Как я в крестовый поход ходил

 

Из детских картинок, которые память намеренно окутывает белой дымкой призрачной трогательности, я довольно смутно могу представить свой первый крестовый поход. Но все же попробую.

Как это было?

Я вскакиваю на коня. Нет-нет, я сажусь на коня. Нет, я беру коня за поводья… Нет, это не так правдоподобно. Я робко подхожу к лошади. Да-да, это именно кобыла, позорная старая кляча, а не высекающий из земли искры копытом гордый Росинант.

Итак, в мыслях я уже верхом, гордый своей осанкой крестоносец, в шлеме и латах. Стою сутуло, смотрю в траву на свои пыльные сандалии. Предположительно это ботфорты, со шпорами, звенящими такими раззолоченными шпорами, но это неважно. Сандалии еще хранят следы вчерашнего похода на реку. Не менее героического похода, нежели сегодняшнее предприятие.

Итак, я стою, ссутулившись, в руках у меня шлем. Он тяжелый, как и положено быть настоящему шлему. В руке у меня тяжелое цинковое ведро без дна. Ведро с одного боку тронуто ржавчиной, но в мечтах о достойной амуниции я заблаговременно раздобыл банку «серебрина».

Вообще, поход за банкой так же достоин быть прославленным в бессмертных эпических строках. Свешиваясь туловищем через забор крайнего дома в деревне, я долго пытался ухватиться за раскидистые яблоневые ветви, дабы оттуда беспрепятственно (а препятствием был огромный такой Циклоп – так пса звали) очутиться на крыше хозяйского сарая. Вожделенную банку бросили именно там, наравне с другими, приговоренными к дислокации в мусорный контейнер. Что касаемо прочих банок, то за ненадобностью мне не было дела до того, каким репрессиям они подверглись, однако «серебрин» нуждался в незамедлительном освобождении из-под циклоповой стражи.

Да, кстати, я и вовсе забыл сказать – мне восемь лет. Конечно, теперь мне уже почти тридцать с хвостиком, и эту историю я вспоминаю исключительно дабы порадовать своего сына. Однако, на момент деревенских экспедиций мне было – да-да, правильно, именно восемь.

Так вот, я держу в руках ведро, и начинаю соображать, как же все-таки сделать шлем из шапки-невидимки. Пока что в ведре нет отверстий для глаз, а потому, когда надеваешь его на голову – это шапка-невидимка – ничего ж не видно. Но это из другой сказки – наша сказка - рыцарская, про крестовый поход. В ней все видно. Иначе как увидишь противника, как повергнешь в прах смертельного врага?

Это уже второе ведро, призванное превратиться из шапки-невидимки в шлем. Первое было с дном и очень даже новое. За него я даже пострадал, вследствие чего два дня сидеть и лежать на спине мне было крайне затруднительно. Поначалу «глазницы» терпеливо выдалбливались перочинным ножом на куске дерева в качестве подставки, после в ход пошло шило. Все мои старания (а я даже вспотел) увенчались успехом. И я бы даже был не зря бит, но «глазницы» не соответствовали уровню глаз, если ведро надевалось на голову. «Первый ком», - горько подумал я тогда, глядя на свой цинковый шедевр, перефразируя блин, который, как известно, комом. Ведро, естественно, отобрали. Я, как уже и говорил, временно лишился трудоспособности. А вот шило и перочинный нож были хорошо припрятаны в сарае собственном.

Сарай был хорош тем, что запирался. Но в этом были и минусы. Конечно, хранить там свои драгоценности куда как надежно, но извлечь их оттуда было весьма затруднительно. А главное – не всегда возможно в тот момент, когда удобно тебе, то есть мне. Приходилось устраивать засаду среди раскидистых листьев лопуха, лежать почти до полудня, дабы не проворонить деда, инспектирующего недра сарая практически каждый день.

