Сергей Крылов

 

Читайте Пушкина, друзья!

 

Посвящается

Вере Романовне Вайнберг

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

Проведя долгие тихие часы над полным собранием сочинений Александра Сергеевича Пушкина с подробными комментариями к его произведениям, вы испытаете одно из самых высоких эстетических наслаждений, доступных любителю литературы. И, думаю, вы согласитесь, что Пушкин – гений, явленный нам Богом или Природой, чтобы мы узнали с каким абсолютным совершенством можно пользоваться обыкновенным Словом.

 

Теснится средь толпы еврей сребролюбивый,

Под буркою казак, Кавказа властелин,

Болтливый грек и турок молчаливый,

И важный перс, и хитрый армянин.

 

Я читаю эти строки, наслаждаюсь их музыкой, великолепными, точными эпитетами и думаю: «я – россиянин, в нашей жизни, в нашей душе есть гений, гений – радость, гений – солнце, гений – совершенство», и испытываю горделивое чувство, что, может быть, ни у одного другого народа нет столь прекрасного поэта.

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

Молодой Пушкин в ссылке в Одессе:

 

Я жил тогда в Одессе пыльной…

Там долго ясны небеса,

Там хлопотливо торг обильный

Свои подъемлет паруса;

Там все Европой дышит, веет,

Все блещет югом и пестреет

Разнообразностью живой.

Язык Италии златой

Звучит по улице веселой ,

Где ходит гордый славянин,

Француз, испанец, армянин,

И грек, и молдаван тяжелый,

И сын египетской земли,

Корсар в отставке, Морали.

 

Город и порт оживают, обыватели спешат по своим делам – заботам.

 

Но мы, ребята без печали,

Среди заботливых купцов,

Мы только устриц ожидали

От цареградских берегов.

Что устрицы? пришли! О радость!

Летит обжорливая младость

Глотать из раковин морских

Затворниц жирных и живых,

Слегка обрызгнутых лимоном.

Шум, споры – легкое вино

Из погребов принесено

На стол услужливым Отоном;

Часы летят, а грозный счет

Меж тем невидимо растет.

 

И вот строфа, о которой нужно сказать особо:

 

Но уж темнеет вечер синий,

Пора нам в оперу скорей:

Там упоительный Россини,

Европы баловень – Орфей.

Не внемля критике суровой,

Он вечно тот же, вечно новый,

Он звуки льет – они кипят,

Они текут, они горят,

Как поцелуи молодые,

Все в неге, в пламени любви,

Как зашипевшего аи

Струя и брызги золотые…

Но, господа, позволено ль

С вином ровнять do-re-mi-sol?

 

Удивительное дело слово гения!

Мало кому удавалось словом выразить музыку. А здесь слово соперничает с музыкой и в чём? – в музыкальной выразительности!

 

Он звуки льет – они кипят,

Они текут, они горят,

Как поцелуи молодые,

Все в неге, в пламени любви,

Как зашипевшего аи

Струя и брызги золотые…

 

Лёгкость, блеск, искромётность, молодой восторг, музыка – по-э-зи-я!

 

Но шли годы и…

 

Другие дни, другие сны;

Смирились вы, моей весны

Высокопарные мечтанья,

И в поэтический бокал

Воды я много подмешал.

----------

Порой дождливою намедни

Я, заглянув на скотный двор…

Тьфу, прозаические бредни,

Фламандской школы пёстрый сор!

 

Ещё раз скажу: удивительное дело слово гения!

Одна строка, а в ней точное, исчерпывающее определение целого направления европейской живописи. Вы, конечно, знаете картины этих фламандцев: крестьянский дворик, куры, утки, гуси, поросята, лошади, телега, сбруя, собаки, кошки, битая птица, груда рыбы, пух, перья, рыбья чешуя, многочисленное семейство – и над всем этим гениальная пушкинская строка:

Фламандской школы пестрый сор!

 

Таков ли был я, расцветая?

Скажи, фонтан Бахчисарая!

Такие ль мысли мне на ум

Навёл твой бесконечный шум,…

 

Фонтан любви, фонтан живой!

Принес я в дар тебе две розы.

Люблю немолчный говор твой

И поэтические слезы.

 

Твоя серебряная пыль

Меня кропит росою хладной:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль…

 

И опять скажу: удивительное дело слово гения!

Ведь это уже не просто стихи, это – нечто большее, это – материализация определённой физической сущности посредством гениального слова. Звучат эти строки, и вот он, фонтан живой (да простит мне эту дерзость Александр Сергеевич!):

 

Его серебряная пыль

Кропит нас всех росою хладной.

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный,

Журчи, журчи свою нам быль!

Удивительное дело слово гения!

