Я не знаю свой город…

Не знаю его одноликих улочек, разбросанных по окраинам, трущебных свалок с бомжами и бродячими собаками, запутанных эстакад и шоссе с неизменными автомобильными пробками.

Не знаю снующих, толпящихся, суетящихся людей; таджиков, сидящих на корточках; бизнесменов, заруливающих к бизнес-центрам; холеных женщин, выходящих из салонов красоты.

Не знаю, для кого призывно светят огни дорогих ресторанов и клубов.

Не знаю, кому продают элитные шубы и квартиры, для кого столько рекламы на улицах. Не знаю, зачем вырубают последние деревья под стоянки авто, почему замусорены улицы и как можно жить в загазованном пространстве.

Не знаю, отчего в этот город стремятся попасть провинциалы и сколько здесь беспризорников, пьяниц, наркоманов.

Не знаю, можно ли без опаски ездить в метро, ходить по улицам, сидеть в сквере.

Не знаю, что от города ждать, не знаю, как в нём жить? Москва, я не знаю тебя!

Город не знает меня.

Не знает, что я живу здесь, хожу по его улицам, езжу в транспорте уже третье поколение подряд.

Не знает, что я люблю его.

Не знает, что я ужасаюсь его запущенности и напыщенности.

Не знает, что я знаю, каков он на самом деле, мой задиристый, лубочный город.

Город не знает, что я люблю его двор на Никитском бульваре, где грустно смотрит сквозь решетку забора Николай Васильевич и особняк Толстых, последний приют Мастера…

Город не знает, что мне нравится гулять по воде от Краснопресненской набережной до Смоленки, пешком по Ермолаевскому переулку до Патриарших, по Новому и Старому Арбатам.

Город не знает, что я часто бываю в Свято-Покровском монастыре, чтобы поклониться Святой Матронушке, в театре «Сатирикон», чтобы окунуться в атмосферу вседозволенности, на смотровой площадке Воробьевых гор, чтобы представить себя в полете над городом … Москва, ты не знаешь меня!

Я не знаю свой город. Мне не хватит одной жизни, чтобы узнать его.

Город не знает меня. Потому что сложно сосчитать камешки брусчатки.

Город не знает… Не знает… Знает.

Я не знаю… Не знаю… Знаю.

 

 

«Пить», - шепчут высохшие деревья.

«Пить», - шелестит выжженная трава.

«Пить», - шуршит растрескавшаяся земля.

«Пить», - разевают клювы растрепанные голуби.

«Пить», - молит раскаленный город.

Но никто не слышит этих голосов, никто не напоит страждущих. Они ведь почти призраки…

И только раскаленное солнце безучастно взирает на почти безлюдные площади и парки с ранней желтизной. Какое ему дело до изнемогающих от жары?

Шершавыми губами делаю глоток пластиковой воды. Кажется, в городе остались только призраки и вода в фирменных бутылках.

Призраки деревьев выступают мрачными тенями из тумана… «Пить!».

Призрак травы сухой соломой рассыпается под ногами… «Пить!»

Призрак земли… Призраки угорающих людей… Призрак города, коптящегося на чудовищной жаровне…

И неоткуда помощи ждать – все окутано дымом лесных пожаров, все пронизано удушьем зноя и мглы… Все в городе не живет – выживает. Не двигается – растворяется. Застыло время - заблудилось. Застыла мгла – куда ей идти? Здесь она питается людскими липкими страхами. Здесь она накрыла грязным покрывалом крыши домов. Осела клочьями на деревьях. Закутала в коконы людей. Мгла давит и подавляет живое, заставляет прятаться. Только она живая в городе. Не призрачная, вполне осязаемая…

Протягиваю руку, хватаю кусок. Трепещется, хочет обратно на асфальт упасть сизым комком и растечься безразмерным пространством, поглощая все на своем пути. Деревья, соседний дом, собаку… Ненасытная мгла! Сколько еще ты будешь ползти, змеясь, по улицам? Скольких еще задушишь в объятиях?