Ежедневный поход деда в сарай был крестовым. Хотя взрослые часто называли его крестным. И даже не походом, а ходом. Но тогда я еще не знал значения этого выражения и пламенно спорил со своей многочисленной родней, что крестный мой – дядя Сережа – живет на Дальнем Востоке, а дед – это дед. И сарай – намного ближе Востока, даром, что тот Дальний.

Дед шел медленно по тропинке, выстланной щебнем. Щебень был розоватый, а когда его едва прибивал летний дождь – насыпь и вовсе окрашивалась, принимая пурпурный оттенок. Я называл это место «красная дорожка», даже не предполагая, насколько это бородатый фразеологизм, если говорить о киноискусстве и коврах.

Завидев деда, я четко дожидался, как тот, сопя и чихая, шарил по карманам в поисках ключей. Затем он со звоном доставал всю связку, вытаскивал огромный ключ-трубочку, или как мы его называли «червяк», и отпирал сарай. Улучив момент, я в секунду оказывался возле выкрашенных охрой массивных дверей, театрально прислонялся к косяку, нарочно потягиваясь и позевывая, дабы не быть уличенным в резких сноровистых движениях, протяжно звал:

- Де-е-е-е-е-да-а-а-а! – а потом задавал какой-нибудь познавательный вопрос.

Вопросы мои были разнообразны. А главное – никогда не повторялись и склоняли деда к философским размышлениям. Я уже знал, кто и как пытался изобрести вечный двигатель, по какому принципу ездит велосипед, долго ли плыть вдоль реки по течению до следующего села, далеко ли до солнца, почему снег бывает липкий, а бывает не липкий.

Дед искоса глядел на меня, трепал о голове, приговаривая:

- Экий ты смышленый!

Потом выкатывал пилораму, осматривал ее, смазывал, попутно рассуждая на заданную тему, а я тем временем извлекал (или наоборот прятал) свои сокровища.

Итак, до обеда было еще далеко, я стоял возле сарая, неподалеку от лошади, придерживая за ручку цинковое ведро без донышка.

Банка «серебрина», шило и нож пока лишь грезились, а в крестовый поход нестерпимо хотелось с самого утра.

Вообще идея похода занимала меня все каникулы. Это были первые каникулы в моей жизни, и родня, настоявшая на классическом подходе к воспитанию ребенка, отдала предпочтение деревне. Вместо традиционного «поедешь к бабушке» мои интеллигентные родители поведали длинную пространную концепцию о единении с природой, деревенских пейзажах, воспитавших немало великих живописцев. На том меня погрузили в машину вместе с вещами и повезли собственно «к бабушке».

Забегая вперед, отмечу, живописца из меня не вышло – разве что только писатель. В этом же лирическом отступлении добавлю – писатель надежд на художественную карьеру не оправдал, а потому родня до сих пор жалеет, что вместо кистей и мольберта – в деревенском магазине тогда нашлась лишь книга о рыцарях. Кстати, к чести издателей, книга с картинками была. Да, у меня в начале лета как раз день рождения был.

Читать я тогда еще плохо умел – все больше смотрел картинки. На одной из них был изображен рыцарь в шлеме и латах, гордо восседающий на боевом коне. Подпись под картинкой я таки одолел по слогам:

- Кре-крес-кресто-кре-сто-вый по-ход!

Потом еще немного потренировался читать, сидя в лопухах за сараем. К вечеру я уже как взрослый выговаривал слитно:

- КрЕстовый поход!

Но меня все равно высмеяли, обидно так было. Помню, густо так покраснел тогда, а дед усадил меня на колени объяснять, что поход «крестОвый», а рыцари называются «крестонОсцами». Я деловито осведомился, памятуя изображение рыцаря в книжке, почему рыцари носят крест, если нарисованы с мечами – а соответственно носят мечи. Дед покряхтел:

- Незадача, однако, - и затребовал мою книжку.

