-Ах, ты тварь! Мерзавка! Соплячка!

 

-Мамочка, я больше не буду! Прости, мамочка!

 

Визг, стук, рев.

 

Хильда приоткрыла дверь, чтобы лучше слышать. Вопли и ругательства неслись со второго этажа. Туда, на второй этаж, вела крутая винтовая лестница с узкими каменными ступенями. Страшно неудобными. Ступени расходились веером от центра к стене. Нормальная нога сорок первого размера целиком на ступеньку не вмещалась. Приходилось либо ползти вдоль стенки, обирая паутину и пыль, либо идти будто бы на цыпочках.

 

В трех квартирах второго этажа жили семьи русских военных. Шумные, громогласные, с бестолковыми детьми. Хильда неодобрительно покачала головой. Она достала сигарету из мятой пачки, огляделась в поисках спичек, не нашла, вышла в коридор, запахнув черный шелковый халат с крылатым драконом на спине. Дракон сильно смахивал на тритонов, которые в обилии водились в болотце за домом. Рейн, младший сын Хильды, когда был поменьше, таскал этих тритонов домой, сажал в стеклянные банки и что-то там изучал в тритоньей жизни. И даже записывал свои наблюдения в тетрадочку. Хильда ворчала, но терпела.

 

В узенький коридор с дурацкой винтовой лестницей соседка Тамара умудрилась впихнуть тумбочку для керогаза. Керогаз пыхал желтым пламенем и невыносимо вонял керосином. Держать дома это вонючее чудовище Тамара не решалась. Сама Хильда готовила на электроплитке. А чтобы счет за электричество не вызывал сердечного приступа, в счетчик ловкий Михкель - Хильдин муж - всадил хитрого "жучка". Поэтому ей не было нужды держать в доме такое одоробло, как у Тамары. И по этой же причине Хильда смотрела на соседку с чувством превосходства. В зеленой кастрюле что-то булькало, исходя паром. Тамара готовила обед. Хильда наклонилась и осторожно прикурила от огня. Вопли наверху стихли. Анька перестала воспитывать свою непослушную дочь. Или отдыхает. Хильда глубоко затянулась и, ухватив полой халата крышку кастрюли, чтобы не обжечься, полюбопытствовала, что у соседки на обед. Хм! Презрительная усмешка скривила тонкие в фиолетовой химической помаде губы. Картошка! Опять картошка. Наверху хлопнула дверь, послышались голоса. Хильда швырнула крышку на место и шмыгнула в свою комнату. Но дверь не закрыла, а только прикрыла. Вот пробежала, едва касаясь ступенек, Анькина дочь - Нэля. Всхлипывает, шмыгает носом, видать, здорово досталось от матери. За ней, шаркая тапками, чертыхаясь и ворча, спустилась Анька. Они направились в глубь двора, где в густой зеленой траве празднично желтели одуванчики. Любимое место дворовой детворы. Здесь, на этой полянке, как только начались школьные каникулы, русские девчонки целыми днями возились с куклами, наряжали, укладывали спать, наряжались сами. Соплюшки, а туда же! Хильда усмехнулась. Она пристроилась у окна за занавеской. Анька с дочкой тем временем что-то искали на полянке. Вернее, искала Нэля, а мать, уперев руки в толстые бока, стояла, надзирая за поисками.

 

- Деньги что ли потеряли? - озадачилась Хильда.

Нэля ползала по полянке на коленках, она бестолково водила ладошкой по траве, испуганно поглядывала на мать.

 

Любопытство одолело. Запахнув халат, сунув ноги в выходные шлепанцы на тоненьких каблучках, Хильда выплыла из подъезда. Каблучки под тяжестью ее грузного тело тут же увязли в мягкой земле. Подойти ближе Хильда не решилась и вернулась на утоптанную тропинку, что вела мимо колонки к сараям. И уже оттуда спросила:

 

- Что-то потеряла, Аня?

По-русски Хильда говорила с трудом, с сильным акцентом. Но для общения с покупателями такого знания языка вполне хватало. Она трудилась в продуктовом магазинчике на вокзале.

 

- А-а-а, Хильда, привет...- Анна кисло улыбнулась. - Да вот Нэлька колечко обронила.