«Пить!» - из последних сил просит город… Он ждет избавления, ждет дождя. Прозрачная вода прогонит мглу, напоит деревья, траву, землю, голубей, людей… Город встрепенется, почистит перышки, скинет серые призрачные балахоны… Оживет. Люди будут жить…

Но солнце, такое же призрачное, как и все здесь, по-прежнему смотрит безразлично кровавым глазом на город, которого уже почти нет…

 

 

Мне в толпе людской неуютно… Спину взгляды буравят косые. Оглянуться? Но как-то страшно. Вдруг со смертью я встречусь взглядом? С черной смертью, глаза в глаза. И не скатится вниз слеза, и не дрогнет ее рука, не появится мысль: «За что? Что мне сделали люди в метро?»

Мне в толпе людской одиноко… Каждый занят собственным горем. Кто-то ругань затеял утром, кто-то сжег любимую блузку, кто-то просто не выспался сильно, а быть может еще не проснулся… Вот последним умирать не страшно – это просто плохой сон приснился.

Мне в толпе людской очень скучно… В серый лист слились лица-маски. Перекошенные и смешные, длинноносые и расписные… И никто друг друга не знает, и никто никому здесь не нужен. Только смерть где-то рядом витает… Мне не хочется стать ее другом, побрататься со всеми кровью...

Мне в толпе людской так тоскливо… Обреченность, покорность моменту. Моя жизнь в руках очень многих… Настороженность, раздраженность. Все от страха готовы сорваться.

Накричать, нагрубить… Очень жалко, если этим закончится путь. Мне не нравится этот образ.

Мне в толпе людской неуютно… Я стараюсь ездить все реже. Не смотреть, не смеяться, не плакать. Подобраться и думать о главном – если смерть вдруг стоит за спиною,

то суметь распознать за мгновенье. Заглянуть ей в глаза, вдруг на сетке отражается доля сомненья? Ну, зачем же нам гибнуть вместе? Это все же не женское дело…

 

 

Как же просто слепить снеговика! Накатаешь несколько снежных комьев, один больше другого, да и поставишь кое-как друг на дружку. Вот и готов снеговик. Вместо носа – красная морковка, рот застыл черной щелью. Некультяпистый снеговик. Гражданин зимней страны.

Растопырил снеговик руки и пошел по улице, подметая белой шубой обледенелую дорогу.

Идет, с боку на бок переваливается, переставляет снежные ноги, с трудом сохраняя равновесие. Что с него взять? Неуклюжее порождение зимы.

А кто еще, кроме снеговиков может населять этот белый холодный мир? Все живое спряталось, уснуло до весны, и только снеговики бродят неприкаянные, с одним им ведомой целью…

С мыслями, промерзшими до ржавого ведра на голове.

С сосульками на морковных носах.

С рыхлыми, ватными боками.

Вот так посмотришь темным зимним утром на улицу – в сером сумраке одни снеговики бредут из дворов по извилистым снежным тропинкам…

 

 

…А за окном опять метель… И мысли разлетаются снежинками - выдули их холодные ветры.

Мысли мои стелятся теперь февральской поземкой над белым городом. Мысли никому не нужные, стылые…

Зябко. Теплый шерстяной свитер не помогает согреть душу – белая шерсть, словно ледяной коркой, сковывает её.

И мне не выбраться, не согреться, пока не выглянет весеннее солнышко.

Но где оно? Нет солнышка. Лишь серые тучи нависли угрожающе и все сыплют, сыплют опостылевший снег. Одно лишь желание осталось – спать. Спать, накрывшись белым снежным покрывалом.

Так и земля, верно, уснула сном упокоенным под толстыми сугробами и ждет живительного тепла. Дождется ли? Или навсегда сгинет под снежными заносами?

За окном опять метель… Снова мысли путаются и кружатся… Или это снежинки? А может, это авитаминоз в ослабленном за зиму организме моем творит злые шутки?...

 

 

Я вижу. Цветные тени живут во мне. Голубое милосердие, красная любовь, белая печаль… Они спорят, ссорятся, мирятся. Они это я.

Я слышу. Музыка жизни звучит во мне. Бурлит кровь, шумит прибой в ушах… Чуть тише, иногда – чуть громче. Музыка всегда со мной.

Я говорю. Слова мне не нужны. О боли, тепле, холоде, ласке – языком жестов. Я постоянно в движении.

Я не вижу окружающих, но вижу себя изнутри.

Я не слышу посторонний шум, но слышу свои мысли.

Я не говорю ни слова, но умею рассказывать.

В коконе немощной оболочки живу Я.