После некоторых раздумий, пока я сидел тихо и благоговейно взирал на него, словно сам дед возглавлял стотысячную армию против неверных, он, тыча пальцем в указанную мной картинку, весело мне подмигнул:

- Ну вот же, внук! Смотри! У него на груди крест! Он на груди крест носит!

Действительно, поверх лат примерно от шеи до пупка рыцарь украсился витиеватыми линиями, весьма отдаленно напоминающими крест. Но с аргументацией деда трудно было спорить.

С тех пор я грезил идеей о крестовом походе. Для начала раздразнил соседского кота, чтобы тот меня поцарапал, предъявил сию смертельную рану бабушке и выпросил йод, мужественно засопев:

- Я сам!

Бабушка всплеснула руками:

- Какой храбрый! Прямо настоящий рыцарь!

Я про себя возгордился несказанно, но тут же понял – дед рассекретил.

Мне был выдан открытый пузырек коричневой жидкости с едким запахом и спичка, с накрученным на нее кусочком ваты.

Старался я долго. Почти полчаса вырисовывая перед зеркалом от шеи до пупка витиеватый рыцарский крест. Выходило плохо. Да и на картинку из книжки походило мало. Но я не отчаивался.

«Наверное надо больше йоду», - думал я, не щадя содержимого пузырька.

Вскоре руки мои чернели как у заправского мавра, против которых собственно и воевали рыцари-крестоносцы, а на животе красовалось жалкое подобие креста. Это бумага плоская, на ней удобно рисовать, живот же – мягкий, особенно после завтрака, а потому прямые линии на нем не всегда выглядят прямо.

- Это что еще за пропеллер Карлесона на пузе? Ты же в рыцарей вроде играешь! – на этой реплике деда я однозначно понял, как нелегка судьба истинного борца за веру.

Я два дня аж не ходил на речку. Пацаны истошно орали под забором, в первый день еще весьма вежливо обращаясь «Ковбой», а во второй, присовокупив немного фантазии, и вовсе осмелели наградив меня – интеллигентного городского паренька нелестной, но от этого не менее смачной дразнилкой - «Ковбой на убой».

Так появился шлем. А что мне еще оставалось делать? На речке демонстрировать йодистый пропеллер было унизительно. Потому, я весь день слоняясь по двору, очутился у колодца. Вначале просто чтоб умыться – жара в тот день стояла знатная. Затем, умываясь, начал всматриваться в свое отражение в ведре. И тут меня осенило – шлем! Из ведра выйдет отличный шлем! Блестящий, ровный, гладкий! Прародители ковбойской кричалки просто от зависти лопнут.

Нынешнее – второе ведро, уже без дна, было изъято у чучела – там оно тоже приходилось головой, а в моем случае надевалось на голову.

Дабы вновь не ошибиться с пропорциями, я для правдоподобия погрузился в тьму ведра по самые плечи. Глаза привыкли к темноте. Придерживая ведро на плечах одной рукой, я сжал другую в кулак и тихонечко постучал в том месте, где предположительно находится правый глаз. Затем «достучался» до левого глаза.

«Работает!» - возликовал я, снял ведро с головы и, пошатываясь от резко бьющего в глаза света, поволокся в дом за печным углем.

Обернулся быстро, незамеченный бабушкой. Поднял ведро, гордо зажал в руках ловко добытый уголь и двинулся навстречу раскидистым листьям.

Я так и стоял в лопухах, старательно намалевывая «глазницы» ведру-шлему на своей голове, как еще издали, с самого начала «красной дорожки» послышался заливистый хохот деда. От неожиданности тело мое в шапке-невидимке (а в данном контексте эта терминология более уместна) потеряло равновесие и самая тяжелая его часть многострадально шлепнулась в мягкие листья лопухов. Сказать, что крестовый поход накрылся медным тазом - было бы несправедливо. Мой первый крестовый поход, сопровождаясь соответствующим протяжным лязгом, накрылся именно цинковым ведром.