 

- Дорогое? - оживилась Хильда. Ее цепкий взгляд уже обшаривал траву.

 

- С александритом, - процедила Анька. - Ищи, ищи, чудище!

 

"Чудище", утирая слезы, продолжало бессмысленно метаться по траве.

 

- Нету, - бормотала Нэлька, шмыгая носом.

 

- А где же оно? - взвилась Анна. Ее гневный визгливый голос заполнил двор. Хильда поморщилась. - Где, я тебя спрашиваю, зараза? Убью!

Бац! Хлесткий подзатыльник настиг провинившуюся дочь. Нэлька зарыдала в голос. Грязными ладошками она размазывала по чумазым щекам слезы.

 

- Я не знаю, - ревела она.

 

Хильда пошарила в кармане, вытащила непочатую пачку болгарских сигарет "Стюардесса", аккуратно вскрыла и закурила.

 

- Нельзя детям давать дорогие вещи, - произнесла она менторским тоном, затянулась несколько раз, щелчком отбросила окурок, скинула выходные босоножки, босиком прошлась по траве, тяжело опустилась на колени и стала методично обшаривать полянку. Шелковые полы халата Хильда подоткнула за поясок, чтобы не запачкать. Под халатом у Хильды обнаружилась нарядная розовая комбинашка в розовых же кружавчиках. Анька злобно закусила губу: "Вот зараза! Специально выплелась помогать, чтобы похвастаться комбинашкой. Спекулянтка чертова!" Хильда тем временем, не подозревая о завистливых Анькиных мыслях, старательно перебирала траву. Дракон-тритон на спине шевелился, как живой.

 

"И впрямь найдет, - подумала вдруг Анька, - а вот отдаст ли?" Не долго думая, она бухнулась на колени и пошла шерстить траву вслед за Хильдой. Теперь уже трое ползали по полянке, сосредоточенно сопя.

 

Скрипнула калитка. Во двор вбежал красивый светловолосый мальчик лет тринадцати в голубой рубашке и шортах. Сын Хильды - Рейн. Дворовые девчонки - Нэля и ее подружка Иринка - с Рейном никак не ладили. Он дергал их за косы, обсыпал песком, а повзрослев, норовил ущипнуть за попку. Иринку, свою ровесницу, с тех пор, как ее крепкие грудки стали задорно топорщиться под тонким сарафанчиком, Рейн, пыхтя и краснея, норовил зажать в тесном коридоре, больно тискал потными руками. Иринка сердито отбивалась, шипела, как разъяренная кошка, плевалась и царапалась. Но родителям не жаловалась. А завидев Рейна, возмущенно фыркала. Но Нэлька подозревала, что в этом демонстративном фырканье больше игры, чем настоящего гнева. А на самом деле Рейна и Иринку уже один раз видели в кинотеатре. на дневном сеансе! Хотя Иринка божилась, что с этим уродом она не то что в кино - на одном гектаре гадить не сядет.

 

- Ema, mida sa teed?( Мама, что ты делаешь?) - Рейн удивленно уставился на ползающую группу.

 

- Kas sa ei n;e? Otsid ring! ( Не видишь? Ищу кольцо!)

 

- Mida ring? (Что за кольцо?)

 

- J;ta mind rahule, Raine , siis on parem otsida abi. Nelya kadunud s;rmus .( Отстань Рейн, лучше помоги искать. Нэля потеряла колечко), - Хильда, раскорячившись, с трудом поднялась, отряхивая коленки. Не торопясь одернула комбинашку, чем вызвала новый приступ зависти у Аньки, поправила халат.

 

- Kallis? ( Дорогое?) -

 

- Ma ei tea. Arvatavasti . Juba poole tunni indekseerimise. ( Не знаю. Наверное. Уже полчаса ползаем.)

 

Анна, не перставая перебирать травинки, раздвигать их, напряженно прислушивалась к переговорам матери и сына. О чем они там сговариваются? Не зная эстонского, она очень переживала, что мать и сын сейчас обговаривают, как половчее умыкнуть колечко.

 

Рейн пожал плечами и неохотно опустился на колени. Он лениво водил рукой по траве, часто поглядывая на калитку, словно поджидал кого-то. И напоролся голой коленкой на острый камешек.

