Что хочет автор. Литературные конкурсы

Раньше наша улица была довольно шумной. То жена с мужем ругались, то, наоборот, детей бранили, то соседи между собой ругались по разным причинам, но все это происходило без особой злобы. Хотя доходило иногда, но очень редко, до мордобоя, правда, без жестокости. В основном хватали друг друга за грудки, потом пытались побороть друг друга, катаясь по земле, пытаясь подмять противника под себя. Жены и просто родственники бегали вокруг, чтобы разнять, громко ругаясь на них, переходя вскоре друг на друга, И вскоре разнимать, приходилось их тем, кто боролся... Через некоторое время, немного остыв и успокоившись, бежали в магазин за бутылкой и усаживались за столик под бояркой “играть мировую”, принося из дома закуску, кто что мог. Вскоре, обнимаясь, уверяли друг друга в своем уважении и любви, а выплеснув свои чувства, затягивали песню одну, потом другую, допевая до конца или бросая на середине, начиная новую... Правда, так было не слишком уж часто, в основном по выходным дням, редко в будни после работы под вечер, но всегда помнили, что утром на работу или через несколько часов на смену в ночь. Старались не опаздывать на работу и тем более не прогуливать. Хоть и не жили богато, но в доме имели все, что необходимо, и сами и дети были сыты, обуты и одеты. Если кто нуждался в какой-то помощи, всегда могли прийти на выручку, забывая о прежних ссорах и сплетнях, друг о друге. Ну да были и любители посудачить и посплетать небылицы всякие, не всегда от зависти или злобы какой-то, а в силу характера, наверное, потом сами же от этого, бывало, страдали и неприятности имели. Молодежь собиралась за столиком под березой на другом конце улицы. Здесь было шумно, но без выяснения отношений и взаимных претензий. Песни, конечно, тоже звучали, но на трезвую голову под гитару или магнитофон, слышались шутки, смех. Резались в карты, стучали костяшками домино, что не мешало некоторым обдумывать партию в шахматы. Подходили и с другого столика, поиграть в какую-нибудь игру, послушать гитару или магнитофон. Подпевая и даже пытаясь танцевать, а порой все вместе шли играть в волейбол или лапту. Убирали улицу и наводили чистоту тоже все вместе, дружно и весело. Во дворах всегда у каждого тоже был порядок. Вот так и жила улица со своими жильцами - сумбурно, шумно, весело, бывало, торжественно. Были и траурные дни, когда все грустили, ведь человек смертен, и кто-то умирал, но на смену появлялись другие, молодые-то влюблялись, женились и рожали. Жизнь продолжалась, и все шло своим чередом...

Но были на улице и две непримиримые семьи - Рассоловы и Сидоровы, вернее, две пары, дети-то их меж собой нормально жили, даже дружили, а вот Рассол с Рассолихой и Сидор со своей Сидорихой... Эти ссорились из-за всякого пустяка, а если начинали драться, то ней дай Бог... Лупили друг друга и бабы, таская друг друга за волосы, а мужики разнимали их, тем более, когда сами начинали, то бились до крови и могли огреть друг друга, чем попало. В таких случаях приходилось вызывать и милицию, и скорую помощь. Они по очереди писали заявления в милицию друг на друга, сначала там разбирались с ними, потом пригрозили, что под суд отдадут обоих мужей и посадят, а женщин оштрафуют. На какое-то время это было действенно, прекращали драки и даже не обзывались, старались не встречаться друг с другом, благо жили они на разных концах улицы. К столикам подходили по очереди, если там была одна пара, то другая даже не глядела в их сторону, потому как драку могли начать из-за разногласий и несовпадения точек зрения в политике и мнений о депутатах или президенте. Тогда разнимая их, толпа могла разделиться тоже во мнениях и политических пристрастиях. И доказывая правоту каждый свою и точку зрения той пары, которая оказывалась, кому ближе, начинали также ссориться и могли даже дойти до рукоприкладства. Поэтому на улице следили жильцы сами, чтобы Рассоловы и Сидоровы не оказывались вместе и тем более за одним столиком. Вот такая вражда была между этими двумя парами, не на жизнь, а на смерть. И никто не мог припомнить, почему, с чего и когда она началась, а ведь, говорят, они с детства живут на этой улице. Росли вместе и учились в одной школе, даже, говорят, поженились в одно время. Ходили слухи, что перед самой свадьбой друг друга увели и поменялись невесты с женихами, семьями, получается... Любовь у них внезапная вспыхнула - у невест к чужим женихам, а у женихов наоборот... Потом, говорят, опомнились, но уж поздно было - свадьбы сыграны, и в каждой семье уже прибавления ждали. Многие предполагают, что на почве всего этого и происходит между ними вражда многолетняя. Поговаривают, что старшие дети кому-то в семьях не родные - у Рассоловых дочь от Сидорова, а у Сидорова сын от Рассолова. Младшие уже родные и у тех и у тех. Во как переплетено... Неужто все это правда и все эти слухи не пустые домыслы и сплетни? Бог их знает, все может быть...

Но и это не все странности у этих пар. С недавнего времени они перестали и с детьми своими старшими разговаривать, те влюбились друг в друга, и поженились против согласия родителей, которые на свадьбу, естественно, не ходили. Видно, по наследству и по крови передалась тяга семей этих друг другу или карма у них такая, только бы судьбу родителей не повторили...

Вскоре и младшие повырастали, выучились, нашли себе жен и мужей, да разъехались по разным городам, приезжая только по возможности на праздники и в отпуск проведать родителей. Погрустнели малость Рассоловы и Сидоровы, ругаться пока и драться продолжили, но уже не так часто и не так азартно, даже разнимать приходилось редко, чаще сами расходились по домам, и народ не боялся теперь за их жизнь... Годы, наверное, давали знать о себе, а может, и предчувствие, какое, уж больно заметно изменились они.

Да. Скорее всего, это действительно было предчувствие какое-то и, наверное, нехорошее. И, к сожалению, оно оправдалось.

Беда пришла в их дома, страшная беда...

Как-то Сидориха возвращалась из центра города на свою улицу на автобусе, и выйдя на своей остановке, встретилась с Рассолихой. Та тоже, оказывается, ехала в этом же автобусе.

- Привет, Манька.

- Здорово, Шурка.

- Слышь, Мань, я давно хочу спросить, как дела у наших детей-то, ты к ним заходишь?

- Да нет, но хочу все-таки зайти поговорить с ними, а то столько лет прошло, как они поженились, а мы словно чужие. И внучкам чего подарить. А ты?

- Да и я тоже не была, но тоже вчера подумала, что напрасно мы так с ними... Если мы, дураки старые, не миримся меж собой, то причем здесь дети наши.

- Ты права, Шур, а они умней-то нас оказались, поженились и живут себе мирно и внукам разрешают с нами общаться, даже заставляют.

- А я недавно подумала, Мань, чего мы враждуем-то, ведь не враги же, наоборот уже родственники, а деремся не на живот, а насмерть? Особенно мужики наши. Мы-то хоть иногда с тобой общаемся через внуков, да из-за внуков.

- Ой, Шур, я-то ведь тоже об этом думала не раз, даже своего спрашивала, почему так живем, и враждуем.

Да я, говорит, и сам уже не помню и не знаю, с чего начиналось, если честно, то самому надоело. Не по- человечески все у нас как-то...

- Вот и мой так же говорит. Да пора бы нам помириться, и перед народом стыдно, и перед детьми, да и перед своей совестью. Ты уж, Мань, прости меня за все, если в молодости была не права и сейчас, когда обидела.

- Да чего уж там, Шур, что было, то было, пусть быльем порастет. Ты тоже меня прости, я тоже была не права часто...

- Столько времени потеряно за зря, уже и жить-то некогда , хоть бы успеть простить друг друга, да напоследок помириться...

- Тьфу, не тебя, Шурка, Бог с тобой! Ты чего такие слова заговорила, как помирать собралася? Наоборот надо жить теперь и радоваться, коль помирились. Теперь мужиков наших помирим и заживем счастливо.

- Да это я так, просто обидно, что такую жизнь прожили, и годков-то порядком. И сколько дальше кому отмерено?

В это же время их мужики находились в шахте, и попали в одну смену. Моясь в бане после работы, они пошли под один душ. Когда Рассол зашел в душевую, увидел свободный душ уже открытый, такое бывало часто, забывали закрыть за собой шахтеры, а потом не возвращались, надеясь, что идет смена и кто-то все - равно станет под него, что и сделал Рассол. Только намылился, как из парной выскочил Сидор и сразу к этому душу.

- О! Пока я парился, кто-то примостился рядом.

Рассол, услышав знакомый голос, быстро смыл мыло с лица и увидел Сидора.

- Извини, не знал, что ты здесь моешься, смою мыло с головы, перейду на другую сторону. Мыло тоже твое?

- Мое, но ты бери и мойся здесь, места хватит и воды обоим, а мыло все не смоешь. В следующий раз, может, я забуду, поделишься.

- Спасибо, договорились, а ты че на нашем участке делал?

- Да на штреке переплетения меняли.

- А это в том месте, где в ту смену вагоны с рельс сошли да в кучу сбились?

- Ну да, молодой машинист на электровозе успел две смены отработать, а на третью забурился.

- Да, не повезло пацану, хорошо хоть сам особо не пострадал, жив да здоров остался.

- Это самое главное...

Ополоснувшись после парной, Сидор собрался уходить.

- Ну ладно, Санька, мыло тебе оставляю, мойся, а я пошел.

- Вань, мне недолго осталось мыться. Ты не подождешь меня?

- Подожду, а че ты хотел?

- Да поговорить надо, разговор есть важный...

- Хорошо. Я у нас на участке буду в кабинете или в столовой.

С работы домой они шли вместе, мирно разговаривая. Первым заговорил Рассол.

- Слышь, Вань, тебе не надоело со мной драться и враждовать?

- Надоело, Сань, ох как надоело! А тебе тоже?

- Еще как! Я давно хотел поговорить с тобой. Не пора ли нам помириться и породниться?

- Пора, давно пора, тем более дети-то наши уже породнились, а мы все враждуем. Ты хоть сможешь ответить, почему мы такие враги-то?

- Понятия не имею, если честно, я вообще не помню, с чего начиналось, и не знаю причину...

- Я тоже не знаю, но что дураки мы оба это точно знаю. Или не согласен?

- Согласен, что дураки, то дураки. Дети, несмотря на нас, поженились, и нам бы породниться да им помогать и внуков воспитывать, а мы... Ведь как могли жить?! Представляешь, почти одна семья была бы, и горести и радости делить, помогать друг другу, от других соседей защищать. Дети с внуками, то у тебя дома, то у меня, не семья, не просто родственники, а броня нерушимая. Эх, Ванька! Сколько времени-то потеряно, считай, целая жизнь...

- Да-а-а, Санька, ты прав, сколько упущено, как все глупо получилось, дожили до пенсии и только опомнились...

- Вот именно, что до пенсии, а теперь радоваться счастливой мирной жизнью некогда. Жить-то осталось всего-ничего...

- Ну, ты сейчас наговоришь, как это некогда? Подумаешь, дожили до пенсии, еще жить и жить, а ты так говоришь, как будто умирать собрался через несколько дней.

- Да кто его знает, сколько еще жить? Сколько Бог отмерил? Хотелось бы подольше, тем более теперь, когда мы поняли друг друга и почти помирились...

- Почему почти? Раз мы с тобой мирно разговариваем и об одном и том же, соглашаясь во мнениях, значит, уже помирились. А дети наши еще и породнили нас, теперь живи и радуйся! Так, Санька, а, Рассол?

- Так, Ванька, так, Сидор, так!

- Ну, тогда че грустный такой? Живи теперь да радуйся!

- Да жаль, что все так вышло, сколько лет потеряно нормальной жизни, а теперь и жить некогда и порадоваться не успеешь. Ну, ты прости меня за все если что...

- Ну чего ты хмуришься, да такие речи болтаешь, грустные и мрачные, аж у меня мороз по коже прошел, ну-ка веселей давай.

И он хлопнул Саньку дружески по спине.

- Ну упустили многое, согласен, столько лет зря по-глупому прожили, но давай теперь дальше жить по-другому. Теперь будем веселиться, и радоваться жизни.

Санька грустно улыбнулся и тяжело вздохнул.

- А давай-ка мы сегодня устроим праздник, мировую сыграем, так сказать, а? Позовем детей к себе и гульнем, как следует, бабы наши рады тоже будут.

- С удовольствием, но завтра нам на работу с утра...

- Хорошо, тогда выпьем пару бутылочек, посидим, попоем, поболтаем часика 3-4, а в выходные уже сполна погуляем, на зависть всем и на радость свою. Согласен?

- Согласен, жди нас с Манькой вечерком, а детей кто позовет?

- А вы приходите пораньше и мы прямо все вместе, и пойдем к ним домой. Думаю, они обрадуются.

- Еще как обрадуются. Ну, тогда так и сделаем, договорились.

- Ну, вот и хорошо! Живи и радуйся теперь. Все, Санька, я со своей буду ждать вас с нетерпением.

И они, пожав друг другу крепко руки, разошлись по своим домам, сообщать радостную весть.

... Расходились по домам (хотя дети и оставляли их у себя до утра) веселые и радостные, с чистой душой и облегченным сердцем. Захмелевшие не столько от спиртного, сколько от нахлынувших чувств и новых ощущений друг к другу, от свободного мирного общения между собой. Они чувствовали себя очень счастливыми, ведь этого момента они ждали столько лет, сами не понимая этого, но в душе стремились к нему. По дороге домой они хохотали, обнимая друг друга, и горланили песни, приводя в недоумение соседей по улице. Потом они еще долго не могли распрощаться и разойтись по домам, провожая, по очереди друг друга. Наконец, они разбрелись каждый в свою сторону, прежде договорившись устроить большой праздник радости соединения семей в ближайшие выходные. Утром мужики на работу шли вместе и всю дорогу вели разговор о предстоящем семейном празднике...

Но не получилось праздника у них ни на ближайшие выходные, ни в другие, и теперь никогда не получится.

Не дождался после смены Сидор Рассола. Погиб Рассол в шахте в тот день, уже под самый конец смены. Лава “села”...

Тризна была в ближайшие выходные, а не праздник, рыдания и плач слышались в этот день, а не песни... Провожала Рассола в последний путь вся улица, плакали все, даже мужики.

... Поздно, как все поздно...

Рассолиха после похорон сама не своя. Поседевшая еще больше, лицом потемневшая, с ничего не выражающим взглядом. Сидор ходил угрюмый и задумчивый. И у Сидорихи заметно прибавилось седин и морщин, и все больше молчала, часто о чем-то задумываясь, смотрела куда-то вдаль потухшим взором.

Конечно, Сидоровы не оставили Рассолиху наедине с бедой, почти каждый день приходили к ней проведать или помочь чего. Часто Сидор и сам к ней заглядывал, дровишек нарубить, уголька занести, воды сходить под колонку или еще какие дела по хозяйству. Дети тоже не оставляли ее одну. Жизнь продолжалась, и, жить надо...

Проходило время, но Сидориха почему-то все хуже чувствовала себя, даже в больницу попала - сердце прихватило. Вскоре и вовсе слегла - затосковала, видно, значит, верно, поговаривали, что любила она Рассола, хоть и жила с Сидором, наверное, так же, как и Рассолиха. Перемешали все чувства в молодости, так и жили - страдали в душе, но терпели, а когда ушел один из них - терпение кончилось, не вместе жили, но рядом... Через полгода умерла Сидориха - ушла к Рассолу или, как в народе говорили, забрал Рассол ее... Как бы там ни было, но остались Сидор с Рассолихой одни, потеряв свои половинки... Теперь Россолиха приходила чем-то помочь Сидору, а потом, оклемавшись и немного успокоившись, Сидор стал снова заходить к Рассолихе.

Прошел уже год, а они так и ходили по очереди друг к другу, помогая и как-то скрашивая одиночество.

Однажды Сидор решился:

- Мань, а может, ты переедешь ко мне жить, мы же не чужие и вместе веселее будет и легче...

- Ну наконец-то дождалась, а я уж думала, ты никогда не решишься. Только, Санька, давай лучше ты ко мне...

Сидор подскочил обрадовано и заключил Рассолиху в объятия.

- Сашка, медведь! Задушишь, смотри, тогда вообще один останешься!

- Прости, прости, дорогая, а такого даже не говори. Свят, свят, не Дай Бог, я же тогда не переживу, точно... Если тебя потеряю, то все...

- Я тоже, дорогой, я тоже...

- Ты знаешь, я с тобой согласен. Перееду к тебе я, а в мой дом пусть наши дети с внуками переезжают, мой-то дом побольше. Им там удобнее будет, а мне у тебя в самый раз, я с тобой и в кухне летней готов жить...

- А вот провинишься и пойдешь на кухню...

- Согласен, на все согласен, а теперь я за вещами и бегом обратно к тебе. Только жди, я быстро.

- Да жду, жду, куда я денусь от тебя. Не торопись.

И он, чмокнув ее в щечку, побежал за вещами, а она улыбнулась и, сняв с головы косынку, опустилась устало на стул и, вздохнув, скорее всего, облегченно, о чем-то задумалась.

Так они, потеряв свои половинки, оставшись сами половинками, соединились, наконец-то, и стали одним целым...

Конечно, мнения и разговоры на улице среди соседей и в городе среди знакомых, а также слухи, ходили разные... Это понятно.

Дети и той, и другой семьи были рады решению родителей, а это было немаловажно. Вернее, самым главным...

А можно ли и нужно ли их осуждать?

4. АЛЕКСАНДР РОЖКОВ

Хотелось плакать. День не задался с самого утра: чуть не

проспала, кофе попытался в очередной раз убежать, опять ключи куда-

то спрятались, а автобус норовил удрать раньше времени… Но ты

Фу-у, хоть бы немного посидеть: ехать-то далеко, а учитывая

бесконечные пробки – очень далеко. \\\\\\\'\\ \\\\\'Ну вот, теперь точно не успею,

– подумала горько. – За что мне это все?\\\\\\\'\ \\\\\\'

Ты так тяжело вздохнула, что он удивился и, развернувшись в три

четверти, посмотрел.

\\\\\\\'\\ \\\\\'А она ничего\\\\\\\'\ \\\\\\', - оценил он.

- Присядьте, - предложил ей, освобождая место, и улыбнулся. – Судя по

отсутствию движения, выйдем мы отсюда еще не скоро.

\\\\\\\'\\ \\\\\'Еще один, - с неким отвращением подумала она. – Сейчас начнет

клеиться: давайте познакомимся, сходим куда-нибудь, дайте

телефончик, - ее чуть не передернуло, но на место села, стоять на

каблуках неблагодарное дело\\\\\\\'\ \\\\\\'.

В автобусе было душно, даже распахнутые окна и люки не помогали

избавиться от солнца, что как будто на зло, старалось светить в их

Он молчал и смотрел куда-то вперед. \\\\\\\'\\ \\\\\'Странно, - подумала она. –

Обычно они не так реагируют\\\\\\\' \\\\\\\'.

- Э… простите. Надолго там?

Глупый конечно вопрос, откуда он мог знать.

- Думаю, что нескоро поедем, - посмотрев на нее, ответил он.

- Вот всегда так, - надула она губки. – Как нужно спешить на работу,

так вечно что-то случается.

- Часто? – сочувственно спросил он.

- Да как сказать, - неопределенно пожала она плечами. – Когда никуда

не спешишь, всюду успеваешь, а если надо срочно… - разочарованно

махнула рукой.

- А стоит ли вообще спешить?

Она взглянула на него снизу вверх. Ничего интересного, обычное

лицо: карие глаза, темные волосы, нос с горбинкой, чуть полноватые

губы, что сейчас расплылись в легкой улыбке. Да и фигурой он явно не

Аполлон, но что-то…

- Стоит, - твердо ответила. – Стоит спешить, ведь только тогда все

Он как-то снисходительно улыбнулся, словно разговаривал с

маленькой девочкой.

- Наша жизнь и так коротка, что бы еще куда-то спешить, - спокойно

ответил. – Вам не хотелось… иногда, просто остановиться?

- Нет, - так же твердо ответила она. – Время – деньги. Если

останавливаться, то и вперед не сдвинешься.

Он наклонился к ней.

- А ведь мы стоим.

- Ну… э… - ответить было нечем. – Это не в счет, - наконец нашлась

она. – Тут уже ничего не поделаешь.

- Может, выйдем? - неожиданно предложил он.

- Что?.. Что значит выйдем?

- Ну, из автобуса. Он ведь все равно стоит, - пояснил он.

Она сначала замялась, а потом решилась. \\\\\\\'\\ \\\\\'Почему бы и нет. Хоть

пешком до работы доберусь\\\\\\\' \\\\\\\'.

Вышла, огляделась.

- Да, это надолго.

Он лишь улыбнулся.

- Может, пройдемся до вашей работы?

- Давай, - пожала она плечами.

На улице в самом разгаре лето: солнце как сумасшедшее жарит всех,

легкий ветерок только дразнит, но не помогает, прохожие хоть и

улыбаются, но как-то вымученно.

- Давай через парк, - предложила она. – Хоть немного прохлады.

Он, молча, направился по дорожке.

Они шли рядом, иногда касаясь друг друга. Сначала она старалась

идти быстро – на работу ведь опаздывает, - но его степенный шаг,

заставил ее сбавить скорость. Было видно, что он просто прогуливается,

рассматривает все, что твориться вокруг. Часто смотрел на небо и чему-

то улыбался.

- Что ты там увидел? – наконец не выдержала она.

- Небо, - ласково, нежно и, в тоже время странно, произнес он. –

Она удивленно посмотрела на него. Уж не больной ли?

- Нет, просто давно не смотрел на него, - словно прочитав ее мысли,

произнес он.

Она тоже заинтересованно подняла голову.

Небо… Светло-голубое, с редкими барашками облаков, столь чистое,

что даже голова закружилась.

- Знаешь, а ведь он создавал его в один из лучших своих дней.

- Кто создавал? – не поняла она.

- Он, - палец указал вверх. – Правда, красиво?

- Нормально, - ответила она. – Может, чуть быстрее пойдем, а то мне на

работу успеть надо.

Он только улыбнулся, но шаг не прибавил. Какое-то время она шла

рядом с ним, но скоро ей это надоело, да и время было на исходе.

- Ну ладно, я побегу, - неловко сказала она. – Времени мало, -

извиняюще прозвучал ее голос.

- Да, конечно, - ответил он, созерцая небо. – Тебе и, правда, пора на

работу, Катерина.

- От… Откуда ты знаешь… как меня зовут? – от удивления она начала

И тут страшная мысль ударила в голову – маньяк!

- Нет, я точно не он, - спокойно ответил он. – Ты знаешь, нам не часто

приходиться спускаться… Здесь у вас прекрасно. Каждый раз удивляюсь,

как Он создал такое.

- О ком ты говоришь?

- Он, - и снова палец вверх. – Ты иди, а то на работу опоздаешь. Я еще

- Ну ладно, - осторожно ответила она, отходя от этого сумасшедшего.

Шаг… другой, а потом чуть ли не побежала. Хотя притормозила, а то,

как это будет выглядеть.

Она успела на работу. Еще бы минуту и начальник был бы не доволен.

Она села за компьютер и сразу же полезла в Интернет.

\\\\\\\'\\ \\\\\'Срочно. Полчаса назад на улице … произошло страшное ДТП.

Водитель КАМАЗа груженного бетонными плитами врезался на полной

скорости в пассажирский автобус. Пострадало более двадцати человек.

Несколько скончалось на месте. Еще десять находятся в тяжелом

состоянии\\\\\\\' \\\\\\\'.

Она открыла фото, сделанные случайными свидетелями, и задохнулась

собственным криком.

А он гулял по парку, рассматривая небо, вдыхая запах деревьев и,

чему-то улыбался.

5. УЛЬЯНА ХАРЧЕНКО

Сопричастность

Каждый раз, подходя к парапету, мне хотелось запомнить, фотографически запечатлеть в памяти это утреннее море. Высота птичьего полета, голубая дымка тумана, окутывающего вдалеке просыпающийся город и тишина. Та утренняя предрассветная тишина, которую сейчас так редко можно застать. Я опиралась на парапет локтями, взваливая на них практически весь свой вес – и таким образом почти свешивалась туда, вниз – где на высоте около 200 метров разворачивался такой знакомый мне пляж. Запечатлеть его единожды не удавалось. Каждое утро это было все новое и новое ощущение. Особенно в начале августа, когда зной сменялся утренним холодком, солнце по-осеннему приятно светило, но не грело, а прохладный бриз источал какую-то сырость и вместе с тем свежесть. Я вдыхала этот ветер, подаваясь всем телом навстречу каждому мимолетному порыву. Все мое существо ощущало конечность, пусть грядущую и с позиции немалых лет далекую, но все же конечность моего пребывания в этом пространственно-временном отрезке, именуемом жизнь. И если древним фараонам хотелось взять с собой по ту сторону реки мертвых богатство, власть, женщин, лошадей и оружие, то мне мечталось всю свою иную ипостась жить хотя бы воспоминаниями об этом порывистом в такт ветру дыхании, об этом солонцеватом, пьянящем воздухе, об этой высоте, откуда облака кажутся ближе, а люди меньше, об этом море, спокойном и бесконечном, таком разном, то синем, то сером, то голубом, то и вовсе песочно-горчичном от поднятого со дна волнами песка.

Ноги сами вели меня вниз к морю по серпантину бетонированной парковочной дороги. В пролетах между опорными колоннами проглядывало солнце. От ног передо мной подпрыгивала тень. Я безучастно смотрела на нее, стараясь фотографически вписать в тот самый безвозвратный кредит памяти и ее, и меня самое. В тот момент было наплевать, что фигура моя далека от стандартных идеалов, бедра более полноваты, ноги коротки. В мои 25 я чувствовала ощущение красоты. Здорового молодого тела, этого бодрящего ветра в моих почти невесомых кудрях, красивых сильных рук, ног, того, что составляло мою сущность, оболочку. И в этой оболочке мне было комфортно.

Я хотела забрать с собой воспоминание о себе 25-летней, зная, что этот момент не повторить. Хотела запечатлеть в памяти лицо, разрез глаз, бровей, идеальный греческий профиль – то есть то, что мне в себе нравилось и мирило сущность мою с отклонением от стандартов.

Я хотела забрать то ощущение здорового, красивого, сильного тела. Ощущение движений, звук шагов, вкус воздуха. Я скидывала платье и бежала к воде, сосредоточив все мышцы в один прыжок. В секунду группируясь и вытягивая руки вперед, я ощущала на себе новую реальность. Там, под водой, неуклюже раздвигая сильными движениями набежавшие пузырьки воздуха, ощущалась другая реальность. Каждое мое движение отчетливо отдавалось в ушах. По-другому, чем на поверхности. Более четко, натурально. По этим звукам с легкостью можно было определить, куда и как двигаются мои руки, ноги, куда подается тело.

Я безбоязненно с шумом выпускала воздух из легких, тело, словно магнитом тянула наверх какая-то сила. То есть потребность в кислороде, в новом вдохе ощущала даже не я, не то, что сейчас во мне слышит, видит и ощущает, а какая-то сила извне, соединяющая мои легкие с этим свежим, осенним, уставшим от жары микромиром.

Отфыркиваясь, я с силой механически вдыхала это синее небо, словно жабры, чуть раздвигая всем телом ребра и освобождая грудную клетку для нового глубокого вдоха. Я чувствовала, что жить мне еще очень долго и что если меня и позовут на ту сторону Стикса – я обязательно приму это. Все в мире взаимосвязано. Все можно чувствовать, ощущать, понимать. Все конечно и бесконечно одновременно. Без рая, ада, конкретных представлений о Боге и космосе. Все внутри каждого из нас, связанного невидимыми нитями со всем миром.

Вот он вдох. Через сколько «завтра», через сколько новых и новых вдохов он будет последним? Конечность не пугала, как в детстве, когда принималось как данность то, что есть вокруг. Напротив, это был даже не грустный, а спокойный и легкий момент.

Надо будет запомнить это легкое ощущение. Возможно, именно его буддисты называют просветлением. То чувство, когда понимаешь, что твое сердце достаточно легко, для того, чтоб держаться за эту реальность. Когда становишься невесомым и без сожаления готов покинуть этот мир, перейдя в другую реальность.

Конечность жизни как таковой даже не шла в расчет. Все мы гости в этом мире. Только кто-то из нас старается обосноваться здесь, задержаться, постичь все и вся.

А задерживается лишь тот, кому дано это постижение. Зачем-то. Для какой-то определенной миссии – наполнять эту реальность чистой, духовной пищей. Быть полезным кому-то.

Мы все приходим с миссией. Только наши собственные помыслы, стремления, рамки продлевают нашу жизнь. И неважно – сколько лет, дней, месяцев, вдохов сделано с момента рождения. Там, внутри себя, где есть часть, связанная с всеобщим глобальным космическим пространством, с большей, в миллионы раз большей психо-информационной сущностью, время нелинейно, динамично. Даже не время. Времени нет. Есть цикл. Тот или иной, большой или маленький цикл. И есть цель, для которой этот цикл дан.

Многие из нас даже не пытаются искать эту цель. Они плывут по течению как мусор, толпясь в тамбуре экспресса в другой цикл другой реальности. Они быстро исчезают, как исчезают бабочки и травы.

И есть те, чей цикл длится больше чем жизнь. Несколько жизней. И многие сердца, легкие, клетки сокращаются и сжимаются, только потому, что цель была выбрана верно. Эти циклы духовны. Они нужны. В каждом времени свой. Сотни, тысячи людей в голосе Мирей Матье, музыке Генделя и Баха, картинах Пикассо и Мане, сотни трагедий в трагедии Хиросимы, сотни драм в смерти Элвиса Пресли и Далиды.

И этот маленький информационный отрезок большого цикла, захлестнувшего, словно волна песчинку, мою сегодняшнюю 25-летнюю жизнь.

Я вдыхаю ее. Жизнь. Не хочу, ненавижу, не признаю жить овощем, мусором, плывущим по течению. Пусть я буду как звезда, холодной, далекой, но зачем-то. Для того, чтоб темной ночью в бесконечном, как пустыня, море, чья-то другая песчинка-жизнь нашла по моему свету север, обрела покой и надежду. Начертила в мечтах берег и начала упорно, что есть сил грести.

Мое мокрое тело обдает прохладный ветер. Вода теплее берега. Теплее воздуха. Теплее моего, покрывшегося мурашками, тела. И хотя физически это не так – я чувствую это. Чувствую, как сама понижаю температуру того, что только что вытащилось со мной на берег – моего нынешнего тела. Не вытертые полотенцем капельки на животе приятно покалывают. Окидываю взглядом набережную. Ветер доносит запах цветов табака в горшках возле приморской кафешки. Если пройти по ступеням к подножию подъема на парапет, но вместо дороги наверх повернуть налево, то можно оказаться прямиком в этой кофейне. Я люблю ее ранней осенью и в начале лета. Когда тихо и безлюдно.

На часах половина седьмого утра. Еще слишком рано для первой чашки кофе. Мокрые от утренней росы железные столики, сдвинутые между кадками с цветущим табаком. Такие же мокрые стулья. Большие деревянные ящики с пальмами, расставленные вдоль всей набережной. Я люблю эту деревню, похожую на опустевший Сан-Тропе. Я родилась здесь, когда не было ни набережной, ни столиков, ни пальм, ни парапета. А только обрыв, откуда все так же хорошо были видны облака и бесконечное, почти бескрайнее под этими коричневато-оранжевыми скалами море. Мне никогда не разрешали ходить к обрыву. Брат мой погиб под обвалом. Но меня всегда тянуло туда, на обрыв. Как тянет ребенка к матери, ученого к сути явления, моряка к берегу. Как будто именно в этих ощущениях, в этом величественном пейзаже, испортить который не сможет ни одна цивилизационная машина, и есть новая жизнь. Не смерть, не горе, не кладбище. А жизнь. Новая дверь в новую реальность.

Я до сих пор люблю это место и не променяю его ни на одно на всей земле. Эту высоту, ветер и всегда разное море, это место, где я чувствую легкость и могу с непредвзятостью судить о людях и явлениях. Место, где я погружаюсь только в раздумья, ощущения, философию, где я нахожу ответы на вопросы, где мне комфортно в моем одиночестве и приятно в тишине.

Именно здесь, на парапете, я останавливаю на мгновение свой цикл, чтоб замереть, проанализировать, понять, правильно ли я поступаю и куда мне дальше направить стопы и помыслы.

Практически вся юность моя прошла в подобных размышлениях-ощущениях. Жизнь моя была размерена, тиха, обдумана, осмыслена. Я черпала в этих днях одиночества на парапете-обрыве вдохновение. Словно из ниоткуда ко мне пришла возможность писать. Умение правильно и точно излагать свои мысли, передавать ощущения, сопричастность к тем или иным людям, их жизням, мыслям и ощущениям. Я поняла, осознала в один момент, за что бороться, куда идти. Поняла что мое предназначение в жизни – писать. Ощущать, чувствовать, иметь чистое сердце и передавать это людям, облекая в словесную форму.

Я просто записывала, что думала. Записывала свои представления, сны, ощущения, копаясь внутри себя, внутри мира, который был вокруг и был так хорош. Я понимала, что привязывать любое повествование ко времени, выкладывать пусть даже понятную, но хронологическую последовательность, бессмысленно. Мне всегда хотелось сказать нечто большее, чем летопись. Если на мою долю и выпадали те или иные тропы – они были сотканы из ощущений, пониманий и взрослений, каждое из которых было зачем-то. Я стала фиксатором мгновений этого цикла, его лакмусовой бумажкой. И мне абсолютно не хотелось известности, славы и признания. Все это отдавало затхлым понятием карьеризма, тогда как писательство мое, фиксирование ощущений и умение концентрироваться на рефлексии в этом безлюдном месте было миссией, с которой я, как полагала, пришла в этот мир.

Теперь существовало много жизней. Много реальностей, центром, циклом, солнечной системой которых была я. Сканируя, отчеканивая в словах соприкасавшиеся со мной реальности, я получила величайшее счастье – соединить духовные и общепринятые потребности. Я получила работу станочника, корреспондента ежедневки.

Каждый дань был для меня новым. Начался животный гон. Погоня за героями, их разноцветными жизнями, конвейер чувствований, мыслей, строк. Я прыгала в привычное колесо, с его радостями и горестями и мне было комфортно.

Профессия превратилась в профессионализм. К ощущениям добавились умения, к талантам опыт. Я писала изо дня в день, вырабатывая словно руду все то хорошее, теплое, что было во мне. Я не успевала перерабатывать, осмыслять всю ту информацию, которая потоком шла на меня. Я ненавидела рамки, условности, строкажи, планирование, стандартное видение материалов. Я уставала год за годом, портила отношение с моими отформатированными палачами в лице редакторов и, наконец, сдалась.

Восемь лет сумасшедшего ритма новизны, борьбы, истощенной психики. Восемь лет без парапета. Я ощущала себя жеребцом, запряженным в повозку, которого хлещет кнутом слабоумный кучер, а тот несет, не видя дороги, прорываясь сквозь сучья, терновники, и не зная, какая бездна ждет его и возницу впереди.

Одна работа сменяла другую, я редко попадала на захламленные толпой малюсенькие городские пляжи, я не видела праздников, дней, недель, вдохов. Я перестала быть собой.

Вместо меня было только тело с функционалом писать и читать. Как у Сартра, но гораздо примитивнее. Тело корректировало фигуру, приучалось к основам классовой жизни, завоевывало свой класс посредством правильных в нужное линейное время слов, жестов и манер. Тело боролось. А душа, уставшая от почти наркотически активного продуцирования – спала. Продуцировать больше не хотелось. Не ощущалось, не моглось.

Все болело, ныло от полученных терновником социума ран. Где-то под горлом, в районе солнечного сплетения ощущалась тошнота от каждого прожитого дня. Тело боролось с такими же выживающими в блошиной иерархии цикла телами. Душа отступила. Умерла.

И вот, оставшееся без подкрепления тело рухнуло. Истощилось.

…Когда-нибудь все возвращается к истокам. Ты проходишь те же самые условия, но уже на новом витке своего духовного и физического развития, с новым набором ценностей и с новыми взглядами на те или иные вещи. Опустошенное тело очнулось с наступлением осени. Вместе с ним очнулась провалявшаяся в забвении мертвых душа.

К этому шагу единения они зрели долго. Почти год. Быть может и дольше. Неважно. Должно было пройти время бумаг, документов, блошиной бюрократической работы, последних агонических порывов тела оседлать очередной блошиный пост. А потом они вместе лежали в анабиозе апатии. Душа и тело. Не видя слов, текстов, ощущений. Тело стучало по клавишам компьютера, отгоняя тоску комментариями чужих ощущений, а душа вспоминала о пожелтевших от времени листках старой амбарной книги, в которой когда-то записывались ощущения свои.

Толчок, выдох, группировка, вдох……вода. Тело училось заново принимать цикл. Принимать и мириться с тем, что не погибло, осталось вопреки. Душа просыпалась, снова погружаясь в детскость, но уже с опытом сбитых подков взрослости. Душа искала образности, слов и…нашла.

И слово поравнялось с Богом. Слово стало Богом. Нитью. Сопричастностью цикла маленького с сотнями, тысячами других таких же маленьких циклов и одновременно частью цикла большего и еще большего и так до бесконечности. Слово дало ответ на вопрос зачем. Зачем были прочитаны Тоффлер, Хабермас, Хоркхаймер, Юнг. Зачем была вся эта долгая зимняя спячка, питаемая философией далекого и не очень прошлого. Зачем был парапет, море и жизнь, соизмеряющая все количеством вдохов.

Слово дало цель. Тело презрело блошиную иерархию. Душа расцвела и стала творить в никуда и для всех. Единым прыжком напрягались все мышцы тела, будь то прыжок в воду, шаг к парапету или просто глубокий, расширяющий легкие вдох. Единым порывом открывалась для психо-информационного космического целого душа. Писать, читать. Ценить.

Жизнь отформатировалась в текст. И все было текст. Строчки пробегали, называя про себя ощущения, заканчивая сказанные телом короткие фразы более длинными. Строчки трактовали сны во снах и облекали мысли в реальность.

В этом не было блошиности, канцелярскости, бессмысленности ненаправленных текстов. В этом была цель. Разбудить хоть на миг спящие в анабиозе апатии души в блошиных телах.

Цель – понять закономерность всеобщей космической сопричастности. Имя которой бесконечность ощущений, а единица демонстрации – слово. Тоффлер, Хабермас, - все те глубокие мыслители Франкфуртской школы… У каждого был свой парапет. Свое море, названное кабинетом, рекой, долиной, церковью, блудом. То море, где они черпали свой глубокий вдох сопричастности и облекали ощущения в слова.

Они конкретизировали, силились объяснить, упорядочить, проследить закономерности.

А я пытаюсь просто жить в этом, комфортно, не удивляясь, созерцать, ощущать, творить. Каждый из нас руда, рожденная творцом и в которой есть часть этого творца. Каждая песчинка, травинка, капля приходит в мир с миссией сопричастности, открывая, подобно компании Майкрософт все новые и новые окна-миры в пространстве бесконечном и нелинейном. Вне времени. Вне какой бы то ни было системы.