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

И вы увидите, как рядовое событие, эпизод в его жизни превращается под его пером сначала в прозаический, а затем в поэтический шедевр.

 

«На днях я посетил калмыцкую кибитку…

Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» - * * * - «Сколько тебе лет?» - «Десять и восемь.» - «Что ты шьешь?» - «Портка.» - «Кому?» - «Себя.» - «Поцелуй меня.» - «Не можно, стынно!» Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и села завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик, и я не имел силы отказаться. Я хлебнул, стараясь не перевести духа… После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием, подобным нашей балалайке… Вот к ней послание, которое, вероятно, никогда до нее не дойдет…»

 

Прощай, любезная калмычка!

Чуть-чуть, назло моих затей,

Меня похвальная привычка

Не увлекла среди степей

Вслед за кибиткою твоей.

Твои глаза , конечно, узки,

И плосок нос и лоб широк,

Ты не лепечешь по-французски,

Ты шелком не сжимаешь ног,

По-английски пред самоваром

Узором хлеба не крошишь,

Не восхищаешься Сен-Маром,

Слегка Шекспира не ценишь,

Не погружаешься в мечтанье,

Когда нет мыслей в голове,

Не распеваешь : Ma dov e,

Галоп не прыгаешь в собранье…

Что нужды? – Ровно полчаса,

Пока коней мне запрягали,

Мне ум и сердце занимали

Твой взор и дикая краса.

Друзья! Не все ль одно и тоже:

Забыться праздною душой

В блестящей зале, в модной ложе

Или в кибитке кочевой?

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

И вам откроется его гений, гений всемирного масштаба в, казалось бы на первый взгляд, рядовом, сугубо личном четверостишии.

Молодой Пушкин, заядлый театрал, «почётный гражданин кулис», был увлечён актрисой Колосовой. Но вот беда, Колосова не отвечала ему взаимностью. И в досаде – как это ему, Пушкину, отказывают во внимании, отказывают в любви! – в досаде он пишет на Колосову эпиграмму:

 

Все пленяет нас в Эсфири:

Упоительная речь,

Поступь важная в порфире,

Кудри черные до плеч,

Голос нежный, взор любови,

Набеленная рука,

Размалеванные брови

И огромная нога!

 

Эпиграмма ужасная: тонкая, злая и …несправедливая. Женщина она была, как свидетельствуют современники, прекрасная во всех отношениях и талантливая актриса. И благородное сердце Пушкина не могло, конечно, оставить эту выходку без извинительных последствий. Вскоре в письме к Катенину, в стихотворной части письма («Катенину») Пушкин пишет отречение от этой эпиграммы:

 

Кто мне пришлет ее портрет,

Черты волшебницы прекрасной?

Талантов обожатель страстный,

Я прежде был ее поэт.

С досады, может быть неправой,

Когда одна в дыму кадил

Красавица блистала славой,

Я свистом гимны заглушил.

Погибни злобы миг единый,

Погибни лиры ложный звук:

Она виновна, милый друг,

Пред Селименой и Моиной.

Так легкомысленной душой,

О боги! смертный вас поносит;

Но вскоре трепетной рукой

Вам жертвы новые приносит.

 

Последнее четверостишие, кроме его личного, частного звучания, ещё и драма, драма человека перед сущностью божества. И драма не только лишь обозначенная, но драма в полном объёме: в завязке, развитии, кульминации и развязке.

Там, где Шекспиру понадобились бы полтора десятка действующих лиц и потоки слов, ОН выразил всё четырьмя гениальными строчками!

 

Так легкомысленной душой,

О боги! Смертный вас поносит;

Но вскоре трепетной рукой

Вам жертвы новые приносит.

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

И тогда его трепетное отношение к России, к её исторической судьбе, к Москве, как олицетворению России, станет вашим отношением, вашим неотъемлемым чувством.

 

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

И я уверен, вы умом и сердцем примите его слова:

«Уважение к прошлому – вот черта, отличающая образованность от дикости».

И тогда вы поймёте, что сделали с Манежной площадью Москвы. Соорудить рядом с седыми стенами Кремля такую нелепость – это не просто безвкусица, это надругательство над русской святыней. Эти люди находятся по другую сторону обозначенной Пушкиным черты, в краю дремучей дикости. Когда мне приходится бывать у бывшей Манежной площади, я ухожу оттуда с заплёванной душой.

Ах, Юра, Юра! Что ты наделал, будь ты неладен!

 

Мне как-то пришлось говорить об этом – с кем бы вы думали? – да, да, с Александр Сергеичем!

