакого намёка на смущение! Он же, напротив, страшно нервничал и краснел буквально от каждого её слова и взгляда.

- Меня, кстати, Людмилой зовут, - добавила девушка, как бы вскользь, - но для близких я Мила.

И Солодов тогда подумал: «Странно, она даже не спросила моего имени».

А потом подумал другое: «Как хотел бы и я быть для неё близким и называть её Милой».

Если бы он тогда знал, чего это будет ему стоить!

 

А потом он заболел. Нет, он не влюбился, а именно заболел. Он и сам не понял, как могло так случиться. Его словно подключили к аппарату искусственного дыхания под названием «Мила», без которого он не мог дышать, а, значит, жить. Мила чувствовала это и «выжимала» из Солодова «все соки». И «выжала»! Ей нравилось осознавать, что ей кто-то болен. Подвернулся Солодов – пусть будет он. Какая разница?

Солодов мечтал выздороветь, но не мог. Эта любовь вселилась в него, как раковая опухоль, и пустила метастазы во все важные органы, в первую очередь, поразив мозг и сердце. Мозг перестал работать, а сердце – биться, если рядом не было Милы.

Сначала Солодов боролся со своим недугом, сходил с ума от боли. Затем пал духом и смирился, как смиряется с неизбежностью смертельно - больной человек. Дальше и вовсе потерял своё «Я», полностью растворился в Миле, словно шипучая таблетка аспирина в стакане воды. А Мила выпила эту аспириновую воду и стала жить дальше в своё удовольствие.

И Солодов стал жить – только уже не своей, а её жизнью. Ей нравился кофе с корицей? Значит, и ему тоже, ведь «у Милы тонкий вкус» - так твердили вокруг все её «близкие».

Она не любила городские пейзажи, находила их скучными. И Солодов перестал писать пейзажи, перешёл на портреты, выбрал новые и чуждые для себя стили кубизма и сюрреализма. А всё потому, что однажды Мила зарекнулась, что ей нравятся работы Пикассо, особенно «Портрет Доры Маар». Чтобы Миле было особенно приятно, Солодов стал писать только её портреты. Раз Пикассо запечатлел на холстах всех своих женщин - от первой жены, русской балерины Ольги Хохловой и до последней, самой верной и фанатичной поклонницы его таланта Жаклин Рок (что так восхищало Милу!), то и Солодов должен был последовать примеру великого художника. И что поделать, если в жизни Солодова случилась лишь одна женщина по имени Мила? Значит, он будет писать разные портреты одной своей женщины.

 

Но что-то не ладилось. Он пытался написать Милу такой, какой увидел её в первый раз – солнечной и яркой, с дерзкими смеющимися глазами, но всё время выбирал не те оттенки, и Мила получалась скучной и невыразительной, с болезненной кожей и злым выражением лица. Он перестал чувствовать цвета: они не играли на портретах, они тускнели почти сразу же, как только переходили с кисти на холст. Мила сердилась, кричала: «Солодов, тебе не дано быть вторым Пикассо! Твоя планка, выше которой ты не прыгнешь – это убогие городские пейзажи. Так что рисуй лучше их, а не меня! Возвращайся обратно в своё прошлое!» Солодов вздыхал - он был бы рад вернуться назад, но не мог. Он больше ничего не мог. Да и он - был уже не он.

 

Солодов оглянулся по сторонам: никого, если не считать девушки, сидящей неподалёку на парапете. Жаль, что она здесь! Не хотелось бы, чтобы кто-то стал свидетелем его самоубийства. Хотя, и это уже не должно его волновать.

Он зажмурился и представил, как летит с моста прямо в холодную реку, как она равнодушно поглощает его тело, и оно медленно исчезает в глубине тёмных, почти чёрных вод. Девушка, сидящая на парапете (единственная свидетельница этого страшного действа) истошно кричит и, соскакивая с него на мост, зовёт на помощь прохожих. Собирается толпа зевак. Люди, живо обсуждая произошедшее, глазеют на реку и гадают, как далеко с места гибели унесёт течением тело утопленника. А утопленнику будет уже всё равно, куда его унесёт.

 

Тихий всплеск воды отвлёк его от печальных мыслей. Солодов открыл глаза, посмотрел вниз и вдруг увидел, как, намокая, медленно уходит под воду красный женский берет.

Где-то он уже его видел? Ах да – на той девушке, что сидела неподалёку от него, понуро свесив ноги с парапета моста. Солодов оглянулся – девушка продолжала сидеть на том же месте и в той же позе – нелепо согнувшись и уставившись на воду немигающим взглядом. Её худенькая скрюченная фигурка, облачённая в узкое серое пальтишко, вызвала у Солодова острое чувство жалости. Похоже, не только ему одному плохо. И, кажется, девушка даже не заметила, что ветер сорвал берет с её головы. Надо ей об этом сказать. А то потом некому будет это сделать. «В конце концов, это не займёт много времени», - подумал Солодов, - «а впереди у меня – целая вечность».

Он соскочил с парапета. Подошёл к девушке, тихо тронул её за худенькое плечо. Она вздрогнула, спросила не оборачиваясь:

- Что Вам надо?

- Ничего, - сказал Солодов, - просто Вы уронили в воду свой берет.

- Мне всё - равно. – Ответила девушка в сером пальто.