Я поднимаюсь к парапету. Вдох. Выдох. Задерживаю пустоту, ощущая как бьется сердце в этой реальности. Фотографически силюсь запомнить это ощущение. Смотрю вдаль- где голубоватая дымка отделяет мой пригород от просыпающегося города. Еще более глубокий жадный вдох. Я живу.

Строки сами ложатся в пальцы-кнопки, уже виртуальный, небумажный текст. Я пишу. Первый раз после долгого анабиоза, истощения, информационного голода. Пишу для всех и каждого. Пишу то, что вижу, понимаю, считаю нужным сказать.

Даже если это поймет хотя бы один человек. Придет на свой парапет, спустится, и с разбегу прыгнув в воду, вынырнет отфыркиваясь, значит, я шла правильно. В то прохладное утро. Тронутое приходом осени. Значит я зачем-то в эт

6. ОЛЬГА ФОКИНА

Зачем мне помнить о войне

ЧТО ТАКОЕ ПОДВИГ НА ВОЙНЕ И КТО ЕГО ТВОРИТ?

Для меня ответ на этот вопрос неоднозначен. С одной стороны, тот, кто творит подвиг – герой, но с другой стороны, на войне много героев, практически каждый совершает свой подвиг. Конечно, были и те, кто от подвигов уклонялся как мог, но не нам их судить…

Подвиги тоже разные есть. Для кого-то подвигом было и то, что переборол свой страх, что выжил. Чем не подвиг то, что вчерашние школьники несколько лет не спали, а все шли, шли, шли вперед, воевали, шли по мертвым, стреляли, шли по разложенным минам? Чем не подвиг, когда солдат подрывает себя и рядом стоящих немцев? Чем не подвиг, ждать сына, брата, мужа, жениха, отца с войны и самой пытаться выжить? Чем не подвиг, нести 16 кг 400 г противотанкового оружия, поднимая его за павшими товарищами, не оставляя его врагам?

Никогда не забуду историю ветерана Великой Отечественной войны, который, заметив приближающегося врага, обмазался кровью своих погибших товарищей, снял и спрятал затвор от пулемета, притаился, а затем вытащил затвор и стал стрелять по врагам. Разве это не подвиг?

Чем не подвиг то, что они, не страшась смерти, боролись за победу, за свободу, за жизнь своих потомков?

ВОЗМОЖНО ЛИ ПОНЯТИЕ «МИРА» БЕЗ ПОНИМАНИЯ «ВОЙНЫ»?

Для тех, кто знает о войне не понаслышке, слово «мир» - волшебное слово. Они-то умеют ценить светлое небо над головой. Для них мир – свобода, бесценное счастье, улыбки детей, радостные лица родных и близких людей, друзей.

А мы как-будто забываем то, что забыть нереально. Поэтому и в современное время много страшных войн. Они как-будто напоминают нам о том, что мы должны ценить мир. С каждым годом, с каждым поколением, мы вглядываемся в лица наших детей, и уже не узнаем в них себя. Слишком большие у них запросы сегодня на красивую, беспечную жизнь, на миллионы денег, для добычи которых не хотят тратить силы и время. Они все реже и реже задумываются, что счастье – это когда нет войны, это когда живы твои родители, дети, родственники, близкие люди, друзья, когда они рядом, это когда нет слез, нет боли, нет смерти.

Возможно, это у меня слишком большие запросы. Но, с другой стороны, ведь все в наших руках. Зачем устраивать междоусобные войны, отвечать злом на зло? Почему людям нельзя просто и мирно договориться? Война забирает самое дорогое, что есть в нашей жизни.

КАК ВОЙНА МЕНЯЕТ ЧЕЛОВЕКА?

Война забирает не только жизни, но и души. Никогда не узнаешь человека, который пришел с войны. Он – другой. Война делает человека жестче, взрослее, сильнее духом и волей. Современные войны – страшные войны. Но многие люди, вернувшись с войны, идут на контрактную службу, они не могут найти себе место и применение в повседневной жизни, отныне они не могут смириться с законами современного общества, им снится война, их затягивает война.

ЗАЧЕМ МНЕ ПОМНИТЬ О ВОЙНЕ?

Три года назад, когда я была школьницей и председателем школьного литературно-краеведческого клуба «Поиск» (руководитель Н.В. Пешкова), у меня и в мыслях не возникал этот вопрос. Но я видела этот вопрос в глазах детишек, которые только приходили в наш клуб, которые недоуменно смотрели на меня, вглядываясь в огромные кипы бумаг и папок нашего школьного музея.

Дело в том, что мы с ребятами уже 9 лет ищем ветеранов Великой Отечественной войны, навещаем их, заботимся о них, собираем всю ту бесценную информацию, которую десятками лет они не в состоянии вычеркнуть из памяти.

Зачем? Затем, что подвиги каждого из них должны жить в наших душах вечно. И нам должно быть стыдно за своих сверстников, которые так безответственно растрачивают свою жизнь, губят себя пороками, забывая о том, что их же бабушки в далекие 40-е поднимали глаза в небо и молили Бога, чтобы закончилась эта беспощадная война, о том, как полуживые парнишки подрывали себя, когда к ним подползали немцы, о том, как умирали от холода, от того, что совершенно было нечего есть, о том, как ежесекундно зарывали родных и друзей в землю, потому что было не до похорон…

Мне стыдно за тех сверстников, которые отравляют свою жизнь наркотиками, алкоголем, распутством, ленью… Мне стыдно за тех, кто даже выслушав хотя бы одну жизненную историю ветерана Великой Отечественной войны, еще задумывается над вопросом: «Зачем мне помнить о войне?», или, вообще, ни о чем не задумывается!

Мы должны, должны знать и помнить, уважать, ценить, беречь память о тех, кто, не раздумывая, жизнь отдал за наши жизни, за наше будущее! Как жаль, что не все это понимают… Не ценят жизнь, подаренную ветеранами, не ценят самих ветеранов войны. Как можно за какую-то медальку или тыщонку избить того, кто подарил тебе жизнь, того, кто чудом остался жить, чтобы рассказать нам, что такое настоящая война, того, с кого нужно пылинки сдувать, беззащитного в наше время ветерана?! Как поднимается рука?!

Зачем мне помнить о войне? Затем, что война коснулась каждого из нас. В каждой нашей семье получали похоронки… Мы должны свято чтить своей памятью и уважением, тех, кто воевал. Мы должны стыдиться своих моральных недостатков, своих слабостей, своих пороков, вспоминая рассказы своих бабушек и дедушек о той чудовищной войне…

Ольга Фокина (Иркутская область, г. Усть-Илимск)

Студентка Нижегородского госуниверситета им. Лобачевского, кафедра журналистики, заочное отделение, член литературно-краеведческого клуба «Поиск» при школе №15

7. ВЛАДИМИР ГОЛЬДШТЕЙН

Пять мудрецов.

Пять мудрецов заблудились в лесу. Первый сказал: \\\\\\\";Я пойду влево – так подсказывает моя интуиция\\\\\\\". Второй сказал: \\\\\\\";Я пойду вправо – недаром считается, что \\\\\\\";право\ \\\\\\" от слова \\\\\\\";прав\ \\\\\\". Третий сказал: \\\\\\\";Я пойду назад – мы оттуда пришли, значит, я обязательно выйду из лесу\\\\\\\". Четвёртый сказал: \\\\\\\";Я пойду вперёд – надо двигаться дальше, лес непременно закончится, и откроется что-то новое\\\\\\\". Пятый сказал: \\\\\\\";Вы все неправы. Есть лучший способ. Подождите меня\\\\\\\". Он нашёл самое высокое дерево и взобрался на него. Пока он лез, все остальные разбрелись – каждый в свою сторону. Сверху он увидел, куда надо идти, чтобы быстрее выйти из лесу. Теперь он даже мог сказать, в какой очередности доберутся до края леса другие мудрецы. Он поднялся выше и смог увидеть самый короткий путь. Он оказался над проблемой и решил задачу лучше всех! Он знал, что сделал всё правильно. А другие – нет. Они были упрямы, они его не послушали. ОН был настоящим Мудрецом!

Но это не всё – потому что...

ОН ОШИБАЛСЯ.

ВСЕ поступили правильно. Тот, кто пошёл влево, попал в самую чащу. Ему пришлось голодать и сражаться с дикими зверями. Но он научился выживать в лесу, стал частью леса и мог научить этому других. Тот, кто пошёл вправо, встретил разбойников. Они отобрали у него всё и заставили грабить вместе с ними. Но через некоторое время он постепенно разбудил в разбойниках то, о чём они забыли – человечность и сострадание. Раскаяние некоторых из них было столь сильным, что после его смерти они сами стали мудрецами. Тот, кто пошёл назад, проложил через лес тропинку, которая вскоре превратилась в дорогу для всех желающих насладиться лесом, не рискуя заблудиться. Тот, кто пошёл вперёд, стал первооткрывателем. Он побывал в местах, где не бывал никто и открыл для людей прекрасные новые возможности, удивительные лечебные растения и великолепных животных. Тот, кто влез на дерево, стал специалистом по нахождению коротких путей. К нему обращались все, кто хотел побыстрее решить свои проблемы – даже, если это не приведёт к развитию. Так все пятеро мудрецов выполнили своё предназначение.

Умей подняться ВЫШЕ и увидеть короткий путь.

Умей разрешить другим идти собственным путём.

Умей признать Мудрецами всех – каждый путь важен и достоин уважения.

Умей заглянуть за финал – там всегда есть продолжение.

8. ВЛАДИМИР КОВАЛЁВ

Юрьева ночь

Рябина росла у самой колокольни, ее ветки забирались в проем второго яруса и даже доставали до перекрытия третьего, будто пытались дотянуться до звонницы и «ударить во вся тяжкая»*: мол, спилить собираются! Батюшка, действительно, проходя, ахал, что корни разрушают фундамент, но пилить рябину не разрешал. Прокоп-звонарь даже и не просил на это благословения. Жалко было пилить такую красавицу. Пташкам Божиим в зиму пропитанье. Да только ли пташкам? И сам Прокоп не прочь был побаловаться, особенно после первых морозцев, когда ягода горечь теряет.

И сейчас, взбираясь по шатким ступенькам, Прокоп не забыл прихватить горсточку горяче-красных ягод. Выбрал из них две самые крупные – в уши*, а остальные, перекрестившись, - в рот.

Полная луна заливала холодным янтарно-зеленым светом окрестности аж до самой Михайловки. Прокопу казалось, что он различает прямо под Стожарами не только колокольню Михайловской церкви, но и крест на ней. Он, конечно, не мог видеть михайловского звонаря, но знал, что тот, так же как и он, уже на колокольне. Прокоп перекрестился. Разобрал веревки. И…

В звенящей тишине, когда даже деревенские собаки умолкают перед вздохом благовеста, в этом неземном свете на спуске с Горчаковой горы появился всадник. Бесшумной тенью пронесся он к Михайловке и в мгновенье ока скрылся за Михайловским лесом. «Свят, свят», - бросив веревки, перекрестился Прокоп, он мог поклясться, что хотя всадник направлял и гнал коня в их село, летел он напрямки, без дороги, может даже не касаясь земли, в сторону Михайловки. Задом наперед.

Не дождавшись Прокопа, ударил колокол в Михайловке. Прокоп понял, что нахлобучки от батюшки не миновать. Привычные руки сами нашли веревки. И…

Гром среди ясного! Небо рухнуло! Благовест. Ударил Главный. Вступили оба средних – лес зашумел, дубы зарокотали, березы зашелестели и малые добавились – птички защелкали, защебетали. Благолепие…

Гремели колокола, звенели, плакали, звали к заутрене, к исповеди…

- Грешна, Батюшка, грешна… и дитятку в грехе зачала… По осени свадьбу должны были справить, да забрили Егорушку моего в рекруты. Ой, Батюшка, грешна… Его провожать, а я уже на сносях… Стыд-то, какой! Бабы смеются, да и девки тож. А я в крике зашлась. Егорушка слегка-то и оттолкнул: «Что ты, мол, меня загодя хоронишь?», а я с ног… Боль страшенная во всем теле. Может и промелькнуло в горячах: «За что? Тебя б так!» Грешна, Батюшка! И родила недоношенного. Еле выходила. А сегодня с полатей, как подкинуло. Гляжу сыночка мой, Ванечка, кровиночка моя, в окно носиком уперся и будто видение какое ему. А за окном, Господи-Боже, Егорушка мой за окном в одной гимнастерочке, бледный, как снег, аж холодом в избе повеяло. Схватила я Ванечку и на полати. А сама тулуп в охапку и на улицу. Никого. Только медалька вот под окном на снеге лежит. А на медальке-то кровушка. Убили! Убили германцы моего Егорушку.

- Унтер-офицер Георгий Иванов сегодня ты пал смертью храбрых. Ты был хорошим солдатом. Ты был отцом. Но ты так и не увидел сына. Я обещал тебе отпуск. Я держу свое слово. Унтер-офицер Георгий Иванов! Встать! Ты больше всех на свете любил своего сына. И жизнь готов был положить, только бы его увидеть. Жизнь ты положил. Унтер-офицер Иванов! Встать! Вот мой крест. Ты его заслужил. Приколи, чтобы рана не испугала ребенка. Вот мой конь. Сегодня полнолуние. Пока оно длится, ты свободен. 26 ноября - День твоего ангела, унтер-офицер Иванов. Мой день.

Примечания:

«Ударить во вся тяжкая» - ударить в большие колокола (набат).

Для защиты слуха звонари частенько пользовались ягодами рябины.

Речь идет о Новолунии 26 ноября/ 9 декабря 1916 года.

9. ИРИНА КОЧЕТКОВА

После смерти Алешки прошло полгода. В семье Потемкиных не снимали траура. Мать попросту лишилась разума, постоянно сидела у окна и напевала одну и ту же скорбную мелодию. Что это была за мелодия – понять было невозможно. Нечто среднее между колыбельной и завыванием волчицы. У Валеры постоянно стоял ком в горле, он не мог ни говорить, ни плакать, ни есть, ни пить. Они оба исхудали и почернели лицом. Беду невозможно было ничем загладить, обойти, перепрыгнуть. Её надо было просто прожить, нырнуть в это горе и переболеть раз и навсегда. Валера боялся, что нырнув, они уже никогда не поднимутся на поверхность. Многие пары в конце концов разводятся и расходятся по разным сторонам. Вместе слишком больно, слишком невыносимо переносить такое горе. Оставшись один, борешься, как можешь, - иногда новые люди, новый дом, новые занятия отвлекают и придают жизни смысл. Валерий опасался, что до развода дело не дойдет. То есть даже на такой шаг ни у одного из них не хватит сил. Так и будут они неприкаянно сидеть вдвоем в пустой комнате, как две скалы стоят рядом веками и ни разу не соприкоснутся.. Никто никого не обвинял, они не искали виноватых, ибо оба считали виноватыми себя. У Валеры было крепкое здоровье и крепкие нервы, но и он едва выносил эту адскую боль. Каково же Лизе? Матери. Он боялся, что она просто однажды ляжет на полу у окна и тихо умрет, уйдет вслед за Алешкой. Так ему казалось. Что она как собака у порога постоянно сторожит сына у окошка, но однажды просто сердце не выдержит и он найдет её там же, где всегда, навечно успокоенной и умиротворенной. Действительно, порой мысль – умереть, уйти вслед за сыном – казалось единственно приемлемой, логичной и возможной.

Как бы не было худо, Валерия спасала работа, служба. Хочешь – не хочешь, а в бытовых заботах и делах понемногу оживаешь. Что-то делаешь, куда-то ходишь.. и вроде как день проходит за днем, и ты ещё не перестал дышать. Лиза же сидела дома и ничем, абсолютно ничем не занималась. Валере самому приходилось вечерами варить себе картошку и сосиски, жарить яичницу. Ни уговоры обратиться к врачу, ни предложения отвлечься, сделать хоть что-то, ни к чему не приводили. Но однажды случилось невиданное. Валера пришел домой на обед, и никого не застал дома. Это был первый раз за полгода, когда Лизы не оказалось на стуле у окошка. Неужели выбралась наконец в магазин? Пошла в поликлинику? Сидит на лавочке с другими женщинами? Оказалось все гораздо невероятнее. У Валеры даже челюсть отвалилась, когда он увидел её. Он стоял как раз напротив окна, открывая банку тушенки, когда она показалась из-за соседнего дома. Она шла бодрым шагом, она – невероятно – улыбалась и несла на руках большой сверток, завернутый каким-то полотнищем. Когда она приблизилась, и ему удалось получше разглядеть жену, Валера почувствовал, что у него волосы на голове встают дыбом, и кожа покрывается мурашками. Лиза несла на руках ребенка, его голые ножки как-то странно, по деревянному топорщились из под полотенца. Живого ребенка так не носят! У Валеры задрожали руки. Что это может быть?!...Лиза тем временем миновала двор и вошла в подъезд. Валера слушал стук своего сердца, оно колотилось, как сумасшедшее. Через минуту он увидел жену, одной рукой она продолжала удерживать странного младенца, а второй легким – давно забытым - движением руки сбросила с головы маленькую шляпку.

- Привет! - впервые за долгие месяцы произнесла она. И прозвучало это так, словно и не было никакой трагедии, никакой паузы в общении, ничего не было! Она улыбалась, и даже кажется что-то напевала. Валера неловко посторонился, пропуская жену в комнату, опасливо поглядывая на сверток в её руках. Младенец был нормального, вполне обычного размера, только слишком уж неподвижный и твердый, так странно она его держала, и лицо его было прикрыто полотенцем.

- Что это? – сглатывая вязкую слюну, с трудом выговорил он.

Лиза подошла к столу, расправила полотенце, развернула и положила свою ношу прямо по середине. Валера уставился на младенца с голубыми фарфоровыми глазами, гипсовой кожей и странным запахом. Его поразил столбняк. В жизни он не видел ничего более страшного. Тот выглядел ну почти как живой. Лиза тем временем принесла из кухни чашки, блюдца, ложки и чайник с заваркой, по хозяйски расставила все на столе, и принялась разливать чай. На мужа она вовсе не смотрела. Создавалось впечатление, что она вообще не здесь, хотя все движения обладали потрясающей точностью и аккуратностью. Она ничего не задела, не рассыпала, не разлила, но очевидно, что мысли её и душа бродили совсем в ином месте. Одним ловким движением она вытащила из под ребенка полотенце, бросила его в сторону, а младенца переложила на большой серебряный поднос. В конце концов Валерий не выдержал, ноги его подкосились и он плюхнулся на стул. Все это было до ужаса нереально. Откуда-то из-за спины, словно в кармане с собой носила, Лиза достала большой кухонный нож и подала мужу лезвием вперед.

- Режь! – сказала она.

- Ты что, Лиза!? - Он вскочил как ошпаренный.- Прекрати-прекрати!!! – срывающимся голосом прокричал Валера, словно защищаясь, выставляя вперед руки; и уже спокойнее добавил, – Где ты это взяла?!

Лиза, ничего не отвечая, невозмутимо и спокойно подняла нож и вонзила его прямо в сердце младенца. Нож окрасился красным, у Валерия к горлу подкатила тошнота, и, зажимая рот рукой, он побежал в ванную, где его обильно вырвало. Он стоял согбенный, тяжело дыша, отдуваясь и отплевываясь, и какие-то мошки летали перед глазами. Что это – никак сердечный приступ приближается?! С такими делами немудрено. Он засунул голову под кран, умылся холодной водой, посидел немного в прохладе ванной, облокотившись на холодный чугун. Что это сейчас происходит? Что я должен сделать?

Когда он вернулся в комнату, то определенно понял, что Лиза его не замечает. Во всяком случае, небольшая заминка, если можно так сказать, спазмы и дурнота мужа её вовсе не встревожили. Она продолжала что-то мурлыкать себе под нос, постукивая ложечкой по краю чашки. Продолжая держать в другой руке нож, она коротким взмахом указала на разрезанный пирог, и положенную на блюдце долю Валерия.

Так же коротко сказала она.

Привет. Режь. Ешь… Она говорила рубленными короткими словами, как будто на большее не хватало воздуха. Ах, если бы это было так на самом деле. Валера мог бы утешить себя такой мыслью. Что в ней происходит некая борьба. Что силы разума и света борются с силами тьмы и безумия.

- Что это? Где ты это взяла? – повторил он – и боже мой – зачем???

Теперь он видел, что из-под ножа стекала конечно же не кровь, а густое красное варенье, и что этот чудовищный ребенок – вовсе не ребенок, а какой-то марципановый пирог. Но кому может прийти в голову подобное безумство?!

- Как тебе в голову такое пришло, Лиза!

- Это марципановый АЛЕШКА. Сегодня Пасха. И сейчас мы с тобой его съедим. Как Христос нам заповедовал, плоть от плоти его, и кровь от крови.. мы станем едины, навсегда-навсегда…

Валера увидел, как расширены у неё зрачки, как механически монотонно она произносит слова – словно это и не человек говорит, а машина. Когда она поднесла ложку с кусочком пирога ко рту, что-то надломилось в них обоих. Валера не мог выдержать этого зрелища и вскочил со стула. Лиза – просто замерла на миг, потом внезапно лучезарно улыбнулась, и вдруг, уронив ложку на стол, тихонько заплакала. Она не плакала все эти полгода. И вот, словно плотину прорвало. Она начала с всхлипываний и очень скоро перешла на крики и стоны. Через миг её дикий плач опять стал напоминать вой волчицы, а ещё через секунду вся эта какофония перешла в чудовищный, вовсе уже не человеческий смех! Смех!!! Ничего страшнее Валере слышать не приходилось в своей жизни. Словно сонмы бесов гогочут и подпрыгивают на всех девяти кругах ада. Это был внеземной, вне разумный, вне животный смех. Смех как антипод жизни, если можно так сказать. Что-то по ту сторону мысли, логики, чувства… И тогда Валера понял, что Лиза оставила его, она сбежала от бытия и сознания в бездны безумства, в бездну ада, и ему уже никогда её не догнать .

В тот же день её поместили в районное отделение психиатрической больницы. К вечеру она не узнавала никого.

10. НИНА ОРЛОВА

Вся клиника

Клиника - это то, что не излечивается. Павел Егорович это знал. Он был абсолютно здоров физически, но чувства юмора ему не хватало для такого же крепкого здоровья морального.

Ехал он как-то домой с работы в трамвае. Трамвай был переполнен. Ну, наступил он одной даме на ногу и не заметил. \\\\\\\";Клиника! \\\\\\\"- услышал со спины Павел Егорович. А как услышал, так и оторопел.

-Какая клиника, гражданка?

-Да Вы - полная клиника!

-Нет, полной клиникой я быть не могу: врачей у нас всегда не хватает!

-Зато тараканов в голове много!

-Послушайте, а почему сразу же \\\\\\\";клиника \\\\\\"?

-Потому что на ногу мне наступил, бегемот!

-Ну, извините, коли так!

Зашёл после трамвая в магазин. А в голове всё крутилось: \\\\\\\";Клиника, клиника, клиника...\\\\\\\"

Даже как-то музыкально получалось. Набрал продуктов, подошёл к кассе, расплатился, а сдачу забыл. \\\\\\\";Клиника! \\\\\\\"- слышит в спину. \\\\\\\";О, господи! Сегодня второй раз! Может и правда...\\\\\\\"- подумал Павел Егорович. Решил проверить себя на эту клинику. Стал вспоминать таблицу умножения, выяснил, что не знает, сколько будет 7 на 8. Заклинило! С горя спросил, сколько времени у прохожего. Тот посмотрел на свои часы и ответил, что пол-восьмого.Тогда Павел Егорович посмотрел на свои: время не совпадало, часы остановились. Клиника!

Подошёл к своему подъезду, приложил ключ к домофону, а писка нет. Клиника! Но тут открылась дверь и выскочившие мальчишка с собакой чуть не сбили его с ног. Подошёл к лифту. Надо на 10-й этаж, а руки в продуктах. Снова клиника: лифт не работает! Павел Егорович от избытка клинических чувств прокричал несколько непечатных выражений, что делал очень-очень редко, и пошёл на свой 10-й этаж по лестнице.

В квартиру попал без приключений, ужин сотворил замечательный, а вот донести его до стола не смог: резкий телефонный звонок - и ужин оказался на полу. Ну, клиника же!

-Что со мной! - заорал он.

Стал вспоминать, с чего началась эта клиника. Да, с трамвая же! Вот та тётка со своей ногой!

-Всё, в трамвае больше ездить не буду! - сделал вывод Павел Егорович и стал строить планы на завтра. И вспомнил, что срочно надо сделать флюорографию, на работе потребовали.

-Ну, полная...поли...КЛИНИКА!!!

Начало марта. Морозный вечер. Павел Егорович вдруг задумался о тщете жизни. Устал он от неё, а она от него. \\\\\\\";Пора кончать!\\\\\\\" - твёрдо решил он. Но способ её окончания надо выбрать красивый. Павел Егорович остановился на полёте из окна. Для этого он одел свой парадный костюм с подтяжками. Пуговицы от волнения застегнуть не удалось. Выпил рюмку коньяка, отключил электричество и ...полетел. Лететь было с 10 этажа долго, но он не достиг цели: зацепился за чью-то самодельную антенну, сильно выпиравшую от окна на 7 этаже, и повис на пиджаке и подтяжках. Окно принадлежало кухне. А на кухне химичила Катя: блины жарила. Услышала странный звук, посмотрела в окно:\\\\\\\"Вот это блин!\\\\\\\"

Катя открыла фрамугу и втащила обезумевшего Павла Егоровича в кухню.

-Что Вы делали на моей антенне?

-А как Вы на ней оказались?

-Падал, как прошлогодний снег.

-Вам надоела жизнь?

-Ничего-ничего! Моя подруга тоже как-то решила себя убить таким способом. Муж её бросил! Но упала на мусорные бачки, повредила позвоночник, который потом вылечила, вышла замуж за другого, родила двойняшек и сейчас счастлива. У Вас всё образуется!

И тут Павел Егорович взглянул, наконец, на Катю: средних лет, не худенькая, но и не толстая с русыми волосами до плеч, с миловидным голубоглазым лицом. \\\\\\\";Вот это глазищи!\\\\\\\"- подумал Павел Егорович и тут же влюбился.

-Как Вас зовут?

-Катя. А Вас?

-Павел Егорович, то есть Паша.

-Так вот, Паша, извольте вымыть руки. Сейчас будет чай с блинами.

А через месяц они подали заявление в ЗАГС. И ещё через год у них появился маленький Павлик. Весь в папу!

Так что не пытайтесь убиваться: жизнь припасла для вас и не такие сюрпризы. А женихов можно и на антенны отлавливать! Не пробовали?

Павел Егорович был счастлив. Семейные будни полностью поглотили его время. Но однажды жена Катя попросила его сделать подарок на свой день рожденья - компьютер, объясняя это тем, что когда сын спит, ей заняться нечем, а в интернете много интересного.

Купили. Павел Егорович жену научил им пользоваться. А когда бывало свободное время, подсаживался к компу сам. Наткнулся на сайт \\\\\\\";Стишки.ру \\\\\\\", понравилось, решил страницу завести. Для начала сочинил такой стишок:

Котик птичку съест, браток,

Очень голоден его роток.

Поместил большую свою фотографию с оттопыренными ушами и стал ждать отзывов. И они посыпались, как из рога изобилия:\\\\\\\"Г ениально!\\\\\\\" ;, \\\\\\\";Просто! \\\\\\", \\\\\\\";Изумитель но!\\\\\\\", \\\\\\\";Восторг \\\\\\", \\\\\\\";Новый стиль!\\\\\\\"....

Начал писать ответы и увидел Ту самую, которой на ногу в трамвае наступил. Изумился, испугался, выключил компьютер, тяжело задышал, побежал воды выпить на кухню. Насилу успокоился. Для равновесия духа стал сочинять стих:

- Вот действительно, лох! Надо было почитать её несравненные опусы.

И пошёл читать. Первое, что бросилось в глаза - это было название большими буквами произведения \\\\\\\";КЛИНИКА \\\\\\". Павел Егорович вжался в стул.

-Это ж про меня! Ууууу, стерва!(примечание автора: Вы, конечно, читали!)

Павел Егорович прочёл на одном дыхании, а потом КЛИНИКУ 2, где он из окна летал... Павел Егорович схватился за голову.

-Как она узнала?! К-а-а-а-т-я-я!

Катя прибежала из кухни с поварёжкой в руках и уставилась на онемевшего мужа, показывающего пальцем в монитор. Вглядевшись, она узнала свою начальницу на фотографии и всё поняла.

-Ну, успокойся, успокойся, Павличек. Я ей рассказала, как мы с тобой познакомились. Но я, ей богу, не знала, что она стихи пишет! Давай вместе почитаем!

Павел Егорович хлопнул кулаком по стене, потом покрутил выразительно пальцем у виска и выдавил:

-И ты, Брут...Ну, как ты можешь?!

-А что тут такого? Должна же я знать, о чём поёт начальница.

А начальница пела об одиночестве, неудавшейся жизни, неразделённой любви, о птичках, весне, зиме и лете и прочей ерунде. Но такие жалостливые были у неё стихи, что они ей стали по-настоящему сопереживать и вместе написали рецензии на все её творения. А творений было больше тысячи. Начав вечером, к утру справились. А поскольку вникать в причину возникновения того или иного стиха было некогда, то либо отписывались стандартной фразой \\\\\\\";Замечател ьно! Задели до глубины души!\\\\\\\", либо путались со смыслом: на грустное писали весёлое и наоборот. Вечером Павел Егорович стал читать ответы:\\\\\\\"Пол удурок!\\\\\\\", \\\\\\\";Идиот! \\\\\\", \\\\\\\";Недотёпа! \\\\\\\", \\\\\\\";И откуда ты взялся!\\\\\\\". Не сдержав обиды, он ответил ей тем же, припомнив заодно, как он ей наступил на ногу в трамвае. Конфликт налицо!

-К-а-а-а-т-я-я-я!

-Ты посмотри, что делается! Мы этой стерве всю ночь рецы писали, а она...

-Да занеси ты её в чёрный список - и делу конец! Я блинов напекла, пошли есть!

Павел Егорович занёс ненавистную поэтку в чёрный список и с чувством исполненного долга пошёл питаться блинами.

Весна... Солнце всё ярче, снег почти сошёл. Город оделся в резиновые сапоги, они почему-то стали модными. Вот и Павел Егорович купил всей семье по паре. Идёт и радуется, всё представляет, как жену и сына обрадует. Обрадовал. А потом сел к компьютеру и счастливая улыбка сползла. По электронной почте он получил письмо от Той, Катиной начальницы. Письмо было очень длинным и в нём она критиковала Павла Егоровича как поэта, припомнив лишний раз, как он такой нехороший, наступил ей на ногу в трамвае да за многочисленные рецензии, обвиняя его в пиаре.

-Катя! А что такое пиар?

-Связь с общественностью.

-А причём тут поэзия?

-Ну, обсуждаешь ты много чужие стихи, общаешься.

-А разве это плохо?

-Для неё - да!

-А почему? Я ж ничего плохого не говорю...

-Характер у неё такой - завистливо-необщительный. Не нравится ей чужая успешность!

-А я успешен?

-Ну, конечно!

-А она тут пишет, что я - не поэт и никогда им не стану...

-Может, ты стих какой-нибудь неудачный сочинил?

-Да... Про голубого попугайчика, похожего на неё. Так она подумала, что это про неё и теперь я - враг №1. Она требует, чтоб я закрыл свою страницу.

-А ты не закрывай! Мало ли чего ей хочется!

-Но я действительно поэтом себя не ощущаю.

-И кем же ты себя ощущаешь?

-Похоже бегемотом. Права она была, эхе-хе... Понимаешь, не умею я бродить, как это у неё...белой птицей ...по ковровой дорожке мечты...

-Так и не надо! Стихи разные бывают. И потом, для творчества полно других способов самовыражения.

-Вот она говорит, что не дано мне. В общем, как у козла молока, так у меня \\\\\\\";высокодух овных стихов\\\\\\\".

-А у неё, стало быть, сплошные надои? И все высокодуховные?

-Сама посмотри!

Катя подсела к компу и стала просматривать последние опусы своей начальницы. Стихи были красивые, но какие-то бездушные, не понятно о чём.

-И это называется поэзией?

-Наверно...Тут столько тумана, что я брожу, как упитанный ёжик в нём, и ничего не понимаю. Может, и впрямь закрыть?

-Нет, Павлик, нет! Мы будем учиться!

И на радостях всё семейство одело новые резиновые сапоги и пошло гулять!

Пойдём скорей гулять

И с лужами играть!

И солнышку привет!

Я всё-таки поэт!

11. БОРИС ОБОЛДИН

«…Дрова - они и подождать могут. По морозу их колоть даже сподручней. И с крышей на бане до дождей тоже ничего не сделается и забор пока еще не падает - успеется это все. А вот сено - оно ждать не умеет. Если пора подоспела - лови нынешнее погодье, сшибай мураву-то, а назавтра проси у Бога к зною еще и ветерку, сам не дремай, шевелись, валки подсохшие вороши да сгребай, под зароды место готовь, на небо не забывай поглядывать. Начнешь зароды ставить – зови дядю Семена. Пусть он на зарод лезет, вершить начинает, да так, чтобы никакой ливень тот зарод не пробил. А когда завершишь остатним сеном последнюю копенку, тогда можешь и баньку топить, да после баньки на пару с дядей Семеном стопку - другую пропустить. Успел - и, слава Богу. Значит, в зиму с сеном войдешь…».

Лекцию эту по труднотной крестьянской философии, Семен Заварзин проговаривал самому себе по той простой причине, что больше некому было. Позабыли все про дядю Семена - старый, мол, стал, неспособный к тяжкой покосной страде.

«Петров день, он ведь все равно, что колокол заутренний, - продолжал крутить свою пластинку Семен - он сигнал крестьянину дает - травы семя оземь роняют, самое время за литовку браться. Ежели лениться не будешь, то до Ильи все и справишь».

А Петров день случился третьего дня, потому-то вчера, с самого, что ни на есть

утречка, в хлопотной суматохе началась всеселезневская страдная мобилизация.

Под знамена кос, вил и граблей вставали семьями, поголовно – мужики, бабы, молодежь, детвора, даже дошколята из числа тех, кто понастырнее. К вечеру в Селезнях, помимо скотников и доярок, остались только те, кто на хозяйстве - дед Костя, да Семен Заварзин с благоверной своей Глафирой.

Только сегодня дядя Семен уже корил себя самыми обидными словами за то, что поддался на уговоры и позволил «списать себя в обоз». С утра еще как бы и ничего было. На первой зорьке девчата подойниками прогремели. «Дядя Семен, дядя Семен – накажи тете Глаше – пускай за марлей приходит, заведующая разрешила». Опять же свою Ягодку напоить надо, да подоить, да в стадо наладить, да Коли Шмелина теленка не забыть, да до колодца пару раз с ведрами сбегать, да теплицы у соседей пооткрывать - в общем, день как бы не без смысла начался.

Но к полудню, когда набрал силу июльский зной, деревня словно возьми, да и вымри. Под палящими лучами само время расплавилось, потеряло свою упругость и совсем перестало двигаться - жарко ему. А вслед за жарой навалилась на Селезни какая-то гнетущая тишина - ни собака не сгавкнет, ни вездесущий воробей не чивикнет - будто все живое покинуло эти места, оставив после себя неподвижность всего и вся.

Так что было от чего Семену впасть в уныние, с которым он сталкивался за свою некороткую жизнь редко и относился к нему как к гриппу, против которого никакие лекарства не помогают - им надо просто переболеть, перемаяться. А перемогаться лучше всего с литовкой девятого номера или, на худой конец, с лопатой бригадирского размера. Лопату найти, конечно, можно, но у того, кто на хозяйстве остается, главная задача - не лопатой махать, а обеспечивать тыл бойцам сенокосного фронта. И стратегия тут простая. У нынешней молодежи силушки столько, что под нее мерку еще нескоро подберут. Только вот у ребят тех руки все больше поперед головы забежать норовят. При таком раскладе, черенки да косовища хоть из железа куй - все равно сломают, да еще скажут, что сучок виноват и что, вообще, им брак подсунули. Железо - не железо, но лучшего материала, чем ель, для этого дела не найдешь. Еловый черенок бывает, что и надтреснет, когда какой-нибудь местный Илья-Муромец захочет за один раз всю копну снести. Надтреснет, а до конца страды сдюжит. Вон у деда Кости в стайке вилы стоят старинные, кованые, с царских еще времен. Так у вил тех и черенок еловый им под стать. С годами только крепче да благородней становится. Потемнел только, да мозолями отполировался. Будто краснодеревщик проморил его под дуб, да еще и лаком дорогим покрыл. Такие вилы и в музей не стыдно снести.

Разговорами этими, про себя проговариваемыми, дядя Семен, как мог, отгонял от себя хандру. Носил под навес еловые жердины, шкурил их топором, остроты бритвенной, выгонял заготовку под размер, выносил для просушки на солнце, а сам нет-нет, да и вслушивался в звенящую тишину - хоть бы голосу или звуку какому обрадоваться.

Уж не знаю, можно ли это назвать голосом, только вскоре, где-то далеко за околицей, начал гавкать мегафон.

- «Неужто Сережка Грязнов опять за свое взялся, дрессировщик хренов? Как его только в пастухи то взяли».

Он ведь что учудил недавно: кнут, самый главный пастуший инструмент, за пояс заткнул, а вместо него на шею тот самый мегафон и нацепил. Нечего сказать - мудро рассудил. Мол, лежи себе на пригорочке, да по сторонам поглядывай, а когда вздумается норовистой какой буренке рацион свой на соседней полянке поразнообразить, тут самое время и рыкнуть на нее через мегафон. Бедная буренка со страху бежит спасаться в стадо, остальные тоже в кучу сбиваются, да телят своих прикрывают, хотя, вроде бы про волков в наших местах давно не слыхивали. Такая вот рационализация. Только на третий день, из-за своей рационализации, пришлось Сереге от разъяренных баб бегством спасаться. У коров, оказывается, тоже стрессы бывают. От душевных тех переживаний приключился у селезневских буренок нервный срыв, и надои враз упали, чуть ли не в половину против прежнего. В общем, горе - пастуху, как говорится, досталось «на орехи». Да видно, урок - не в прок.

Чу! Еще шум какой-то. Вроде мотоцикл где-то тотокает. Почихал, почихал, да и замолк. Опять тихо. А пора бы уже и калитке стукнуть.

- «Где же Глафира-то ходит-бродит? Обедать давно пора, а она языки с доярками чешет».

Калитка так и не сбрякала, зато Глафира внезапно вынырнула из-за сарая, шурша подолом по бурьяну, быстро-быстро засеменила к своему благоверному. Семен хотел было ее подначить, мол, в ее годы несерьезно через заборы сигать, да только глянул на лицо ее и осекся, почуяв неладное. В глазах Глашиных не тревога, и не страх даже - ужас, черный ужас плескался. Толком сказать ничего не может, только трясущейся рукой на дорогу показывает: «Там…опять…».

- «Да что случилось-то?»

- «Фа… фашисты…»,- пала на чурбак дровяной, голову на колени уронила, закрыла лицо руками и забилась, словно в ознобе. Это на июльской-то жаре.

- «Бог с тобой, мать! Какие фашисты? Били уже фашиста, крепко били».

