Компания никак не собиралась. Те, кто крутился во дворе, не хотели играть в прятки, те же, кто могли составить компанию, весь день гоняли футбол, а теперь устали и сидели дома. Марик грустно пристроился на каменной приступочке у входа в подъезд и размышлял о том, почему сегодня так скучно. Он походил у окна Сашки и посвистел, но никто не отозвался, и, когда он уж было, собрался идти к нему домой и звать на улицу, вдруг вспомнил, что Сашка, скорее всего, наказан, потому что вчера схлопотал пару.

 

И когда он уже совершенно махнул на день рукой и собрался идти домой, чтобы почитать книгу, на улицу вывалился Виталька, довольный до предела. Марик подскочил к нему и восхищенно поцокал языком. Виталька где-то раздобыл великолепный обруч. Не покупное, ярко раскрашенное, колесо из грохочущей и гибкой ведерной жести, подлетавшее в воздух от малейшего препятствия, а цельнометаллический обруч, тяжелый и потрясающе звонкий. Он помог ему согнуть водило для обруча, в глубине души надеясь, что Виталька даст ему немножко поводить, потом радостно пристроился рядом с ним, и они побежали вокруг дома.

 

Колесо действительно было великолепным. Было немножко трудно разогнать его сначала, но потом оно неслось, чуть позванивая на неровностях асфальта и уверено преодолевало островки травы. На третьем круге, к ним вышел отец Сережки Аветисяна и, когда они пробегали мимо, сказал, что они очень шумят. Огибая его и поворачивая за угол, Виталька довольно громко сказал: "Вот ведь дурак, а?". Марик был совсем не уверен в дурости Сережкиного отца. Да и, признаться, шум от обруча был порядочный. Обруч мелодично вибрировал, когда касался водила, недовольно звенел, натыкаясь на камни и резко взвизгивал, налетая на стекляшки. Они радостно бежали и подпрыгивали от удовольствия, когда колесо, взлетев в воздух, ломало маленькие кусочки стекла или отбрасывало в сторону подвернувшуюся щепку.

 

Они почти завершали круг и собирались повернуть к другим домам, когда вдруг снова уткнулись в Сережкиного отца. В неизменной тюбетейке, одетой на седые реденькие волосы, весь цвета пионерского галстука, он стоял у них на дороге, уткнув руки в боки. Мальчишки испугано остановились и переглянулись. В сердце Марика начало закрадываться нехорошее предчувствие, но оно еще не успело полностью захватить всё причитающее ему место, как разразился скандал. Сережкин отец орал, махал рукам, плевался слюной и обвинениями, а мальчишки пытались понять, что же они сделали не так. Они обежали дом и собирались идти греметь колесом к другому дому, когда их перехватили и стали оплевывать. С трудом продираясь сквозь резко усилившийся от волнения акцент, пацаны наконец поняли, что основных претензий было две - почему они сразу же не повернули и не побежали к другому дому, и почему Марик обозвал его дураком. Марик только хлопал глазами - ну как же он, взрослый человек, не понимает, что когда бежишь с обручем, да еще под небольшой уклон, то резко повернуть просто невозможно и самый логичный путь, продолжая бег, обогнуть дом и уйти на другую территорию. А дураком ведь тоже не он назвал. Это сделал Виталька. И если когда он это произносил, у Марика еще были сомнения в правильности высказывания, то сейчас он был с ним почти согласен. Но выдать товарища... И Марик смолчал, принимая на себя, по крайней мере, половину вины, надеясь, что еще немного и буря пройдет, и они побегут дальше. Но вдруг прозвучало то, чего Марик ну никак не ожидал услышать, ввиду малости, с его точки зрения, прегрешения. Сережкин отец, ставший почти нормального цвета, поправляя тюбетейку на повлажневших волосах, вдруг сказал: "Все твоему отцу расскажу..."

 

Холодный вал тоски налетел на Марика. Накрыл его с головой, разбился, размылся на мелкие мерзкие водоворотики, от которых стало противно в животе, как будто туда заплыл айсберг, вспотели ладошки, бешено заколотилось сердце и мгновенно стал мокрым лоб. На душе стало ужасно мерзко, и показалось, что даже чудесный весенний ветерок резко изменил направление, и вместо запаха персидской сирени вдруг резко завонял какой-то гадостью... Он стоял, подавленный несправедливостью. Человек, взрослый человек, не захотел разобраться в ситуации, не заинтересовался, что же произошло на самом деле, а сделал поспешные выводы и взвалил всю ответственность на невиновного.

