В сумраке ночном угрюмом, тих, объят печальной думой,

Я дремал над книгой умной позабытых древних саг...

Уловил вдруг еле-еле тень движенья на портьере,

Шорох странный возле двери - не попасть бы мне впросак!

Робкий стук раздался снова - в сердце постучался страх.

Постучался - просто так.

 

Помню эту ночь злосчастья и декабрьское ненастье,

Танец светотеней страстный от камина – на ковре...

В мудрости нет избавленья, книги не дают забвенья,

В жизни бренной – та же тень я, на зеркальном серебре.

Книги о Линор не скажут, что была ровнёй заре -

Ни весной, ни в декабре.

 

Красных штор зловещий шелест, как весной цветущий вереск,

Как форели бурный нерест - душу тайной бередил...

И стремясь унять биенье сердца, сжатого волненьем,

Я сказал себе в сомненьях: «Это поздний путник был!

Старый пилигрим стучался, на исходе ветхих сил.

Знать, дорогу он забыл...

 

Взявши потеплей одежду, распахнув пошире вежды,

Душу укрепил надеждой и пошёл к дверям скорей...

«Сударь, не судите строго, я сейчас вздремнул немного,

Не расслышал я, ей Богу...постучалиcь бы бодрей...»

Во дворе ни зги не видно... Глянул - пусто у дверей.

Тьма... Ни звёзд, ни фонарей.

 

Удивился: что за трюки? Тишина глотает звуки,

Сердце мается от муки с тех неблизких, давних пор.

В нём - лишь боль и это слово, для меня совсем не ново,

Но во рту катаю снова слово сладкое «Линор»...

Я шепчу, себя не слыша, слышу только эхо с гор –

Эхо вторит мне: «Линор...»

 

Сел, вернувшись, у камина, весь в плену тоски и сплина...

Только отхлебнул я джина – зазвенело вновь стекло.

Угли трескались от жара, а душа во мне дрожала,

Страх терзал меня, как жало... «Это ветка бьёт в окно!»

Я сказал... «Какая тайна? Там же нету никого!»

Ветер... больше ничего!

 

Всё ж сорвать неплохо б маску с тайны, что я мнил опасной...

Подошёл к окну тотчас, но, только ставень я открыл,

Как влетел в мою светлицу Ворон – царственная птица,

Дней былых свидетельница и пособница злых сил.

Молча он на бюст Паллады сел, под сенью чёрных крыл,

Словно он всегда там был.

 

Позабыв про боли в сердце, я смотрел смеясь, поверьте,

Как мой гость, в неверном свете, будто это навсегда,

Так устроился с удобством... И спросил его я просто,

Как желанного мне гостя: «Как попали Вы сюда?

Как зовут Вас, Сын Плутона, чёрной тризны тамада?»

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

Очень это было странно, что ночной мой гость незваный,

Отвечал мне так туманно, и вселился, как беда –

Не спросивши дозволенья, сев на бюст без разрешенья,

И зловеще, без волненья, каркнул мне в лицо... Когда,

С кем, и где это бывало? Это что за ерунда?

Что за имя – «Никогда»?

 

Больше не добавив слова, величавый и суровый

Он уставился так строго - как палач ли, как судья...

И невольно вдруг забрезжил луч воспоминаний прежних -

Где друзья, и где надежды, что хранили нас тогда?

Всё ушло... и эта птица возвратится в никуда...

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

Я, остолбенев от шока, посмотрел в воронье око –

Мне бы разобраться только – это приговор суда?

Нет, других он слов не знает, Вороны - не краснобаи,

Ни из ада, ни из рая не посланник он сюда.

Перенял он это слово от хозяев, некогда...

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

Что он хочет, этот Ворон? Он глядит недвижным взором,

И зловещих мыслей полон, словно мёртвая вода...

Иль дрожат мои колени от игры воображенья,

От дурного наважденья, всплывшего из тьмы, со дна?

В бархат кресла погрузившись, я безрадостно гадал -

Чем грозит мне «Никогда!»

 

И разгадку той шараде я искал в вороньем взгляде...

Птица это ли, исчадье? Глаз мерцает, как слюда!

Все мы тени в этом мире, все мы сгинем без следа.

И лаская кресла бархат, я раздумывал со страхом –

Не восстать Линор из праха, не вернуться ей сюда...

Не вернуться никогда...

 

Неожиданно, блистая, будто ярких искр стая,

Пронеслись, в ночи растаяв, лучших дней моих года,

Будто серафим – дыханьем - утишил мои страданья...

«Так зачем твоё молчанье, скоро ли души страда

Кончится? В том Божья воля, эликсир забвенья дай!»

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

«Знаю, ты исчадье ада и к прощению преграда,

Ты лишил меня награды, что принёс мой ангел - да?