Все-таки Семен поднялся, пошел к забору, топора, однако, из рук не выпустил. Думалось ему, что надо бы Глаше компресс холодный на голову приложить, перегрелась, видать, а только как глянул на дорогу, да так и пал наземь, зарываясь лицом в бурьян, чувствуя, как перехватывает дыхание: «Бауэр!!! Явился, значит!».

Признал, признал его Семен. Да и как было не признать эту долговязую, угловатую фигуру, одетую в мышиный китель, с засученными по локоть рукавами. Как было не признать эти руки, густо забрызганные охрой веснушек, покрытые до самых запястий рыжим пухом, этот нос с неарийской горбинкой, эту, выглядывающую из-под каски, лопоухость. А уж тесак, оттопыривающий голенище, Семен до конца своих дней не забудет. И боль ту, что внезапно вцепилась в затылок, застилая свет белый, дыбя на загривке несуществующую шерсть, Семен тоже узнал. Звала она, тащила его против воли туда, под Ржев, в тот тяжкий сорок второй год, кровью обильною щедро землю кропивший, победы еще не обещавший, но из-под полы супостату лютому осиновый кол уже показавший. Там, под Ржевом, получал Семен с благословления старшины Выгузова, перекрестившим его перед первым «ура», свое боевое крещение. А пришлось то крещение на рукопашку. Про траншею ту злосчастную, разведка наша не знала - видать, фрицы ее ночью копали, а к утру еще и замаскировали грамотно. Потому-то шквал артподготовки прошелся чуть севернее, по известным уже укреплениям.

Атака наша началась дружно, напористо - такую не враз остановишь. Тут-то и застучали траншейные пулеметы, прижимая ребят к землице-матушке, кого живым, кого мертвым. Стройное «ааа…» начало захлебываться, еще немного, и сорвется атака. Только выручила солдата русского короткая июльская ночь, не позволила вражине траншейку до зари к леску дотянуть. А из куцей той траншейки, пулеметиком, веер атакующий целиком никак не охватить, хоть наизнанку вывернись, так что по коридорчику тому между леском и траншеей два наших взвода почти как по бульвару пробежались, без большой крови. И спустя секунду-другую уже сыпались горохом на вражьи головы. Эх, спасибо старшине Выгузову, строго-настрого наказавшего не расставаться с саперной лопаткой нигде и никогда. В тесной траншее, без нехитрого этого инструмента, туго бы пришлось Семену, а с ним - только успевай, поворачивайся. А траншейка встретила Сему металлическим лязгом вперемешку с хрипами и рычанием. Щуплого Федю Зотова долговязый фриц уже добивал, но зря он к Семену спиной повернулся («держись, Федя, я сейчас»). Метила лопатка аккурат немцу в загривок, чуть пониже каски, да, видать, за фрица того мамка крепко молилась. Мотнул он башкой в самый неподходящий момент, хотя и не видел Семена. Цвенькнула лопатка по каске, отрикошетила в сторону, потянула за собой, лишая опоры. А долговязый резко откинулся назад, впечатал Сему в откос траншейный, крепко прижал спиной. Будто клещами ухватил Семеново запястье, не давая лопатке вольного замаху, а сам шарил за левым голенищем, не обращая внимания на то, как Семен свободной рукой рвал ему кадык. Ну, а уж когда нашарил фриц тесак, тогда у него на руках все козыри и объявились - резко освободил боекрещаемого Сему, да с разворота всадил тесак ему в грудь, метя под сердце. Только за Семена тоже было кому молиться, было кому и свечку заздравную ставить. Подвела фрица хваленая немецкая аккуратность. Кто же тесак сначала в ножны вкладывает, а потом за голенище сует? Голенище, оно само по себе ножны и есть - хоть для ножа охотничьего, хоть для финки воровской, хоть для тесака стали крупповской. Схрястали, ломаясь, Сенины ребра, но ходу тесаку вноженному не дали. А тут уж его черед настал, козыри раздавать и своего случая красноармеец Заварзин не упустил.

Прошлась лопатка по фрицу от уха до переносицы, для верности еще и по кадыку ненавистному, а потом уж и пали оба - два по разные стороны траншеи. Живы-ли, мертвы -ли - не разберешь….

К тому времени и траншейка та куцая нашей стала. Ребятки разворачивали пулеметики в ту сторону, где солнце садится, деловито поправляли бруствер, раскладывали по нишам карманную артиллерию - ждали «гостей дорогих», хоть и незваных, готовили им знатное угощение.

Стал приходить в себя и Семен. Сквозь пелену, невесть откуда взявшуюся, видел он только качающийся осколок неба, да колеблющийся силуэт своего «приятеля». Мало-помалу голова прояснялась, силуэт фрица перестал колебаться. Теперь его можно было рассмотреть. Только лучше бы Семен не делал этого - смерти чужой, тобой сотворенной, в глаза заглядывать - все равно, что с собственной целоваться. Восседал фриц, как в кресле, вальяжно откинувшись, вперив в Сему остекленевший глаз. Второй глаз то ли был, то ли не был, но веки его сощурились в издевательском подмигивании. Съехавшая на сторону нижняя часть лица в дьявольской ухмылке щерила кривой оскал. Встанет сейчас этот немец и скажет: «Ловко же ты меня, иван, уделал, а я вот оплошал трошки. Но, думаю, что ты не в обиде».

К тому же перед тем, как помирать, умыл фриц образину свою кровушкой, а вытереться забыл. Так что, ежели без доброго стакана взирать на этот винегрет, то можно и душой повредиться.

Мишанька Мосин, друг сердечный, неуныва и балагур, жиганок еще тот, уже наводил в траншее порядок согласно своему уставу. Мишаньке, ему ведь, что нары тюремные греть, что фрица бить - все едино. Он во всем свою выгоду найти может. Мародерство, конечно штука некрасивая, можно даже сказать, что очень некрасивая. Только вот вражину прищуренного не обшмонать на предмет сувенира какого (ну, там «котлы» или «лопатник» какой завалящий) - себя не уважать. Опять же, как трофей заслуженный от мародерства отличить, никто не знает. Но Семин фриц его явно разочаровал, окромя записной книжки, другого сувенира не подарил. В сердцах Мишанька шлепнул немца по уже начавшему заостряться носу с неарийской горбинкой, да стал его поучать: «Что же тебя, мразь, Гитлер твой не научил, что к русскому ивану без подарка в гости лучше не заявляться, себе дороже будет».

А книжечку на всякий случай полистал: «Пауль Бауэр. Так ты, на наш манер получаешься Паша Крестьянинов. Тогда понятно. Откуда у крестьянина «котлы» возьмутся? Прощаю!»

Бауэр вдруг всхлипнул, с прихрапыванием, как бы извиняясь, да стал заваливаться набок, устраиваясь поудобнее на немягкой русской перине. Лицо его стало быстро покрываться пепельным налетом.

От этой картины муторно стало Семену, так муторно, что рвотные позывы не могла удержать дикая боль в сломанных ребрах. Семена рвало.

- «Э, зяма… зяма…., ну ты чего? Старшина, если прознает, что ты казенные харчи наземь мечешь, он тебе симметрию на ребрах быстро наведет, чтобы фрицу не обидно было», - Мишаня молол всякую чепуху, а дело не забывал. Выложил бинты, быстренько извлек откуда-то заветную фляжечку, не брезгуя, отер Семе рот, влил, не жалея, добрую порцию горячительного, сам пригубил плотно, потряс фляжку над ухом (еще на атаку хватит).

- «Давай-ка, зяма, руки задирай помалу, бинтоваться будем».

Бинтовал Мишаня ловко, лишней боли не доставлял, повязку клал туго, но так, чтобы дышать можно было, и балагурил, балагурил.

- «Он у тебя первенец что ли? Так что же ты, голова садовая, напротив него уселся да еще и глаза на него пялишь? Нету его, нету и все тут, зажмурился он! Другой раз приласкаешь кого, так и не смотри на него, забудь. До Берлина их еще о-го-го, сколько будет, всех если помнить, никакой души не хватит. Я ихнего брата за год десятка полтора ублажил, а, окромя первенца, никого не помню. Да и того запомнил только потому, что добивать пришлось, а он шибко жить хотел. Ну, давай еще по наперсточку дерябнем, только ты особо не расслабляйся. Фриц очухается, в контратаку пойдет. Траншейку он нам, почитай, задаром отдал, а подарков делать не любит. Ну, да, если что, я рядом буду. А первенца твоего я сейчас оттащу подальше, вам вдвоем тесновато тут». Ухватил немца невежливо за шиворот и поволок с глаз долой.

На контратаку фриц не отважился. Видать ему не до того было. На правом фланге разнокалиберная перепалка шла до самой темноты. К полуночи притопал Мишаня с шинелькой трофейной, добротной. Лег рядом с Семой, накрыв обоих той шинелькой, задремали чутко.

Перед рассветом нешумно зашевелились в окопах. Старшина Выгузов сухпай раздавал («жив, Заварзин! Ну, и, слава Богу, воюй, сынок»), считал боеприпас, выдавал скуповато патроны - готовились к новой атаке. Канонада артподготовки тоже себя ждать не заставила - и пошло-поехало. Вперед смотреть все-таки не так страшно было, как назад оглядываться. Вперед, только вперед!

Бабенка та, которая с косой, до солдатской души похотливая, не отставала, всегда рядом была, но Сему до поры - до времени не примечала. Опять же и Мишанька всегда рядом был. По всему видать его к Семе ангел-хранитель определил.

И все бы ничего, если бы не Бауэр. Да уж, Бауэр…. А может, и не было никакого Бауэра, и не убивал его Семен, а? Мало ли что по горячке пригрезиться может. Бред это все. Только вот бред этот горячечный нет- нет, да и обдаст душу крутым кипятком.

По первому снегу Сему с Мишаней присмотрели разведчики. Сватали их недолго - комполка отдал приказ и «кругом, шагом марш» в отдельный разведбат. А у ребят тех из разведки была музыка своя, тихая да неспешная. Работа их больше терпением да мозгами прибыток дает. К такой работе брату-окопнику слету не приспособиться. Опять же топография у них. В паутине родных бездорожий, троп и тропинок Семен чувствовал себя как в своем огороде, запад с востоком никогда не путал, а все равно над картами поначалу пришлось попотеть. Как бы там ни было, а вскоре начались у друзей-товарищей прогулки по вражьим тылам. Сначала короткие, а потом, бывало, и по недельке у фрица гостили. И с партизанами обниматься приходилось, унося от них в штаб весточку. От той весточки иной раз туз козырный в рукаве у фашистского генерала оборачивался шестеркой крестовой. Узнал Семен и то, какой нетихой иногда бывает разведка. Не брезговали ребятки сарайчик с горючкой для танков подпалить, мосток какой-никакой вовремя уронить, а то и просто пошуметь гранатками, отвлекая внимание немца от наших саперов. Мишаня от забав этих прямо в восторг какой-то приходил.

Ближе к весне определили Заварзина с Мосиным к «язычникам». На то был свой резон. Несмотря на особую секретность, даже кашевар знал, что грядет небывалое наступление. Начались у разведчиков горячие денечки. Группы одна за одной уходили за линию фронта, возвращались и тут же уходили с новым заданием. Только этого всего мало было. В высоких штабах требовали «языка», да и не одного. Ребята шли в «язычники» охотно. И не столько из-за орденов, больше из азарта охотничьего, а пуще того - из-за куража, очень даже свойственного русскому мужику. Успеть дотащить, пока живой, «языка» до своих, да, ежели он еще из офицеров штабных - это ли не кураж! Хотя, правда и то, что с орденом тоже всласть покуражиться можно. Ну, да одно другому не помеха.

С утра до вечера ползал Семен за спиной у фрицев, стараясь не выпускать из виду Мишаню. Все высматривал да высчитывал, куда немец ходит нужду справлять, да как часто, кто по дороге разъезжает и что возит, где офицерский блиндаж находится и как он с траншеей сообщается. Оптику свою старался против солнца не ставить, дабы зайчиком солнечным себя не обнаружить. Слушал поскуливание губной гармошки, вдыхал запах немецкой каши с тушенкой, будь она неладна.

К закату сползлись с Мишаней в овражке, стали прикидывать, как сподручней фрица из окопа выудить. Вариантов было немного. Сошлись на том, что часовой, которого немцы на ночь выставляют блиндаж охранять - самая подходящая фигура. Первый кандидат в «языки», хотя и не был перевязан голубой лентой, своей беспечностью вполне тянул на долгожданный подарок. Он не охранял, он просто бродил вокруг блиндажа, закинув автомат за спину, засунув руки в рукава шинели, тихонько мурлыкал себе под нос что-то про незабвенную Гретхен. По всему было видно, что в мыслях он далеко отсюда. Встань у него на дороге, расставив руки - он сам упадет в жаркие русские объятия. Но рановато он на пост заступил. В блиндаж то и дело кто-нибудь входил-выходил, то тут, то там мелькали чьи-то тени. Рано еще.

После полуночи безалаберного солдатика сменил толстячок. Тот какой-то зашуганый оказался. Все больше жался к блиндажу, дергался на каждый шорох, на открытом пространстве ему явно не по себе было. Такой в любую секунду запаниковать может, по поводу и без повода. Чего доброго и пальбу откроет. В общем, не оправдывал надежд толстячок, не подпускал к себе. А время шло.

Толстячка сменил долговязый. Этого уже упускать нельзя было никак - иначе до света не переправить будет. А вел он себя очень даже грамотно - не суетился, вслушивался время от времени в ночные шорохи, к кустам близко не подходил, опять же затвор автоматный предупредительно передернул - такого голыми руками не возьмешь. Правда, вскоре он надежду подал. Кому же на морозе согреться неохота. Вот он и достал фляжку с заветным шнапсом. Пей, кум разлюбезный, пей, согревайся. Минуток через пятнадцать малость подразвезет телеса твои бренные, тогда тебя на опережении взять можно будет. Эх, хорошо, что бы ты еще курящим оказался. Курящий, после шнапса обязательно цигарку засмолит. Когда прикуривать будет - отвлечется, ослепнет на секунду малую. Тут самое время его к землице и притиснуть.

Долговязый был курящим. Когда щелкнула в темноте крышка портсигара, Сема весь подобрался, на слух прикинув, что до немца не больше пяти метров и что поземка от него к долговязому наветренную сторону держит. Значит, прикуривая, он обязательно будет прикрывать огонек и повернется к Семе спиной.

Так оно и вышло - не покурил фриц свою цигарку. Чиркнул раз-другой зажигалкой да и шмякнулся оземь. Когда очухался - вместо цигарки во рту кляп и два добрых молодца уже пеленают его по рукам и ногам, как дитятю малого. Пока фрицы хватились своего незадачливого караульщика, прошло не меньше часа. Хватились и заполошили, расцветили все небо сигнальными ракетами и такую трескотню подняли, разве что из пушек не палили. Да напрасно все это. Сема с Мишаней уже далеко были. «Язык» за это время пообвыкся с новым званием, шел своим ходом, лопотал что-то про капут, всем своим видом выражал покладистость. А там и заветное болотце замаячило - перейди его по скрытому броду, да по проходу в минных полях прогуляйся - и дома. На краю болотца сделали небольшой привал. Надо было дух перевести, да перекусить, в первый раз за двое суток. «Перекусили» шнапсом, «закусили» цигарками, повеселели. Подобревший Мишанька и фрицу сигаретку в рот сунул, чиркнул перед его лицом зажигалкой, осветил на миг рыжую физиономию с горбатым носом, с прищуренным подбитым глазом. Тут-то и закачались перед глазами Семиными звезды, а потом и вовсе опрокинулись, завертелись вместе с деревьями и болотцем вокруг этой физиономии. «Не смертельный я, иван, не смертельный», - где-то в мозгу у Семы кричал Бауэр. Сунул Сема руку к немцу за голенище, в надежде не найти тесака, да ведь и тесак на месте был. А дальше он уже и не соображал ничего, не видел, вноженный был тесак или оголенный - кромсал по ненавистной физиономии и слева и справа, пытаясь освободиться от кошмарного видения, не замечая, как его самого месили крепкие Мишанины кулаки. Очнулся Семен, когда Мишаня, опрокинув его на спину, уселся ему на грудь, и, в промежутке между хлесткими ударами, сыпал на изуродованное лицо пригоршни снега.

- Ты че наделал, зяма, а? Я тебя спрашиваю, ты че наделал, тварь? Ты не фрица грохнул, нет. Ты наших ребят положил. Ты это понимаешь или нет?

- Бауэр. – Семен показал глазами на скрюченного фрица.

- Ты че мелешь, какой Бауэр?

Мишаня все понял и как- то нервно хохотнул:

- Ну, ты точно с катушек съехал. Сейчас я тебе покажу, какой это Бауэр.

Не поленился Мишанька, оторвался от Семы, обшмонал остывающего фрица, нашел искромсанный, мокрый от крови кусок картона с несколькими листиками, чиркнул зажигалкой, прочитал что-то, а сказать ничего не сказал и молчал как-то нехорошо, тревожно. Наконец выдал:

- Ну и что? Винтовка вон наша тоже мосинской называется, так я же не говорю, что это я ее придумал. И Мосина того в родне у меня не числится.

Только Семену от этих рассуждений легче не становилось. Прочитал он то, что удалось разглядеть в той книжице. Сквозь густое пятно крови читалась фамилия, и даже одна буква имени: «Bauer P…». Так-то вот.

Мишанька еще что-то бубнил про то, что Бауэров в Германии как Кузнецовых на Рязанщине, а рыжих - у них вообще полстраны, только не верил ему Сема. Понял он, что жить-воевать бок обок с этим самым Бауэром ему долго придется. А может, и до конца дней своих. А как с этим жить и насколько его самого вообще хватит, красноармеец Заварзин не знал. Думать про это не хотелось, да и сил не было. Не было их и у Мишани. Плюнув на все, прижались друг к другу, пытаясь согреться, две души солдатские, забылись в дреме. В дреме той не слышал Сема, как осторожно крался сквозь тишину леса мягкий снег, безнадежно опоздавший на январский карнавал, не видел, как тщился он укрыть ковром белым безумие и бесчеловечье людское, войной именуемое. Но, очнувшись от забытья и разглядев аккуратный белый бугорок на том месте, где лежал недавний «язык», испытал облегчение - вроде как не беспризорным остался Бауэр. Приютила его земля русская.

А было уже совсем светло. Мишаня и тут оказался на высоте. Нашлась у него и сигаретка одна на двоих, и спирту нашего, не трофейного, налилось по наперсточку. Тут, конечно, котелок с кашей не был бы лишним, да, видать, каши солдатской не скоро суждено отведать, если вообще суждено. Подкрепились два друга-товарища, поднялись и, не сговариваясь, пошли прочь от болотца, искать удачу, из рук выпавшую. Понимали оба, что от окопов им теперь нужно подальше держаться, потому и дорожку по свежему снегу тропили, забирая вправо, в сторону от траншеи. Планов никаких не было - решили так, что если где живым запахнет, там немец обязательно греться-кормиться будет, а русский Авось рано или поздно их к этому месту выведет, и на скользкой дорожке оступиться не даст.

Шли долго, обходили стороной неприбранные пашни, прижимались к лесу, досадовали на свежевыпавший снег, с детской наивностью радостно рассказывающий всем кому ни попади, кто и когда по лесу бродил. А случилось так, что зря они снежок хаяли. Часа через два неустанной ходьбы, когда вышли разведчики на заброшенную дорогу, указал он им на проторенный по свежей пороше первопуток. Мишаня, чуявший удачу за версту, аж пританцовывать стал от возбуждения:

- «Ты только глянь, зяма, - указывал он на четкие отпечатки автомобильных протекторов и на следы лошадиных подков, - это только немец может додуматься, чтобы посередь зимы за лошадь вместо саней колеса цеплять. А колес никак не четыре было, а всего два. Как думаешь, что фрицы по этой дороге тащили? У артиллерии колея шире будет. Значит, что-то другое. Эх, голова садовая! Да ведь это же полевая кухня. И время сейчас обеденное. Обедает фриц. От нас до окопов километра два будет - так что, через час-полтора, его назад ждать надо. Чует мое сердце - с той самоходной кастрюли и нам харч перепадет».

В одном Мишанька ошибся - во времени. Не прошло и двадцати минут, как стало слышно, что где-то побрякивает на ухабах явно порожняя посудина. А еще немного погодя, явил себя пред ясны очи ухоженный савраска с той самой походной кухней, с восседающим на широкой саврсаскиной спине супочерпием унтер-офицерского звания. Всего в двух верстах от линии фронта чувствовал он себя в полной безопасности. Даже автомат, и тот болтался на луке седла. В ситуации этой Мишаня превзошел самого себя - дико кривя рот, будто его судорогой сводило, вытянув шею и задрав голову, издал рядовой Мосин протяжный душераздирающий волчий вой, да такой, что кровь в жилах стыла, от ужаса безысходного. Всхрапнул дико коняга, да и ломанулся прочь от этого воя, не разбирая дороги, сметая все на своем пути, сбросив седока, опрокинув походную кухню, оборвав постромки. Унтер-офицер даже не сопротивлялся, лежал, покорно задрав лапки.

- Не зашибся, милок? - Мишанька на радостях разразлюбезничался не в меру, помог немцу подняться, отряхнул с шинельки налипший снег, не забыв, однако, обшарить и шинельку, и китель.

Семен тем временем спешил к застрявшей между сосен опрокинутой посудине, шкрябал половником по днищу, прикидывая, что макароны еще даже не остыли. Нашелся и хлеб, и ложки, немецкого покроя, и котелок - что ни говори, а все- таки обстоятельный народец немцы.

Харчи - харчами, а только надо было поскорей убираться подальше от дороги. Вглубь леса, даже и по проторенному следу, немец сунуться побоится - не у себя дома. Главное, чтобы они своего кашевара не сразу хватились. Но тревогу никто так и не поднял. До болотца добрались еще засветло и, едва дождавшись темноты, пошли по броду, потом по проходу в минах, а еще чуть погодя зазвучала сладчайшая из всех музык: «Стой! Кто идет?».

- «Васька, щас ты у меня узнаешь, кто идет! Ты гранату на вкус давно пробовал?», - Мишанька радостно и не таясь, орал на весь лес, весело и самозабвенно костерил ни в чем неповинного Васю Истомина. Ну, да тот тоже в долгу не остался.

- «Мосин, ты что ли? Ступай, откуда пришел. Мы по вам с Заварзиным уже поминки справили и с довольствия вас сняли. Так что, поворачивай оглобли!» А сам аж захлебывался от радости, что ребята живы-здоровы и не порожняком до дому добрались.

- «А мы, грешным делом, вас и вправду схоронили. Вчера, когда немцы нешутейно палить начали, а ни тебя, ни Семена к утру не было, решили, что головы свои вы там оставили. А нынче по всем приметам видно, что вам еще долго землицу топтать. И унтерок ваш ко времени угадал - комбату штабисты всю плешь проели».

«Язык» и впрямь полезным оказался. Возил он свою кухню по разным точкам, что само по себе уже о многом разведчику рассказать может. Опять же, за провиантом на склад его и снаряжали. Сам он столовался при штабе и у штабных своих считался нужным человеком. Наверное, это во всех армиях мира так водится - с мелким интендантишкой приятельство поддерживать. В общем, после его баек, было что на карту нанести, было и что в оперативной сводке указать.

А на Сему с Мишаней пошло от комбата наверх служебное представление и вскоре к отважной медальке добавилось у обоих по «Красной Звезде». Да только после памятной той прогулки за языком не радовался Семен ничему, не отпускал его Бауэр. То вдруг замаячит в артиллерийском прицеле его долговязая нескладная фигура и, обернувшись, подмигнет ехидно, то вообще во сне явится - будто он сам себя саперной той лопаткой закапывает и Сене выговаривает, мол, что же ты, иван, меня даже земелькой не присыпал, нехорошо это, не по-христиански.

После таких видений тот сам не свой ходил, а потом и вовсе стал готовить себя к подвигу. Но то, что он сам себе пытался объявить подвигом, на самом деле погибелью попахивало.

Мишаня чуял, что с другом что-то неладное происходит, помалкивал до поры до времени, но глаз с Семена не спускал.

Сема до своего «подвига» недолго созревал, а как созрел, так и подгадал под себя случай удобный. Дождался, когда немец на контратаке будет у нас высотку отбивать, да и поднялся из окопа в полный рост, попер на фрица, щедро поливая из автомата слева-направо, орал дико, с жизнью прощался. Только и в этот раз не судьба была Заварзину голову сложить - Мишаня начеку был. Бросил впереди друга своего две шашечки дымовые и за Семеном вслед кинулся. Сбил его с ног, да по сопатке съездил разок, а потом уже под завесой дымной стащил в окоп.

Видать, высотка та немцу до зарезу нужна была. До вечера еще дважды контратаковал, но отстояли солдатики неказистую эту горочку. Вечером ждала Сему нехитрая солдатская терапия. Навалились разведчики на него оравой, содрали штаны вместе с кальсонами, задрали гимнастерку и стали охаживать в два ремня солдатских. Били немилосердно, без всякой жалости - знали, что ремень больно сделает, а покалечить - не покалечит. Скоро искры, из глаз Семиных снопами сыпавшиеся, обратились сплошным пятном красным. Закричал Семен от боли невыносимой: «За что, братцы? Мишаня, нешто ты мне «языка» того простить не можешь?»

- «Не в «языке» дело, зяма, а в тебе, брат, в тебе. Ну, чего ты на рожон прешь? Костлявая тебя не привечает, так ты сам за ней приударить решил? Я эту болезнь пехотную за неделю чую. От нее лучшего средства, чем ременная терапия не существует - это еще отцы наши в первую войну знали. Через ремень мозги либо напрочь съедут, либо на место встанут. Хлебни-ка вот негрустинчику, да до утра оклемывайся».

Потом Сема часто вспоминал эту порку. Вспоминал и удивлялся - неужели это он, гвардейский разведчик Семен Заварзин сам себе смертушку уготавливал, да еще «подвигом» каким-то прикрывался. А дружку своему беззаветному, за порку ту приснопамятную, Сема стал считать себя обязанным по гроб жизни. Ведь отстал-таки от него Бауэр, не приходил больше. Мало-помалу стала отогреваться душа солдатская. Война - войной, но и на фронте нет-нет, да и выпадет минутка затишья, когда оторвет солдат глаза от кутерьмы кровавой, обернется по сторонам и, вдруг, обрадуется свету белому, щебету птичьему и травам зеленым. Вспомнит он, что где-то далеко-далеко на смоленской земле, с именем его встает и с именем его засыпает родная его мати, ощутит всем своим существом, ею в свет препровожденным, как гонит от него костлявую горячая ее молитва.

А еще - Мишаня…. Где еще встретишь такую душу щедрую, на все обиды не ответную, но изъяна лживого никому не прощающую. А если и стырит что, так не из корысти вовсе, а азарта ради, и для того, чтобы у всех смертных шансы уравнять.

С костлявой у Мишаньки отношения были свои, особенные. Не то, чтобы он от ее ухаживаний бегал, нет. Просто, он ей свиданку назначал если уж не на родном погосте, то, на крайний случай, где-нибудь в Берлине. Она вроде бы и согласилась, да передумала и на свой лад все перекроила. И гнездышко для встречи отвела самое наипрекраснейшее.

Весь Мемель прусский полыхал пожаром, взирал на входящих наших бойцов пустыми глазницами оконных проемов полуразрушенных зданий, а этот флигелек выглядывал из садика чистыми окошками с занавесочками, хвастался новой черепицей. Тут бы и насторожиться Мишане, заподозрить подвох коварный, да уж больно этот флигелек на детскую сказку был похож. Поддался Мишанька сказочному очарованию, решил мечту свою детскую пальцем потрогать, побежал по аккуратной гравийной дорожке, взлетел на крылечко расписное и скрылся за дверью. Минуты не прошло, как вылетели стекла в окнах от взрыва нешуточного, и флигелек враз потерял свое очарование.

Нёсся Сема к флигельку, не чуя под собою ног, тешил надежду, что обойдет лихо друга закадычного, а, влетев в оконный проем, застал Мишаню ползающим по полу. Мишаня с пола потроха свои собирал и деловито складывал их в брюшину, как в портфель распахнутый.

- «Зяма… возле шкапчика посмотри…, не осталось ли чего… Мне ливер мой… коновалам нашим… по описи сдавать надо будет… Они недостачу враз предъявят…».

Возле «шкапчика» чисто было - все подобрал Мишаня, вместе со стеклом битым и крошкой кирпичной валом в себя сложил.

Больно было Мишане, очень больно и силы уходили куда-то. От того и слова он из себя с трудом вытаскивал и как кирпичи к ногам Семиным складывал: «Зяма…. Слышишь меня, зяма…? Понял я про твоего первенца…. У того « языка»… на ксиве… в имени видно было одну букву…, а букв всех было не четыре…, пять…. Не Пауль он был…, Петер…. У нас ведь тоже…, если близнецы народятся …, то их обязательно в Петра и Павла окрестят…. Выходит ты на время близнецов разлучил…, а потом опять… вместе свел».

Замолчал Мишаня, дышал хрипло, силы собирал, еще что-то сказать хотел: «Зяма, зяма…, а фраер-то по ихнему… значит… вольный. А я кто?... Фраер что-ли?».

Опять замолчал Мишаня, дышал тяжко, силился сказать что-то, потом вдруг засветился улыбкой мечтательной и снова из себя кирпичи вытаскивать стал: «А у всех берлинских фраерков… лопатники… из чистой крокодиловой кожи…». Сказал, да так и затих с мечтательной улыбкой на лице. Ни дать - ни взять - дите малое, которому маманя пообещала, что ежели уснет, купит ему назавтра лошадку раскрашенную. Будет тебе конек расцвеченный, будет тебе и пряник с изюмом, а кошелек тот крокодиловый я тебе мигом доставлю. Только не умирай, Мишаня, не умирай!!!

Да не послушал Мишаня друга своего. Заерзал, заерзал ногами, будто кандалы с себя стаскивал, к жизни земной его приковавшие, а вместо них натянул на себя пепельное то покрывало.

Завыл Сема воем звериным. Возил кулаком по скулам, размазывая по лицу грязь, вперемешку со слезой обильной, материл последними словами санитаров, сдуру вздумавших Мишаню вперед головой выносить. Потом уже, как в бреду, яростно махал лопатой, готовил купель посмертную для своего друга-сотоварища, в которой обрел он братьев своих. А братьев тех на добрый батальон набиралось. Горстями сыпал Сема на тела братьев землицу чужую, насыпал курган высокий, глушил спирт дозой немереной, опустошая запасы медсанбатовские, пытаясь унять боль в сердце своем - не унималась боль.

Да ведь фронт не ждал, катил напористо по германской земле, спешил. А спешить было куда - уже маячила на горизонте платком цветастым, звала в свой хоровод нашего солдата, сулила венец славный та, единственная, из всех девиц наипрекраснейшая, всем невестам невеста - Победа. И не было на земле преграды, способной остановить неуемную силу русского устремления к Победе. Скорей, скорей - на Берлин!

После Кенигсберга у фрицев сплошного фронта уже не наблюдалось - одни укрепрайоны с наспех сооруженной фортификацией. Да и сам фриц уже не тот был. Дрался яростно, но ярость эта была яростью загнанного в угол волка, который об атаке уже и не помышлял. Вся его тактика на оборону была нацелена, да на то, чтобы время потянуть. Хуторок тот неприметный разведчиков и не интересовал вовсе - просто у них маршрут через него проходил. Хаус, который при хуторе был, обыскали, как полагается и пошли дальше. Тут-то с чердака и саданула по бравым гвардейцам пулеметная очередь. А пуля - она, как известно, дура. Спрашивать и предупреждать никого не стала, просто взяла да и прошила Сему навылет. Убить - не убила, а в госпиталь надолго уложила. Вот так оно и вышло, что неожиданно для него самого, война для Семена на том хуторе и закончилась.

Ой, ли! Так уж и закончилась? Закончилась или нет - про то у фронтовиков спрашивать надо. Сдается она для них никогда и не кончалась. Сколько их по первости, прорываясь сквозь мирный сон, снова и снова поднималось в атаку, сколько их заходилось во сне криком, требуя снарядов для своей батареи - про то жены да материи знают.

Семену Заварзину мирная жизнь тоже долго не ложилась на сердце. С малолетства жадный до работы, натосковавшийся за годы войны по крестьянскому труду, хватался Сеня за любой гуж как за молодайку - себя забывал в пахоте. Очухивался только когда солнце садилось. Но после заката, когда оставался один на один с самим собой, наваливалась тяжким грузом на него война. Опять он полз по открытому полю под шквальным минометным огнем, снова шел в рукопашную, снова поднимался в полный рост и пер на вражью стену. Иной раз Семен до зари не смыкал глаз.

Неизвестно, как долго бы это продолжалось, только однажды подошла к нему Глаша, расцветшая за войну соседская девчоночка. Подошла, погладила опасливо шрамы на Семиной груди и спросила: «Больно?». А Семен прижал ладонью ее руку и брякнул: «Замуж за меня пойдешь?».

С того дня стал Семен песни петь. Да ведь, если по большому счету брать, вся жизнь - она песня и есть. И какие бы в той песне куплеты не сложились, а запев с припевом у каждого человека все равно про любовь, про счастье будут. Получалось, что через войну узнал Сеня истинную цену жизни своей и счастью своему. Потому, наверное, и жил -радовался, песни пел.

Только вот в последнее время в песнях тех другие нотки пробиваться стали, и понял вдруг дядя Семен, что стареет он. А все потому, что объявился-таки его первенец. Объявился - вроде и не уходил никуда, а так, по нужде отлучался ненадолго. И время выбрал подходящее - праздник Победы. Грустный получился праздник. Не было на этот раз за праздничным столом ни Сереги Голомазова, ни Вани Шадрина, да уже и не будет никогда. Из всей фронтовой братии на деревне остались лишь Семен Заварзин, да Коля Шмелин.

- «С Победой тебя, Сема! Живи долго!».

- «И тебе не хворать, Коля! С Победой!».

Стукались земляки-ветераны стопками, цепляли неторопливо закуску из немудреного крестьянского изобилия, слушали здравицы, в их честь льющиеся непрерывным потоком с подслеповатого телеэкрана. Здравицы сменились военной кинохроникой. Видать, телевизору те страшные кадры не под силу являть было - мигать стал телевизор, и трястись от грохота артиллерийского. А потом грохот вдруг прекратился и, в полной тишине, зловещая в своей нескончаемости, двинулась на Семена с экрана длиннющая немецкая колонна, идущая по московским проспектам. Только фрицы те с пустыми руками шли и без ремней поясных, вели их молодые советские ребята. Колонна та в чинах-званиях всех фрицев уравняла - и генерал, и капитан, и рядовой в одной шеренге вышагивают. Идут - глаза к дороге приклеили. А один солдатик вдруг голову поднял, глянул на дядю Семена и хитро так мигнул ему: «А ты, я вижу, живучий, иван. Вишь, медалек-то понацеплял». Бауэр? Похож был, вправду похож.

Праздник он Семену не испортил. Не я к тебе с мечем пришел, решил он про себя. Но после этого события в памяти его нет-нет, да и мелькнет войной навязанный образ.

Да что сейчас-то про это говорить, когда образ тот в плоти и крови стоит на родной улице, по-хозяйски уперев в бока свои рыжие грабли, в то время, когда сам Семен втискивает себя в бурьян, лихорадочно соображая, что же на самом деле происходит.

- «Ну, со свиданьицем, первенец. Сейчас я из тебя враз последыша сделаю!».

Про себя дядя Семен уже все прикинул: в заборе, за четвертым столбиком пацаны две доски вышибли и на один гвоздь наживулили. Чем не калитка. И, главное, бесшумная. От «калитки» в сторону Бауэра заброшенные кусты сирени тянутся - «ширма» надежная. От кустов до фрица метров пять будет, не больше. Года, конечно, уже не те, но пока он поворачиваться будет и затвор передергивать, его топориком запросто достать можно. Только не уходи никуда, Бауэр, стой на месте. Теперь Семен снова был разведчиком, будто и не было этих десятилетий без войны. Откуда только прыть взялась - не заметил дядя Семен, как по ту сторону забора оказался, как вдоль кустов прополз. Вот только отдышаться надо немного, а уж потом фрицу, точно, капут придет.

А Бауэр, похоже, не зря сюда заявился. Он ведь по Семину душу пришел, знал, что Семен к нему навстречу сам спешить будет. Потому и не таился вовсе, стоял на открытом месте, ждал. А когда почуял, что пришел Семен, то не спеша потянулся к голенищу, сверкнула на ярком солнце полоска хромированной стали. По блескучести той понял Семен, что траншейный урок Бауэр освоил сполна и на сей раз чехол от тесака предусмотрительно за голенищем оставил, и, значит, все козыри опять к нему в руки попали.

Вот тут то и случилась неувязочка. Тесак достать-то он достал, да тут же и обронил. Падая, хромированная железяка как то уж слишком звонко цвенькнула. У тесака «голос» куда как солидней будет.

А ведь облажался ты, Семен, облажался! Видать, и вправду стар стал. Как же это тебя угораздило накидной гаечный ключ, двадцать седьмого номера, с тесаком попутать! Ну, да может быть это и к лучшему, а вот то, что произошло дальше, уже ни в какие ворота не лезло. Как гром среди ясного неба где-то совсем неподалеку невнятно забубухал мегафон: «Товарищи фашисты, товарищи фашисты! Да, да, я к вам обращаюсь. Зачем же вы меня так подводите?»

- «Помреж, – сказал «Бауэр» - влипли мы с тобой, Леха. Бросай свою колымагу».

Сказал и пошел на голос этого самого Помрежа, скрылся за кустами сирени.

Да что же, в конце концов, происходит? Сначала Бауэр, потом тесак, ключ, да еще этот Помреж со своим «товарищи фашисты», все перемешалось в голове дяди Семена и ничему не находилось объяснения. Будто какая-то неведомая сила разыгрывала на селезневской улице чудовищную клоунаду, а ему, Семену, в этом спектакле отводилась роль простака, попавшегося на уловку клоуна.

- «Ну, это мы еще поглядим, кто здесь клоун».

Дядя Семен зачем-то потрогал большим пальцем лезвие топора, постарался придать своему обличию побольше солидности, да и шагнул из кустов на дорогу.

Взору его открылась странная для несведущего человека картина, но дядя Семен уже начал понимать суть происходящего: «фриц» Леха и «фриц» «Бауэр» тщетно пытались вытолкать из придорожной канавы завалившийся на бок мотоцикл с коляской.

Раскрасневшийся от бега по жаре колобок в нелепой панаме и с «матюгальником» на шее и был, по-видимому, тем самым Помрежем. Помреж хватал «фрицев» за руки, настойчиво пытался оттащить их от мотоцикла и при этом причитал, чуть не плача: «Товарищи фашисты, вы же нам весь съемочный день ломаете. Бросайте ваш транспорт и давайте быстренько, быстренько в кадр. Ну, я вас очень прошу».

Слова его, наконец, возымели действие. «Фрицы» перестали терзать злосчастный мотоцикл и, сунув руки в карманы, не спеша потопали за семенящим впереди колобком.

Спектакль для дяди Семена заканчивался. Только вот такой финал его никак не устраивал. Последнее слово, при любом раскладе, должно было остаться за ним. Потому и решил он напоследок свалять дурака: «Эй, фашист!».