 

-Kurat! (Черт побери!) - выругался мальчишка и вскочил.

 

"Ну, вот! Так я и знала! Ой, не видать мне кольца! Найдут его кураты и оприходуют",- опять всполошилась Анна.

 

Тут надо сказать, что между всеми народами, что населяли Советский Союз в то золотое время, царили мир и интернациональная дружба. Пролетарии всех стран соединились на одной шестой суши в одном братском объятии. И в газетах про дружбу писали, и с высоких трибун про дружбу говорили. Поэтому каждый, живущий в Советском Союзе, твердо знал, что он полноправный член единой семьи братских народов. И эта дружная семья быстрыми шагами, просто семимильными шагами, движется в направлении светлого завтра, когда никаких наций не станет вовсе. Ни русских, ни эстонцев, ни армян. Никого! А будет одна единая общность - советский народ. Все, кроме Хильды, это знали и понимали. И только Хильда, особенно когда подвыпьет, все допытывалась у Тамары, Иринкиной матери, какой они национальности? В голове у Хильды все перемешалось. Почему-то Хильда была уверена, что все, живущие в Советском Союзе, - поголовно русские. Все. И она, Хильда, тоже русская. И ее сын Рейн - русский. И Муж Михкель, молчаливый добродушный толстяк, ни слова не знавший по-русски, тоже русский. Но они вдобавок еще и эстонцы. Типа: все - фрукты, а мы еще и яблоки. Тамара, хохоча, пыталась объяснить Хильде, как та не права. Это как раз они, Тамара и Иринка, самые что ни на есть русские. И Анька - тоже русская. А ее муж - украинец. А Галка из третьей квартиры - башкирка. И на самом деле ее зовут Гульсылу. А Хильда - наоборот, эстонка. Но Хильда продолжала упрямо допытываться, какой они нации? И недоуменно закатывала глаза, кривила тонкие губы в фиолетовой помаде, затягивалась папироской, словом, всячески демонстрировала свое непонимание.

 

Однако вынуждена заметить, высокое гордое звание братских народов совершенно не мешало некоторым представителям этих самых народов на бытовом уровне испытывать друг к другу снисходительное чувство некоего превосходства. Причем свое превосходство все переносили с легкостью, а вот чужое.... Обида разгоралась тем сильней, чем не понятней было, на чем это чувство превосходства, собственно, замешано? Почему росло оно и пухло, словно квашня на печке. Украинцы величали русских москалями и кацапами, а те не оставались в долгу и отвешивали хохлам такой же мерой. Эстонцев в сердцах называли куратами. Эстонцы тоже не молчали и припечатывали русских собратьев по интернациональной дружбе не менее обидным словечком, с намеком на некое домашнее пятачковое животное. Ну, было, было! Слова из песни не выкинешь. Но этакими непотребными вещами занимались исключительно отсталые, несознательные элементы. Вынуждена признать, что Анна как раз к таковым и относилась.

 

Теперь, читатель, тебе понятно, почему Анна, ползая среди одуванчиков, шепотом величала Хильду кураткой. Я понимаю, как это непотребство больно ранит твое чувствительное сердце, дорогой читатель. И мне не по себе. Но истина дороже. Однако продолжим наш рассказ.

 

Анна теперь не столько искала кольцо, сколько не спускала глаз с навязавшихся на ее голову помощников, остро жалея, что не знает эстонского языка.

 

Тем временем Хильда, перекурив, предложила разделить поляну на участки по числу ищущих. Она даже нашла палку и стала продирать в траве границы предполагаемых участков. И тут из угловой квартиры, опираясь на палочку, вышла Марика Карловна. Между прочим, бывшая фрейлина ее императорского величества. Вот так-то! Укладка - волосок к волоску. Белоснежная блузка. Под воротничком - сверкающая рубинами брошь. Черная юбка как будто только что из-под утюга. Голова откинута, подбородок вздернут. Осанка! В руках бидончик. Для воды.

 

Надо сказать, что все удобства в нашем нелепом доме: вода, сортир - находились во дворе. И все жильцы, даже бывшая фрейлина, носили воду из колонки в центре двора. У колонки существовала специальная длинная ручка, ну, вроде рычага. Надо было долго раскачивать этот рычаг, прилагая немало сил, чтобы из трубы тонкой нервной струйкой наконец побежала вода.