Будь ты проклят, Ворон вещий, ты мне душу, словно в клещи,

Сжал, как враг людей извечный – что ж, огню её предай!

Но скажи, есть в Галааде благодать? Забвенья дай!»

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

"О, Пророк и злобный демон, не смотри, что небо немо

Лишь одно к тебе есть дело – зыбкую надежду дай,

Что за мира хрупким краем повстречаю в светлом рае,

Деву ту, что наполняет душу светом – навсегда...

Ту, что ангелы Линорой кличут, во Святых Садах.

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

«Изверг ты! Тебе всё мало?, - молвил я ему устало, -

Вот и Солнце вроде встало, ты ж вернись во тьму, туда,

Где царит лишь холод вечный, и где ценят дар твой вещий -

Развлечения похлеще ты найдёшь себе тогда!

Клюв из раны сердца вырви, позабыть тебя мне дай...»

Каркнул Ворон: "Ни-ког-да!"

 

Знаю я – отродье ада не слетит с плеча Паллады,

Нет, не свергнуть с трона гада, и вокруг густеет мгла...

Всё сидит он, не мигая, свет из окон с тьмой мешая,

Тенью в душу прорастая, и не сгинет никуда!

Пригвождён к ковру я тенью, и не встану никогда...

Нет, не встану никогда!

 

Оригинал на английском:

The Raven. Edgar Allan Poe

 

Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,

Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,

While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,

As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.

"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door

Only this, and nothing more."

 

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,

And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.

Eagerly I wished the morrow; vainly I had sought to borrow

From my books surcease of sorrow sorrow for the lost Lenore

For the rare and radiant maiden whom the angels named Lenore

Nameless here for evermore.

 

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain

Thrilled me filled me with fantastic terrors never felt before;

So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating

"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door

Some late visitor entreating entrance at my chamber door;

This it is, and nothing more,"

 

Presently my heart grew stronger; hesitating then no longer,

"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;

But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,

And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,

That I scarce was sure I heard you" -- here I opened wide the door;

Darkness there, and nothing more.

 

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,

Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream to dream before;

But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,

And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"

This I whispered, and an echo murmured back the word "Lenore!"

Merely this and nothing more.

 

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,

Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.

"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice;

Let me see then, what thereat is, and this mystery explore

Let my heart be still a moment and this mystery explore;

'Tis the wind and nothing more!"

 

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,

In there stepped a stately raven of the saintly days of yore.

Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;

But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door

Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door

Perched, and sat, and nothing more.

 

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,

By the grave and stern decorum of the countenance it wore,

"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven.

Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore

Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"

Quoth the raven, "Nevermore."

 

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,

Though its answer little meaning little relevancy bore;

For we cannot help agreeing that no living human being

Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door

Bird or beast above the sculptured bust above his chamber door,

With such name as "Nevermore."

 

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only

That one word, as if his soul in that one word he did outpour.

Nothing further then he uttered not a feather then he fluttered

Till I scarcely more than muttered "Other friends have flown before

On the morrow will he leave me, as my hopes have flown before."

Then the bird said, "Nevermore."

 

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,

"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,

Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster

Followed fast and followed faster till his songs one burden bore

Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore

Of 'Never-nevermore.'"

 

But the Raven still beguiling all my sad soul into smiling,

Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;

Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking

Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore

What this grim, ungainly, gaunt, and ominous bird of yore

Meant in croaking "Nevermore."

 

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing

To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;

This and more I sat divining, with my head at ease reclining

On the cushion's velvet violet lining that the lamp-light gloated o'er,

But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,

She shall press, ah, nevermore!

 

Then, methought the air grew denser, perfumed from an unseen censer

Swung by angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.

"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee - by these angels he has sent thee

Respite - respite and nepenthe from the memories of Lenore!

Quaff, oh quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!"

Quoth the raven, "Nevermore."

 

"Prophet!" said I, "thing of evil! prophet still, if bird or devil!

Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,

Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted

On this home by Horror haunted tell me truly, I implore

Is there is there balm in Gilead? tell me tell me, I implore!"

Quoth the raven, "Nevermore."

 

"Prophet!' said I, "thing of evil! prophet still, if bird or devil!

By that Heaven that bends above us by that God we both adore

Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,

It shall clasp a sainted maiden whom the angels named Lenore

Clasp a rare and radiant maiden, whom the angels named Lenore?"

Quoth the raven, "Nevermore."

 

"Be that word our sign of parting, bird or fiend!" I shrieked upstarting

"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!

Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!

Leave my loneliness unbroken! quit the bust above my door!

Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"

Quoth the raven, "Nevermore."

 

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting

On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;

And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,

And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;

And my soul from out that shadow that lies floating on the floor

Shall be lifted nevermore.