Артист из «Бауэра» был никчемный. Он даже не понял, кто здесь фашист, а когда сообразил, что это к нему обращаются, то еще и обиделся. Будто это не он на себя гитлеровскую форму напялил.

«Фриц» остановился, потом повернулся, низко нагнув голову, будто бычок норовистый, и сказал: «Вообще-то за фашиста я и врезать могу, дядя. И на годы твои не посмотрю».

- «Этот врежет - удовлетворенно отметил Семен - за фашиста я бы сходу врезал, и медлить бы не стал».

Однако дурака валять продолжал: «А я вот интересуюсь - и сколько же платят за то, что ты на себе вражьи доспехи таскаешь?».

«Бауэр» подвоха не почувствовал, все за чистую монету принял и простодушно ответил: «Один час - пятьдесят копеек».

- «Деньги хорошие…».

Семен не спеша снял с головы видавшую виды, выцветшую до белесости кепку, достал из-за подкладки рубль и протянул его «фрицу». При этом лицо его выражало крайнюю озабоченность.

«Бауэр» на наживку не клюнул и, вообще, проявил к рублю полное пренебрежение.

- «И что дальше?» - спросил он.

Озабоченность на лице дяди Семена сменилась безутешной скорбью: «Понимаешь - ли, гражданин фашист, беда у меня случилась. Боюсь, что кроме тебя мне и помочь-то некому».

- «Ты толком говори», - «фриц» насторожился.

- «Тут вот какое дело - дрозды меня вконец одолели. Грозят совсем без урожая оставить. Всю, всю ягоду поклевали: и клубнику, и сливу, и вишню».

Дядя Семен так вошел в образ, что и сам готов был поверить в неслыханную прожорливость дроздов. Голос его вполне натурально дрожал, даже слезливость стала проскакивать.

- «Так что сделать- то надо, дядя?» - в голосе парня послышались участливые нотки.

- «Вот я и подумал - если ты за живую копеечку у меня на грядках постоишь часок -другой, то от моего огорода не то что дрозды, все собаки как от чумы шарахаться будут. Где я еще такое распрекрасное пугало найду?».

Памятуя про обидчивость парня, подумал Семен, что уж сейчас-то он точно свои грабли в ход пустит, но марку свою держал крепко. Парень от изумления разинул рот, да так и застыл, будто памятник всем ротозеям. Зато Леха вдруг запританцовывал, заприседал, стал бить себя ладонями по коленям и зашелся в безудержном хохоте: «Ой, уморил! Ой, держите меня! Уел он тебя, Саня, уел. Один - ноль в пользу колхозника!».

Дядя Семен и сам давился рвущимся на волю смехом, не удержался - прыснул в ладонь и захохотал.

У Сани - «Бауэра» серьезности тоже ненадолго хватило. Теперь уже хохотали все трое, да так, что спросонья забрехал соседский пес. Его тут же поддержали другие церберы, и улица враз наполнилась собачьим разноголосьем.

И тут дядя Семен спохватился - Глаша-то помнит, как голосили все деревенские собаки, когда немец в деревню входил. Что она сейчас-то подумает?

Семен даже не попрощался, заспешил к своей избе. Когда входил во двор - нарочито громко стукнул калиткой, заметив краем глаза, как колыхнулась на окне занавеска, как заметалась в сенях тень драгоценной его Глаши.

- «По избам пошли? Да?».

А Семен и сам не понимал, почему он тянет с ответом. Будто лебедушку - подранка прижал осторожно к груди верную свою Глафиру: «Ну что ты, Глаша? Что ты? Нешто власть Советская за просто так фашиста до смоленской земли допустит? Да ни в жизнь! Это на ближних выпасах городские кино фотографируют. Про войну».

- «Правда?».

Обмякла лебедушка, заплакала беззвучно, освобождая сердце от груза непосильного: «Господи, да когда же она нас отпустит- то, Сеня?».

- «Да война эта проклятущая. Ведь нету моченьки моей больше!».

- «А как помрем, так и отпустит. Только это еще нескоро будет. Мы с тобой внучат не всех перенянчили, а надо бы и правнука потетешкать. Ты, лучше, глянь, небушко-то, какое ясное. А травы как пахнут духмяно. Так бы духмян тот на хлеб мазал, да и ел».

«Ой, - спохватилась Глаша - и впрямь, обедать пора. Иди-ко за стол. Я сейчас».

Засуетилась, загремела посудой. А Семен достал из чулана початую бутылку, нашарил на грядке огурец, пошел к столу. Налил положенные поминальные граммы. Молчал, думал о чем-то, о своем. Потом вдруг сказал: «А ведь не придешь ты больше, первенец. Не придешь. Ну, да оно и правильно. Покойся с миром, Пауль Бауэр». Сказал, да и опрокинул в себя чарку горькую. Подумал- подумал и налил вторую.

«А Мишаня-то сейчас, наверное, «лопатники» в сундуки складывает, а сундуки те сплошь обшиты крокодиловой кожей. Помяни, Господи, во царствии Твоем убиенного воина Михаила и прости ему все прегрешения, вольные и невольные» - не очень умело осенил себя Семен крестным знамением, да и вторую чарку через се6я пропустил.

Томилась на столе похлебка, остывали в миске рассыпчатые картофельные кругляки, и слушала Глаша, как затягивает ее Семен старую - старую, давно позабытую песню. Пел он про то, какой ненастной выдалась эта суббота. Такой ненастной, что в поле работать, нет никакой возможности. А раз так, то можно и спину разогнуть, свету белому порадоваться, да со своей зазнобой по зеленому садику прогуляться. Хорошо было Семену. Хорошо, и на душе покойно.

12. НАДЕЖДА НЕСТЕРОВА

- Не будем с ним играть! – решили все.

Толпа разъяренных мальчишек окружила малыша, готового разреветься. Кто-то исподтишка толкнул карапуза в спину, и он, потеряв равновесие, шлёпнулся на колени. Мальчишки захохотали, а малыш разрыдался, не от боли, а от обиды и унижения.

В ответ снова послышались насмешки:

- Рёва-корова!

Так заканчивались все попытки маленького Геры Красинского подружиться с остальными ребятишками в детском саду. Мальчик ненавидел «детский садик», он представлялся ему пыткой, и Гера с нетерпением ждал, когда придет мама и спасет его. Неинтересны и примитивны были для Геры и мальчишеские игры – катать весь день машинки, или носиться с пластмассовыми саблями и пистолетиками…

На плачь прибежала воспитательница Вера Сергеевна, обидчики бросились врассыпную.

- Поймаю вас, сорванцы, уши надеру! – крикнула она им вслед. Ситуация была для неё знакомой.

- Герочка, успокойся! Пойдем к медсестре, она помажет твои коленочки зелёнкой, а потом я дам тебе альбом и карандаши, будешь рисовать.

Гера, вдохновленный обещанием воспитательницы порисовать, даже не захныкал, когда ему мазали зеленкой колени. Стойко выдержав испытание, он получил обещанные цветные карандаши, альбом, и, довольный, принялся рисовать.

Гере не исполнилось и два года, когда родители подарили ему альбом и фломастеры.

Мама показала сыну, как правильно держать фломастер, проводить линии. Когда Гера впервые увидел след, оставленный фломастером на бумаге, он замер. Его душа, словно, хрустнула… Смятение, трепет, восторг – не объяснить, что это было. С благоговением он провел свою первую неумелую линию.

Вскоре, осмелев, Герман принялся рисовать всё подряд: зверей, деревья, маму, папу.

Сначала получались смешные каракули, но затем, ясно можно было различить фигурки его любимых сказочных персонажей, животных, людей. У мальчика явно чувствовалась способность к рисованию.

Родители отдали сына в детскую художественную студию раннего развития. В студии сразу признали способности Германа. Все время говорили родителям, какой у них замечательный, прямо таки, гениальный ребёнок!

Родители решили развивать своё чадо и дома. Накупили книг по раннему развитию и потихоньку начали кромсать душу ребёнка.

Гера быстро научился читать. Он сразу понял, что за обыкновенными буквами-символами, если их постичь, скрываются старинные замки, рыцари в блестящих доспехах, красавицы-принцессы, о которых раньше ему читала мама. Научившись читать, он мог сам, в любое время, погружаться в сказочные миры. Воображение мальчика распалялось, и он рисовал иллюстрации к любимым книгам.

С арифметикой у Геры не ладилось. Когда мама садилась с ним заниматься, всё заканчивалось смехом и баловством. После занятий с папой – слезами, обидами, а нередко и подзатыльниками.

Так бы дальше все и продолжалось, пока мама не придумала забавную игру. Она раскрасила цифры в разные цвета, (каждая цифра имела свой определенный цвет) и Герман их сразу запомнил. Он умел запоминать и многозначные числа, точнее, последовательность цифр. Гера объяснял родителям, что число представляется ему в виде паровозика с разноцветными вагончиками, где каждый вагончик – цифра. Цветовые комбинации Гера усваивал мгновенно.

Герману Красинскому исполнилось шесть лет, и родители решили, что пора ему идти учиться в школу. Весной нужно было пройти собеседование

Накануне собеседования папа строго сказал Герману: «Если не ответишь на все вопросы учителя, пойдешь в школу для дурачков. Хочешь учиться с дурачками?»

Гера испуганно помотал головой.

Рано утром послушный мальчик надел белую рубашечку и черный костюмчик.

Красинские отправились в школу. Школа – унылое серое трёхэтажное здание. Они вошли и, прочитав на стенде объявление о собеседовании, поднялись на второй этаж к двадцать первому кабинету. Возле кабинета собралась изрядная очередь, по коридору бегал толстощекий карапуз и горланил примитивные детские стишки, наподобие:

«Наша Таня громко плачет,

Уронила в речку мячик!»

- А ты, какое стихотворение будешь читать? - испуганно спросили родители у Геры, оказывается, они не учли пунктик про стихотворение.

Когда Гере было три года, мама читала ему на ночь не «Муху- Цокотуху, как все нормальные мамы, у неё были свои взгляды на развитие и воспитание ребёнка. Мама читала ему баллады Жуковского. Гера помнил их наизусть. Особенно, запала ему в душу баллада «Суд Божий над епископом». Гера так боялся быть сожженным заживо, или быть съеденным мышами… Лёжа в своей кроватке, он с головой укутывался одеялом, и тихонько плакал, страх был невыносимым.

Попросить маму, не читать ему баллады, Гера не мог, он думал, что мама всё делает правильно, всегда…

Подошла очередь Геры, мама обняла его и сказала:

- Мое солнышко, всё у тебя получится!»

Войдя в кабинет, Гера увидел двух, сидящих за столом женщин, вернее, сначала ему бросились в глаза два пятна: огромное фиолетовое и, чуть поменьше, ядовито-зеленое.

Громадное фиолетовое пятно обратилось к мальчику:

- Проходи, садись. Как тебя зовут?

- Гера, Герман Красинский.

- Звучит красиво, как у артиста! Меня зовут Юлия Александровна, я директор школы.

А рядом со мной, она кивнула на зеленое пятно, Маргарита Сергеевна, учительница младших классов, она будет твоим классным руководителем, конечно, если ты пройдешь собеседование.

Мальчик разглядел дородную пожилую даму в фиолетовом костюме, и женщину помоложе в зеленом платье, лицо у неё было приятное.

- Ну что, Герман, - заговорила Маргарита Алексеевна, - прочитай нам своё любимое стихотворение.

Гера прочитал балладу Жуковского «Лесной царь». Этот «Царь», тяготел над ним шесть лет, в виде родителей. Читал Гера громко, с выражением. Женщины переглянулись.

Юлия Алексеевна сказала:

- Стихи ты читаешь превосходно! Посмотрим, как у тебя дела с математикой.

Герман справился и с устным счётом, и с задачей.

- Молодец, хороший мальчик! До встречи первого сентября.

Гера счастливый вылетел из кабинета:

- Меня зачислили в первый класс!

Довольные родители расцеловали сына.

Накануне первого сентября Гера не спал всю ночь. В его сознании возникли строки, терзавшие восприимчивую детскую душу:

Белое черное

Ненависть страх унижение

Неуёмная радость гордыня движение

Неотвратимость…

Почти неделю Гера ходил в школу. Всё, вроде бы, шло нормально, но в конце недели, рыдающий мальчик, принес домой тетрадку с запиской от учительницы. Маргарита Сергеевна просила родителей явиться к ней.

В понедельник мама отправилась в школу. Маргарита Сергеевна сказала, что мальчик очень толковый, всё схватывает на лету. Плохо то, что усвоив быстрее всех программу, Гера начинает скучать и рисовать в тетрадках. Рисунки, конечно, замечательные, но уместнее они будут смотреться в художественной школе.

Герман легко поступил в художественную школу. Преподаватели сразу отметили его способности. Нетривиальным был его метод изучения картины. Вначале Гера «постигал картину вцелом», казалось, что он может раствориться в картине. Затем он «разлагал» картину на мельчайшие кусочки, каждая деталь была для него неким символом. Картина словно «рассказывала» о себе, языком этих символов. Тончайший мазок или цветовое пятно могли привести Германа в трепет.

Самые талантливые ученики художественной школы участвовали в отечественных и зарубежных выставках и конкурсах. Картины Германа выставлялись в музеях Стокгольма, Дрездена, Варны.

Художественная школа была для Германа отдушиной. Обычную школу он ненавидел. Герман рисовал плакаты и стенгазеты, оформлял стенды, поэтому, к нему были расположены все преподаватели; зато Герман постоянно терпел обиды и насмешки одноклассников.

Он словно жил в другом мире, Герман не просто видел предметы, он строил из них самые необычайные композиции, натюрморты, наблюдал за игрой светотени. В его видении, разворачивалось тайное бытие вещей, которое он стремился передать в картинах.

Когда Герман стоял за мольбертом, он отрешался от всего, не ел, не спал. Он злился, выходил из себя, если кто-то пытался его потревожить. Эти припадки ярости сохранились у Геры на всю жизнь.

В седьмом классе на уроке физики с Германом произошел один случай.

Герман опаздывал и последним забежал в класс, он пробирался к своей парте, когда кто-то ударил его учебником по спине и крикнул:

- Вот и чудило притащилось!

Обычно Герман не обращал внимания на подобные выпады, но в тот день он был на взводе. Несколько дней назад, Герман задумал причудливый натюрморт, а нужно было делать уроки и ходить в опостылевшую школу, которая мешала воплотить задуманное.

После очередной пакости, Герман выругался, с искаженным от ярости лицом, он схватил тяжеленную парту и швырнул ее о стену.

- Вы пятна на моем солнце творчества! – орал Герман. Он стоял, сжав кулаки. И гневно выдавал:

- Твари, довели меня! Всех убью!

- Успокойся, Герман, как ты себя ведёшь… - медленно проговорила учительница физики, - Пойдем со мной.

Герман поплелся за ней.

Она привела Германа к завучу, и рассказала о приступе

Завуч подумала и сказала:

- Сегодня освобождаю тебя от уроков. Можешь идти домой, тебя проводят

- Сам дойду.

Он вернулся в класс, схватил рюкзак с учебниками и побрел домой. Германа шатало, рябило в глазах, он задыхался. Дома никого не было, скинув верхнюю одежду, Герман упал на диван лицом вниз и разрыдался, а потом забылся глубоким тяжелым сном.

В школе над Германом перестали подшучивать, на всякий случай, «мало ли, что этот псих еще выкинет».

Васнецовский пленэр

Летом выпускники художественной школы готовились к Всероссийскому Васнецовскому пленэру, который проводится каждое лето в живописнейшем месте – старинном вятском селе Рябово. В Рябово находится музей-усадьба художников Виктора Михайловича Васнецова и Аполлинария Михайловича Васнецова.

В конце пленэра художники устраивают праздник «Васнецовская палитра». Они проводят выставку своих картин для местных жителей. Картины пишутся здесь же, на благодатной рябовской земле.

Германа и ещё нескольких талантливых художников выбрали для поездки.

Герман взял мольберт, кисти, краски и отправился бродить по селу, он зашел в лесок.

Стволы сосен, в лучах солнца, отливали перламутром. Герман начал писать лесной пейзаж. Он старался поймать и отобразить радужные блики леса. На протяжении дня, меняется освещение, наполненность воздухом, игра светотени, и все это надо уловить. Работу над картиной Гера закончил только к вечеру. Это был один из самых удачных его пейзажей.

Закончилась «Васнецовская палитра», заканчивались и летние каникулы. Герман заметно изменился, сильно вытянулся и раздался в плечах. Вьющиеся каштановые волосы отросли до плеч, огромные карие глаза выделялись на чуть бледноватом лице. Герман изменился не только внешне, теперь это был мужественный, уверенный в себе юноша. «Волшебная сила искусства»!

Герман Красинский

Я закончил «строгановку» и подрабатывал веб-дизайнером в солидном рекламном агентстве, когда любимый дядюшка оставил мне в наследство двухкомнатную квартиру.

Дядюшка гордился мной, своим единственным племянником. Он говорил, что я стану великим художником.

У дяди не было ни жены, ни детей. Прожженный холостяк, его страстью были - крепкая выпивка и любимые папиросы «Беломорканал», которые он всегда где-то умудрялся раздобыть.

Дядюшка умер от инсульта, квартира, доставшаяся от него, пришлась очень кстати. Мне нужна была мастерская. К тому же, я постоянно конфликтовал с родителями, все банально, их не устраивал мой образ жизни. Я, признаться, был не подарочком. Попойки с приятелями, срывы, беспорядок в квартире, можно продолжать бесконечно. Благодаря дядюшкиному наследству, все проблемы исчезли.

Одну комнату я приспособил под мастерскую, другая служила и спальней, и гостиной, и «тусовочной для друзей».

Моя квартира пропиталась стойким запахом табака, смешанного с запахами краски, лака, растворителя. Но жить было можно, и жить отлично. Мастерская – моя гордость! Здесь я воплощаю свои грёзы. В мастерской царит творческий беспорядок. Повсюду валяются листы бумаги с набросками, кисти, тубы с красками. Вдоль стен – награмождение незавершенных картин, они обязательно дождутся своего часа.

К одной стене прислонилась моя мечта – громадная картина, над которой я работаю почти каждый день, уже на протяжении года. Она обязательно произведет переворот в живописи.

Я ненавижу, когда кто-то заглядывает в мастерскую, это «бункер», где я скрываюсь ото всех и творю!

Другое дело «тусовочная». Она перевидала уйму друзей и подруг, но надолго здесь никто не задерживался.

Как-то раз, я совершил ошибку, пригласив свою девушку пожить к себе.

Я уже полгода встречался с Вероникой. Моей Никой. Что-то в ней такое было… я на других девчонок смотреть не мог, Ника любила и принимала меня таким, каков я был.

Ника приехала из Калуги, поступила в педагогический институт и жила в общежитии.

Мы познакомились у меня на вечеринке, её привела Галка, давняя моя подруга.

Сначала я подумал: «Зачем Гала её вообще притащила», Ника совершенно не вписывалась в наши посиделки. Она была ДРУГАЯ! Сидела в уголочке, к вину и пиву не притрагивалась. Не курила. Ради смеха я уговорил её потанцевать. Как доверчиво, трепетно, она прижалась ко мне. Она все время отводила взгляд, но я успел разглядеть, что глаза у неё синие. Ника почти не пользовалась косметикой, это придавало её лицу особую нежность и миловидность. Весь вечер я не отходил от Ники, пытаясь её развеселить, рассказывал забавные ( более-менее приличные) случаи из жизни. В нашу сторону уже во всю летели пошлые шуточки. Тогда я состроил всей компании такую свирепую рожу, что они сразу поняли - лучше нас не трогать.

Когда народ упился до изнеможения, я предложил Нике прогуляться. Она с радостью согласилась. Мы гуляли всю ночь, разговаривали. Мне почему-то казалось, что я знаю её давно. Нам было легко вместе. Не хотелось расставаться, но ей пора было на лекции, а мне на работу. Я проводил Нику и помчался в агентство.

Я уговорил Нику переехать ко мне. Мои пьяные посиделки с друзьями, я никак не мог порвать с ними, заканчивались её слезами. Я понимал, как ей больно, ноне хотел меняться

Во время творческого подъёма я мог днями и ночами пропадать в мастерской, куда не допускалась даже Ника. В такие периоды она была предоставлена самой себе. Ника рьяно принималась драить квартиру после моих гулянок.

За подъемами следовали спады. После творческого озарения, начиналась жуткая депрессия.

Я шатался по квартире, часто возникали срывы, всё мне было не то и не так. И срывался я, в первую очередь, на Веронику, в общем, вёл себя по-свински, хотя продолжал безумно любить Нику.

Вероника долго терпела мои выходки, но, видимо, и у неё был предел.

Однажды, она просто собрала свои вещи и ушла. Наверное, никто не сможет меня вынести… даже Ника…

Я благодарен Богу за его дар, но расплата за него – слишком велика. Недоразвитый гений…

Насколько тяжело жить в мире, где каждый предмет не просто предмет, а СИМВОЛ или часть некой живописной композиции…

Герман Красинский, художник с мировым именем, мерно покачивался в ротанговом кресле-качалке, пристально разглядывая недавно оконченную картину. Морской пейзаж, каждый штришок тщательно, с ювелирной точностью, выписан. Герман любил тонкую кропотливую работу.

Герман курил. Он предавал, его предавали. Всё осточертело… Скользить бы просто, беззаботно по волнам, как парусник на картине…

В картине что-то изменилось, добавилась еще одна деталь, её мог бы разглядеть только сам художник – крохотная щепка на волнах.

С той поры, никто никогда Германа Красинского больше не видел, он исчез бесследно… почти.

13. ЕЛЕНА МИХАЙЛОВНА МАЮЧАЯ

Здравствуй, дорогой...

Было очень любопытно, где весь долгий август пряталось глупое солнце, наверное, где-то за горами. Но первого сентября оно вдруг вспомнило о нашем городе и вернулось назад, виновато прикрывшись небольшим облаком.

– Марин, букет не помни. Да не держи ты его, как веник! Ну, все, иди. До вечера, – наставляла меня мама.

Я поплелась на линейку, размахивая новым дипломатом. «Ну, что там нового?» – спрашивала я саму себя и тут же отвечала: «Ни-че-го».

Действительно, в школе, как и все прошлые первые сентября, пахло свежей краской, окна горделиво демонстрировали новые стекла, а кабинеты приветливо распахивали двери стремящимся в них ученикам. Как и всегда, стоял равномерный гул от сотен голосов школяров и их родителей. Как всегда, голос директора, усиленный шипящим микрофоном взлетел над головами, а потом всем разом влупил по ушам, заставляя поморщиться.

– Дорогие ребята! – заорала директор. – Поздравляю вас с началом нового учебного года…

Ни-че-го нового.

Чтобы не уснуть под скучные крики, я начала гадать «любит - не любит» на самом большом георгине из моего букета. Лепестки я предусмотрительно складывала в карман. Произнеся последнее победное «любит», я мысленно поздравила себя и посмотрела на то, что осталось у меня в руках: в шикарной упаковке, перетянутой серебристой ленточкой красовались два розовых георгина, а между ними торчала тоненькая зеленая палочка с желтенькой макушкой. «Да, любовь не обходится без жертв», – подумала я и отдала один цветок Нерпе – своему однокласснику, получившему сие прозвище за невероятную схожесть фигуры и глаз с детенышем тюленя, который пришел без букета и теперь с сосредоточенным видом доставал пальцем что-то из уха и разглядывал. Зеленый стебелек жалко согнулся и спрятался в дипломате.

А потом, в классе, стало еще скучней, потому что, свалив все цветы в кучу на учительском столе, одноклассники принялись обсуждать новую прическу Макарихи – самой симпатичной девочки в классе. Мое обычное прямое и русоволосое каре тяжело вздохнуло, изрекло: «Нам под барана не пойдет» и утащило меня к парте, самой последней в среднем ряду. Ко мне подошел Нерпа и попробовал сесть рядом. Однако я не позволила.

– Ну, нет! – твердо заявила я, подкрепляя свои слова ударом дипломата по круглой Нерпиной башке. – Если мы будем списывать друг у друга, то нас выкинут еще в начале года.

Дело в том, что Нерпа учился почти хуже всех. Почти – это потому что хуже него училась только я. Сидеть вместе было бы полной катастрофой. Я очень надеялась, что меня прикрепят к кому-нибудь из хорошистов-отличников. К тому же Нерпа, по моим понятиям, находился только на начальной стадии становления личности. Я была твердо убеждена, что человек взрослеет поэтапно: сначала, он перестает искать ископаемые в носу и ушах, потом, без напоминаний подстригает ногти, причем даже на ногах и в зимний период, и, в конце концов, начинает носить в кармане чистый платок и рассуждать на разные интересные темы. Нерпа пока никак не мог перешагнуть первый рубеж, я же считала себя абсолютно взрослой.

В тот момент, когда кто-то из мальчишек, виртуозно матерясь, поставил прическе Макаровой наивысший балл, в класс протиснулась сначала левая, а потом и правая половины нашей классной – Нины Алексеевны, которую весь класс называл Квашней. Она была не одна, рядом с ней стоял неизвестный высокий и темноволосый молодой человек в очках в золотистой оправе.

– Садитесь, садитесь, ребятки. Ну, садитесь же! – сказала она, медленно оплывая на стуле. – Поздравляю вас с началом учебного года, надеюсь, что вы за лето хорошо отдохнули и приметесь грызть гранит науки с новыми силами. Это Никита Максимов – наш новый ученик. Прошу любить и жаловать.

Пока она говорила, в моей голове отчего-то вдруг возник огромный мыльный пузырь. Он издал победное «Ур-р-ра!», лопнул и оставил после себя радужную лужицу, в которой начали поочередно отражаться солнечные блики и стекла Никитиных очков. Мне даже показалось, что, на самом деле, Квашня пробубнила: « Поздравляю, тебя, Марина Новоселова, с Никитой. Он – наш новый мученик. Прошу любить и не жаловаться».

– Ты не против, если я посажу тебя вон туда, – обратилась она к нему, указывая на меня. – Нет? Ну, и славно.

Он подошел к моей парте, сел на стул и, улыбнувшись, спросил:

– Как у тебя с русским?

– Нормально, – заплетающимся языком едва выговорила я, – я на нем вполне свободно разговариваю.

– А пишешь ты по-русски вполне свободно или с ошибками? – поинтересовался он.

– Одно другому не мешает. А как у тебя с геометрией?

– Хорошо. Могу помочь, – предложил Никита.

– Вообще-то, помощь нужна не мне, а несчастным параллельным прямым, которые окончательно запутались в накрест лежащих и соответственных углах, появившихся на этих доверчивых прямых после неравной схватки с коварной секущей прямой.

Пока я молола всю эту белиберду, Никита разглядывал сногсшибательную по кудрявости голову Макаровой. Моя рука судорожно сжала лепестки, жалобно застонавшие: «Любит, любит, только отпусти».

– Какая безвкусица, – усмехнулся он. – Ты где живешь, рядом?

Я облегченно выдохнула, погладила себя по каре и кивнула «да».

– А я в центре, езжу на пятом автобусе.

– Чего так далеко? Там негде получать знания? – поинтересовалась я.

– Есть, конечно. Отцу посоветовали меня отправить сюда, эта школа считается лучшей.

– Правда? – искренне удивилась я.

– Да. Она же с углубленным изучением английского, – пояснил Никита.

–Точно! – вспомнила я. – С углубленным!

Нам выдали учебники, объявили расписание, назначили дежурных на неделю и отпустили.

На крыльце Никита спросил: «Тебе в какую сторону?». Тут я впервые в жизни соврала.

– Вправо, – махнула я рукой в направлении автобусной остановки, – мне надо хлеба купить в булочной, дома нет.

Мы, молча, пошли вместе. К концу пути размах наглости моих мечтаний зашкаливало. Стоя посреди зала бракосочетаний в ослепительном белом платье, я уж было приготовилась сказать «да» и обменяться с улыбающимся Никитой кольцами, как он вдруг опередил меня.

– Надоест, конечно, мотаться туда-сюда каждый день. Но, что поделаешь, придется полгода потерпеть.

– Вы переедете поближе к школе? – наивно предположила я.

– Нет. Я с отцом улетаю в Америку на три года.

У меня затряслись колени и намокли ладони, я почувствовала, как кровь отливает от лица. Надо было что-то срочно делать, что-то сказать, иначе он мог это заметить.

– В Северную или в Южную? – бодрым голосом спросила я.

– В США. Там у папы брат живет, он должен прислать нам приглашение. Понимаешь, отец – хороший инженер, дядя Саша устроит его на завод, – пояснил Никита.

– А почему на три года?

– Родители разошлись. Отец договорился с матерью, что я три года поживу с ним в Штатах, а позже вернусь обратно.

Я мысленно отвесила Никите-жениху хорошую затрещину и даже попыталась выйти замуж за Нерпу, но в самый последний момент передумала.

Мимо нас проехал пятый автобус.

– Вот, черт! Опоздали! – в сердцах крикнул мой новоиспеченный сосед по парте, подбегая к остановке и глядя вслед желтому «Икарусу». – Следующий только через полчаса, придется мне здесь торчать.

Я решила «поторчать» с ним, мы устроились на лавке.

– Слушай, Марин, – обратился ко мне Никита. – Будешь мороженое?

Я, как взрослый человек, уж было приготовилась сказать: «Нет, что ты. Спасибо, но я не хочу», однако мое плохое настроение опередило меня и сказало: «Валяй!» и прибавило: « Лучше пломбир».

« А что, – размышляла я, оставшись наедине и сосредоточенно ковыряя землю носком туфли, – махну-ка и я куда-нибудь, да хоть в ту же Америку. Выучу инфинитивные формы костлявых английских глаголов, выйду замуж за какого-нибудь Роберта, рожу Полли и Молли. Потом, конечно, разведусь с ним, оттяпаю у него половину денег и имущества, заберу Полли и Молли и вернусь домой к маме». Однако где-то выходила нестыковка. « Э-э-э, стоп! – одернула я саму себя. – А зачем я тогда, вообще, в эту долбанную Америку попрусь, если все равно домой собралась!?»

Я мысленно нарисовала на асфальте контуры США, собралась с силами, пробормотала: «На! Вот тебе, гадина!» и смачно плюнула в страну, подарившую мне часть состояния Роберта. Плевок приземлился примерно в районе Лос-Анджелеса. Америка, понятное дело, заорала: «Вашу российскую мать!» и тоже харкнула в мою сторону, но, само собой, промахнулась.

Кто-то рядом хлопал в ладоши, я очнулась и подняла глаза. Это был Никита.

– Браво, – смеялся он, – никогда не видел такой далеко плюющей девицы. Угощайся.

Он достал из пакета пломбир и протянул мне.

– Кстати, я тебе хлеба купил. Две булки. Тебе столько надо было?

Пришлось врать, что, да, столько.

– Я летом отдыхал в Одессе. Знаешь, там очень здорово. Порт такой большой, лестница, теплоходов и сухогрузов много-много. Только вода грязная, плавает всякая дрянь: окурки, бутылки, пивные банки. А ты ездила куда-нибудь?

– Нет, я дома все лето просидела, – ответила я, и тут у меня мелькнула догадка. – Ты в Одессу в августе ездил?

– Ага, путевка недорогая подвернулась, – пояснил он, откусывая кусок мороженого.

Теперь все стало понятно, почему глупое солнце куда-то запропастилось. Оно помчалось в Одессу и преспокойно устроилось на скамеечке возле загаженного причала. В его обязанности весь август входило лишь будить Никиту, перепрыгивая с теплохода на сухогруз с криками «Опля!» и закидывая в окно прибрежной гостиницы пригоршни солнечных зайчиков. А в конце месяца оно едва успело на поезд, который должен был домчать Никиту домой, запрыгнуло на крышу вагона, растеряв в вокзальной суматохе все свое тепло, в котором так нуждался наш плачущий мелкими грибными дождями город.

– Марин, ты вечером что думаешь делать? – обратился ко мне новоиспеченный сосед по парте, снимая очки и смотря незащищенными близорукими глазами.

– Вечером я пишу письмо одному очень хорошему человеку, – поворачиваясь к нему, ответила я. – Мне кажется, у тебя у самого должно быть дел невпроворот. Разве тебе не надо английским заниматься, загранпаспорт оформлять, с близкими и родными прощаться…

– Да все уже оформлено, а прощаться еще рано, я же только через полгода улетаю, да и то не навсегда, а всего на три года, и, потом, Марина, я непременно вернусь.

Вероломная Америка схватила Никиту за шиворот цепкими пальцами, крикнула: «Хрен тебе, а не три года!» и скрутила кукиш, злорадно хохоча.

– А известно ли тебе, Никита, ЧТО за три года может случиться с человеком? – спросила я.

– Ничего особенного, я думаю, – предположил он и как-то очень по-взрослому посмотрел мне в глаза.

– Ошибаешься! За три года можно выйти замуж и родить троих детей, а еще можно успеть постареть и поседеть. Но самое главное, за три года можно забыть все-превсе и всех-превсех, – выпалила я, подбоченясь. – Ладно, я пойду, мне и самой надо собираться.

– Марин, нам только четырнадцать лет, – пытался вразумить меня Никита.

Мне очень хотелось уйти красиво, покачивая бедрами, помахивая пакетом с хлебом и насвистывая веселую песенку. Но, как только я вознамерилась все это исполнить, тяжелый, набитый учебниками дипломат стукнул ручкой и спросил: «А я!?». Пришлось потихоньку плестись.

Никита нагнал меня.

– Марин, я же вернусь, в конце концов, все куда-нибудь уезжают, а потом возвращаются. Пойдем сегодня гулять, а?

– Нет. Я не могу. Мне надо собираться, я и сама скоро улечу, только не на три года, а навсегда.

– В Америку? – с надеждой в голосе спросил он.

– В Анадырь, – уверенно соврала я.

Он снова нагнал меня.

– Зачем? Почему именно туда?

– Потому что это тоже очень далеко, – ответила я и пошла прочь.

Придя домой, я провела с собой серьезную разъяснительную беседу относительно всяких высоких молодых людей в очках, однако, это не помогало. Никита стал преследовать меня повсюду. Я шла на кухню, наливала чай, а он сидел на соседнем табурете и улыбался совсем так же, как час тому назад на остановке. Я включала телевизор, он преспокойно устраивался рядом на диване. «Пошел вон, в Америку!» – кричала я, но призрак Никиты никуда не уходил, и, по-моему, даже не обижался. Я оборачивала учебники целлофаном, а он предупреждал: «Осторожно, не обожгись!» и смотрел на меня, близоруко щурясь.

Он никак не мог понять, в чем состоит моя проблема, что мешает мне спокойно отвечать ему на письма и закончить одиннадцать классов. Это была моя вина, я ничего не рассказала Никите. Ему было невдомек, что последние четыре года я уже ждала одного человека, и что ждать двоих я просто не смогу, просто не выдержу. Никита не мог догадаться, что того – другого я тоже полюбила с первой минуты, как только увидела. Он не мог почувствовать, что я уже писала другому любимому человеку длинные письма с ошибками, и что однажды, ясным мартовским днем, получила их все обратно нераскрытыми. А еще этот парень в очках в золотистой оправе, конечно же, не знал, что я и сейчас продолжаю каждый день заклеивать конверты с вложенными посланиями, правда, уже не отдаю их матери, идущей на работу мимо почтамта, а просто складываю их в коробку с прорезью под кроватью. Кто бы успел ему рассказать о том, что моя мама втихушку плачет всякий раз, когда я вывожу очередное «Здравствуй, дорогой…», и пытается приводить какие-то глупые доводы? Конечно, Никита не знал, что тем «другим» был мой отец – единственный человек, которого не смогли найти вместе с другими погибшими в геологической экспедиции на Камчатке. Почти год я строчила письма, отдавала их маме, хранившей их на антресолях у бабушки (конечно же, сама я о том и не догадывалась). Как страшно злилась я на отца за то, что он не ответил ни на одно из них, и, сломя голову, неслась к телефону, чтобы услышать, как трубка знакомым хрипловатым голосом спросит: « Ну, как ты там, дочка?». Очевидно, мама просто не выдержала моих бесконечных «Когда?!» и провела черту между прошлым и настоящим, возвратив мне назад мешок с нераскрытыми, подписанными моей рукой конвертами, в каждый из которых я старательно вкладывала маленький кусочек надежды. Их было больше трехсот – белых прямоугольников с марками. Я ненавидела маму и бабушку несколько долгих часов, но, увидев их глаза с одинаковой застывшей болью, простила. Вот только поверить, что отец больше никогда не переступит порог нашей квартиры, не скинет с плеч тяжелый рюкзак с гостинцами и не крикнет: «Девчата, айда подарки разбирать!», я наотрез отказалась. Каждый вечер я усаживалась за письменный стол, брала бумагу, ручку и «протестовала», как говорил обо мне психиатр, к которому меня водила мать и который предположил, что у меня это пройдет безо всякого лечения.

– Ты зачем хлеба купила да еще две булки? – спросила меня мать, вернувшаяся с работы. – Мы их за неделю не осилим.

– Понимаешь, эти булки сами нечаянно купились, мне ничего не оставалось делать, как забрать их домой, – разливая суп, честно призналась я.

Никита хотел было попросить тарелку и сесть с нами, но я, собрав всю волю в кулак, сказала ему: «Нет, голубчик, никак нельзя». Он тяжело вздохнул: «Эх, ты!» и ушел дожидаться меня в комнату.

Перед сном я, как обычно, написала отцу письмо, рассказав в нем о мальчике в очках, о проклятой Америке и о лепестках, что лежали в кармане моей юбки. Потом взяла альбомный лист, нарисовала космический корабль «Земля-Юпитер» и запихнула туда почти плачущего Никиту Максимова, помахав ему на прощание рукой. А после нажала на «пуск», отправляя своего соседа по парте к далекой и холодной планете. Эти меры помогли лишь на ночь, а утром Никита, легко сбежав по трапу, вновь уверенно занял все мои мысли.

Было очень трудно, сидя на уроках, не скашивать глаза в его сторону, особенно, когда я сама чувствовала, как он смотрит на меня. Ах, как было тяжело не схватить его случайно за руку, рассказывая какую-нибудь веселую чепуху, пока мы шли к автобусной остановке. Стоит ли говорить, что покупка хлеба стала моим ежедневным ритуалом. Правда, опасаясь тащить домой, я скармливала его воробьям и голубям.

Хитрая Америка терпеливо выжидала.

Смешно, конечно, но моим врагом номер один стала вовсе не она и даже не дядя Саша, который должен был устроить Никиткиного отца на работу, нет. Им стал Христофор Колумб. Я открывала энциклопедию, находила нужную страницу и выговаривала изображенному на ней отважному мореплавателю: «Что ж ты, брат, язык за зубами держать не умеешь!? Плыл, понимаешь ли, в Индию, потом напутал что-то и приплыл в Америку. Понял ведь, что слонов и специй там нет, так чего было о своих ошибках на весь белый свет кричать. Видишь, что из этого получилось!». Колумб пытался оправдаться, ссылаясь на неточности тогдашних научных познаний, чем еще больше злил меня, вынуждая лупить линейкой.

В октябре меня угораздило сильно простудиться, неделю я пролежала дома, глотая лекарства и температуря. Никита навещал меня каждый день, он приносил школьные новости и натравливал на меня геометрию и физику, заботясь, чтобы я не сильно отстала. Временами мне начинало казаться, что никуда мой одноклассник не уедет, и что про Америку он соврал точно так же, как я про Анадырь.