Вы, конечно, знаете, что сновидения есть небывалые сочетания бывалых впечатлений. Так вот, у меня однажды было такое небывалое сочетание. Будто иду я по Тверской ранним летним утром. Только-только развиднелось, улица пуста, ни машин, ни людей, ни огней в окнах. Я иду по проезжей части, посредине улицы. Прохожу Пушкинскую и вижу боковым зрением, что Александр Сергеич сходит с пьедестала, принимает свой живой облик и направляется ко мне. Я остановился, он подошёл, мы поздоровались, и как-то так получилось, что мы сразу на ты. Меня это нисколько не задело, хотя я вживе вдвое старше его. Да… А взгляд у него такой любопытно- ироничный, изучающий. Я про себя думаю: ну, это понятно, ему же интересно, какие мы теперь, двести лет спустя.

-- Куда, - спрашивает, - идёшь?

-- Да вот, - говорю, - вниз по Тверской, к Красной площади.

-- Ну, пойдём вместе.

Спустились по Тверской, повернули направо к Университету, остановились на тротуаре.

-- Слушай, - говорит, - я хорошо помню это место, отсюда был прекрасный вид на Кремль. А что здесь теперь? Что вы нагородили?

-- Да понимаешь, - отвечаю, - есть тут у нас один необузданный эстет в кепке. Вот… украсил.

Он, конечно, юмор понял, засмеялся, а потом говорит:

-- Знаешь, что такое новая Манежная площадь? Вот если вашему эстету отрезать муде и пришить их ему на лоб, это и будет новая Манежная площадь!

И добавил:

-- Но дюже-то не тужи. Россия и это поправит.

 

Россия и это поправит!

При одном условии, конечно, что мы будем читать Пушкина и не только читать, но и размышлять над его словом. А размышлять есть в связи с чем.

Один россиянин, выступавший до меня с пушкинской речью, сказал:

-- Пушкин – наше все!

Это так, и прежде всего наше всё в литературе. В ёмкой форме, почти в формуле объективного закона природы Пушкин предсказал её развитие на все времена. Размышляя о судьбах словесности, он писал: «Язык неистощим в соображении слов, как разум неистощим в соображении понятий.» Здесь всё: золото XIX-го и серебро начала XX-го веков великой русской литературы, и поэтический гений XX-го века и изыски модернистов, абсурдистов… истов… истов, и многое, многое другое, что было, есть и будет – всё, всё, всё.

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

И вы воскликните вслед за Блоком: «Веселое имя – Пушкин!». И вы поймёте, что Александр Сергеич сердечные (дружеские, любовные) отношения ставил выше всяких национальных и религиозных условностей.

 

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня, следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я не робея

Готов, еврейка, приступить –

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

Напоследок ещё одно озорное стихотворение Александра Сергеича.

В девятнадцатом веке, в пушкинские времена в труппах оперных театров ещё сохранялись штатные кастраты. Это певцы, которые в мальчишеском возрасте, обладая хорошими вокальными данными, были выхолощены и таким образом сохранили высокие голоса для исполнения соответствующих партий. Не имея семьи и не тратясь на женщин, они нередко были весьма состоятельными персонами. Чего не скажешь, к примеру, о музыкантах оркестров тех же оперных театров. И вот…

 

К кастрату раз пришел скрипач,

Он был бедняк, а тот богач.

«Смотри, - сказал певец безмудый, -

Мои алмазы, изумруды –

Я их от скуки разбирал.

А! кстати, брат, - он продолжал, -

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу».

В ответ бедняга равнодушно:

--Я? я муде себе чешу.

 

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

Сергей Крылов

Москва 1999 – 2011

 

О Пушкине можно сказать ещё много, бесконечно много, это явление неисчерпаемое. У всех у нас «наш Пушкин» и у каждого из нас «мой Пушкин». И это замечательно, это нас объединяет в том широком понятии, что называется «душа России».

Читайте Пушкина, друзья! Читайте Пушкина!

 

PS. Вера Романовна Вайнберг…

Она вела уроки литературы в мужской школе N 20 Ленинского района Москвы, если не ошибаюсь, в 1949 – 50-м учебном году (мой восьмой класс). Не помню особенностей её речи. Не помню особенностей её преподавания. Помню, что она буквально возжгла в нас любовь к литературе. Мало о ком я вспоминаю с такой нежностью, благодарностью и печалью о невозвратном. Печалью, потому что понимаю теперь, как мало мы общались, всего год; печалью, потому что взрослая жизнь так заботила и мотала, что я не ответил на предложение кого-то из одноклассников организовать встречу с Верой Романовной – не знаю, состоялась ли встреча без меня.

Ярко, неизгладимо состоит передо мной благородный образ молодой маленькой женщины с умными золотистыми глазами, с волной густых тёмно-рыжих вьющихся волос.

Много позже Вера Романовна преподавала литературу в филологических школах. Сегодня в интернете благодарные ученики называют её «Незабвенная», «Лучшая из Лучших учительница словесности».

Вера Романовна Вайнберг…