 

Деревянный сортир хоронился в глубине двора за сараями. Голыми попами на сиденье с отверстием никто из жильцов естественно не садился. Все громоздились на стульчак ногами, принимая позу орла на покое. Все, кроме фрейлины ее императорского величества. Высокий сан, преклонный возраст и больные ноги не позволяли ей взбираться на стульчак. История умалчивает, как она решала эту житейскую проблему. Она никогда ни на что не жаловалась. Всегда - осанка. Всегда - белоснежная блуза. И никаких халатов!

 

Управившись с хозяйственными делами, Марика Карловна садилась в кресло у окна. И сидела часами. Ее красивое, породистое лицо на фоне старинного кресла темного дерева с резной высокой спинкой, казалось прекрасной картиной в дорогой оправе. Картиной из совсем другой жизни, которой ни Анна, ни тем более Нэлька, ни даже Хильда не знали.

 

Правда, у Хильды помимо "жучка" в пробках было еще одно большое преимущество перед всеми жильцами: у нее у единственной(!) в квартире соорудили туалет. Иногда, обычно находясь в подпитии, Хильда приглашала кого-нибудь из жильцов полюбоваться на достижение человеческой мысли и последнее слово в области бытового комфорта. В тесной темной каморке, выгороженной в углу кухни, вертикально из пола торчала металлическая, довольно ржавая труба, должно быть сотка. На нее надевалось некое приспособление, на которое, прицелившись, можно было осторожно присесть и справить нужду. Но только одну. Либо малую, либо большую. А вместе - никак. Устройство не позволяло. Но Хильда все равно гордилась и важничала.

 

И вот Марика Карловна шествует по воду, как английская королева, и видит следопытов, елозящих в одуванчиках. К тому моменту их уже четверо: Анька с дочерью и Хильда с сыном. Любопытство свойственно даже королевским особам. Марика Карловна меняет курс, приближается к соседям и строго интересуется:

 

- Mis juhtus, Hilda? (Что случилось, Хильда?)

 

Хильда объяснила.

 

-On vaja niita muru (Надо скосить траву), - непререкаемым тоном заявила Марика Карловна.

 

Хильда загрустила. Ей совсем не улыбалось искать косу и тем более косить. Но спорить с фрейлиной в нашем дворе никто не осмеливался.

Анна совсем запереживала. Число помощников росло, а с их ростом, как ей казалось, в обратной пропорции уменьшался шанс заполучить утерянное кольцо. Будь оно неладно! Расстроенная Анна наподдала притихшей было Нэльке. Нэлька взвыла. Марика Карловна еще выше вздернула подбородок и процедила сквозь зубы:

 

- Beating laps on alandav. (Бить ребенка - унизительно).

 

Анна ни черта не поняла, но догадалась по брезгливому выражению лица старой фрейлины, что та ее осудила. Анна оробела. Она уже и не рада была, что затеяла поиски кольца. Тем более, что кольцо-то было так себе. Дрянь. Дешевка, купленная в газетном киоске за три рубля две копейки. Дешевле бутылки водки. И как теперь выбраться из этой ситуации, Анна не знала.

 

И тут появился Михкель. Если помните, муж Хильды.

 

- Hilda, siis oleksin seal pikka aega v;rrelda? Ma tahan s;;a. (Хильда, ты долго будешь там ползать? Я есть хочу!)

 

Обрадованная Хильда тут же поручила мужу раздобыть косу и немедленно скосить траву, сославшись на Марику Карловну. Михкель обиженно засопел, но возразить фрейлине не осмелился. Он исчез за сараями и через несколько минут появился с косой. Анна, ухватив Нэльку за руку, отряхивала халат и что-то сердито бормотала. Нэлька понуро стояла, не обращая на мать внимания. Марика Карловна руководила покосом, а Михкель, обливаясь пОтом, обкашивал полянку. Через полчаса все было кончено. Скошенную траву сгребли. Лысая поляна высветилась уродливым пятном , и всем стало ясно, что кольца здесь нет и, видимо, не было.