Я рассказала ему об отце, о Камчатке и об экспедиции, а потом показала свою боль – мешки и коробку с прорезью для писем. Он внимательно слушал, не перебивая, и лишь изредка задавал вопросы. А потом, уходя, одевая в коридоре пальто, очень серьезно сказал:

– Мне очень жаль. А ты – молодец, я бы так не смог! Марина, если не станешь писать мне, я пойму, хотя будет очень тяжело, не зная, как ты здесь. Но я пойму! И, слышишь, я обещаю тебе, что вернусь, веришь ты в это или нет!

Дурные новости пришли намного раньше, чем их ожидали. Америка начала упаковывать Никитины вещи, победно размахивая вызовом от дяди Саши, в начале зимы.

В последний раз проводив его до остановки и усадив в автобус номер пять, я пришла домой, упала лицом вниз на подушку и разрыдалась. От Никиты остались: фотография, ручка, которую он подарил мне накануне, и записка с новым адресом, написанная несмелыми английскими буквами.

– Ну, что ты, дружок!? – гладила меня по волосам мама. – Ты же сильная и очень терпеливая. Ну же! Посмотри на меня. Я не выдержала, сдалась, а ты каждый вечер пишешь отцу письма. Правда, писать обоим будет трудно, но ты справишься. Знаешь, папа бы не одобрил, что ты вместо того, чтобы надеяться и ждать, сидишь вот так и горько плачешь. И потом, вспомни, Марина, как он любил повторять: «Жизнь только начинается».

Позже, вечером, я включила настольную лампу на своем столе, как обычно достала чистый лист бумаги и написала письмо, которое некуда было отправить.

Здравствуй, дорогой папа. Это мое последнее письмо к тебе. Послезавтра Никита улетает в Америку. Я отметила в атласе точки, где находишься ты, и где будет жить Никита, и померила расстояние линейкой. Глупая, конечно, затея, но я решила, что до кого будет дальше, тому я и буду писать. Можно было бы писать вам двоим, но всегда приходится выбирать. Неправда ли, ты и сам это часто повторял? Получилось, что до тебя всего восемь с половиной сантиметров, а до него все шестнадцать, выходит, что он намного дальше тебя. А еще, помнишь, ты говорил, что даже плохим людям надо давать шанс, что это – справедливо. Огромная несправедливость – то, что тебе этот шанс не дали, но я, к сожалению, ничего не могу с этим поделать. А Никита не кажется мне плохим, поэтому я должна дать шанс ему, а, может быть, заодно и себе. Знаешь, это очень тяжело больше четырех лет писать человеку и не получить ответа ни разу. А вероятность того, что Никитка будет отвечать мне, все же существует, и даже есть небольшая надежда, что он вернется назад через три года. Ты только не подумай, что я жалуюсь, просто, наверное, я действительно повзрослела. Прости меня, папа, пожалуйста, но писать я теперь буду только ему. В школе у меня, как всегда, неважнецки. Бабушка чуть-чуть приболела, но ты не переживай, врач сказал, что ничего серьезного. Мама держится молодцом, только немножечко поседела, но это ей даже идет, жаль, что ты ее давно не видел. Если, ты приедешь, когда нас не будет дома, то запасной ключ можно взять у нашей соседки. Мама специально у нее его держит, потому что, ты и сам поди помнишь, я все теряю постоянно. Ну, вот, пожалуй, и все. Заканчиваю, потому что могу расплакаться, а ты не любишь, когда я реву. Крепко целую тебя. Помню и жду.

Твоя дочь Марина.

Я вложила письмо в конверт, убрала в коробку и подошла к окну.

На улице быстро темнело. На небе уже уютно устроилась луна-рогалик, окружив себя десятком маленьких белых звездочек. В домах зажигался свет, ребята во дворе строили горку, где-то играла музыка.

Действительно, жизнь только начиналась.

Мама оказалась права, да и сам Никита сдержал слово, вернувшись через два года.

Прошло десять лет, а мой муж до сих пор помнит то самое первое сентября и трепетно хранит всю нашу переписку. Он часто повторяет, что не верил до последнего в то, что я буду ему отвечать, и все спрашивает меня, почему я все же решилась. Я так и не рассказала ему о том – самом важном письме в моей жизни, пусть это останется моим секретом.

14 Зайцев Игорь Николаевич

БЕЛЫЙ АНГЕЛ МОЕГО ОДИНОЧЕСТВА.

Белый ангел моего одиночества.

Черная строчка на белом листе бумаги.

Зеркало, полное семитами тысячами четырестами восьмьюдесятью пятью отражениями.

Шестой стакан густого красного вина, переполняющий душу.

Соседские “ходики” за стеной, громко разбивающие время на склянки.

Я долго смотрю на тебя.

На снежной белизне простыней, а в темноте за окном все тоже белым-бело...

И на долго. И на многие дали.

Твой взгляд спокоен спокойствием бесконечных занесенных равнин, снежной белизной,

завешенной облаками.

Белые тонкие руки обвивают колени. Колени венчает маленькая гордая голова.

С этой вершины ты повелеваешь миром. Своим, и немного - моим.

На белоснежном лице - черные огоньки глаз, в раме жгуче черных волос.

Темнота паутиной легла по углам. Чернеют буквы на белом поле. На окнах - ставни темного зимнего неба. Сумрачны остатки вина в пузатой бутылке. Черны глаза твои, мой белый ангел. Черно все вокруг, за исключением самого света. Кроме сплетенного из множества осколков цветка, венчающего свечу. Он, многократно отраженный в черно- зеркальных пробоинах окна и бутылочном стекле, цветет ярким солнечным светом, так похожий сам на перевернутое сердце. Его лепестки плавают в темной полынье окна и горят кострами в снежной белизне во всем своем осиянном блеске.

Он наполняет силой горячей крови сумрачное красное вино, заставляя расцветать и его, отдавая нам свою настоянную годами силу.

Солнечной бабочкой пламя свечи порхает по нашим лицам и наполняет глаза золотистым светом. И дарит черным зрачкам твоим белый антрацитовый блеск.

Огонь прекрасен и свободен! Он твой и мой, любимая, он сковывает нас в кольцо, и мы рады этим оковам, поскольку они объединяют нас. Между нашими взглядами цветет маленький цветок, маленький осколок большого света. И трепет его пламени сродни трепету наших сердец.

Красное пламя сродни трепету страсти.

Белый цвет сродни нежности, объединяющей нас. Они сплетены вместе в огне нашей любви.

Тени страсти пляшут дьяволятами на стенах танец одиночества, танец самих по себе. Тени сплетаются и гаснут одна в другой. И мы становимся черными, как ночь, и становимся мы чистыми, как снег. И цветет наш огонь, любимая!

В танце рук и в сплетении тел оживают отблески всех человеческих битв и сражений. Пьяный дьявол выглянул из преисподней и в одном исподнем выплясывает канкан, молотя голыми пятками по нашим спинам, громким матерным криком ободряя нас к действию. Десяток веселых чертенят притащили размалеванных похотливых девиц с ярко-кровавыми плотоядными губами, всегда жаждущими поцелуя. Они скачут, кувыркаясь через наши ноги, руки, головы и глумливо изображают наши телодвижения. И сжимая друг друга в объятьях, строят уморительно-томные рожи. Старый черт, сидя на пузатой бутылке, еньгом выстукивает по ней ритм. И каждый из нас сейчас сам по себе. И каждый бесконечно одинок, старательно выделывая страстные па. И так стремится друг к другу. Наши тела соприкасаются с дьявольской силой. Весь мир пылает пламенем страсти и в этом пожаре видны только черные волосатые спины и обезумевшие женские лица, сотрясаемые перманентным оргазмом.

И светлы в тот миг только наши души, любимая! Только кончики губ хранят неистребимую нежность. Солнечный огонь любви притаился в глубине наших сердец. И вдруг, после мгновенной паузы, паузы, которая остановила на миг все Движущееся и расколола до основ Мироздание, дав импульс всему находящемуся в покое, любовь выплеснулась из запредельных глубин, все затопляя собой.

И мы радуемся, как дети, этому неправдоподобному, сказочному подарку. Мы приникли друг к другу, как к долгожданному роднику. Наших объятий не разнять - мы - только одно большое Я, разделенное на двоих. Золотое кольцо нашей любви венчает нас.

И мы не замечаем, как черти валятся в тар-тарары с истошным кошачьим воем, беспомощно царапая воздух когтистыми пальцами.

Воцарившаяся тишина баюкает нас, и мы засыпаем в разлитой вокруг нежности, не разъяв рук.

И только где-то там, в белесой темно-серебряной дымке ленивого зимнего рассвета появится видение Белого Ангела и исчезнет в мгновение ока.

Но я знаю это лицо, это - твое лицо, любимая!

На востоке горизонта медленно выплывет бело-алая на Земле звезда Солнце и рассыплет по снегу свои искрящиеся серебряные лучи.

Солнце - это еще одна свеча перед Лицом Господа, любимая!

15.АНДЭР а*СКАРД

Желтые розы

Он повернул за угол и остановил машину.

- Знаешь, мы должны поговорить, - напряженно произнес Алекс, - я не могу больше так. Жена, семья и ты... Я разрываюсь.

- А я то думаю, зачем же мне ты, мой дорогой, букет желтых роз подарил, - вскипела Джулия, - с этого, милый, и надо было начинать.

- Но ты же понимаешь, к этому все уже давно шло. И я сразу тебе сказал, что могу позволить себе только периодические отношения.

- Да же так? - свирепея бросила, Джулия.- Тогда уж сразу сказал бы, что тебе нужен только секс.

Алекс стукнул ладонями по рулю:

- Ну а что в этом плохого?

- Да нет- ничего. Все нормально! - нога Джулии непроизвольно стала отбивать каблуком тремоло, - все нормально... как же иначе.

- Джули, крошка! Давай не будем устраивать трагедию. Успокойся, - он взял ее руку в свою ладонь, - мы оба неплохо провели время.

- Крошка?! - истерично засмеялась она, - да пошел ты, индюк, набитый самомнением! - рукой она нащупала в сумочке успокаивающую безразличной прохладой рукоять и судорожно в нее вцепилась , - ты пустое место!

- Да что с тобой? - в сердцах воскликнул Алекс, не узнавая девушку, - какой бес в тебя вселился?

- Да ,ты прав, - нога ее успокоилась, и Джулия приняла решение, - мне нужно успокоиться, принять случившееся и жить дальше. Разговор окончен. Я должна идти.

Алекс поежился от ее пронзительного взгляда, устремленного сквозь него:

- Я могу тебя проводить, - предложил он, посчитав правильным не оставлять ее сейчас, в этот миг, одну.

Джулия открыла дверь, вышла под накрапывающий дождь и откинула голову. Она почувствовала непривычную уверенность и решимость.

- Нет...- протянула она.- Ты, дорогой, не сможешь...

Алекс вопросительно вскинул бровь:

-То есть? Я не совсем понял.

Джулия сделала шаг назад и выхватила из сумочки револьвер. Стальная поверхность игриво заблестела, озаренная светом ночных фонарей.

Глаза ее сузились, пристально сосредоточившись на цели:

- Ты всегда плохо соображал, - холодно произнесла она и нажала на курок. От звука выстрела сработала сигнализация рядом припаркованной машины.

Снаряд лениво выскользнул из пороховых клубов и, вращаясь , набрал ускорение.

- Э-э-п ...- с глухим стуком голова Алекса откинулась в сторону, и пуля, разбив окно, вылетела вместе с фонтаном крови на мостовую.

На секунду оцепенев, Джулия бросила чертов букет в урну, положила револьвер в сумочку, сняла каблуки и бросилась бежать. Через несколько шагов остановилась. Глубоко вздохнула и, вернувшись обратно, отыскала на отдающей блеском мостовой деформированный после удара снаряд. Отряхнув его от капель крови, завернула в носовой платок и, не медля больше ни секунды, бросилась бежать в переулок.

Фрэнки, присев на корточки, рассматривал салон машины.

- Сэр, мы оцепили место преступления, - доложил толстоватый сержант.

- Замечательно, Боб!- Фрэнки смачно сплюнул на бордюр и, перекатив зубочистку на другую сторону, поинтересовался, - Скажи мне, Боб! Нашли ли пулю?

- Нет,сэр... - промямлил сержант.

- Так скажи мне, Боб! Почему ты здесь еще стоишь?

- Сэр, но...- начал оправдываться сержант.

- Хорошо, не волнуйся....Я забуду на этот раз от твоей нерасторопности, - скалясь, перебил его Фрэнки. - Но вот, что , Боб. Принеси мне пару пончиков и колу. И вытащи эту дурацкую жвачку! Ты так мямлишь, что ничего не разобрать.

Фрэнки посмотрел вслед удаляющемуся сержанту, сплюнул и, повернувшись, продолжил осматривать салон.

Под пассажирским сиденьем он обнаружил завалившийся лепесток желтой розы. Широко улыбнувшись белозубой улыбкой, он вылез из машины.

Достав изо рта зубочистку, он подозвал эксперта-криминалиста, и указал ею на букет цветов в урне.

- Снимите отпечатки пальцев с пленки этого букета. Выясните, с кем встречался пострадавший. И сравните отпечатки.

- Да, сэр. - Вот и ладно. Думаю, это дело будет недолгим, - Фрэнки выкинул зубочистку в урну и направился к своей машине.

16. Евгения Шапиро

По телевизору в программе «Здоровье» маленькую девочку просят пожелать что-нибудь всем людям на Земле. Она говорит: «Желаю всем здоровья и счастья».

Здоровье – это понятно. Это когда у тебя есть здоровые руки и ноги, а в придачу еще и голова, способная мыслить и ты способен видеть, слышать, говорить и еще много разных функций. И ты не ощущаешь постоянной боли. Но главный признак здоровья – это когда ты напрочь забываешь обо всем вышесказанном.

Поэтому хочется поговорить о счастье, таком загадочном и непонятном. Мы все мечтаем о счастье, мы все желаем друг другу счастья. Особенно много пожеланий счастья мы высказываем, друг другу в праздники, а все главные пожелания бывают в Новогоднюю ночь под бой курантов.

Часы начинают отсчет последней минуты уходящего года. Я судорожно начинаю вспоминать все, что хотела бы пожелать себе в наступающем году. Конечно же, счастья. Так, надо поточнее. Ну, конечно, я говорю о личном счастье. Только конкретизировать не могу. Вот сейчас что-нибудь пожелаю, а оно и сбудется, а вдруг мне совсем не это надо. Нет, лучше пусть там, в небесной канцелярии сами решат, что же мне лучше. Они-то, наверняка знают лучше меня о счастье все. Секунды пролетают. Я выпиваю за свое счастье бокал шампанского, за то, которое мне ниспошлют сверху.

Знакомая ситуация? Я испугалась решать сама, переложила решение о своем кровном счастье на кого-то мне неизвестного и так и не определилась, а что же мне надо для счастья.

Звонок наверх.

- Ало. Это Вас из Небесной канцелярии беспокоят. За сутки миллионы пожеланий о счастье приняли к исполнению. А что делать с теми, кто решение своего счастье на нас переложил?

- Дожили дети мои. Для собственного счастья не то что путь к счастью пройти, а и подумать лень, что же им самим надо для счастья. Значит так. Взять их всех на заметку. В дальнейшем пожелания о счастье от них принимать только в письменном виде.

Давно известно, что мысли материальны. Их надо чётко сформулировать, затем очень сильно пожелать – и всё сбудется. В чем же причина того, что мы не всегда счастливы?

В нас самих. Мы сами боимся своих желаний, боимся исполнения их. И только в самые важные минуты нашей жизни, когда речь идет о жизни наших родных и любимых, мы переступаем через наши страхи, не замечая их, и обращаемся с мольбой о помощи к небесам, потому что больше уже помощи ждать неоткуда. И наши пожелания доходят до адресата, и чудо происходит.

- Мне так хочется, чтобы сейчас …

Ох, ну, это же не самое главное желание в моей жизни. Лучше пусть сбудется потом то, единственное, желанное.

Мы, воспитанные с детства на понятиях о равенстве, переложили это и на счастье. Нам кажется, что нам всем поровну свыше распределили равный объем счастья. Этот поделённый объем счастья, он, ведь, еще и конечен. Иначе, как могло бы произойти равное деление?

Мы боимся пожелать быть счастливыми сейчас, чтобы не израсходовать его заранее. А ведь это мы домыслили себе сами.

Давайте отбросим наши страхи. Границ у счастья нет. Бери его, зачерпни полные ладони, омой в нем своё лицо, разбросай его на всех, с кем ты рядом. Пусть все станут счастливыми.

Хорошо сказала. Разговоры это одно, но пора приступать и к делу. Начну определение желаний с детской истории. Беру ручку, бумагу и пишу для пробы сказку.

Героями становятся медвежонок, в ком я нахожу собственную сердитость, и лягушонка Сонечка, стоящая на моей книжной полке, одетая в коротенькое белое платье в красный горошек. Они объединены общим секретом — приглашением в гости на малиновый пирог. Помещаю текст в интернете. Сказка получает много откликов. Почему-то большинство не могут не отметить вкус малинового пирога. Странно. Они ощутили вкус?

Решаю вечером поразмыслить над этой ситуацией. Но звонок в дверь не дает подумать. Приходит в гости приятельница с подарками. Когда она достаёт из сумки лукошко с отборной красной малиной, слова куда-то уходят. Неужели получилось?

Пробуем дальше?

Пишу текст «Молчаливый разговор», где рассказываю о своем желании пообщаться со знакомым, чью страничку увидела вчера в интернете, но не решаюсь написать ему, боясь его спугнуть, как ту пугливую пичужку, что случайно залетела в моё окно.

Появление утром письма от него, недоступного прежде, удивляет уже меньше, чем лукошко с малиной. Значит, всё — как напишу?

Ручка, бумага — всё уже под рукой. Сажусь за стол. Понимаю ответственность момента. Недаром же пословица гласит: «Что написано пером, не вырубить топором». Значит, вот что напишу сейчас, то и будет?

Рука зависает над бумагой. И винить тогда будет некого? Мысль обращается к душе. Это же как надо желать, чтобы быть уверенной, что хочешь только это и ничто другое? Было ли у меня такое желание когда-нибудь? Было. Память услужливо напоминает.

Больничная палата. Жуткие анализы, ставящие под сомнение возможность благоприятного исхода. Оставалось только надеяться на чудо. И я, плохо понимая к кому обращаюсь с просьбой, молча молилась. Зачем кому-то слышать, как звучит раскрытая душа?

Всё случилось. В ноябре на свет появился мой сын. По сравнению с этим чудом рождения — всё меркнет. Это счастье, которое согревает мою душу все эти годы. Спасибо.

Я не стану писать пустячные желания, не буду становиться в очередь, чтобы не помешать чьей-то мольбе достичь цели. Вдруг Вам может помочь только чудо?

Просите. Надеюсь — у Вас всё получится.

17. Виктория Штольц

Я дышу – и, значит, я люблю!

Я люблю – и, значит, я живу!

В.Высоцкий.

Шел сильный ливень. В оконцах старого, ветхого бара ярко горел свет. Играет трубач, группа странных джентльменов наигрывает мотивы устаревшей музыки, стройные официантки в красном разносят запоздалым посетителям меню в этот шумный, хмурый, осенний вечер. Любопытен на вид один господин, тот, что у стойки бармена сидит, не сводя глаз с юной, молоденькой девушки в алом, отделанном красивой, узорчатой лентой,

шёлковом платье. Внешность его весьма выделяется на фоне других: обычный твидовый пиджак, серая полосатая рубашка, темного цвета брюки, небритое лицо, русые волосы.

Но самое примечательное и загадочное было в этом человеке: нос с горбинкой

и оливковые глаза. Казалось, они так и пожирали тебя изнутри. Пробило десять. А он все сидел и сидел, не спеша докуривая сигарету и следя за своей очередной жертвой. В его туманных очах светились властность, экстаз и удовлетворение. Такое впечатление, что они тебя искушают.

Немного времени спустя. Полночь. А девушка все не уходила. Она сидела на мягком стуле, за маленьким на двух персон столиком у окна, невидяще посматривая вдаль задумчивым взглядом. Время от времени она легким, грациозным движением руки наполняла бокал белого вина и подносила его к своим нежным, коралловым губам. У нее довольно миловидное лицо, кожа белая как первый зимний снег, брови тонкой дугой, обворожительная, заставляющая трепетать душу улыбка. Светлые волосы уложены мягкой волной на хрупких плечах. Одновременно в ней сочетались какая-то изысканность, элегантность, воздушность и легкость. Но самое главное – это ее глаза.

Крупные, миндалевидной формы, карие, они как будто пылали сильным, горящим, пламенем, от которого все должно вокруг гореть и полыхать с невообразимой силой, иногда в них пламенела искра, а порой пропадала.

Нет, нет, впечатление от них не было негативным, напротив, чувствуется, что неожиданно под этим дивным взором сердце начинает быстро биться, по всему телу распространяется необыкновенное тепло, чувство беззаботности, радости, эйфории, хочется улететь в небеса и только ноги держат на этой грешной Земле. Ибо это огонь любви.

Она внимательно сидит, изучает, наблюдает за обитателями захолустного ресторана. Под ее пристальным взглядом ничего не ускользает, невозможно ничего утаить. Вот молодая пара у двери. Мужчина лет за тридцать с небольшим в черном пальто и женщина в синих джинсах да кожаной куртке. Они держатся за руки, муж и жена, а значит, так, в их семье царит мир и покой, уважение и почет, супружеская привязанность и неотъемлемое чувство долга, что в наши дни встретишь довольно редко. Впрочем, немного любви им сегодня не помешает, жена приготовит мужу романтический ужин, вино, свечи, вальс и духовное единение друг с другом.

Она подносит ладонь к лицу, начинает дуть, и с ее руки летит золотое сияние. Оно овевает с головы до ног супругов, и происходит результат. Муж с трогательностью прижимает к себе жену и крепко целует ее.

Резкое внимание Греха приковывает два человека, удобно расположившихся на низеньком, уютном диванчике у правой стены. Они о чем-то весело говорят, беззаботно, не о чем таком серьезном не думая. Но не это обстоятельство привлекло Греха. Он с жутким интересом уставился на собеседника очаровательной, зеленоглазой собеседницы. Словно исследуя его своими жадно горящими глазами, он проникал в его душу, узнавал тут же все его потаенные мечты, низменные желания. Он с диким рвением следил за каждой черточкой, морщинкой его лица.

«Новая добыча! – с азартом подумал Грех. Ну, что ж, возбудим в тебе, мой дорогой, всю низменность, всю греховность твоей души!»

Молодой человек, сидевший рядом с девушкой, и впрямь был не ангел. Облик его не о чем таком жутком не говорил. Рыжие, вьющиеся волосы, прямой нос, одет в дорогой костюм, на руке золотой роллекс, но для очень внимательных наблюдателей была у него одна черта, которая выдавала его сполна. Хитрые, лукавые, бесстыжие глаза. Кто же он был? Да никто!

Обычный брачный аферист, опытный в своем деле, занимающийся этим вот уже восемь целых лет, дуря головы наивным, юным девушкам. Вот и сейчас он занимался тем же, без малейшего зазрения совести, не волнуясь о том, много ли у нее денег, есть ли у этой девицы старый, немощный отец, которому срочно нужна дорогостоящая операция, сирота ли она.

«Голубчик!» - с наслаждением молвит Грех и начинает свое ремесло. Юноша вдруг непонятно качает головой. Он чувствует в себе неведомое искушение.

Властный, жесткий голос шепчет на ухо:

«Посмотри на ее руку, видишь серебряное кольцо с ограненным бриллиантом, оно твое будет! Слушай, слушай меня, обрати взгляд на крокодиловую сумочку, подумай, сколько в ней добра, все, все будет твое, только сделай это! Опои, опои ее, чего тебе это стоит, подумаешь сирота, нет родителей, зато колечко редкостной красоты, фамильная ценность! Ну же! Давай! Что же ты медлишь! Действуй…»

Тут Грех не понимает в чем дело. Он обнаруживает, что сей субъект уходит из-под его контроля. Что-то или кто-то мешает ему, вмешивается, создает преграду.

«Чья-то посторонняя сила здесь!» - со злостью думает Грех, оборачиваясь в поисках своего соперника.

«Милый, милый юноша, взгляни, какая у нее ослепительная, трогательная улыбка, ты хочешь, чтобы она погасла, глянь в ее глаза, в них светится внутренняя красота, столько ласки, преданности, любви! Какие у нее прекрасные, длинные волосы, как приятно они оттеняют ее изумрудные очи! Может ты ее судьба! Не ты, ли ее искал всю жизнь, видел во сне этот лик, тянулся, страдал, но надеялся! Подумай, хорошенько подумай!» - слышит он другой, тонкий, едва слышимый, как воздух голос.

Юноша растерянно оглядывается. «Нет, я не могу!» - мелькает у него в голове. Он быстро встает и выбегает прочь. Грех злостно сжимает костяшки пальцев, но не показывая виду, как ни в чем не бывало закуривает сигарету, отпивает глоток столичного пива и осторожно осматривается вокруг.

«Какие же из чувств находятся здесь, сейчас?» - сосредоточенно спрашивает он сам себя.

«Ненависть, Жадность, Прелюбодеяние, Вера, Надежда, Любовь!» - считал он, загибая пальцы. «Любовь» - опять повторил он, вспомнив девушку у окна. Он, глупый и самодовольный, имя которому Грех, решил покорить Любовь во что бы то ни стало, захватить ее, запутать в свои сети. Она будет моей! Он не до конца еще осознавал, с кем ему придется состязаться и какой крах ожидает его впереди. Он не ведал, ибо он не понимал самой сути Любви. Он был воплощением хаоса, разрушения, она же мира, рождения.

Его цель была – искушать, ее же – возрождать. Любовь повернулась к Греху и улыбнулась ему своей доброй, светлой улыбкой. В ее глазах не было ничего дурного, коварного, а лишь только радость, надежда, доброта и любовь ко всем живущим на Земле. Она старалась видеть в людях одно хорошее и возвращала их к жизни. Грех отнюдь только плохое и вызывал это наружу.

Любовь легко встала, расправила руки как крылья и собралась уходить. Ее дела были здесь закончены. Ее ждали другие села, города. Много, много людей с одинокими, разбитыми сердцами ожидали ее прихода.

Теперь время Удачи и Судьбы.

Но Грех никогда не упускал своего. Он с особой осторожностью приметил, как она смотрела на молодого двадцатилетнего юношу-студента с великолепной осанкой, читающего книгу «Гордость и предубеждение».

“Ты живешь не для себя, а для других, ты жертвуешь собою и ничего не просишь взамен! Целую вечность ты, Прекрасная Любовь, скитаешься по мирам, помогаешь соединяться вновь разрушенному счастью, сеешь любовь, но ни разу, ни разу не соприкасалась с мужчиной, никто никогда не обнимал твой стройный стан, не целовал твои плечи, руки, губы, не говорил слова страсти! – пленительным, ласковым шепотом шелестел в воздухе его голос, - У тебя есть возможность, маленький шажок и он будет твой навеки!»

Но Любовь ничего не сказала в ответ. Она грустно посмотрела и направилась к выходу. «Золото, золото мира, сокровища, сотни человеческих сердец будут твоими! Мы будем править миром!» - со всей силой пытался воззвать к ней Грех. Но опять ничего. Грех досадливо выругался.

Любовь обернулась, ей надо было сказать ему одни слова. Но это было лишним. Грех исчез сам. Только тонкая струйка дыма, исходящая от потухшей сигареты в пепельнице свидетельствовала о его присутствии.

Существует легенда о том, как тонул остров Любви, и она не хотела его покидать. Никто из всех чувств не решились взять ее к себе на корабль. И только Время поняло и оценило по достоинству Любовь и спасло ее от неминуемой гибели. Говорят, время лечит и на смену старой любви приходит новая, еще более светлая и счастливая.

Любовь нельзя не за что купить, не продать, ибо она бесценна! Если любовь отдают за деньги, это уже не любовь, это ничто! Люди ничего не чувствуют, не понимают, они думают это любовь, это лишь страсть! Душевную пустоту можно заполнить только любовью. Если человек любит, значит, он живет. Берегите любовь, цените любовь и помните лишь одно: «Миром правит любовь!»

18. Cергей Крылов

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ (фрагмент)

В декабре 1941годагерманские армии были остановлены и разгромлены под Москвой. Отступая под ударами Красной Армии, немцы жгли русские деревни. События осени и зимы первого года войны в прифронтовой полосе запечатлелись в памяти и душе мальчишки, впоследствии автора произведения.

Ранним морозным утром отделение наших разведчиков - лыжников в белых масхалатах выехало на окраину только что сожжённого немцами села.

…Справа от леса, по отлогому долгому спуску плыли, скользили, приближались люди в белом. Они сошлись у крайнего поместья и выехали на дорогу. Лица их были сосредоточенны и отрешенны, они знали, что пришли на землю ненадолго и должны успеть сделать дело, которое, кроме них, сделать некому. Один, два, три... семь... девять... двенадцать.

Я помню их разными

Я помню их разными.

Когда отходили...

Их было немного...

Почему-то осталось впечатление, что они какие-то... неодетые. Стоял холодный, мокрый октябрь, а они без шинелей?

Перед въездом в деревню по бровке оврага был отрыт противотанковый ров, и они поочередно выходили туда к дороге, к своей пушечке. Караулили. Ждали гостей…

Он сидел, склонившись над столом, наголо стриженный, самый молодой и, как мне думалось, ужасно грустный.

Потом, много позже, я узнаю, что то была глубокая усталость,

а тогда мне думалось, что он ужасно грустный.

Другие о чем-то невесело переговаривались между собой,

а он одиноко и долго молчал.

Мне всей душой было жаль его,

как глубоко меня поразило,

что он оказался старшим среди них.

Он поднял голову от стола и сказал:

— Идите... смените...

— Товарищ командир... я... у меня и обмотки еще не просохли.

— Может быть, мне пойти?

Нет, не строго и твердо, а недовольно, вяло и тускло:

— Может быть, мне пойти?

Потом про них, раздавленных вместе со своей игрушечной пушчонкой, скажут: «Лежат... Прибрать бы надо».

Лежат... Прибрать бы надо...

Лежат... Лежат... Прибрать бы надо… Сколько их…

Нет горших дней в памяти русского сердца, и нет горшей доли, как пасть от руки повсюду торжествующего врага с чувством своей и всеобщей вины за его торжество, с чувством безответной тревоги — а как будет дальше?

Так и пали они, а живым вечно жить с их последнею мужеством-болью.

Вот для них — сотворись невозможное чудо: встаньте, взгляните... туда, в сорок третий... встаньте, взгляните… и спите спокойно.

Я помню их разными.

И когда наладилась у них тяжкая и радостная, удалая и гибельная, удивительно единая, одна на всех веселая работа, и когда по их ожившим лицам было видно, что смерть поражает теперь только их беззащитное тело, а дух их, спокойный и озорной, сильный и гордый дух их взлетает над живыми и вместе с ними, впереди них стремится к своему конечному торжеству!

Я помню их разными.

Но со мною всегда то морозное утро и первые в белом. Они не знали еще кричать «Ура! Победа!», они затаенно держали в себе: «Мы бьем их? Мы бьем их. Мы гоним их? Гоним». Они молчали. Как они молчали! — Вам никогда так не молчать! В их молчании и в их движении были недавние и теперь уже вечные утраты, и еще не ушедшая горечь, и боль от увиденного, и гневная решимость, и желанная уверенность, что все теперь пойдет по- другому, как надо!

Нет, таких людей не бывает. Такими я их больше не видел. Это были первые мгновенья только что рожденных светло-гневных богов избавления! Это были первые мгновенья зимних дней сорок первого года!

Я помню их разными. Но со мною всегда то морозное утро и первые в белом. Лица их сосредоточенны и отрешенны. Они пришли на землю ненадолго и должны успеть сделать дело, которое, кроме них, сделать некому.

19. Павел Врагов

История одного дня, или Революция одного Человека…

Действующие лица:

1) Люди-Народ.

Действие первое

Маленькая комната… на стенах: карта древней Руси, картина домика в лесу у ручья, портрет Высоцкого, комический портрет самого мальчика, стол с лампой и на полках расставленные аккуратно книги, до этого валявшихся хаотично на полу… Утро 1 марта…

Мальчик долго готовится к этому знаменательному в его жизни событию. Принимает ванну, бреет чуть пробившийся пушок на своем подбородке, потом сушит голову феном. Пытается успеть то, что он не успел доделать, а именно разослать смсками ссылку на сайт и на свою книгу, которую он недавно закончил. Сайт «сырой», книга не оформлена, но это его не останавливает…

Мальчик: Надо успеть… Осталось мало времени…

Зодчий: Можешь не спешить, в Нашей Стране, всегда так революции делались… Кто-то забыл, кто- то опоздал, кто-то отнесся с безразличием. Но лучше поздно, чем никогда…

Мальчик: Да, но я ведь Людям сказал, что буду у Верховной Рады в 10.00. Ты ведь Сам меня учил пунктуальности.

Зодчий: Есть и исключения из правил. Во всяком случае, ты ведь делаешь необычную Революцию. Ты ведь делаешь Революцию Одного Человека, а значит, тебе самому решать, когда и куда ты должен прийти…

Мальчик: Тоже верно…

Согласился мальчик и начал одеваться. Он надел черные штаны, белый свитер, подаренный ему любимой девочкой, черные зимние ботинки, черное пальто, повесил на шею табличку: «Парламентер: Немой глашатай», повязал руку белым полотенцем - «знак миротворца», которое больше походило на поминальный платок, заклеил скотчем рот, нарисовав на нем улыбку, черным маркером, на пример «Гуимплена», взял 12 листиков с «Законом о Морали» и Манифестом. Плакат, на котором было нацарапано большими буквами: «ЗАКОН о МОРАЛИ»… и вышел в Новый день.

Зодчий: Смотри, тебе солнышко светит, будет хороший день…

Мальчик: Будем надеться… Хотя с тобой мне ничего не страшно.

Проходящие Люди смотрели на мальчика по разному, кто с недоумение, кто с улыбкой, кто-то ставил мысленно «диагноз».

Мальчик сел в маршрутку и отправился на поиск Истины.

Добравшись до города, он спустился в метро, зашел в вагон поезда и развернул плакат.

Действие второе

Вагоны метро, с перебежками…

Первый вагон:

Мальчик: Ммммм

Люди-Народ: Я Вас не понимаю.

Сказала ухоженная Женщина, глядя на мальчика.

Мальчик: Ммммм

Протягивая ей Манифест

Люди-Народ: Я не хочу очки доставать.

Мальчик: Ммммм

Протягивая Манифест молодому парню, который бегло взглянул на последний абзац и в отрицании покачал головой.

Мальчик: Ммммм

Продолжал мальчик свой немой опрос, показывая Манифест, другому молодому Человеку.

Люди-Народ: хххмм

Улыбаясь, согласно кивнул он.

Мальчик показывая отношение собравшихся поднял большой палец вверх, глядя на последнего… потом переключился на первого опуская палец в низ, на пример римского императора… и завершая миниатюрку взглянув на непонимающую Женщину… Вышел на остановке.

Второй вагон:

Мальчик: Ммммм

Промычал Мальчик, держа плакат и показывая Манифест, Человеку, всем своим видом показывающему, что он яркий представитель «культуры» менеджмента.

Люди-Народ: Ннннн

Улыбаясь, ответил Человек, явно показывая, что он готов бить оружие мальчика, своей зеркальной немотой.

. Мальчик сорвал скотч, запечатавший уста и крикнул в вагон:

Мальчик: Люди, залепите мне, пожалуйста, скотчем рот, пока я Революцию не начал здесь…Народ, как порох, к нему только спичку горящую поднеси и он вспыхнет ярким пламенем…

Не закончил мальчик свою мысль, залепивши себе скотчем рот. «А так сможешь?» взглядом показывая «менеджеру» на Людей, и очередной раз, протягивая ему Манифест. « Я ведь такой же, как и ты», указательным пальцем разыграл мальчик миниатюрку. «менеджер» нехотя пробежал взглядом по строчкам. С каждым новым прочитанным Словом, его лицо менялось в положительную сторону.

Люди-Народ: Это сложно будет сделать.

Сделав вывод, с улыбкой ответил он.

Третий вагон:

Мальчику в нем не хватило места.

Четвертый вагон:

Пока он искал, куда бы ему втиснуться, поезд, закрыв двери, уехал.

Пятый вагон:

Люди-Народ: Давай паренек заходи.

Сказал взрослый Мужчина, освобождая малюсенькое пространство возле двери.

Мальчик: Ммммм

Мальчик протянул Манифест.

Люди-Народ: Сейчас.

Произнес Человек, несмотря на толкучку, опуская свою правую руку в карман, доставая из его глубины очки.

Внимательно взглянув на текст, Человек начал глазами читать его содержимое. Мальчик отдал этому Человеку всё оставшееся время, выделенное до промежуточной цели «Майдана Незалежности».

Люди-Народ: Может хоть у тебя получится.

Неуверенно поддерживая мальчика, произнес Человек.

Мальчик: Ммммм

Ответил мальчик, глубоко вздыхая носом, пожимая, при этом плечами.

Действие третье

Путь, которым шел мальчик, лежал от станции метро, до Верховной Рады. Мальчик шел, широко расправив плечи, держа на вытянутой руке плакат, с надписью «Закон о Морали».

Подойдя со стороны Мариинского парка к Верховной Раде, он прямиком направился к её двери.

Люди-Народ: Стой ты куда?

Окликнул его дежуривший милиционер, руками показывая солдатам, которые караулили вход, чтоб они остановили мальчика:

Люди-Народ: Предъявите ваш паспорт пожалуйста.

Мальчик повиновался и протянул ему документы. Одновременно он отдал «файлик» с Манифестом, другому милиционеру, показывая главную строчку: «Не с войной Мы пришли, а с Миром».

Милиционер, прочитав его, улыбнулся и направил Мальчика дальше… Как оказалось Верховную раду перенесли в другое здание.

Люди-Народ: Там, таких как ты, Человек сто собралось. Против узаконивания гомосексуализма стоят.

Мальчик: Ммммм

Кивнул головой мальчик, в знак благодарности.

Действие четвертое

Подойдя к скандирующим « Страна, Семья, Любовь» Людям, которые держали в своих руках нарисованные Детьми картинками, их понимания семьи: «Мама, Папа, ребенок и дом» мальчик не смог сдержаться, срывая с себя печать молчания:

Мальчик: ЛЮДИ!!! ЛЮДИ!!! ЛЮДИ!!! Я пришел помочь…

Начал кричать мальчик, врываясь в митинг ураганом своих мыслей. Он проходил мимо удивленных Людей, которые на мгновение замолчали. Мгновение продолжалось до той поры, пока мальчик уверено шел по этому затихшему морю, без сомнений. 1 секунда… 2 секунда…3 секунда… Сомненья крались с тылу…

Люди-Народ: Ты что кричишь? У нас акция зарегистрированная, а ты кто такой?

Сказали, подбежав, организаторы, этого кричащего «форума», запуская опять машину вопящих Душ.

Мальчик: Да я просто погулять вышел.

Люди-Народ: Раз «погулять», кричи тогда, то, что все кричат.