 

Пацаны понуро потащились к другому дому, Виталька предусмотрительно повесил свой чудо-обруч на шею, и, убедившись, что они довольно далеко, прошептал "Ну прям дурак совсем". И успокоительно добавил: "А может, не расскажет?". Марик мрачно пожал плечами. Айсберг в животе никак не таял, и настроение было окончательно испорчено. Решив развеселить товарища, Виталька широким жестом протянул Марику водило и обруч, но Марик вдруг почувствовал, что у него нет ни малейшего желания даже прикасаться к этому красавцу. Он махнул рукой и побрел домой.

 

На следующий день, ко времени прихода отца с работы, Марик чувствовал непреодолимое желание забиться в самый дальний уголок и стать маленьким и незаметным, что, учитывая его габариты, было совсем непросто. Он даже сделал вид, что не услышал прихода отца, и не вышел его встречать, прекрасно понимая, что выбрал не самую лучшую линию поведения, но ничего не мог с собой поделать. Он слышал, как родители преговариваются на кухне, и с ужасом чувствовал, что нет, не пронесло, отец все знает...

 

Отец спокойно и даже дружелюбно выяснил, в чем дело, направляя сбивчивый Марикин рассказ в нужное русло. А Марик говорил, говорил, говорил. Он, путаясь в словах и запинаясь, пытался объяснить, как все неудачно вышло и как несправедливо обвинен он. Он сознался, что фраза о дурости была произнесена, но никак не мог найти нужных слов, чтобы убедить отца в том, что это сказал не он. И он старался многословием компенсировать свою неубедительность. Ему казалось, что пока он говорит, какое-нибудь из его слов заставит отца еще раз задуматься и поверить ему. Но, в конце – концов, слова кончились. И он замолк, боясь поднять глаза на отца.

 

Отец чуть помолчал и заговорил. Слова падали как расплавленное олово. И с каждой каплей Марик с ужасом понимал, что в истории с "дураком" ему не поверили. Столкнулись неправедное и поспешное обвинение взрослого и неуверенные оправдания испуганного мальчишки. И взрослые, самые лучшие в мире взрослые, его родители, не разглядели правду, а привычно проигнорировали выручательные слова: "Это не я"

 

Марик... должен... пойти ...извиниться... перед... Мкртычем Барсеговичем...

 

Марик поднял полные слез глаза на отца: "Когда?"

 

-Когда хочешь, хочешь сейчас, хочешь завтра.

 

Марик вытер слезы и решил, что пойдет сейчас. У него не было больше сил ждать.

 

- Ты пойдешь со мной?

 

Отец долго и внимательно смотрел на него и сказал:

 

- Пойду. До их дверей.

 

Как долог, оказывается путь до дома Мыкыртыча Барсеговича. Марик постарался отвлечь себя от ужаса предстоящего извиниения и учил это труднопроизносимое имя. Мыкыртыч... Мыкртыч... Мкртыч... С четвертой попытки он уже не сбивался, и почувствовал, что с именем проблем не будет. Но как же заставить чугунный и неповоротливый язык сказать такую привычную фразу "я больше не буду"? Почему она так легко произносилась, когда действительно был виноват и вымаливал прощение, и почему сейчас она ну никак не ложится на язык...

 

Около дверей их подъезда, он в последний раз умоляюще глянул на отца, но по его лицу понял, что пощады не будет, и зашел в блок. Рука не хотела подниматься к звонку. Да и стучать она тоже не хотела. Марик с ужасом представлял, как ему придется выяснять, дома ли Мкртыч Барсегович, сгорая от стыда ждать, когда он выйдет, и извиняться перед всем семейством, выбежавшим на эту экзекуцию...

 

Когда дверь тихо дрогнула и отворилась, Марик с трудом поднял измученное стыдом лицо и, сквозь запах борща и свежесъеденного чеснока, увидев в открытой двери своего обвинителя, запинаясь, произнес:

 

- Мкртыч Барсегович, извините, пожалуйста, я так никогда делать не буду...

 

И даже не увидев, а всей кожей ощутив победную улыбку во фразе: "Ну, хорошо, но больше так не делай", пулей вылетел, на ходу крикнув: "До свидания"...

 

Весь еще во власти мучительного стыда, забыв, что его ждет отец, он бросился бежать домой, пихая воздух сжатыми кулаками. И в этом исступленном беге, изо всех вдыхая и выдыхая воздух, раздавая тумаки придуманным противникам, он отбрасывал от себя и забывал это мучительное чувство наказания за чужой проступок....

 

* * *

Время меняло двор, ломались одни дома и поднимались другие, но они по прежнему жили по соседству, даже оказались в одном подъезде. Марик с Сережкой дружили, ходили друг к другу и просто так, поиграть, и торжественно, на дни рождения, но еще долгие годы, встречая еще более постаревшего Сережкиного отца, почти каждый раз Марик невольно вспоминал открытую дверь, запах борща и море стыда, в котором он тогда барахтался...