У неё был отсутствующий голос. Солодова осенило: а вдруг она тоже решила покончить с собой? Может быть, и у неё случилась роковая любовь? Внезапно Солодов испытал к незнакомке какое-то тёплое, почти родственное чувство - как будто она была его боевым товарищем, и они вместе прошли «огонь, воду и медные трубы». Солодов разволновался от собственных мыслей: ему захотелось сказать девушке что-то утешительное. И он произнёс:

- Не переживайте Вы так. Он того не стоит. Он не стоит того, чтобы из-за него Вы бросились с этого моста.

- Вы о чём? – Девушка обернулась, глянула на Солодова глазами, полными слёз. Из-за них Солодов не смог разглядеть, какого цвета были её глаза. – Сегодня утром умерла моя собака. Мой пёс Дикс. Он жил рядом со мной пятнадцать лет, лучше и преданней друга за все эти годы у меня не было. А Вы… Вы мне сначала говорите про берет, потом про то, что он того не стоит. И эту чепуху про самоубийство. Я и не собиралась вовсе… Мне просто надо побыть одной.

Девушка смахнула слёзы с глаз, но они тут же наполнились новыми слезами. Солодов растерянно уставился на неё, слова комом встали в горле:

- Простите… Простите меня, дурака. У Вас настоящее горе, а я…

Ему стало стыдно. Нестерпимо. Рядом с ним находился человек, который только что потерял настоящего друга, но стойко переживал своё горе. И он делал это достойно, без пафоса.

А что же он сам? Слабак! Позёр! Решил покончить с собой только из-за того, что сумасбродная Мила выкинула очередной каприз. Сколько уже было этих капризов и унижений? Почему он их терпел? И что он хотел доказать своей смертью человеку, который его не ценил, а, главное, не любил? Как глупо было растратиться на того, кому ты никогда не был нужен! Глупо и смешно. Причём смешно до истерики.

Солодова и впрямь всего затрясло от смеха. Он согнулся пополам и зашёлся в тихом, почти беззвучном хохоте. Он смеялся так, что из глаз его потекли слёзы. А вместе со слезами стала уходить и его боль.

- Вам плохо? – Вдруг спросила девушка в сером пальто.

Она спрыгнула с парапета и участливо наклонилась над Солодовым.

- Нет, - ответил он, вытирая слёзы рукой, - мне хорошо.

Это была правда. Уже давно ему не было так хорошо. Ему даже захотелось сделать что-то из ряда вон выходящее. Нет, не прыгнуть с моста в холодную Фонтанку, а, например, крепко обнять стоящую перед ним девушку. Или подарить ей букет из кленовых листьев. А лучше – щенка. А ещё хотелось ей сказать что-то очень хорошее, и он предложил:

- А давайте выпьем по чашке кофе?

Она распахнула глаза от удивления:

- Какой Вы странный…Приглашаете меня на кофе, а я ведь даже не знаю Вашего имени.

- Соло… – Чуть было не сказал Солодов, но вовремя исправился, - меня зовут Константин.

Он улыбнулся: забавно! Его так давно называли Солодовым, что он разучился произносить собственное имя.

- А Вас?

- Рита, - просто ответила она.

- Вы какой кофе предпочитаете? Наверняка, с корицей? – Поинтересовался Солодов.

- Не угадали. Терпеть не могу корицу, - поморщилась Рита, - пью только чёрный, без всяких добавок. Кстати, здесь неподалёку есть неплохое кафе. Называется «У летнего сада». Может быть туда?

- С удовольствием.

Солодов скрыл улыбку: что-то повторялось в его судьбе с удивительной точностью, но, в то же время это «что-то» было уже совершенно другим.

- Ну, тогда пойдёмте.

Рита посмотрела ему прямо в глаза. А он посмотрел в её глаза и поразился: у девушки один глаз был зелёного цвета, а другой - голубого.

- Это называется гетерохромия радужки, - пояснила Рита, немного смутившись, - это не заболевание. Просто игра природы. Природа тоже любит пошутить, как видите.

Солодов кисло улыбнулся и отчего-то вспомнил глаза Милы с их «королевским синим» оттенком. И здесь природа пошутила: одарила редким цветом внешность того, кто не заслуживал такого роскошного подарка. А он клюнул на яркое, как окунь на блесну, не догадавшись, что попадётся на крючок. Да уж… Ничего не скажешь: игра природы!

- Не смущайтесь. – Сказал он, - у Вас глаза хороших цветов. Зелёный символизирует саму жизнь, а голубой – умиротворенность и интеллект. Так что Вам повезло.

- Вы разбираетесь в цветах?

- Немного. Просто я художник. Вернее, был им когда-то.

- Костя, а Вы умеете писать портреты? – Спросила Рита и, заметив, что Солодов замешкался с ответом, поспешно добавила, - нет, я не о себе. Просто было бы здорово, если бы кто-то написал портрет моего Дикса…По фотографии.

- Думаю, смог бы, - он вздохнул с облегчением.

Как давно он не рисовал собак! Пожалуй, ни разу.

- Это хорошо, - серьёзно сказала Рита, - тогда по дороге я расскажу Вам, какой замечательный у меня был Дикс. Он был редким умницей. И пойдём те же скорее к «Летнему саду». Здесь ужасно холодно, и от реки сильно дует.

Она подняла воротник пальто и спрятала нос в намотанный вокруг шеи красный шарф.

Солодов зябко передёрнул плечами: и вправду дует! Он полностью согласился с Ритой: в кафе, конечно, гораздо теплее, чем на дне Фонтанки. К тому же в нём можно заказать кофе. Настоящий, крепкий, колумбийский. Обязательно чёрный и без всяких добавок.

 

Май 2011 г.