Мальчик: Но я ведь «Закон о Морали» принес.

Начал искать глазами папку с «Законом» и Манифестом мальчик, которую он в самом начале отдал кому-то из присутствующих.

Люди-Народ: Ну, повесь эту «вешалку» с плакатом на забор и подтягивайся.

Ответили организаторы, но мальчик их не слышал… В абстракции он повесил плакат на забор и начал искать, папку с «Законом», который он писал двадцать лет:

Мальчик: Люди где «Закон»?

Чуть не плача, говорил он тихим голосом, в противовес, своему громогласному внезапному появлению в безформенной толпе.

Некоторые безразлично отводили глаза, некоторые улыбались, а некоторые смотрели с сочувствием и пониманием… В основном это были Женщины. Папку никто не вернул…

Мальчик, бредя вдоль Человеческой стены, очутился на том месте, где он повесил плакат. Плакат валялся со стороны митингующих в снегу, на полу…

Мальчик: Люди, что Вы сделали?

Подняв плакат произнес мальчик, и швырнул его обратно на землю… Он уходил… Оглянувшись последний раз и махнув в толпу рукой. Оставляя им самое дорогое, что у него было:

Не с войной Мы пришли к Вам, а с Миром!!!

Этот манифест к Вам идет от имени Организации, цель, которой противостояние «жидовской» коррупционности «сильных Мира сего». Пришло время, когда Нам необходимо выйти из тени.

Откровенно говоря, Нас осталось очень мало… но Народная истина гласит: «И один Мальчиш Кибальчиш в поле воин»…

Мальчик, который держит над своей головой флаг- «Закона о Морали»-НЕПОБЕДИМ!!!

Мы не призываем к утопии, но «Закон о Морали», дает возможность, доминировать позиции Людей, в чьем сердце еще теплятся: Родина, Семья и Любовь!!!

ЛЮДИ ДОБРЫЕ!!! ПОМОГИТЕ!!!!!!!!!!!! СЕБЕ САМИ!!!

С Нулевым Марта, Вас!!! С Мартовской Революцией… С Революцией Нравственности, Этики и Эстетики Одного Человека!!!

С началом новой Эры Вас Добрые Люди…Эры Любви!!!

Эры Свободы!!!

С Началом Начал!!!!!!!!!!!!!

P.S. Каждый в этой Революции принимает решение Сам. Только принимая решение, помните, что грань между «точкой отсчета» и «зеро» тонка, как волосок младенца на «родничке»

С искренним уважением к Вам, барон Мюнхгаузен!

ЗАКОН о МОРАЛИ

1. Религия- Любовь. Семья «Богова и кесарева»-ЗАКОН.

2. Священнослужитель любой канфесии прежде всего Православный. Бизнес с Церковью не совмещает- Моральная ответственность- ЗАКОН.

3. Сельхозпроизводитель и производитель продуктов строго следит за их экологической чистотой. Экологическая чистота всех сфер промышленной и социальной деятельности – криминальная и Моральная ответственность- ЗАКОН.

4.Дебаты о политике, лингвистике и религии- ТАБУ. Только диалоги – Моральная ответственность-- ЗАКОН.

5. ложь во всех её проявлениях ТАБУ- Моральная ответственность- ЗАКОН.

6. В бизнесе строго соблюдаются протокольные и словесные договоренности- Моральная ответственность- рецидив криминальная ответственность- ЗАКОН.

7. Медицина и Образование на Государственном обезпечении - ЗАКОН

8. Взятки, кражи, аферы, безконтрольная торговля несет за собой криминальную или Моральную ответственность- ЗАКОН.

9. Браки только после окончания «Университета Семьи». 1 курс- Любовь.

2 курс- Прощение. 3 курс- Взаимоопека- ЗАКОН.

10. Прелюбодейство- несение наказания в исправительном Монастыре обоих.

Дети на это время в детдом или под опеку родственников. Нечего воспитывать моральных калек- ЗАКОН

11. Торговля наркотиками 1) Особо крупные размеры- расстрел или пожизненный ЦИК с гвоздями и Библией. . Средние- криминальная ответственность. 2) мелкие – в исправительные монастыри. ЗАКОН.

12. Представители разных национальностей должны уважать традиции и моральные ценности Нашей Страны- Моральная ответственность- ЗАКОН.

13. Безконтрольная торговля спиртным, распитие алкоголя в общественном месте, нетрезвое состояние в социуме несет за собой Моральную ответственность- Моральная ответственность рецидив криминальная- ЗАКОН

Выявлением нарушений ЗАКОНА, занимается Служба Нравственной безопасности

Департамент Моральной ответственности выносит приговор в исполнение.

Действие пятое

Мальчик возвращался тем же путем. Окончание этого пути отличалось от начала лишь тем, что мальчик во всю глотку цитировал, как умопомешанный, слова поэта:

Мальчик: «Я ж холостыми, харкая кровью, кричал на допросах он еле дыша… Взяли и в правду его окунули»

Проходящие мимо Люди, шарахались в сторону. Мальчик добрел до метро. На удивление, без промаха попав жетонном в щель турникета, он подошел к экскалатару. Спускаясь в глубь подземелья метростроя, он продолжал шептать слова:

Мальчик: «Взяли и в правду его окунули…Взяли и в правду его окунули… Взяли и в правду его окунули…»

Он плакал… плакал на взрыд, спускаясь по конвейеру экскалатара. Люди на встречной ленте, недоуменно смотрели в его заплаканные глаза. Сев в вагон поезда, мальчик вытер рукавом слезы. Доехав до станции «Днепр» он вышел, чтоб постоять на своем любимом месте… которое открывала прекрасный вид на реку. Он опять заплакал… плакал и взрослел с каждой пролитой слезой… но вдруг засмеялся, увидав Зодчего:

Мальчик: Где ты был? Почему тебя не было со мной? Почему ты меня покинул?

То, улыбаясь, то, обижаясь, произнес мальчик.

Зодчий: Я никуда и не пропадал… Разве ты не заметил, как тебе было легко и свободно… Я нес тебя на руках… А ты я вижу наигрался в Правду? Вытолкнули тебя Люди со своей «песочницы». Не переживай, они просто размеров твоей «пасочки» испугались…Жалко их… Революцию задумывают гении… Делают герои… а пользуются её плодами проходимцы.

А твой «Закон о Морали», он как пятое колесо у телеги. По бокам- безсмыслено, взади- неуправляемо. Сейчас Он, как «запаска» висит не болтаясь, прикрученный шурупами к багажнику. Но пришло время, когда его надо поставить во главе телеги… Во главе ГОСУДАРСТВА.

А сейчас иди спать… тебе пригодятся силы… Самое главное, что ты теперь понял, что такое Литература и Поэзия…

20. Елена Лерак Маркеловна

ПРОЗА ЖИЗНИ

ЖИЗНЕННЫЙ ТРИЛЛЕР.

Рыбу я покупаю только замороженную. После одного случая...

Купила я толстолобика... Это такая рыба, которую долго откуда-то везут в жёлтых цистернах с надписью \\\\\\\";ЖИВАЯ РЫБА\\\\\\\". Первые признаки жизни он начал проявлять, затрепыхавшись в пакете в тот момент, когда я пыталась втиснуться в переполненный автобус.

Подобрав с асфальта брошенный (с визгом ужаса) пакет и помахав вслед уезжающему без меня автобусу, побрела я домой пеши, держа злополучный пакет с толстолобиком в вытянутой руке.

Дома я малодушно кинула пакет на кухонный стол и ушла смотреть телевизор, надеясь, что несчастное животное всё таки помрёт через какое-то время своей смертью, а не от моей руки.

Когда я решилась заглянуть на кухню, то увидела такую картину, которая долго потом снилась в ночных кошмарах.

На полу трепыхался непомерший толстолобик, бья хвостом и страдальчески закатывая глаза, а живот его уже был наполовину сгрызен довольно урчащим садистом-котом.

Так что рыбу я теперь покупаю исключительно замороженную. Если на сто процентов уверена, что она после разморозки не оживёт.

Рыб извивался в пакете, страдая безмерно.

Души людские не дрогнут, покрытые льдом.

Жалко рыбят. Без отца-то страдают, наверно.

Заживо съеден несчастный жестоким котом...

СПЛОШНОЕ РАССТРОЙСТВО.

Как-то один мой друг, из дальних странствий воротясь, рассказал что есть на свете чудо-животная. С ушами, как у чебурашки и огромными грустными глазами. То ли речная она, то ли морская. Экзотическая, в общем. Так вот: ежели эту животную в аквариум посадить и аквариум на обеденный стол поставить, то, когда садишься кушать - эта зверюшка подплывает, прилипает ушами к стеклу и смотрит невыразимо голодными глазами. Так смотрит, что весь аппетит напрочь пропадает, и кусок в горло не лезет. Очень я на него сердилась, что мне такую не привёз. Мало того - забыл, как она называется.

Не достичь мне газельей стройности без эдакой животной. Никак не достичь.

PS: А такая животная есть-таки! \\\\\\\";Чебурашка \\\\\\\" называется!

ТАКОЕ ДОБРОЕ, ДОБРОЕ УТРО...

Светит солнышко с утра

На работу всем пора.

Просыпайся сей же час,

А не то получишь в глаз...

Какой идиотский текст и препротивный голос. Что это было?

Ааааа... Это же я вчера вечером придумала, спела \\\\\\\";околозабо рной сопраной\\\\\\\", записала на диктофон и поставила эту ерунду на будильник. Заткнись ты, изверг мобильный! Встаю. Только ещё пять мину....

Проспала! На работу опаздываю!

Так. Без паники. Кофе отменяется. Умываться. Чистить зубы... Ччччёрррт! Какой идиот в стаканчик для зубной пасты засунул крем для ног?! Какой... Сама и засунула. Кот бы до такого не додумался. Отплёвываемся, надеясь, что зубы от этой чистки не выпадут. И почти не противно. Привкус ментола и ещё какой-то гадости. Тьфу...

Не проспала бы, только сон снился интересный. Будто летала я по квартире в ванне, вроде гоголевской Панночки. За котом гонялась. Он шарахался, а я смеялась и \\\\\\\";ууууууу \\\\\\" завывала. Странный сон...

Натягиваем брюки. Хватаем сумку и - бегом на остановку. Маршрутка! Может успею. Бежать как-то неудобно. Некомфортно как-то. Ещё что ли потолстела за ночь? Угу... Кого вчера вечером внутренний голос уговаривал: \\\\\\\";Да какие в блинчике с вареньем калории? Одни сплошные витамины.\\\\\\\" Послушалась вражину? Вот и раздуло теперь... с витаминов.

\\\\\\\";Погоня,

в горячеееей кровииии...\\\\\\\ "

Фиг тебе \\\\\\\";в горячей крови\\\\\\\". Ушла маршрутка. Без меня. Ладно, подожду. Всё равно уже опоздала.

Народ что-то поглядывает. Всегда знала, что у меня харизма. И не захочешь - посмотришь.

Ну да... причесать-то харизму свою забыла. Вот и смотрят.

Ничего страшного. Это у меня, может, прическа такая специальная. Не \\\\\\\";Чёртзнает гдевалялась\\\\\\\& quot;, а \\\\\\\";Художеств енныйбеспорядок\\\\\\ ". Модно и креативно.

Так. Надо снисходительно на всех посмотреть, типа: \\\\\\\";Ничего вы в современных причёсках не понимаете\\\\\\\" и независимо сунуть руки в карманы.

Карманы... Куда карманы-то делись?!

Стоп. Рассуждаем логически. Пришли ночью воры и подменили мне брюки? Брюки, вроде, мои... только без карманов. Воры отпороли карманы? Да зачем ворам карманы-то? На заплатку что ли?

\\\\\\\";А я сошла с ума, а я сошла с ума... Какая досада.\\\\\\\"

Ладно. Карманы потом разъясним. Может, это обыкновенный полтергейст. А сейчас есть дело поважнее - в маршрутку себя с витаминами впихнуть.

Уффф... Вроде, выбралась из этой консервной банки без потерь. А карманы, наверное вчера в маршрутке и оторвались. Не заметила просто.

Нормальная женщина спешит на работу...

А карманы потом нашлись. Сзади. Брюки-то я задом наперёд надела.

Опаздывала просто.

21.Саша Тумп

А домовые есть....

Я слышал, как хлопнули сначала дверь потом калитка. Дома никого.

- Давай, выходи,- говорю Домовому, зная, что он меня слышит.

- Откуда? Я и не прятался нигде, как сижу, так и сидел. Правда, лежал сначала.

Улежишь тут… Ведрами брямкают, брямкают… Покоя нет. Когда от коровы то избавитесь? Двадцать первый век – все-таки. Не какое-нибудь средневековье…

И Этого бы одного уже пора оставить… А то блондится, блондится… Делает вид, что делом занят… Ох, прости, Г…, - Домовой что-то хотел еще сказать, но осёкся.

Он перешел от печки к столу, потом подумал и сел на диван. Я знал, что Это – это Дворовой – его помощник. Не знаю почему, но Домовой его недолюбливал.

Бывало с Шишигой – она в бане живет, начнут над ним потешаться. Кутерьма…!

- Ты бы зеркало накрыл… А? Что у вас – у людей за манера, только о себе думаете. Нет у вас вот какой-то жилки такой коллективиской. Лавки поубирали..! У каждого теперь свой стул...! К чему идёте… Не знаю! Не знаю, к чему придете. Да и вы не знаете. Знает тот, который знает, - откуда идет. А вы…!

… Я был постарше, ведь, меньше ворчал. Но с другой стороны и ворчать-то было не за что… Вот, за что, например, было ворчать на твоего прадеда…? Не за что!

… И то тоже закрой, я хоть по комнате похожу. Навешают зеркалов… Как вы любите себя… Ой, как вы любите… Там зеркало, там, в машите штук пять… С собой носите… Да, слава Нарцисса вам покоя не даёт..!-

Домовой встал, прошел по комнате из угла в угол, сел на краешек стула у стола.

Я перешел и молча сел на диван.

- Вот ведь, прости Г…,- недоговорив, Домовой махнул рукой, - и разговаривать ведь не с кем… Хозяин мне нужен для разговора! А, ты! Хозяин…-

Он опять махнул рукой и замолчал.

- Ох! Если б не нужда… Вот начнёшь с тобой разговаривать, советоваться, рядиться… Это ведь, вроде, как ты - хозяин в доме. А на свет! Какой ты хозяин? Мать давеча с Марией разговаривала, какой по нынешним временам телевизор лучше… Её ли это дело? Ослобони голову то у матери… Мало ей забот с тобой да с сеструхой твоей… То же – ох, - звезда… Нет! Если б не нужда – не вел бы я с тобой разговоры… Тары-бары-растобары… -

Он опять замолчал. Мне тоже не хотелось с ним говорить. Что за накаты?! Тут, как конь в хомуте. Люди все, как люди, живут. А тут с утра до вечера. А утром нотации!

Я тоже молчал. Пусть себе молчит. Осень скоро. Начнется. Картошка, дрова, сено под крышу, хоть часть занести надо. Крышу пройти надо, посмотреть. Нинка – дура!

Вот дура! «Если бы не мама, я в этой дыре ни минуты бы не осталась». Вот дура! Мать ей жить мешает. Съездила в город. Чё вернулась то? Купила бы квартиру, мать забрала бы к себе. А то «если бы, да кабы…»! Это мне деваться некуда. Деды. Одни, вторые, мама, Светка... Тут, в кои веки, выходной, так бубнит, бубнит…

- Ты жениться то думаешь? – Домовой уже перебрался во главу стола. Сел так плотно, одна голова торчит и руки на столе. Кулачищи, что голова.

- На ком? На тётке Марии?-

- Ты тут не юродствуй. Не на наперти! Милостыню тут не подают! А, Нинка, чем плоха? Битая! Не упала, хоть и били, похоже! С косичек вы вместе. Какого рожна хороводом ходите? Ждете? Она – волос длинный. Спрос какой? Да и гонор. Бабский гонор беречь надо! Он ей на людях пригодится… «Жду, говорит, принца на белом коне!» Я ей уже говорил: - «Слезь с коня то!» На тебя указал… Хвалил я тебя то…

Зря хвалил только! Река под домом, лес рядом. Все лешаки вам с малого знают, за руку здороваются. Грибы, ягоды. Ох, если бы не нужда…-

-Буду молчать,- решил я. Надоест. Отстанет. Пока дома надо бы ворота в хлеву поправить, а то снега наметет, опять замучаешься открывать. Приподнять надо. Потом забудешь. Так и не заметишь как зима наскочит.

- Ты не заметишь, как жизнь пройдёт. Отстанет…,- Домовой поёрзал на стуле.

- Беда у меня! Вот!- он слез со стула и подошел ко мне.

- Беда и не сказать. Вот! –

- Говори, может, чем помогу? – не выдержал я.

- Брательник – Жихарко, у меня, старший, без дома остался. Вернее с домом – да без хозяев. Надо с ним что-то делать. Малой он. Вернее, он - старше меня, но малой сейчас. Молодеет… Вам не раскусить проблем наших. Одним словом, надо его в хорошую семью пристроить. Ну, и дом конечно, чтоб хороший. Вот я и подумал, - может вы с Нинкой то, того, ну, поженитесь, да ты дом начнёшь строить… Вот бы ему то на старости. А я тут с мамкой да Светкой. А?-

- Наговорил! На телеге не увезти. Веди его, да живите здесь. Не подеретесь, надеюсь. Меня то - под ярмо, зачем подводить. Мало мне этих трёх домов. Итак, как на карусели, всё мелькает. Ни зачем, не уследишь!-

- Веди! В - первых не так просто. Олонецкие – мы. Он там остался, а меня сюда на Волгу свезли. Ушкуйники – мы. Вернее хозяева наши были ушкуйники. Вот откинь триста лет и ещё семьдесят назад - поймёшь, когда было, то… Вышли - одно затмение солнышка было. Сюда пришли - второе. То - весной. А это - осенью. Тяжелая зима была... Да!

...А во – вторых ему добро делать надо. Возраст у него серьезный. А кому делать? Не зная кому – так попасть можно… О…! Потом не расхлебаешь. А вдвоём одному делать, тебе значит – не по правилам это! Не по правилам! Понял! Да и характер у него…! Опять же я младший… А на подголосках, я не привык…-

Домовой сел и стал ждать, что я скажу.

- И больше не кому..? Ну, кроме тебя, за ним присмотреть то?-

Я смутно представлял ситуацию.

- Присмотреть! Скажешь! Я же тебе объясняю, что тут не присмотреть… тут надо, чтоб он при деле был. А у них там… Дела! Никто понять не может… Разор – одним словом. Беда! Города народ собирают, чтоб потом всех к ногтю. Кто поглупее, так те бегут, как муха наскипедаренная на сахар… Ты вот смотрю тянешь… Вот и подумал, дом будешь строить. Жихарко, то малой… Ну, по вашему, старик совсем! –

- Дом строить! Знать бы на что...! Конечно, так бы с газом, с водопроводом…-

- Вот, вот! Газ то в следующем году дадут. А у тебя и дом почти готов. Ну не дом, так фундамент… Ваши-то места, ой, в какой цене будут. А у тебя земли – то… Немеряно!

Почитай пол улицы… Три дома ваших… А луга! А еще в сторонку возьмешь … Вот на косогорчике то и построите, с Нинкой… А? А Нинке шепни, чтоб свои-то дома и землю не продавали. Итого – пять! Помещик! А? –

Я представил нашу улицу.

- А на что строить то?-

- А я и говорю, из ушкуйников - мы. Всякое было… Да за давностью лет голову не секут… Припрятано, кое что, кое где… Только холостому золото не дастся…Вот!-

- Вру! А зачем холостому дом, да забота? Вру! А мне решать… Вот Не дастся холостому!- Домовой довольно улыбался.

- Вот, что лыбишься?! Действительно – что малый, что старый! Тоже в Олонецкой стороне золото то? Это, что где Кемская волость? – вспомнил я «Ивана Васильевича».

- Кемская! Кемская! Соседи наши. А котел то тут под боком. Полчаса ходу.-

Я смотрел на Домового. Вроде не врёт.

- А мы вот как сделаем! Я расскажу, где клад-то лежит. Ты пойдешь и проверишь. Брать не будешь. Там чугун. Накрыт котлом. Ты докопаешься. По котлу постучишь и обратно. Ну, засыпишь, понятно опять. До - «пока не женишься»… А! По рукам?-

- Согласен! По рукам, – решил я.

- Вот знаешь камень на берегу. Знаешь. В нашу реку там ещё ручей впадает. На камне том сверху щербина. Обухом выбили её. Увидишь. Поставишь на щербину лопату черенком. В полдень – это, по вашему, теперь наверное одиннадцать будет тень от черенка упадет на камень. Может не одиннадцать…? Тень должна падать строго на север. Начудили, блин, с временем, теперь не знаешь как объяснить. Одним словом, дождись, чтоб солнце на юге было. По – людски то, это - полдень.

Двенадцать значит. По вашему, значит, это одиннадцать. Вот тень упадет, ты там колышек поставь. Потом с колышка стрельни на черенок – это будет значит строго на юг. На солнце, значит. По другому не мерь - ошибешься. –

- Подожди, а кто лопату держать будет, когда стрелять то?- я не понял, как лопата на черенке на камне стоять будет.

- Нинка! А кто ещё? –

- Так она никто мне. Мне же только проверить надо. Разболтать всё сразу! Ты думаешь, Нинка – дура. Она сразу всё поймет! – я был уверен, что если Нинка узнает, что там я что-то искал, то там будет гектар взрыт на глубину до трёх метров в течение суток.

- Ну, тогда я не знаю, как...! Как помню, так и говорю…! – насупился Домовой.

- Ладно, давай дальше. Соображу!-

- Стрельнёшь. От края камня три сажени на юг. И рой. Неглубоко. Полтора аршина, вроде.- Домовой сидел довольный.

- Сажени – это сколько? А аршин – это как по - простому? –

- Действительно. С ними тоже чудили, чудили, как Петр I начал… так… А, ну встань! – Домовой тоже слез с дивана.

Я встал, а он отошел от меня к окну и стоял, внимательно разглядывая.

- А ну, ладонь поставь под подбородок. –

Я поставил.

- Чуть ниже опусти к кадыку. –

- О! Сажень! Ох, и здоров ты всё-таки. Вроде так никогда не приглядывался. А тут смотрю… Здоровый! Хорошо тебя, кормили в детстве. Да и кровь не подкачала. –

- Ладно. Сажень - разобрались! Аршин давай! –

- А это тебе по пупок будет!- Домовой прищурился, разглядывая меня.

- Значит полтора – это вот!- я поставил опять ладонь к горлу.

- Балбес! Это я тебе полтора насчитал. Полтора – до пупка. Понял.-

А чё тут было не понять. От макушки камня – на юг. От края камня – три сажени. В глубину – по пояс.

- Поточнее нельзя было? – я посмотрел, как мне казалось, укоризненно на Домового.

- Не промахнёшься. Там котел размером вот…- Домовой похлопал по столу.

- А чугунок? – мне было интересно.

- А чугунок! Ватага была…, - он задумался, - … как, сегодняшних два ведра. –

- И всё золото?- меня распирало.

- Да, нет, конечно. Пистолеты, там. Сабли, может быть. Серебро – это точно. Потом разберешься. Мне докладывали, что ли. Видел краем глаза, что добро несметное.

- Договорились?! – Домовой подошел и протянул руку.

- Договорились! – я пожал её. И так она стала гореть моя рука. Жар прямо до плеча. И иголочками покалывает.

… Я проснулся. Рука упала с кровати и затекла.

- Вот ведь, приснится всякая чертовщина. Сколько хоть времени? – подумал я.

Время было полдесятого.

- Да! Поспал. Мама с Светкой уже уехали на работу. –

На столе стояло молоко, накрытое салфеткой, хлеб, в тарелке, тоже накрытой, видимо была картошка.

- Вот ведь приснится! – сказал я вслух.

В сенях загрохотало ведро.

- Совсем обленился. Сидишь тут, а по дому чужие коты, как у себя ходят, - сделал я выговор Пушку, сидящему около печки.

- Обленился совсем. Или старость тебя достала. Печка то холодная, что жмешься к ней. Вышел бы на солнышко. Кошек бы погонял. А то вон,- они в гости, а ты нахохлился, как ворона в дождь. Иди, молока кусни за компанию.-

Я отлил молока в его миску.

- Надо же, сон какой! – думал я.

Камень то этот я знал хорошо. Его еще у нас называли «Судный». Якобы, когда – то разбойники суд с него чинили. Приведут, значит, к нему кого, и если до утра за осужденного трое не скажут за него доброе слово – то казнят. Как уж там казнят – неведомо! А по реке то ниже – Волга. Может, и было что.

- А может и сон вещий? – подумал я и посмотрел на часы.

- Глупо, конечно, но… Но проверить надо… Искупнусь заодно…,- решил я.

Я взял лопату и пошел к реке. Решил, что пойду крюком. Сначала к мосту, а потом уже спущусь ниже.

- А ты куда? С лопатой! – Нинка появилась, как чёрт из табакерки.

- Да вот, решил дубок выкопать, да у дома посадить! – ведь только чуток смутился я. А она сразу: - В августе деревья сажать! Ой, ли! –

- Дубки только в августе и сажают! – как можно увереннее произнёс я.

- Может быть. Может быть. Дуб он ведь не как все. А что вдруг решил? – Нинка смутилась почему-то.

- Да вот хочу на косогоре посадить. Пусть растет. Большой вырастет. –

- Слушай, я тоже хочу. Посадим два. И три липы. Нет - пять лип. Пять лип и два дуба. Вот как! – у Нинки даже волосы, вроде, встали дыбом. Она когда маленькая была, а её коротко подстригали, то волосы у неё всегда стояли дыбом.

- А ты в эту сторону то почему пошел. Надо было туда, - Нинка махнула в сторону Волги.

- Сначала искупаюсь. Вчера на бане топором намахался… С непривычки как то…, - я повел плечами, показывая как мне.

- Смотрела, я вчера. Малу заложил. Надо было ну уж никак не меньше чем шесть на шесть. К предбаннику надо было сразу ещё комнатку закладывать, - Нинка рассуждала, как бы про себя. Но я то знал, что мне нервы треплет.

- Ага! И сдохнуть на ней! Я тебе, кто? Поворочь бревна то! Сырые. Если б не нужда, - я опять вспомнил сон и Домового. Вот ведь привязалась.

- Нин, может домой тебе надо? А?! –

- Надо! Но дубки я сама буду выбирать. У меня рука легкая. –

- Ладно. Завтра схожу, - подумал я. -Эта не отвяжется. Придётся сажать. И дубки и липы. Вот дёрнул кто за язык? –

Ребятишки крутились у «купалки».

- А помнишь, человек по двадцать собиралось. А сейчас… Трое. -

Нинка грустно смотрела на ребятишек.

- Ты знаешь, мама сказала, что вчера днем по околице какие-то люди с треногой ходили. Мерили, что-то. Не знаешь, что хотят то? – она была совсем расстроена.

- Газ проведут. На следующий год. Так, что матери скажи, чтоб ни землю, ни дом не продавала. Газ будет – налетят городские. А так глядишь - наши вернутся. Только не болтай, направо да налево. – опять вспомнился сон.

Я сделал серьёзное лицо.

- Чок! Чок! Язык на крючок! Кто проболтается – пусть не обижается. А кто будет болтать – того палкой станем драть.-

Нинка запрыгала на одной ноге.

- Слушай, пойдем ниже к камню. Намутили тут. –

Меня прямо тянуло к этому камню.

- Пойдем. Мне без разницы. Я в купальнике.-

…. Камень был на месте. Ручей тоже. Ниже его вода была холоднее. Нинка забралась на камень.

Она разделась.

- Вот что разделась? Кто будет выбирать деревья то?-

Что за манера, каждое дело начинать с перекура.

- Нин! У тебя тряпицы никакой нет? –

Я смотрел как она одевалась.

- А зачем? –

Она спустилась с камня.

- Повязать на ветки. Какой веткой здесь на юг росли, так и там посадим. Дерево то привыкает. Оно потом. Что крутиться должно, что ли? –

Во, дает! Всю жизнь в деревне и не знает.

- Это ты правильно придумал. Не надо чтоб у них были трудности. И так от дома отлучим, так еще и кое-как посадим…

Ты знаешь, что?! Разжигай костер, а я домой. Там у меня бак с бельем кипятится.

Я быстро. Принесу мясо. У меня есть! Будем шашлык делать. Принесу тряпиц красивых, ленточек. Потом выкопаем. Потом отнесем на косогор. И посадим.

Бак надо выключить. Я думала – скоро. А тут, так хорошо. Одна сюда же не пойдешь. –

- Давай, не торопись. Я дождусь. Давай, давай. Мухой! Белье то прополощи, что-ли, а то киснуть будет!-

Я прикинул, что времени мне хватит.

«Три сажени – полтора аршина». Приснится же…!

Нинка побежала, оглядываясь. Я пошел вглубь леса за дровами.

Сразу же наткнулся на дубок. По меркам Домового - сажень с аршином. Ровненький такой. Стройный. Темно – тянется к свету.

- Скоро у тебя света будет, хоть отбавляй! – я покачал его ветку.

- Мы вас троих там посадим. Как три богатыря будите стоять. На косогоре. И имена дадим. Границу будите стеречь! – добавил я.

… Я вернулся с дровами. На костер положил ещё две сушины – пусть перегорают.

… Отмерить – это пару минут. Земля была влажная легкая.

- Нашли куда закапывать. Пистолеты поржавели, чего доброго, - думал я, углубляясь.

- Вообще-то, паводок до сюда не доходит, - соображал, как и почему выбрали это место.

- Волга то была ниже! – осенило меня. - Плотин то не было. Это значит триста семьдесят лет назад. Это был 1700… , нет 1640год. Оба - на! Надо будет узнать, что тогда хоть у нас творилось. –

… -Дзиньк! - лопата ударилась об что-то металлическое.

- Дзиньк! Дзиньк! –

У меня выступил пот.

- Дзиньк! – я просунул вниз руки. Ничего видно не было, но руки чувствовали что-то гладкое, холодное и скользкое.

- Дзиньк! Дзиньк! Дзиньк! – «постучишь» - я вспомнил Домового.

… - Дзиньк! Дзиньк! Дзиньк! – дребезжал звонок.

Я проснулся! За окном стояла Нинка.

- Заходи! Ты чё ни свет ни заря. –

- Полдень. Ты то что, спишь. Намахался вчера топором, с непривычки сморило, что-ли? Я уже всё постельное перекипятила, вывесила. Погода хорошая. Смотрю, тебя на бане нет. Думаю – отдыхаешь! Думаю – пойду убалтаю на шашлыки. Вот мясо взяла. Даже взяла вина. Дорогу-у-у-щее. В магазине на меня, как на дуру, посмотрели. Давай к камню сходим. Шашлыки пожарим. Искупаемся. Сколько уж лет там не были. После выпускного наверное.–

Я смотрел на Нинку. Я ничего не мог понять. Пушок сидел у печки. Нинка стояла у стола. На часах было одиннадцать.

- Дубы сажать? –

- Какие дубы? А где? Если на косогоре, то я – «за». Три дуба, как три богатыря и семь липок. –

- Почему пять. Семь. Семь! Повяжем ленточки им. Пусть живут, растут. Дубы охранять будут! –

- Слушай, Нин, а как узнать, сплю я или нет!-

- А, кто тебя знает. Посчитай, что-нибудь вслух. Например 2010 минус 300 потом еще минус 70. –

- Нинка! Я уже это считал. 1640 будет. Мне наверняка надо знать – сплю я или нет.-

- Я не знаю. Я точно не сплю. Бак снимала – обожглась. А ты… Кто тебя знает. Странный ты какой – то. Правда не знаю. Если ты не знаешь, то я - то откуда. –

Я сел за стол, решать как мне узнать, сплю я или нет.

- Ладно. Пойдем на шашлыки. Тут не разберешься! Ты только не балтай там никому. А то на смех поднимут. -

- Чок! Чок! Язык на крючок! Кто проболтается – пусть не обижается. А кто будет болтать – того палкой станем драть, - Нинка, смеясь, запрыгала на одной ноге.

22. Сплэтни Прачэк

Воздушная Ярость I

…«Воздушная ярость» - довольно распространенная реакция неуравновешенных, а иногда нетрезвых людей на специфические условия авиаперелета. Приступы \\\\\\\\\\ \\\\\";воздушной ярости\\\\\\\\\ \\\\\\" подвергают опасности жизни и здоровье других пассажиров и могут оборачиваться огромными убытками, потому что иногда самолеты приходится сажать совсем не в том аэропорту, куда они направлялись…»

по материалам зарубежной печати

За высоким, панорамным стеклом зала ожидания аэропорта вечерело. Таял на верхушках деревьев закатный отсвет. Тень от здания терминала накрыла всю привокзальную площадь. Лишь прикованный к постаменту турбовинтовой гигант на её краю продолжал сиять, всеми стеклами отражая расплавы уходящего солнца.

Стройный, высокий мужчина, лет сорока - сорока пяти, с висками едва тронутыми сединой, стоял у окна. Заложив руки назад, он держал за спиной пластиковый чемоданчик и смотрел, как день угасает.

Вот он качнулся с пятки на носок и пальцами выбил по крышке этого чемоданчика краткую и неровную дробь: «М да. Что-то я совсем расклеился. Или это нервы шалят? Переутомился». Ему страшно не хотелось лететь.

Но и не лететь было нельзя. Деловая поездка закончилась, он получил техническое задание, которое теперь следовало донести до персонала и начинать работать. От того, как быстро и слаженно Компания справятся с поставленной задачей, будет зависеть, получит ли предприятие заказ на производство всей партии продукции или нет. А это очень крупный заказ.

Чемоданчик вновь отозвался беспокойной дробью. «Ох, баб Шура, баб Шура! Столько лет ты мне не снилась, а тут – на тебе – пожалуйста».

Борис, а именно так звали мужчину, давно уже не верил ни в приметы, ни в вещие сны, ни в предчувствия. Но сегодняшний сон вызвал в душе настоящее смятение. Не хотелось ехать в аэропорт; а, переступив порог терминала, он и вовсе почувствовал себя нехорошо; похолодело под ложечкой, и предательски вспотели ладони.

А как иначе? Ведь ему так и приснилось, будто покойница сидит рядом с ним в самолете, говоря: «Ох, Борька, тяжелое тебе испытание предстоит сегодня. Сможешь ли ты его вынести?»

Фразы так врезались в память, что и после пробуждения Борис долго еще продолжал слышать и тон, и интонацию, с которыми они были произнесены.

Он отвернулся от окна, и взгляд его заскользил по холлу. Никто из людей не проявлял видимых признаков беспокойства. Нетерпение, скука читались на лицах многих. Но не страх.

И ему следовало эту аэрофобию, каким-то образом, срочно обуздать. Ни разу состояние, подобное этому, не овладевало Борисом. А ведь он часто, очень часто, пользовался услугами воздушного транспорта. Вдобавок к тому, имелся еще один момент: другая часть Бориса, глубинная, подсознательная была на сто процентов уверена, что он ни за что не откажется от полета. Что подпитывало эту уверенность, мужчина не понимал, как и не осознал еще до конца то обстоятельство, что уже давно (считайте, с самого утра) переживает истинное раздвоение личности. Он чувствовал дурноту, чувствовал неуверенность в каждом следующем шаге, но продолжал упрямо жить и функционировать согласно устоявшемуся распорядку. Определенно, вопреки собственной воле.

Борис поднял голову. Взгляд его упал на балкон второго этажа терминала. На балконе находился буфет, а в буфете можно было выпить. Растворить, так сказать, свой страх в коньяке или притопить его, по крайней мере, настолько, чтобы впредь не мешал думать и действовать.

Все так же, продолжая придерживать кейс за спиной, Борис, неторопливо прошел через холл и стал подниматься по ступеням.

Столик он выбрал у парапета, откуда хорошо просматривался весь холл, и заказал сто грамм коньяку. Налив на дно бокала темную жидкость, он поднял его и на некоторое время замер в неподвижности.

Он хотел выпить за упокой души бабы Шуры. Борис чувствовал себя виноватым перед ней за то, что так долго не вспоминал и, до сих пор, так и не побывал у неё на могиле. А ведь она многое значила для него. Более светлого и мудрого человека он ещё не встречал в жизни. Она единственная, кто по-настоящему любил его беззаветной материнской любовью. «Царствие тебе небесное, баб Шура».

Борис выпил. «Испытание. – подумал он. - Какое еще меня может ждать испытание? А впрочем…»

Борис давно уже не крестился и не просил: «Господи, благослови или Господи, помилуй», – чему она его когда-то учила. Сейчас он сложил пальцы в щепоть и осенил себя крестом без всякого смущения. Шепотом добавил: «Упокой, Господи, душу рабы Твоей Александры». Очень естественно это у него получилось. Будто и не было того перерыва, лет в тридцать этак длиною, когда он жил вместе с бабушкой, а потом долго пытался поддерживать её бытиё в собственной памяти.

Бабушка ходила в храм, единственную уцелевшую в округе, а может даже и во всей области церквушку, и потому говорила: «Не знаю, Бориска, куда мамка твоя крестик твой задевала, но ты крещеный. А значит, у Господа нашего с тобой завет: он будет тебя охранять, а ты его должен слушаться». «Как это слушаться-то, баб Шур» - спросил он однажды. «А вот гляди – ногу рассадил – летел очертя голову. – Принялась объяснять она, накладывая ему на больное колено тугую повязку. - А ведь Он тебе все дал: и ноги твои быстрые, и глаза зоркие, и головушку твою, достаточно умную, чтобы успеть и увидеть, и сообразить-то, куда ступаешь. Что ж ты этим всем так неразумно пользуешься? И выходит, Бога-то нашего и не слушаешься. Эдак можно все попереломать, чем он тебя наделил-то».

Борис вылил остатки коньяка из графина в бокал. Лампы в аэропорту еще не зажгли. Над барной стойкой лучились красным светом подвесные бра. Давно уже он не вспоминал о Боге, хоть бабушка его и наставляла каждый раз, когда сажала на поезд в город: «Тяжела и суетна жизнь в городе-то, но ты знай, что Бог тебя всегда любит. И ты тоже люби Его и не забывай. Молитвы читай, пусть коротенькие. «Господи помилуй», если хочешь беды избежать или испытание пройти достойно. «Господи благослови», если хочешь дело доброе начать и без помех довести его до конца».

Не до добрых дел ему было. Детство прошло во дворе – после развода мать все никак не могла найти достойную замену отцу, - а потому в их доме всё время шёл не прекращающийся кастинг. А потом Перестройка – зубами приходилось вгрызаться в жизнь, чтобы не остаться на обочине и оторвать от неё себе хотя бы кусочек. Теперь вот, бизнес.

Борис выпил. Воспоминания ослабили судорогу страха, свинцом тянувшего душу в пятки с момента входа в зал ожидания. Борис глубоко вздохнул и огляделся. Коньяк действовал.

Под высоким потолком терминала стали загораться плафоны. «Прощай, баб Шура. Я обязательно приеду к тебе на могилку, в эти же выходные. Она, наверное, вся заросла, но я отыщу. Сам все почищу, приведу в порядок». С этими мыслями Борис поднялся из-за стола. И тут же снова едва не сел обратно. Голова закружилась. Перед глазами побежала непонятная рябь. Он глядел будто в воду, по которой расходилась волна.

- УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! – ожили гигантские громкоговорители, – ОБЪЯВЛЯЕТСЯ РЕГИСТРАЦИЯ НА РЕЙС Д 352…

Его рейс. И сейчас ему вдруг стало казаться, будто всё, что происходит вокруг, уже с ним когда-то происходило. Так же оживились внизу люди, двинулись к регистрационным стойкам. Так же матери стали спешно хватать детей, а отцы принялись разбирать сомкнутые в единое каре багажные сумки и чемоданы. Так же точно зашелестели лепестки информационного табло, выстраивая буквы и цифры в необходимом порядке:

РЕГИСТРАЦИЯ

Он уже садился на этот рейс. Рейс, который завершится катастрофой при заходе самолета на посадку.

«Состояние, когда человеку кажется, будто он заново переживает какое-либо событие, именуется дежавю. И обусловлено оно нарушением атрибуции информации, компилируемой мозгом. Иными словами, обеспечивая рассудочную деятельность личности, нейронная сеть вдруг дает сбой и воспринимает вновь поступившую информацию как архивную, то есть взятую из долговременной памяти».

Борис знал это, но с ним лично подобная неприятность случилась впервые. Дежавю оказалось слишком мощным. Борис мог бы согласиться с предположением, что обвинить в странных ощущениях можно было бы коньяк или микроинсульт, но вот отделаться от мысли, что полностью доверяет реальности наваждения, при всем своем желании, не мог никак.

Всё-всё-всё было таким же, как и тогда: матовый свет из-под высокого потолка, лестницы, спускающиеся и поднимающиеся по ним люди, голос из динамика, суетная очередь и… даже, стоящая в ее хвосте, худощавая рыжая девчонка. Мало того, она еще и одета была во все оранжевое, как и тогда. Когда? Он не знал, но такую деталь трудно забыть…

Борис бы не удивился, если бы вдруг увидел в этой очереди себя. Он несколько раз сморгнул, но наваждение продолжало его удерживать. Мало того, тело стало ватным. Почудилось, будто кисти рук стали тяжелыми и распухли, став подобными ладоням Микки Мауса.

Борис все-таки сел. Положив руки на стол, он убедился, что ладони в порядке. Сердечный ли это приступ был или, что другое? «Может, и впрямь не лететь?»

Наваждение потихоньку отступало. Над плечом склонился бармен, спросил: «Вам не плохо? Вы побледнели». «Нет, – помолчав, ответил Борис, – ничего, все нормально. – Он достал деньги. - Только дайте мне еще коньяку. Я хочу взять его с собою на борт».

Огненный шар Солнца брезгливо погружался в кисельную пелену бурых облаков, растянувшихся по всему горизонту.

– Борт 85027, - прозвучал в наушниках голос диспетчера. - Занимайте полосу 027.

– Чёрт, - выругался командир, - как минимум, это полтонны долой! В наборе придется почти полный круг делать!

- Разрешите руление? - запросил «Вышку» второй пилот и повернулся к командиру. – Не повезло нам, Петрович, 09-ю вон, японец занял.

Целый круг! Вместо доворота на, каких-то тридцать градусов, с прямым выходом на воздушную трассу - полный разворот на 210 по «коробочке», схеме организации воздушного движения в зоне аэропорта с длинными прямыми участками да на взлётном режиме.

Да уж, действительно, не повезло. Для небольшой компании, родившейся из осколка некогда могучего Аэрофлота, и полтонны керосина с рейса подарок!

- 85027, руление разрешаю по первой дорожке. Полосу не занимать, о подходе доложить, – снова прозвучало в наушниках.

Звук турбин заметно усилился. Самолет тронулся с места и медленно покатил по бетону. Борис смотрел на красный от закатного солнца пейзаж. Место ему досталось возле прохода и «на волю» приходилось тянуться через пространство полного мужчины, занявшего место у иллюминатора. Странное наваждение - будто бы он глядит на свою жизнь со стороны - прошло полностью. Он снова жил своей жизнью, снова был на своем месте.

Самолёт покинул рулёжную дорожку и выкатился на полосу. Красный отсвет лёг на лица, на переборку за спинами пилотов.

- Борт 85027 на предварительном, полосу 027 занял, - вступил в диалог с диспетчером второй пилот.

- 027-й, занимайте исполнительный, ВПП 027.

Самолёт продолжил движение, пока не замер, заняв позицию точно по центру полосы. Обороты двигателя начали расти.

- Борт 85027 на исполнительном, - доложил Второй диспетчеру и, уже экипажу: - Показания авиагоризонтов согласованы, метки совмещены, обогрев ППД включен. Я к взлёту готов!

- Навигационные приборы в норме, ТКС согласован, самолет на оси ВПП, курс 267. Штурман к взлёту готов!

- Двигатели прогреты, механизация крыла выпущена, системы и агрегаты включены, табло отказов не горят. Бортинженер к взлёту готов!

Краткие, заученные фразы, скупые отработанные действия – пункт карты контрольных проверок «Перед взлётом», выполнен – можно взлетать.

- Ну, что полетели? – повернулся командир. – Давай, Юра, проси взлёт.

Самолет устремился в небо. Ускорение прижало Бориса к спинке сидения, но ему было видно в иллюминатор, как стремительно убегает вниз земля, как растекаются вширь горизонты и оседают вдали сугробы угрюмых облаков. Впрочем, какие они угрюмые? Теперь их верхнюю кромку закат красил в удивительный алый цвет.

«Все, теперь тревоге моей грош цена. Я решился, и ходу назад больше нет, – подумал Борис, и ему стало легче. Нет, страх по-прежнему был с ним. Но теперь Борис полностью положился на судьбу, сняв с себя лично всякую ответственность за собственную участь. Авось долетим. Авось сядем.

Самолет все еще набирал высоту, но набор этот уже не был так крут, как вначале. Борис закрыл глаза: «Дай Бог, чтоб если что, то все свершилось мгновенно».

- Вечер добрый, я 85027. После взлета под ваше управление. Пересекаю 8600 в наборе 9100 на Баженово.

- 9100 доложите.

- Занял 9100 по приведенному, – снова сообщил командир, когда самолет поднялся на указанную высоту.

- Понял. Набирайте 1100 с курсом следования на Баженово.

- Понял. Занимаю 1100.

В самолете было светло. Летели высоко над землей, и салон заливало мягким розовым светом. Толстяк достал из портфеля книгу и предался чтению. Борис отстегнул привязной ремень и поднялся, чтобы снять с полки свой чемоданчик. Нужно ж было и себя хоть чем-то занять, так пусть это будет работа. Иначе конца и края не будет видно этим сомнениям – долетим, не долетим.

Когда Борис открыл крышку, то взгляд его в первую очередь выхватил из всего содержимого плоскую бутылочку Армянского коньяка. Он выудил ее наружу. Тут еще был пакетик с нарезанным лимоном и стаканчик - раскладной, пластиковый. Борис откинул столик на переднем сидении и выгрузил все это на него.

Сосед оторвался от чтения книги и воззрился на Бориса.

- Будете? - спросил Борис.

Вообще-то он не принадлежал к числу заложников алкоголизма, а поэтому подобные приготовления, в сочетании с его внешним видом, вполне могли выглядеть и нелепо. Толстяк отрицательно покачал головой и вернулся к книге. Вновь оторвался:

– Боитесь летать?

– Да вот, даже не знаю, - развёл руками Борис, - Впервые со мной такое.

– Понятно, - толстяк снова уткнулся в книгу.

Борис думал, что этот диалог послужит толчком к началу беседы. Но он ошибся, сосед лишь уточнил для себя некоторую неясность. Тогда он пожал плечами и отвернул пробку:

- А я, пожалуй, немного выпью.

Хмель от выпитого в буфете уже почти выветрился, и к Борису вновь вернулась легкая дрожь и холодок в груди. Выпив коньяк, он немного повеселел, отставил в сторону бутылку, сложил стакан и извлек из чемодана документы.

Гудели турбины. Земля внизу тонула в мутной, однообразной дымке. Рыжее, раскалённое небо за стеклом иллюминатора медленно остывало. Как остывало и горячительное, принятое внутрь пару часов назад. Самолет проделал около половины пути, и неизбежный финал полета приближался. «А с чего это я взял, что рейс завершится крушением? Тем более, при заходе на посадку!» - подумал Борис и понял, что уже давно, не столько изучает техническое задание, сколько раз за разом исследует тему, волновавшую его перед взлетом.

Он поднял глаза. Взгляд снова упал на бутылку. Что-то в ней было не то. И, поняв что, Борис вздрогнул.

- Что случилось? – встрепенулся толстяк.

- Смотрите! – обратным концом авторучки Борис указал на бутылку, – Видите?

- Что я там должен видеть? – недовольно отозвался сосед, но, тем не менее, потянулся разглядывать.

- Жидкость! Смотрите, уровень!

Толстяк напряг лоб: что хотел сказать его сосед? Что водки мало? Так он сам же ее и выпил! Но тут увидел и он: граница жидкости в сосуде была наклонена.

- Самолет валится на правое крыло! – довел до его сведения Борис и жутко разволновался.

- Да ну? – мужчина поправил на носу очки и придвинулся ближе, – Надо сообщить стюардессам!

Борис огляделся по салону. Стюардесс нигде не было. Тогда он нажал кнопку вызова.

Девушка в синей униформе появилась через минуту.

- Девушка, у нас все в порядке?

- Да, а в чем дело?

- Смотрите, что-то мы как-то боком летим. Валимся на правую сторону!

- Не переживайте, это нормально. Может быть, сильный боковой ветер, пилоты взяли поправку. А может, просто корректируют курс. Вы в первый раз летите?

- В том-то и дело, что не в первый, – смутился он.

- У вас боязнь перелетов?

- Да нет, обычно я переносил их нормально, а тут… что-то как-то не по себе…

- Может, вам нужно что-нибудь? – спросила она, увидев, как дрожат его руки, – Успокоительного?

- Да нет, спасибо, – жестом он указал на бутылку и попробовал улыбнуться, – у меня есть.

- Я могу дать вам снотворного, подушечку. Поспите, пока летим.

- Да, давайте. Спасибо. И плед, если можно. Знобит что-то.

Ему было неловко и перед соседом – тот деликатно отвернулся – и перед бортпроводницей. Такая юная миловидная девушка, а он распричитался тут, словно детсадовский карапуз. Но что же делать? Едкий, тягучий страх мало помалу вытеснял здравомыслие и самообладание. Борис опасливо переступил ботинками, скосил глаза на ворсистое покрытие пола. Там под ним, таилась сейчас в бурой мгле бездонная пропасть. И опуская глаза, мужчина опасался, что вполне может ее увидеть.

Убегая в ночь, самолёт принялся продвигаться над мглистыми вечерними облаками. Солнце совсем село, а верное ему багровое зарево не могло в одиночку противостоять надвигающейся с востока сизой тьме. Обычное наступление ночи, в этот раз, подсознательно воспринималось Борисом, как некий зловещий символ.

В салоне уже давно горели плафоны. Сосед дремал. Черной завистью завидовал Борис его спокойствию. Сам же он непрестанно ворочался под пледом. Снотворное действовало лишь на половину. Порою, он ненадолго забывался, но через некоторое время вновь начинал слышать гул турбин, приглушенные голоса пассажиров, сквозь веки чувствовать свет, льющийся с низкого потолка. Но самое главное, в моменты забытья он не видел никаких сновидений. И это было хорошо.

А экипаж уже готовил самолёт к снижению с целью захода посадку. Загорелось табло «Не курить/пристегнуть ремни». Из отсека вышла бортпроводница, и пошла по салону. «Пристегните, пожалуйста, свой ремешочек, – тронула она за плечо Бориса – давайте мне подушечку и плед. Поспали?» «Что? уже прилетели?» - встрепенулся он. «Ну да. Так, что вы зря боялись!» «Но мы же еще не сели!» «Сядем, сядем, – собирая принадлежности, сказала она, – этот самолет ведет самый опытный в нашей Компании экипаж. Возьмите вашу бутылочку, а столик я прикрою». Мимо прошла вторая стюардесса. Она тоже склонялась к пассажирам, что-то заботливо поправляла, помогала застегивать пряжки.

Борис быстро облизал губы. Сухой, сладковатый привкус страха наполнил рот. Сейчас будем садиться. И ладони тоже вспотели.

– Так, подходим, - сообщил командир, - Управление справа, связь и контроль слева. Режим директорный. Юра, вписываемся в схему к третьему развороту, - обратился он ко второму пилоту, - Керосин экономим – выпуск шасси между зонами третьего и четвёртого разворотов.

– Понял командир, - улыбнулся второй, - премию твоей дочке на свадьбу подарю.

– Ага, раскатал губу, - премию. Вот за «пережёг», вздрючить не забудут, - проворчал бортинженер.

– А когда свадьба, Петрович? В пятницу, - спросил штурман.

– В пятницу, в пятницу. Всё отставить разговоры, работаем.

– Прошли «Раздолье», - сказал штурман. - Удаление 104, курс 85, высота 5700, скорость по прибору 540, снижения 15 м/с... Петрович, а как он зятёк, достоин?

– Подход, я 027, высота 5700, прошли «Раздолье», - доложил командир диспетчеру Подхода, затем, переключившись на приём, - Ничего парнишка, серьёзный.

– 027-й, я Подход, занимайте 2700, - разрешил диспетчер.

– Так, экипаж, снижаемся, занимаем высоту 2700.

– Приступили к снижению. Расчётная вертикальная 15 м/с. - доложил второй.

– Режим «Малый газ», снижаемся на автопилоте, Юра.

– Понял, приступаю.

Самолёт занял указанную высоту, и экипаж запросил разрешения на дальнейшее снижение. Оно было получено.

– Петрович, а как тёща его воспринимает? - продолжал доставать командира штурман. - Блинами, небось, потчует?

– Три девятьсот… - сообщал второй пилот, - Сань, ты, что-то слишком дотошно справки наводишь. Подозрительно.

– Да, Саша, давай работать, дай мне Круг, - пресёк своего молодого штурмана командир.

– Связь с Кругом установлена, 600 метров до занятия смежного эшелона. Петрович, тут у меня «всё на мази», а вот дочку твою, красавицу, я проворонил…

– Круг, я 85027, высота 2100, вижу полосу, заход по схеме, режим директорный.

– 85027, я Круг, снижайтесь. Удаление 75, прямой 085, заход разрешаю. Эшелон перехода 1800 по давлению 710 мм ртутного столба.

– Понял. Сергей, входим в облачность, включи ПОС.- приказал командир бортинженеру.

– Включаю. Выпускаю средние интерцепторы.

– Установить давление на 710. Так, Юра, я управление взял. Круг, я 027, эшелон перехода 1800, давление выставлено, по достижению 900м доложим. Погоду подскажете? – сказал командир и переключился на приём.

– Командир, скорость велика, - заволновался штурман.

– Сергей вываливай интерцепторы, вываливай полностью и гаси скорость.

– 027, я Круг, ловите погоду: ветер 280 градусов, 8-10 м/с, нижняя кромка облаков 100 метров. Полоса мокрая, коэффициент сцепления 0,42. – донёсся из наушников голос диспетчера.

– Круг, я 027. Понял. Занял 900 метров. Экипаж убрать интерцепторы, приготовиться к выпуску шасси.

– Командир, рано. Идём с превышением. Скорость 425… – сказал штурман.

– Саня, садимся сразу, – напомнил командир, – шасси выпускаем на траверзе. Дай Посадку. Шасси выпустить.

– Связь с Посадкой установлена.

– 027, я Круг, подлетаете к зоне третьего разворота. На 900 удаление 50.

– Круг, я 027. Прошу разрешения на выполнение разворота.

– 027, я Круг. Выполнение разрешаю.

– Интерцепторы убраны. Шасси выпущены. Три зеленые не горят.

Экипаж торопился. Времени было в обрез - к третьему развороту подходили с превышением и по высоте, и по скорости. В пассажирском салоне сразу почувствовали увеличение скорости снижения. Самолёт словно бы ухнул в воздушную яму, и Борис тут же вцепился в переднее сиденье. В паху неприятно засвербело. «Падаем, падаем!» - прерывисто задышал Борис. Он был бледен, и пот крупными каплями выступил у него на лбу.

- Да не переживайте вы так! – хохотнул полный сосед – Сядем усе! Просто, в воздушную яму попали.

– Чёрт, – выругался вдруг командир. – скорость 365! Увеличиваю режим двигателей, снижение до 850м, стабилизация.

– Режим семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят… - бортинженер докладывал о росте числа оборотов двигателей.

– Командир, слишком резво снижаемся! Восемьдесят… шестьдесят… сорок! Восемьсот сорок! - заволновался штурман.

Самолёт вошёл в левый крен для выполнения разворота и Борис напрягся. Теперь ему не было никакого дела до того, как он выглядит со стороны. Растущий уклон и натужный сип двигателей вгоняли в ужас. Где-то впереди заплакал ребёнок. Нагнетатели не успели стабилизировать давление в салоне, и у него, видимо, заложило уши. «Падаем, падаем, – с присвистом шептал он, чувствуя, как воздух салона давит на перепонки, – Вот. Сейчас…

А в кабине пилотов в этот момент взревела сигнализация: машина теряла устойчивость и могла в любой момент сорваться вниз. Виной всему был недостаток скорости.

– Во, зараза - вздрогнул второй пилот, услышав зуммер и, машинально, отдал колонку штурвала от себя.

Ему помог командир - секундой раньше ручку автопилота \\\\\\\\\\ \\\\\"спуск-подъём\\ \\\\\\\\\\ \\\" он переложил на спуск. К этому манёвру в пассажирском салоне не остался равнодушным никто. Вскрикнули даже некоторые мужчины. Неприятное ощущение, когда теряешь ориентировку в пространстве. Из салона, за иллюминаторами которого чернела густая, укутанная в тучи, ночь, было невозможно определить, в каком положении находится лайнер. Однако здравый смысл и вера в экипаж не позволили пассажирам развить секундную панику до истерики. Большинство из них недоверчиво затаились.

Сигнализация в кабине пилотов продолжала орать. Шкала авиагоризонта находилась в правом наклоне и, плюс к тому ползла вниз.

– Крен, крен большой! - закричал штурман.

– Куда? Куда крен?! - крикнул командир и стиснул штурвал.

Автопилот отключился, но продолжал напоминать об опасных режимах полёта рёвом сигнализации. Самолёт, задрав нос, тормозил себя плоскостями в воздушной среде, всё больше теряя скорость.

– Стой, давай вправо! Вправо выводим! Петрович, вправо! - закричал второй пилот.

– Юра, держи!!!

– Командир, брось! Брось, говорю!!! Я сам!!!

– Юра, выводи!!!

– Нет, мы падаем?! Ну, ты что?!! Падаем!!!

– Тяни, Юра!!!

– Падаем! Падаем!!!

Последним действием экипажа было рефлекторное взятие колонки штурвала на себя. Последняя надежда взмыть в небо? Кто знает… но пассажиры, вмиг, все как один осознали, что участь их решена. С заложенными болью ушами, не слыша собственных криков, они в последнем порыве отстранились от левого борта, осознав, что именно отсюда и придёт гибель. Хотя, повторяю, в этот последний миг, никто из них, совершенно, не ориентировался в пространстве.

А на земле в это время шёл дождь. Низкие, чёрные тучи угрюмо и зло катились над, заросшей осокой и камышом, болотистой равниной. В темноте клубились мокшие под мелкими, монотонно шуршащими, каплями заросли ивняка. Шумела во мгле река невидимым перекатом.

В два часа, восемнадцать минут и девять секунд к шуму воды примешался неясный, сиплый гул. Быстро нарастая, он перешёл в надсадный вой. В недрах туч полыхнул змеёй слабый сполох. Пропал. Вой обернулся свистом и в этот миг мохнатую пелену прорвал, обозначенный навигационными огнями и пунктиром горящих иллюминаторов, призрачно-серый силуэт самолёта. Заваливаясь, всё больше и больше влево, машина стремительно теряла высоту. Обречённо раскинуты крылья. Они упустили воздушный поток и теперь стали бесполезны. Самолёт смирился с судьбой. Он устал сопротивляться падению. Скатившись с туч по крутой, короткой дуге, он с размаху ударился оземь.

Звук короткого взрыва встряхнул окрестности. Вскинулись, выхваченные ослепительной вспышкой ивы, отпрянуло небо. Взметнулись куски обшивки, стремительно делясь на бесформенные, мелкие жестянки. Хлынул через реку поток яркого пламени.

Чёрный султан дыма и густой пар окутали огненный смерч и зловещим монгольфьером понесли души мёртвых в объятья неприветливых небес…

Продолжение следует...

23. Марина Анастасия

Черно-белое фото

Слезы разъедают фото. Оно почти живое, оно твое, оно было сделано позже чем ..., но не так давно. От влаги исчезают (как будто слезы – это серная кислота) края фотографии.

Все, все исчезло….

А я до сих пор жива.

Не знаю, ты сам этого не знаешь. Не знаешь, что ты уже мертв, хотя еще дышишь. Хотя ресницы каждые две секунды прикрывают глаза. Хотя связки судорожно сокращаются, легкие выталкивают воздух, разум собирает из звуков слова. Но я их не слышу, потому что не умею слышать ложь – только чувствую ее.

Срочно, сейчас смыть с себя налет лжи, твой запах, сковырнуть нарост из боли и фоновых шумов прошлой жизни.

На фото уже видны только глаза.

Мои слезы очищают жизнь: твою, мою…

Черно-белые глаза – черно-белые контрасты твоей личности… они наигранны. Да, и так бывает. Последний раз смотрю в эти глаза. Несколько ресниц падают с моих век… Секундная остановка. Вдох. Еще один. Для того чтобы вернуться в себя нужны еще две капли кислотных слез бесполезной любви... Кап... Последние усилие воли…Кап... Твои глаза: нерадужная оболочка… зрачок… Выдох. Пустая рамка. Белый лист. Новая реальность… моя реальность.

И не важно, что фото было цифровым…

Оно растаяло.

Оно превратилось в чистый лист.

24. Ванеев Юрий Борисович

Новый старый друг.

Было что-то неестественное в их отношениях – деда и кота. Старик разговаривал с ним, как взрослый человек разговаривает с ребенком. И тот отвечал соответственно: шел следом и отвечал. Поддакивал, мяукая, или возмущался - тоже мяукал, но с другой интонацией.

- Не слушаешься, нелюдь, шляешься где-то. Приходишь лишь, когда проголодаешься. Ведь за едой пришел?

- Мяу, - не согласился кот.

- Врешь ведь, вампир.

- Мяу, - опять не согласился немногословный друг.

- Вампир, вампир! - теперь возмутился старик. - Все соки из меня вытянул. Скучал без тебя. Ты не понимаешь, даже люди делятся на доноров и вампиров. Не понимаешь, потому что основная масса по чуть-чуть: чуть-чуть вампиры или чуть-чуть доноры.

Мужчина перенес посуду со стола к раковине и начал мыть. Казалось, что забыл про кота, накормив его и поев сам. Но вдруг продолжил разговор, стоя спиной к нему:

- Командир по определению вампир. Донор просто не выживет сам и погубит экипаж! Он не может руководить, не имеет права, если хочешь. А кровопускание когда-то было первейшим способом лечения. Пиявок заставляют кровь пить до сих пор….. Или ты пиявка, не вампир? Хрен редьки не слаще! Мы оба с тобой вампиры. Ужились, потому что спорить не можешь. Только я – бывший мучитель. Отлетался. А жена моя была донором. В ладу жили. Слушалась меня безропотно. Такие пары счастливые, когда один подчиняется другому. Даже подкаблучник доволен. И такое бывает, когда женщина вампир. А меня покинула моя – умерла. Прилетел домой, а ее уже похоронили. И меня вместе с ней. Сам топчусь на земле, а мысли забрала с собой.

Старик вдруг притих, всхлипнул, вытер руки о фартук и потом глаза. Воспоминания разбередили рану, и навалилась усталость. Он закончил уборку и сел напротив кота.

- Сколько лет прошло, а все неймется! Тебе, Степан, не понять.

Старый кот услышал свое имя и вскинул голову. Он привык к ворчанию хозяина, но если назвали имя, значит, разговаривают с ним, нужно отвечать.

- Конечно, мяу! А для меня тогда жизнь остановилась. Дочка выросла, жить стала с дедом и бабкой постоянно. Раньше и жена жила с ними, но лишь когда я улетал.

Услышал однажды, как назвала деда папой. Узнал потом, что и бабку мамой называет, ведь практически у них выросла. Лишним в жизни себя почувствовал. Вот такие дела, Степан! Как мало нужно, чтобы счастье в горе обернулось! Понял тогда, почему сказки кончаются словами: они жили счастливо и умерли в один день. Умереть вместе – тоже счастье: не причинишь горя любимому человеку.

- Нет, ты не прав. Тогда я нашел выход. Так показалось. Со стапеля сходил экспериментальный корабль - последнее слово техники. Треск по всей планете шел: как же, летать должен со скоростью света! И команду из добровольцев набирать начали для испытаний. Позже догадался, почему меня взяли: почти сирота. Таких набирали. Ну и, чтоб голова варила, конечно. Подошел.

Мужчина вдруг подхватил кота и усадил к себе на колени, начал гладить голову. Пальцы автоматически забрались за уши и зашевелили шерсть. Раздалось довольное урчание, а рассказчик продолжил исповедь:

- Догадывались, что не одну сборку железок проверять летим. В принципе менялось все. А мы следили тогда, чтобы корабль команд слушался, скорость максимальную набрал. Добротную машину изобрели земляне, ничего не скажешь. Команде понравилась. Несколько месяцев измывались над кораблем, ведь в серию запускать предстояло. Были мелкие неполадки, устраняли, не снижая скорости, получалось. Максимально разогнали лишь на двадцать минут. Предупредили нас, что дольше нельзя, чревато, ведь время тогда течет по-другому.

И все же забарахлила техника, когда обратно разворачивались. Не скажу, что вираж чересчур крутой заложили. Как рекомендовали, чтобы проверить. Что-то в корабле и надорвалось. Так и не вывернули. Сели черте где, но выбрали планету, где дышать можно. Не за поисками такой нас посылали, но и от подарка никто бы не отказался – давно о колонизации мечтали. Не сильно расстроились, потому что везли с собой оборудование, на котором любую деталь изготовить можно.

Старик задумался, и пальцы его перестали баловать кота. Тот недовольно заурчал, напоминая.

- Что, интересно? Продолжения ждешь? – Он не понял, что другого, но рассказывая, опять начал гладить. – Сели, анализ атмосферы сделали. Подошла. А кругом песок – пустыня. Понятно, что где-то растения есть, а не перелететь: из-за поломки притулились, где получилось. Двое нас на корабле осталось, остальные улетели на челноке любопытство удовлетворять. А мы ремонтом занялись.

Долго тех не было. И это понятно: впервые землянин ступил на похожую планету, могли и разумные существа быть, микроорганизмов-то полно кругом, даже в пустыне. Воздушные фильтры надели из-за них. Когда появилась черная точка на горизонте и начала приближаться, напарник мой покинул корабль и пошел руководить посадкой, потому что подготовил специальную для челнока. Я оставался на связи и следил за ним и челноком. До сих пор снится этот момент, Степан. Коллеги мои словно натворили что-то, и их наказали. Внезапно начавшаяся буря как будто дожидалась финала, чтобы изменить его. Подхватила челнок в самом низу, подбросила вверх, и тот, кувыркаясь, упал прямо на руководящего посадкой космонавта. Произошел взрыв. Его не было слышно на корабле, но взметнувшееся пламя не оставило сомнений: челнок взорвался, и все погибли. Понятно было, что уже не помочь. И как, когда буря разыгралась? И кому? После такого взыва-то! Я сам нуждался в помощи, потому что скоро монитор показывал лишь песок: корабль занесло им.

- Мяу!? – то ли спросил, то ли посочувствовал кот.

- Да, досталось мне по полной программе тогда, - согласился мужчина. – Но ведь остался жив! Надел скафандр, рюкзак с продуктами и полез как червяк, не дожидаясь окончания. Еще два тубуса волок трамвайчиком. А что, бесновалось-то где-то наверху! Выбрался через неделю. И из пленника превратился в Робинзона. И какого! Скафандр сразу же выбросил: не хотелось мыть. Смешно, но снаружи он был чист. Воду экономил, обтираясь мокрой тряпкой. Кто знал, сколько понадобится времени, чтобы откопать летательный аппарат? Лишь треть его выглядывала из бархана. Понадобилось около месяца. Оттаскивал песок со стороны люка, чтобы добраться до припасов. Оттаскивал, а место тут же заполнялось осыпавшимся. Я знал, что когда-нибудь доберусь до люка, если опять не поднимется ветер. И молил Бога, чтобы такое не случилось. Когда влез в корабль, успокоился: работу продолжил, можно сказать, комфортно, не оглядываясь на небо. Даже буря теперь не могла убить: от люка из вентиляционных труб сделал тоннель, который вел вверх. И два месяца растаскивал песок, пока корабль не оказался в котловане. Без выходных, лишь с перерывами на сон. Ел урывками. Надеялся и не пугала мысль, что ремонт предстоит доделывать.

И еще две недели работал внутри: точил и менял исковерканные детали.

- Мяу? – напомнил кот, потому что хозяин снова замолчал.

- Вот тебе и мяу! – очнулся старик. – Я так хотел домой, что наплевал на все инструкции. Корабль на всех парах помчался назад и покрыл чуть ли не годовое расстояние за пять недель. Как я радовался, увидев Землю! И меня встречали. Добравшись до зоны связи, начав торможение, сразу связался с планетой. Там не сразу поняли, кто с ними говорит, отчаялись уже дождаться нас. И меня ждали, - снова напомнил старик. – Но кто? Ни одного знакомого лица! Степан! Я прилетел много позже, чем должен был. Через час после эйфории начались открытия: из родственников встречал лишь праправнук и выглядел старше меня. Даже транспорт, здания смотрелись неземными – не узнал. Люди лишь слышали про теорию относительности, а я пострадал из-за нее. Кот, ты один показался мне знакомым. И чем-то похожим: затерялся среди людей в поисках родственной души. Мы нашли друг друга! Прямо там - на космодроме. Лишь твое тепло помогло мне не сойти с ума: на Земле прошло полтора столетия. И что оставалось делать? В больницу меня увезли. «Для прохождения адаптационного периода» - так сказали.

Наверное, они были правы, но я так и не адаптировался. Вот здесь, в этом доме лишь полегчало – в одиночестве. Купил дачу на отшибе и зажил с тобой. Понял, старый ворчун, мой аспирино-барбитурат, как мне плохо было?

Кот заснул, дыхание стало ровным. Старик отнес его на свое место и уложил. Он лишь на секунду приоткрыл глаза и заурчал уже во сне. Хозяин тоже лег, но сон не шел, память взбудоражила.

«Так и не смог привыкнуть к новшествам, - думал мужчина. - Ностальгия замучила. И в дом из современной техники ничего не приобрел. Обставил все, как было когда-то, когда жена была жива. И полегчало. Теперь тут как в музее. Так все считают. И приходят иногда журналисты. То ли дата какая накатит, то ли к случаю репортаж состряпать нужно. И показывают реликт по телевидению, если в настроение попадут. Это меня, Степан, в мое настроение. Сам себя пережитком прошлого считаю».

Мужчина и сам не понял, почему воспоминания нахлынули, что послужило толчком. Начал перебирать время с самого утра и охнул: «Звонили мне, хотят на встречу затащить. Еще какие-то космонавты из прошлого столетия прилетают. Бедолаги! Хотя, почему? Их там до полусотни теперь на корабле и семьями летают. Это я один вернулся. Испытатель хренов, первопроходец. Я назад летел, а кто-то вперед. Наверняка испытания повторили, подумав, что мы погибли».

Старик начал засыпать, но что-то насторожило, сон пропал. Прислушался. Пропало равномерное урчание. «Спит, старый черт, - подумал он, но засосало под ложечкой. - Проверить надо».

Хозяин встал и прошел к единственному живому существу, с которым общался. Рука прильнула к свернувшемуся телу. Степан не отозвался. Старик потянул кота за ухо, голова развернулась, и на него уставились широко открытые стеклянные глаза. Предчувствие не обмануло – умер во сне. Мужчина не удивился: по кошачьим меркам кот был гораздо старше его. И все равно это случилось неожиданно.

- Ну что ж ты, а еще другом считался, - устало произнес он. – Договаривались ведь вместе. И здесь обманул.

Сон пропал окончательно – послеобеденная сиеста не состоялась. Мужчина достал свежую простыню и завернул тело. Посидел несколько минут, глядя на белую горку на диване, вдруг резко поднялся и вышел из дома. Через час он посадил цветок на свежей могилке в саду.

Была середина лета, солнце нещадно палило, но высокие деревья накрыли траву тенью. Вокруг щебетали птицы, перелетая с ветки на ветку, жужжали пчелы, жизнь не остановилась с уходом непоседы. Старик устало добрел до кухни, сел в кресло, облюбованное котом, и по морщинистому лицу побежали слезы.

- Один остался, - вслух произнес он, смахивая капли со щек. – Совсем один.

Он почему-то стал бродить по квартире, подбирая разбросанные вещи и раскладывая их по местам. Наткнулся на мячик, которым иногда забавлялся кот, и вдруг подумал: «Хватит жить затворником. Приглашали на встречу с космонавтами, пойду! Уже вторые прилетают после меня. К первым не пошел, а к этим пойду».

Утром мужчина принял душ, сел завтракать, но вдруг отбросил вилку и посмотрел на часы: «Времени полно, но лучше на космодроме перекушу. И тогда точно не передумаю».

Корабль опоздал всего лишь на полчаса. Металлическая махина плавно опустилась на землю, и надрывный свист вдруг пропал. Наступившая тишина оглушила. Но заиграл оркестр, потому что откинулся трап и показались люди. Толпа встречающих рванулась к кораблю. Старик не заметил, когда прилетевших засыпали цветами, но скоро каждый из них нес охапку и шел по цветам. Все перебрались к специальной машине-трибуне. Кто-то кашлянул через динамики, и из них полилась приветственная речь.

Ораторы сменялись, старик прислушивался лишь к первому, остальных пропустил. Но скоро слово взял прилетевший космонавт и захватил внимание. Мужчина начал говорить о своих впечатлениях, о том, что не узнал космодром – стал емким, даже корабли на нем другие, и такого жаркого лета он не помнит, хотя отсутствовал всего год.

Его прервал смех – шутку оценили: корабль действительно летал не больше года, но на планете прошло чуть ли не полтора столетия.

Мужчину сменила женщина и тоже из прилетевших. Сказала, что встретили ее праправнуки, но свой багаж - мужа - привезла с собой, и он выглядит ничуть не хуже.

Старик задумался, вспомнил, как прилетел сам. Один. Встретила группа офицеров в штатском и дальний родственник, и все. И рапорты, рапорты, отчеты….. Сравнение заставило улыбнуться: «Этим повезло, учли наш опыт!» Он вдруг почувствовал, что что-то не так: окружающие смотрят на него. «Неужели вспоминал вслух»? – пронеслась догадка. Но рядом стоящая женщина потянула за рукав в направлении трибуны.

- Ну что же вы? Ждут вас. Ждем! – Сказала и тут же поправилась она.

Мужчина добирался до трибуны как в тумане. Предстояло говорить, но он не знал, что. Приготовленная речь растерялась по дороге. «Или пересказать о чем только что думал? – мелькнула мысль. – Нет, не нужно портить людям праздник».

Он занял место у микрофона и осмотрел замерших людей. Увидел девушку, держащую котенка, и слова полились сами:

- Мне тоже довелось возвращаться…. Правда, давно и одному. Как понимаю вас, оглядывающих все вокруг. Вам предстоит еще долго удивляться. Я до сих пор не перестаю. Время великий конструктор, но оно и безжалостно. Догнать его не у каждого получается. Мне не удалось. – Старик сделал паузу, собираясь с мыслями. Его не торопили, поняли состояние. Скоро он продолжил: – Недавно мне изменил друг. Единственный. Умер подлец. А ведь обещал вместе. А у меня здоровье на беду отменное оказалось. Вот и остался один.

«Куда понесло, что я мелю? – со страхом подумал старик. – Начал за здравие, а кончаю за упокой!» Но его слушали и ждали продолжения, пришлось досказывать мысль:

- Смотрел сейчас на вернувшихся и завидовал. Вы не заболеете одиночеством, как я. А ведь все могло произойти по-другому, возвращайся я не один. Оглядывался бы вокруг вместе с друзьями.

- Так зачем остановка? Слышали про ваше затворничество. – Выкрикнул кто-то из толпы. – Слетайте еще разок при отменном-то здоровье!

Реплику слышал не только выступающий – все. Люди замерли, дожидаясь ответа.

- Я? Опять? Как это? – залепетал старик.

Но тот же голос не дал увильнуть от ответа:

- Молча! С коллегами вместе легче будет адаптироваться пусть и в других условиях! А к тому времени и лекарство от старости придумают. Сейчас уже клоны выращивают для замены органов! Глядишь, и мозги пересаживать начнут!

Раздался одинокий смех, но его перебили чьи-то хлопки. Их поддержали. Старик попытался ответить, но овации заглушили динамики. Дружные хлопки волной покатились по космодрому.

Через три дня старик сидел в саду у небольшого холмика и жаловался:

- Степка, что я натворил!? Представляешь, бумага пришла. Приглашают завтра на медкомиссию, а через неделю вылет. И ведь не забракуют, знаю. Теперь требования не такие жесткие. И посоветоваться не с кем. Ты-то, как думаешь? Молчишь! А все ты, из-за тебя, потому что девушку с котенком увидел и тебя вспомнил. И понесло. Опять ты во всем виноват! Даже оттуда пакостишь!

Через месяц в центральной газете появилась статья, посвященная бывшему космонавту-испытателю. В ней описывалась его жизнь и скромные достижения. Говорилось, что он был незаметным трудягой, но в критических ситуациях находил в себе мужество бороться с ними. Особенно отмечался последний поступок - участие в медицинском эксперименте, проводимом психологами. Ученые предложили лечение депрессии в коллективе, попавшем в нештатную ситуацию. И пожилой человек вызвался участвовать в нем.

Читателям сообщалось, что им не удастся узнать результаты из-за длительности эксперимента, но в исходе врачи уверены, и он рассчитан на перспективу.

Старик не читал статьи и не мог, потому что корабль был уже далеко от Земли, потому что эксперимент был в разгаре.

25. Александра Буська

Девочка и Ветер, или Воспоминания

Старый, заброшенный парк, густо заросший зеленью, уже пожелтевшей от осенних холодов. Сухая листва шуршит под ногами, пахнет грозой, старые качели, скрипящие, с облупившейся краской. Ветер дует в лицо и непроизвольно, входя во вкус, я начинаю раскачиваться все сильнее и сильнее. Еще один сильный порыв ветра - и я, слетела с качелей. Я почувствовала, что лечу сквозь влажные облака, быстро и стремительно. Упала я с зажмуренными глазами и со звоном в ушах. Это был старый парк, с осенней листвой под ногами, со скрипучими качелями, которые чуть покачивались на ветру. Я не помню как попала сюда. Ветер играет с короткими, черными волосами. Обнимает теплыми и легкими руками. Он развевает выцветшее, когда-то голубое платье. Босые ноги стоят на холодных плитах. Темно-зеленая мягкая трава иногда доставала до колен. Качели грустно скрипели, ветер пошел за мной и перестал играть с ними. Несколько шагов, и парк кончился. Перед моим взором открылся город. Разрушенные, покосившиеся дома, недостроенные высотки, строительные леса, обломки каких-то строений. Горы ржавых конструкций, километры проволоки, горящие машины, кое-где трупы. В моих глазах стояли слезы. Ветер тихонько дул мне в лицо, суша их, и уговаривая не плакать. Боль кривыми когтями рвала сердце, ведь тут раскинулся мой, теперь уже мертвый, город. Вон там, чуть левее кривого подъемного крана, был мой двор. Моя улица. Мой дом. Теперь асфальт, по которому мы часто гоняли на великах, был смят и расплавлен. Кусты сирени сгорели, оставив только обугленные, корявые ветки. На стене моего дома, на уровне первого этажа были написаны ругательства, хулящие мой дом, мою страну, мой мир. Внутри все заклокотало, взорвалось, и потекло расплавленной лавой в глаза, их стало застилать красной пеленой. Ветер взревел над головой. Подхватил меня, легкую, и снес вниз, туда где настал уже вечер. И ночь стала подниматься, вместе с дымом горящих покрышек, в чистое, и как будто нарисованное небо. Его заливали акварелью быстро и не аккуратно. Ближе к рваному горизонту были видны грязные потеки темной краски. Или это был просто дым, очередного горящего города. Ветер мягко опустил, на пока еще целый, кусок асфальта. Бездомная кошка, до смерти напуганная разгромом и хаосом царящим вокруг, метнулась от меня прочь, на бегу мявча от страха и ужаса. Я осторожно переступала от клочка асфальта, к клочку, боясь поранить ногу о блестящие в свете заката осколки стекла. Я поднялась на второй этаж моего дома. Зашла в квартиру. Дверь была изодрана в клочья, и из прорех торчала вата. В квартире все было перевернуто вверх дном. Вещи были разбросаны в полном беспорядке. Я подняла с пола моего любимого плюшевого мишку. Слезы, заботливо высушенные ветром, опять вернулись, и потекли по щекам. Я хлопнула ресницами, и прижала медведя к себе. Лапа оторвалась по шву. Плюш выглядывал наружу, а глаз-пуговица висел на одной нитке. Меня начали душить слезы от того, что я не могу помочь ни кому и ни чему. Я такой же труп как и сотни, валяющиеся по улицам. Ветер опять принялся шептать на ухо ласковые, успокаивающие слова. Я была одна здесь. В этой квартире, на этой улице, в этом городе, в этом проклятом мире!!!

Вдруг я подумала, нет, просто маленькая мысль промелькнула на миг в голове. А вдруг все не так? Нет этой разрухи, боли, страданий, всего этого нет. Я закрыла глаза и на мгновение представила что все изменилось. Я сижу не на драном, старом диване, а на моем любимом, диванчике, который помню все детство. Я не вижу вокруг, в этой комнате, в этой квартире, хаоса. Все как обычно, даже приветнее чем было. Мама возится на кухне, отец еще на работе, когда он вернется, на столе будет стоять сирень. Ее аромат разносится по всей квартире. Тихая, теплая летняя ночь опустится на город, будет убаюкивать всех и каждого, гася фонари, приглушая разговоры, и мерцая на кончике сигареты соседа, который выходит курить на балкон. Все будет как всегда.

Но вот запах гари опять ударил в нос, и я скривилась. Ветер летал по комнате, шевеля рваные занавески, и слегка теребя меня за платье, зовя уйти. Я встала. Почему-то ноги стали ватными, и ветер легко подхватил меня, и понес над городом.

Вот я опять в парке. Качели, ветер шевелящей траву, я, какая-то газета, лежащая у моих ног. Глаза раскрываются, интересно, как долго я спала? Я свешиваю ноги с деревянной потрескавшейся лавочки. С трудом вспоминаю что мне снилось. Иду по парку, он не такой как был до моего сна, стал темнее, злее, ветки стали лезть в глаза. Ветер задул сильнее. Стало зябко. Я подхожу к небольшому обрыву, именно с него открывается чудный вид на вечерний, утонувший в сумерках, мой родной город. Ветер отталкивает меня от обрыва. Тянет обратно в парк. Но я упираюсь, ветер серчает, а потом уж и сам подталкивает меня вперед. И вот вместо моего родного города я вижу… Нет, нет, это только сон! Не может этого быть. Предо мной раскинулись руины и… Из моего горла вырывается стон, крик, вой. Я не понимаю. Почему. Ветер играет с моими короткими волосами. Обнимает теплыми и легкими руками. Он развевает выцветшее, когда-то голубое платье…

Мальчик и вороны

Дом на окраине. Двухэтажный. С треугольной крышей и маленькой комнаткой под самым коньком. Кровать и занавеска, колышущаяся от самого малого дуновения. Окно из двух створок, полуприкрытое, впускающее рукава ветра и пригоршни запаха уже преющей листвы. И луна за окном, круглая и изрытая как шляпка гвоздя.

Мальчику не спалось. Он не успел уснуть до того момента, своеобразной границы, пока по дому ходили, тихо шумели и раздавались человеческие голоса. Потом постепенно все стихло, стали слышны другие – слабые - звуки и шорохи. А он не успел уснуть. И теперь уже совсем поздно. И так страшно, что дальше, кажется, некуда. Теперь, что уже не сделай — страшнее не будет, пока не наступит утро.

Мальчик встал со своей кровати, оделся, слушая, как он сам звучит в этой зыбкой тишине. Спустился по лестнице вниз мимо спящих родителей и вышел наружу. Ветер и сверчки. И запах прелой листвы, здесь его было намного больше. Глаза быстро привыкли к уличной темноте. Фонарь на столбе около дома тоже уже уснул, и с его работой замечательно справлялась луна. Тропинку до калитки он прошел больше даже по памяти, по привычке. Но почему-то выходить не стал. Вернулся назад, погладил пса, которой флегматично вылез из будки, позвякивая цепью. Обогнул дом и оказался у задней калитки.

Здесь запах прелой листвы усиливался многократно, приобретая все большую сырость. За забором была небольшая пашня и дальше, шагов через двести полоска леса. Леса лысеющего, редеющего, разноцветно - тусклого с тонким пояском из кустов дикой смородины. По крайне мере, так было до последнего времени.

Забор на задах деревянный и достаточно крепкий. Но тоже уже вобравший в себя изрядную долю осени. Калитка была привязана накинутым на две соседних штакетины кольцом проволоки. Мальчик снял кольцо и надел его уже за собой. Казалось, что лучше не оставлять следов. Дорога, на которую он попал, разделявшая забор и пашню, была твердой с оставшимися в середине между колеями последними твердыми холмиками подорожника.

Мальчик ступил на пашню. Жирная, черная с серебристым отливом земля немного расступалась под ногой, принимая. И будто с неохотой отдавала назад. Встречала, то большими, чем казалось, ямами, то будто вдруг увеличившимися возвышениями. Запах осени здесь был больше всего сдобрен запахом земли.

Мальчик шел не быстро, стараясь удержать равновесие. Делая очередной шаг, он случайно задел ком земли, подцепив его носком. Ком взлетел и не рассыпался, против ожидаемого, а будто скрипнув, мягко приземлился чуть поодаль. Он оказался черной птицей с парой горящих глаз и чуть постукивающим клювом. Мальчик замер, забыв и о возможности пошевелиться. Птица смотрела на него. Мальчик это отчетливо понимал и остро стал чувствовать свое бешено бьющееся сердце. Стал чувствовать его удары и его тесноту. Воздуха прелой листвы перестало хватать и мальчик побежал прочь от птицы. Уже не разбирая дороги, спотыкаясь и проваливаясь. Черные комья полетели в разные стороны, стронутые его ногами, мягко приземляясь вокруг такими же черными птицами. Краем глаза мальчик заметил, что остававшиеся сзади стараются лететь за ним. Почти бесшумно, порывами и на расстоянии. А еще вдруг он понял, что это он сам причина появления этих птиц. Земля, разбрасываемая при его беге, превращается — именно, превращается, он не смог подобрать более удачного для себя слова — в птиц. Собственно, неизвестно откуда у этих летящих в стороны кусков земли появляется пара горящих глаз и клюв, кажущийся серьезным оружием.

Охваченный этими мыслями мальчик, ссутулившись, остановился в надежде, что и птицы за ним остановятся и новых перестанет пребывать. На время так и случилось. И стук разогнанного сердца стал более ровным. Мальчик в отдалении даже увидел очертания своего дома и висящую над ним, на половину скрытую тучкой, луну. Через мгновение до него стали доноситься звуки, похожие на пощелкивания, сначала тихо и вразнобой, а потом все более ритмично и громко. Их издавали птицы своими клювами, усевшись вокруг него. Птиц уже было очень много. Очень много уже было горящих точек, собранных парами. Сидящие птицы цветом сливались с землей, будто снова становясь комьями. Щелчки, пульсируя, становились громче. Невыносимо громко. И потом добавились хлопанья крыльев. Мальчик почувствовал, как завибрировал воздух и закружился вокруг него.

Казалось, птицы чего-то требовали. Мальчик догадался, что его подталкивают, гонят, чтоб он снова бежал, сбивая верхушки земли и производя их собратьев. Но бежать он уже не мог, не хотел, не умел. Он уже почти знал, что будет дальше. Может быть, он уже знал об этом тем забытым острым как укол знанием, когда не смог вечером заснуть раньше всех, со всеми. В своей постели с простыней, наволочкой и пододеяльником с полевыми цветами на белом ситце. В своей знакомой, безопасной, но уже тесной постели. Где, если вытянуться хорошенько, ноги уже упирались в кованые прутья...

Птицы налетели внезапно. Он успел заметить, что будто все сразу, как что-то единое, черное, щелкающее, всё в горящих пятнах. Или наоборот, что-то невыносимо яркое, жгучее с черными, будто пустыми ячейками...

-Нет, - закричал мальчик что было сил, вдохнув перед этим того самого воздуха прелой листвы, уже без сомнений отравленного, специального...

-Ты слышал? - Проснувшаяся женщина тронула за плечо мужчину, спящего рядом. – Проснись! Ты это слышал?

-Успокойся, все хорошо, - он приобнял ее за плечи, проснувшись, и притянул к себе. – Тебе просто приснилось...

Женщина еще слышала памятью этот крик, уже переставший звучать. Ей казалось, что длится он очень долго и знаком ей давно, а сейчас лишь прорвался наружу.

Мальчику казалось, что он лишь на мгновение выдохнул в голос. В налетевших птиц. В это мгновение крика он не почувствовал боли разносимого на мелкие кусочки своего тела. Птицы мгновенно растащили его в своих черных с серебристым отливом клювах. Растащили так быстро, пока «нет» звучало. Растащили и разнесли, проглотив, по черной жирной земле. Вновь превратились в комья. Может быть насовсем, угомонившись. А может быть ожидая нового мальчика...А луна и прелый воздух были с ними заодно.

Женщина и мужчина горевали долго и безутешно, оплакивая пропавшего мальчика. Никто не знал, куда он делся. Она носила траур. Он перестал работать, сеять, пахать. На следующий год, и на следующий год и еще много годов вперед земля на задах за забором была чрезвычайно плодородна, родила сама по себе. И то, что сеяли, и то, что не сеяли. Но со временем все же заросла лесом и дикой смородиной. На деревьях все больше черных птиц стали вить гнезда. А черная дикая смородина, напитавшаяся солнцем, а может быть луной, была необычайно сладка.

27. Светлана Сербина

Жёлтый листок

И мокрые листья в саду, и серые глаза осеннего неба, и даже такие милые сердцу хризантемы – всё, абсолютно всё напоминало,что наступил последний день уходящей любви.

Всё когда-нибудь заканчивается. И хорошее, и плохое…И даже бессмертная любовь имеет свой вполне земной срок.

Где ты, вчерашняя тоска? От тебя сегодня ещё тоскливее, а боль души ещё сильнее болит. Ну и пусть. Ведь уже всё равно…

Всё равно, что за окнами осень. Пусть ветер дует свою неистовую мелодию, а листья пусть пляшут свой бешеный танец одиноких сердец. Их уже не догнать, не вернуть, не спасти. И осиротелые деревья заплачут навзрыд тяжёлыми каплями осеннего дождя…

И тут вдруг в серой пустоте, как глоток тёплого летнего солнца, жёлтый листок, осколок призрачной надежды. А знаешь, всё ещё будет. Теперь я знаю это точно. Самое главное впереди.

Так вперёд же, мой маленький спаситель. Веди меня, мой капитан, к прекрасным и неведомым землям. Где нас ждёт светлое будущее и вечное счастье!

28. Алла Райц

Запутанная карма или \\\\\\\";Даешь целину!\\\\\\\"

- Хлеб всему голова! - возвестил Илья, пьяно щурясь и

многозначительно подняв палец.

Уронив пепел «Казбека» мимо пепельницы, добавил – А мать главнее

Тут же закусил свой лозунг двумя таблетками нитроглицерина,

прихлебнул чернущего чая, и «заполировал» все настойкой валерианы.

Илья «отходил» от очередного запоя на свой манер. А пил он по

причине инвалидности, которую получил на Целине: отморозил ноги,

когда в большие снега зимой заплутал, долго искал землянку, да так и

заснул, зарывшись в снег. Однако переохлаждение было слишком

сильным, началась гангрена, и ноги отрезали до самого торса. Врачи

сказали, если бы не крепкое сердце, не выжил бы. Однако ж Илья

старался большую часть дня ходить. Ходил на протезах, опираясь на

В ответ на потерю ног, государство подарило ему: квартиру

однокомнатную, «Запорожец»

специального назначения, гараж, медаль «за освоение целинных

земель» и пенсию. Хватало ее на неделю беспробудного пьянства в

гараже с дружками, ну а потом – три дня самостоятельной

реабилитации и к маме – в деревню!

Из гаража Илью обычно волоком притаскивали друзья и он в прямом

смысле «откидывал ноги», то есть отстегивал, разбрасывая их по

квартире. Потом, громыхая колесиками, раскатывал на тележке,

бессмысленно кружась и, наконец, описавшись, заползал на клочную

кровать. Разразившись богатырским храпом, засыпал.

Степанида горестно собирала его ноги-протезы, протирала начисто с

них пыль неведомых закоулков и ставила к стенке, до пробуждения

хозяина. Степанида с Хрычонком снимала угол в этой, как она считала,

забытой богом норе. Хрычонком она звала своего малого за то, что,

когда он сосал молоко, причмокивал и похрюкивал от удовольствия. Ну

вылитый Хрычонок, спит себе под бравурный храп.

Вот, думала Степанида, говорят сейчас: карма у человека плохая

или запутанная. Мол, каждый за что-то расплачивается, за какие-то

грехи. А Степаниду-то за что к Илье принесло? Весь грех ее, что

позарилась на откровенную дешевизну съемного угла в этой норе-

дыре на лысой горе. Работала нянечкой в детском саду, там и Хрычонка

держала на круглых сутках, в тайне от всех мечтала стать

фельдшерицей.

И что самое смешное – прав Илья и возразить нечего горе-

целиннику, все верно – хлеб всему голова, а мать важнее хлеба. Эх,

была бы жива матушка, уж, наверно, не мыкалась бы Стеша с малышом

по углам, может, и карма бы ее так не запуталась. Побоялся бы отчим

выставить ее из дому, как только падчерица закончила семилетку.

Привычно натирая и отмывая загаженный пол, под победный храп Ильи,

Степанида размечталась.

А верно Целина-то хороша была, если как бы не опьянел Илья, а все

вскрикивал: «Даешь Целину!»

И тут вдруг Степанида увидела явственно ковыль серебряный,

услышала, как шелестит тихо он под ветром, клонится, кожей

почувствовала и ветер, и простор степной.Вдруг полегла трава,

пригнулась пред конями красногривыми, которые промчались мимо

Степаниды горячим табуном прямо к белесому солнцу.

Вздрогнула от своих грез: - А интересно, угол почем на

целине-то? – деловито подумала она,- «Что я теряю, а ну-ка попробую

все сначала…» Быстро собралась, вещей-то всего с чемоданчик, да и

то все детское, подхватила мальчонку-Хрычонка, написала записку

целиннику, мол, пошла по твоим следам, прощай! И припустилась на

…Так и начала распутываться ее карма, как клубочек нитяной,

зацепившись за рельсы, за веселый стук колес, которые, однако ж, всю

дорогу вторили Илье – хлеб-все-му-го-ло-ва-а-мать-важ-нее-хле-б а. ..

Со слов Степаниды записано.

Кстати, хирургом она стала, укоренилась в Барнауле, еще братьев

Хрычонку родила, счастлива с мужем, хоть и не участвовала в

покорении целины, опоздала. Вот так-то. Карма – она в степи, может

стать судьбой.

29. Рамиль Шерланов

Кому А.С. Пушкин посвятил «Я помню чудное мгновенье…»

Кто является источником вдохновения, музой Александра Сергеевича Пушкина в создании самого известного гениального его творения «Я помню чудное мгновенье…»? Кому поэт посвятил одно из самых дивных своих стихотворений? Считалось всегда и считается теперь, что истинным его адресатом является русская мемуаристка Анна Петровна Керн (11.II.1800 – 27.V.1879 г.), урождённая Полторацкая, Керн после первого (8.I.1817 г.) и Маркова-Виноградская после второго (25.VII.1842 г.) своих браков.

Поводом для сомнений послужили воспоминания самой А.П. Керн о её последней встрече с А.С. Пушкиным перед их расставанием в имении Олениных в селе «Тригорском» (под Петербургом) в 1825 году. В своих мемуарах [Керн (Маркова-Виноградская) А.П. Воспоминанье. Дневники. Переписка (Сост., вступ. ст. и прим. А.М. Гордина. – М.: Правда, 1989. – 480 с., 8 л.ил.)] она пишет буквально следующее: «…Он пришёл утром и на прощанье принёс мне экземпляр 2-ой главы Онегина (? 1-ой главы, напечатанной в феврале 1825 года), в ненарезанных листах, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгновенье…» и проч. и проч. Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю…».

В своих воспоминаниях А.П. Керн собственноручно излагает факты, позволяющие усомниться в том, что данное стихотворение изначально было адресовано ей! Обращают на себя внимание её высказывания, из которых следует:

а). А.С. Пушкин, обнаружив, что письмо со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…» попало в руки А.П. Керн, «долго смотрел» на неё в растерянности, как будто бы не зная, что делать;

б). поэт «судорожно выхватил» свой поэтический дар из её рук и «не хотел возвращать» его ей;

в). А.П. Керн практически «насилу выпросила» у А.С. Пушкина его назад;

г). её очень удивил поступок поэта.

Эти воспоминания не отвечают, а, наоборот, порождают множество разных вопросов! Почему А.С. Пушкин вырвал из рук А.П. Керн письмо со стихотворением, если он вёз его ей?! Может, передумал дарить ей своё творение?! Тогда почему он не отнял у неё и главу романа «Онегин»?! Что заставило поэта сделать это? Ведь доподлинно известно, что А.С. Пушкин всегда отличался тем, что щедро раздаривал свои произведения их адресатам, а тем более своим возлюбленным и любовницам. Поэт посвятил свои произведения прямым или косвенным образом более чем 137 женщинам, и все они в основном получили на память от поэта его творения! Может быть, дело – в другом?! Возможно, А.П. Керн не является истинным адресатом этого стихотворения?! Тогда кому же А.С. Пушкин посвятил это творение? Эти вопросы вот уже несколько лет не дают мне покоя, заставляя всё глубже и глубже погружаться в события того времени.

А.С. Пушкин всегда отличался своей любвеобильностью и своим донжуанством. Известно множество его любовных романов и связей с разными женщинами. Может быть, поэт после расставания с А.П. Керн хотел посетить другую женщину, чтобы вручить ей этот поэтический дар?!

Тем более что в действительности в этот период жизни у А.С. Пушкина такая женщина была! Она была его возлюбленной, имела такое же имя, как и его любовница А.П. Керн – Анна и даже была её родственницей – двоюродной сестрёнкой. Интересно, в жизни этих двух женщин наблюдаются множество удивительных совпадений жизненных ситуаций, я бы сказал, некая параллельность событий, связанных с жизнью поэта Александра Сергеевича Пушкина. У той и другой первая встреча с поэтом произошла на балу в доме Олениных в Петербурге в 1819 году. Обе женщины находились в имении Олениных в «Тригорском» (под Петербургом) в тот злополучный для стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» день 1825 года.

Этой возлюбленной была Анна Алексеевна Оленина (11.VIII. 1808 – 27.V.1888 г.), в замужестве – Ландро. Она была дочерью дворецкого художника А.Н. Оленина и тёти А.П. Керн – П.А. Осиповой (т.е. она была двоюродной сестрёнкой А.П. Керн).

А.С. Пушкин впервые увидел и познакомился с А.А. Олениной в 1819 году на балу в доме Олениных в Петербурге. Напоминаю, на том же балу поэт впервые увидел и А. П. Керн. Уже тогда одиннадцатилетняя девочка Анна Оленина поразила А.С. Пушкина своей необычной красотой и, особенно, своими красивыми глазами! Впоследствии поэт очень привязался к девочке: став её настоящим другом, посещал её, писал для неё и читал ей свои сказки. В 1825 году прелестная семнадцатилетняя А. А. Оленина становится самой юной фрейлиной царского двора! Уже безумно влюблённый в неё А.С. Пушкин пытается добиться её расположения! В это время он пишет ей ряд самых прекрасных своих творений: «Предчувствие», «Ты и вы», «Её глаза» и, конечно же, «Я Вас любил: любовь ещё, быть может…». Надо отметить, что 1825 год был судьбоносным для поэта А.С. Пушкина, ведь именно в том далёком году решался главный вопрос его жизни, ответит ли возлюбленная ему своей взаимностью, и станет ли она его супругой?! Но, к великому сожалению, когда А.С. Пушкин признался в своих чувствах А.А. Олениной и попросил её руки, то получил её отказ! А.А. Оленина всегда воспринимала поэта как друга семьи и никогда не видела в нём своего возлюбленного! А случись всё по-другому, как бы тогда сложилась судьба поэта?! Может быть, всё было бы иначе?! А.С. Пушкин потом долго не мог забыть это! И только позже в 1833 г. в альбоме А.А. Олениной под когда-то написанным ей стихотворением «Я Вас любил: любовь ещё, быть может…» разочаровано приписал «давнопрошедшее». Но разлюбил ли поэт её на самом деле?! Вопрос?! Думаю, что нет! А.С. Пушкин был настоящим мужчиной со всеми присущими ему сильными и слабыми сторонами! Об этом свидетельствует его дуэль и смерть! Возможно, это была просто последняя отчаянная попытка однажды уязвлённого мужчины обратить на себя внимание любимой когда-то женщины!

О первой встрече с А.П. Керн поэт писал [Керн (Маркова-Виноградская) А.П. Воспоминанье. Дневники. Переписка (Сост., вступ. ст. и прим. А.М. Гордина. – М.: Правда, 1989. – 480 с., 8 л.ил.)]: «Вы выглядели такой невинной девочкой; на вас было тогда что-то вроде крестика, не правда ли?» Советский пушкиновед Т. Цявловская в Примечании [Собрание сочинений в 10 томах. М., «Худ. Лит.», 1974] пишет, что в первой строфе своего стихотворения А.С. Пушкин вспоминает первую свою встречу с Анной Петровной Керн в 1819 году на балу в доме Олениных в Петербурге. А может поэт вспоминает свою первую встречу с Анной Олениной, которую встретил на том же балу?!

Давайте попробуем проанализировать стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», а также последнюю строчку первой его строфы «…Как гений чистой красоты…». Это произведение явно относится к серии вышеуказанных стихотворений А.С. Пушкина («Предчувствие», «Ты и вы», «Её глаза», «Я вас любил: любовь ещё, быть может…»), написанных в одно и то же время поэтом. Психологическая связь всех этих творений налицо! А теперь давайте подумаем, что значит эпитет «гений чистой красоты» и кому из двух женщин он больше всего соответствует?!

Этот эпитет обозначает «явление непорочной красоты».

Была ли Анна Петровна Керн чистой, непорочной в свои 19 лет, если она уже в неполных 17 выходит замуж за старого генерала Керна, а в 19 уже уличена в различных любовных романах и связях со знакомыми и друзьями А.С. Пушкина?! Сам поэт называл её «вавилонской блудницей». А потом могла ли такая неверная женщина быть возлюбленной поэта?! Быть любовницей для удовлетворения его физических потребностей могла, но духовной возлюбленной, думаю, нет! Не забывайте, Пушкин был настоящим мужчиной, да ещё – с примесью, как говорил он, «музульманских кровей»! Вспомните, что произошло, когда до него дошли слухи о любовной связи с Дантесом его возлюбленной – супруги Натальи Гончаровой?! Другое дело – его любовница А.П. Керн, которая никогда не была его возлюбленной! Из его переписки с друзьями следует, что к фактам измены А.П. Керн с его знакомыми и друзьями А.С. Пушкин относился спокойно. Была ли А.П. Керн наделена столь прелестной красотой, описанной в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…»?! Вот эпитет, характеризующий главную героиню романа «Онегин» Татьяну Ларину, прототипом которой была девятнадцатилетняя А.П. Керн: «…не тороплива, не холодна, не говорлива, без взора наглого до всех, без притязаний на успех, без этих маленьких ужимок, без подражательных затей…», «…беспечной прелестью мила…». Где здесь хоть одно слово о красоте?! Сохранились портреты А.П. Керн! Конечно, не спорю, она миловидна, но красота её «не эталонна»!

Другое дело гений одиннадцатилетней девочки Анны Олениной, явившийся поэту на балу в доме Олениных в Петербурге в 1819 году. Во-первых, она не порочна, чиста в прямом смысле этого слова, а во-вторых, она «эталонно» красива! Поэт с очарованием и восторгом описывает её красоту в своих стихотворениях. Безумно любя своего адресата, поэт характеризует А.А. Оленину как «ангел кроткий, безмятежный» (в «Предчувствие») «с глазами неги и мечты» (в «Её глаза»)! Эпитеты «мимолётное виденье», «гений чистой красоты» лишь дополняют логическую цепочку определений влюблённого поэта, характеризующих А.А. Оленину! Следовательно, психологический анализ стихотворений А.С. Пушкина («Предчувствие», «Ты и вы», «Её глаза», «Я вас любил: любовь ещё, быть может…», «Я помню чудное мгновенье…») показывает, что все они написаны одной женщине – возлюбленной поэта Анне Алексеевне Олениной, что эпитет «гений чистой красоты» больше соответствует образу его возлюбленной А.А. Олениной, нежели любовнице А.П. Керн!

Таким образом, анализ воспоминаний, изложенных в мемуарах А.П. Керн, о том, как попало стихотворение А.С. Пушкина «Я помню чудное мгновенье…» в её руки, анализ всех стихотворений, написанных рукой поэта в этот период своей возлюбленной А.А. Олениной («Предчувствие», «Ты и вы», «Её глаза», «Я Вас любил: любовь ещё, быть может…»), на психологическую их связь с творением «Я помню чудное мгновенье…», а также анализ последнего стихотворения на соответствие эпитетов, данных поэтом в первой строфе, двум женщинам (А.П. Керн и А.А. Олениной) доказывают, что истинным адресатом стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» является возлюбленная поэта Анна Алексеевна Оленина.

А теперь позвольте восстановить всю логическую цепочку событий в этот злосчастный для стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» день 1825 года!

Год 1825! Судьбоносный год для поэта Александра Сергеевича Пушкина, ведь он собирается просить руки своей возлюбленной Анны Алексеевны Олениной. В этот год влюблённый поэт пишет ей ряд самых талантливых своих стихотворений: «Предчувствие», «Ты и вы», «Её глаза», «Я Вас любил: любовь ещё, быть может…» и, конечно же, «Я помню чудное мгновение…».

В тот год Анна Петровна Керн гостит у своей тёти П.А. Осиповой в имении её мужа (дворецкого художника А.Н. Оленина) в селе «Тригорском» (под Петербургом). В то же время там пребывает со своими родителями и семнадцатилетняя фрейлина царского двора Анна Алексеевна Оленина.

Поэт Александр Сергеевич Пушкин, будучи другом семьи Олениных, часто бывает в их имении. В «Тригорском» он встречается со своей любовницей А.П. Керн, а также пытается добиться взаимности от своей возлюбленной А.А. Олениной (с медицинской точки зрения такое поведение мужчин объясняется их полифильной сексуальной природой и сексуальной физиологической потребностью).

Достаточно погостив у своей тёти, А.П. Керн собирается уехать домой в Ригу (Латвию) к мужу генералу Е.Ф. Керну! Об этом знает А.С. Пушкин! Он хочет проводить её из «Тригорского», чтобы при встрече вручить посвященную ей только что напечатанную первую (а не вторую, как пишет А.П. Керн; в феврале 1825 года была напечатана только первая) главу романа «Онегин» в ненарезанных листах, в котором она является прообразом главной героини романа Татьяны Лариной! Заодно после проводов своей любовницы А.С. Пушкин надеется объясниться в любви с А.А. Олениной и сделать ей серьёзное предложение выйти за него замуж. При этом он хочет вручить А.А. Олениной написанный для неё поэтический дар – стихотворение «Я помню чудное мгновенье…».

С этой целью А.С. Пушкин выезжает из Петербурга в село «Тригорское» в экипаже, запряжённом лошадьми, по сельской дороге! Всем известно, какие дороги были в то время в России?! Не раз их описывали русские писатели и поэты в своих произведениях! Кроме только что отпечатанной первой главы романа в стихах «Онегин», адресованного А.П. Керн, А.С. Пушкин берёт в дорогу ещё и письмо со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…», чтобы при встрече вручить его своей возлюбленной А.А. Олениной. Чтобы не помять письмо в пути, он аккуратно вкладывает его между ненарезанными листами первой главы романа, думая изъять письмо оттуда перед самой встречей с А.П. Керн. А.С. Пушкин всегда отличался своей аккуратностью, поэтому он не мог поступить иначе, как положить письмо между листами главы романа «Онегин»! Что было бы с письмом, если бы он положил его, например: в карман своего камзола?! Оно непременно бы помялось в дороге!

В силу накопившейся усталости в результате бессонной ночи (поэт накануне работал над своим стихотворением «Я помню чудное мгновенье…») и переезда из Петербурга в село «Тригорское» А.С. Пушкин забывает своевременно изъять письмо из листов главы романа, и оно попадает в руки А.П. Керн. Думая, что письмо адресовано ей, она читает его и хочет положить поэтический дар в свою шкатулку для писем. А.С. Пушкин растерялся, осознав, что совершил ужасную ошибку. Не зная, что делать, он с досады вырывает письмо из рук А.П. Керн и прячет его. Но было уже поздно, любовница прочитала письмо и теперь могла обвинить его в неверности в отношениях с ней. И под натиском её просьб и молений он уступает ей.

Так по иронии судьбы письмо с бесценным творением Александра Сергеевича Пушкина «Я помню чудное мгновенье…», адресованное возлюбленной Анне Алексеевне Олениной, оказывается в руках другой его женщины – любовницы Анны Петровны Керн.

В заключении можно сказать, что источником вдохновения, музой Александра Сергеевича Пушкина в создании самого известного гениального творения «Я помню чудное мгновенье…» является его возлюбленная Анна Алексеевна Оленина.

Вы скажите, зачем ворошить прошлое, ведь давно уже нет поэта и его любимых женщин?! Думаю, что только так можно успокоить дух великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина! Да упокоится его душа! Что было бы, если б это величайшее творение поэта попало в руки его возлюбленной А.А. Олениной в 1825 году? Может быть, по-другому сложилась бы тогда судьба величайшего русского поэта Александра Сергеевича Пушкина?!

30. Наталья Бедная

Здоровье и Больной. (сказка)

В один прекрасный солнечный день Больной, увидев на своём пути Здоровье,несказанно обрадовался счастливой встрече. И Здоровье искренне улыбнулось, увидев того, с кем когда-то дружило. Больной выглядел утомлённым. А Здоровье, как всегда, было бодрым и весёлым. Обнявшись крепко, старые друзья некоторое время молчали. Встреча для обоих была желанной и долгожданной. Первым нарушило молчание Здоровье, оно заинтересованно спросило растроганного Больного:

- Как живёшь, Больной, давненько с тобой не встречались?

- Да что там говорить, плохо живётся без тебя. С тех пор, как мы расстались, прошло немало горьких дней. Но я искал тебя. Поверь! Я всё же надеялся и верил, что снова тебя встречу, и будем жить с тобой вместе, и стану я здоров, как прежде. И вот - какое счастье: я в твоих объятьях! - По бледному лицу больного проскользнула улыбка, в печальном взгляде блеснула надежда снова стать здоровым.

- Ты говоришь, искал меня? - Здоровье резко отступило. - А разве ты не знал, что я с тобой было всегда?! Ты просто забыл обо мне. Подальше затолкал в себя и заточил в темницу. Нелюбовью своею меня ты душил. Обидами, словно камнями, меня завалил. В слезах топил и страхами пугал. И обо мне не вспоминал! Ты болезни жизнь посвятил, себя ей отдал...

- Но я... - пытался возразить Больной.

Здоровье прервало его:

- Скажи, что сделал ты, чтобы избавиться от болезни? - ответа ждать не стало и возмущённо продолжало: - Ты же всё своё внимание ей уделял! Досыта кормил дорогими таблетками. В мягкую постель бережно укладывал и пуховыми одеялами заботливо укутывал. Вывозил в санаторий к берегу моря, где сердобольные врачи пытались избавить тебя от болезни, но всё было тщетно. Ты с болезнью ни на день не расставался! Ты же без неё жизни своей не представлял! А болезнь набирала силу и продолжала властвовать над тобой.

Больной молчал, опустив поседевшую голову. Он был не стар, но болезнь измучила его, состарила прежде времени. А Здоровье, немного успокоившись, продолжало задавать свои суровые вопросы:

- Признавайся, несчастный, что ещё ты делал в угоду своей болезни?

И понял Больной, что Здоровье знает всё, что с ним произошло. Но бедняге было стыдно признаться в своей слабости и безволии.

- Ведь ты смирился с ней, думая, что болезнь - это твоя судьба, безрассудно окружил её ореолом неизбежности. Не так ли? Что же, пока болезнь - владычица твоя, мне нет места в тебе, и я ухожу от тебя навсегда. Ты сделал свой выбор! - и Здоровье разочарованно махнуло рукой.

Больной взмолился:

- Постой! - в глазах его заблестели слёзы. - Прошу тебя, не уходи! Здоровье, помоги, с тобой быть хочу!..

Здоровье почувствовало искренность в его словах, ему стало жаль больного друга:

- Хорошо! Но тебе придётся измениться и для меня место в себе освободить. Ведь только ты сам сможешь это сделать. Да, будет очень трудно. Пойми, другого нет пути.

Больной с жадностью ловил каждое слово, сказанное Здоровьем:

- В желании здоровым стать родится сила. В стремлении цели достичь появятся возможности. Смело иди вперёд, каждый свой шаг осознавая. И помни, что только пылкая любовь в сердце твоём может творить чудеса. Поверь, я буду бесконечно радоваться тому, что шагаю с тобой рядом, с тобой - Человеком Здоровым. Вдвоём-то веселей!

Больной крепко ухватился за Здоровье и, глубоко задумавшись, поспешил за ним.

Немудрёная сказка закончилась, а для тех, кто считает, что болезнь - это неизбежно, что страдания и есть его судьба, пришло время изменить отношение к себе.

31. Наталья Алакина

Было жаркое лето. Будний день. Женщина медленно шла домой с работы, не разбирая дороги, постоянно спотыкаясь. Ей было всё равно, что о ней подумают прохожие. Словно робот, механизм без души и сердца, она не чувствовала ничего и от этого ей самой становилось страшно. Страшно от пустоты внутри, от полного отсутствия способности радоваться. Страшно, жутко. Она словно замёрзла изнутри, словно умерло в ней то, что всегда раньше грело душу и заставляло сильно биться сердце. И не просто умерло, а было вырвано грубо, жёстко, с кровью, с болью, с криком. Ей хотелось спрятаться, туда, где станет хоть чуточку легче. Но куда? Всё чаще к ней приходили мысли – уйти из этой жизни. Уйти от предательства, лжи, подлости, сплетен и интриг, которые обрушились шквальным ветром на неё за последние месяцы. Она сначала пробовала всё вернуть, пробовала показать истинное лицо тех, кто разрушил её мир, но потом поняла, что это бесполезно. Её не хотели слушать и верить. Ведь легче всего обвинить другого, чем признать собственные ошибки и сознаться в собственных грехах. Как же так? Почему? Ответа не было. Недоверие к ней и потеря собственной веры в людей – это то, что расстраивало больше всего. Как же она ошиблась!!! С каждой минутой становилось всё хуже. Ноги почти не слушались. Мысли путались, а тело ныло и каждый шаг давался с болью. Снова и снова перехватывало горло. Нечем было дышать. Хотелось закричать!!! Громко, сильно!!! Но она останавливала себя. Давила свой крик. Загоняла его вовнутрь. «Я сильная, я сильная» – повторяла женщина про себя. «Я справлюсь, я смогу». А сил становилось всё меньше и меньше. Слёзы наворачивались на глаза, но и им не удалось пробиться наружу. «Я сильная, я сильная, я сильная» -эти слова повторялись как молитва снова и снова .

Что это? От неожиданности измученное тело вздрогнуло. На плечи упали прохладные крупные капли. Дождь среди белого дня, при ярком свете солнца. Капли скользили живительной влагой по её волосам, лицу, телу. Бежали змейкой по обнажённой спине. «Господи, как хорошо» - подумала она, подняв лицо к небу, закрыв глаза, и жадно ловя капли своими губами. Капли перемешивались с солёными слезами и бежали вниз по измождённому бессонницей лицу. Она подалась вперёд и взмахнула руками, словно подстреленная в спину птица. «А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!» - раздался крик. Крик раненного сердца, разрушенных надежд и боли разочарований. Женщина закрыла лицо руками и разрыдалась. Промокшая насквозь, плачущая, она оказалась на мостике через городской пруд. Внизу была мутная, дурно пахнущая вода. Свесившись через перила, она посмотрела на своё отражение, которое искажалось из-за капель дождя падающих на воду. !

«Стоп! Это же моя жизнь. Это то, что происходит сейчас со мной! Та жижа под мостом – это моё прошлое. Стоячая вода, без единого ручейка, без движения, гниющая. В ней было много ненужного хлама: ржавые консервные банки, похожие на старые обиды; пустые пластиковые бутылки напоминали бесполезные разговоры; окурки от сигарет, словно остатки от былых неприятных минут, когда на тебя выплёскивают негатив, и в душе остаётся тошнотворное ощущение как от сигаретного дыма. Вокруг пруда, как и вокруг моей жизни была бетонная стена, отгораживающая от внешнего мира, и не дающая чему-то новому влиться и внести свежую струю. И я была в этой жиже, задыхалась, но оставалась в ней! Меня держала любовь, привязанность к тому, кто там находился. Но себя я уже тогда почти не чувствовала, угасала, теряла себя» - ей стало противно от таких мыслей.