 

Марика Карловна, развернувшись, пошла к колонке. Желтый бидончик раскачивался в ее жилистой худой руке. Михкель, утирая раскрасневшееся лицо, оттащил косу за сарай и потрусил вслед за Хильдой. Хильда, обтерла ноги, обула выходные босоножки и пошла домой кормить мужа. Рейн куда-то смылся. У скошенной полянки остались Анна с Нэлькой.

 

- Куда ж это проклятое кольцо делось? - тоскливо спросила Анна. Спросила просто так, для порядка, и потащила Нэльку домой в полной уверенности, что кольцо незаметно присвоили кураты. Разве ж их поймешь, чего они там лопочут?

 

В опустевшем дворе появились Рейн с Иринкой, быстренько проскочили мимо Марики Карловны и скрылись за сараями. Там, если пролезть через дыру в деревянном заборе, можно было очутиться в чужом саду. Ничейном. Дом еще только строился, и хозяева появлялись не так часто. Видно, деньжат не хватало. Недостроенный дом несколько лет пустовал. И старинный сад пустовал. Рейн с Иринкой, усевшись в тени развесистой яблони, молча смотрели на голубое небо в белых кудрявых облачках, на мелкие цветы в траве у забора. Голубые, похожие на крохотные звездочки, цветы.

 

- Su silmad on nagu need lilled. (Твои глаза похожи на эти цветы), - сказал Рейн и взял Иринку за руку.

 

Иринка ничего не поняла, но улыбнулась счастливой улыбкой. И у Рейна от этой улыбки, а может, от ясного летнего неба, а может, от теплого аромата согретых солнцем цветов, вдруг жарко забилось сердце.

 

- Смотри, видишь облачко над березой? Правда, на цветок похоже?

 

Рейн ни черта не понял, но улыбнулся такой же счастливой улыбкой и повторил:

 

- Цвье-ток. По-хьо-же.

 

Иринка засмеялась.

- Ты смешной.

 

Рейн кивнул.

- Sa oled v;ga ilus . (Ты очень красивая).

 

Иринка снова засмеялась и покраснела, слово " ilus" она поняла.

 

Рейн смотрел на ее курносое раскрасневшееся личико и чувствовал себя абсолютно счастливым.

 

- Ma armastan sind (Я люблю тебя), - пробормотал он, отвернувшись. Он боялся взглянуть на Иринку и вдруг почувствовал, как ее теплые губы влажно коснулись его щеки.

 

- Ma armastan sind ,- повторила Иринка. - Я правильно говорю?

 

И Рейн отчаянно закивал:

- Правьильно! Правьильно!

 

Марика Карловна, стоя за забором в тени развесистой яблони, слышала каждое слово. Она полюбовалась луговыми незабудками у забора, вгляделась в облако над березой и с грустью обнаружила, что оно совсем не похоже на цветок, как это виделось влюбленной русской девочке. "Совсем старая стала, ничего уже не вижу", - подумала старая фрейлина. Вообще-то, истины ради я должна сказать, что думала Марика Карловна на эстонском языке, словно кто-то посторонний скрипучим усталым голосом произнес внутри нее: "V;ga vana on muutunud, mitte midagi ei n;e ". И она согласилась с этим скрипучим незнакомцем. Она еще немножко постояла под яблоней. Ей не здоровилось. Ухватившись за забор, она пережидала приступ слабости. Она видела, как Иринка положила голову на плечо Рейну. А он тихонько обнял девочку. В траве громко и радостно стрекотали кузнечики, порхали разноцветные бабочки. Жизнь текла своим чередом.

 

Осторожно, чтобы не вспугнуть юных влюбленных, старая фрейлина заковыляла по тропинке через двор. Сегодня каждый шаг давался ей неимоверным усилием. И в груди, под снежной блузой, что-то томило и вроде как жгло. Кое-как добралась она до кресла и опустилась в него. Ее знобило, она нащупала на тумбочке плед, такой же старый и изношенный, как и хозяйка. Кое-как укрылась пледом и закрыла глаза.

 

Очень давно, во времена былинные, почти сказочные, Марику Карловну, тогда юную красавицу Марику, представили к царскому двору. И цвести бы ей фрейлиной ее императорского величества, щеголять в роскошных платьях, красоваться на балах. Но грянула революция. Родители Марики растерялись и от растерянности быстренько выдали дочь замуж за военного. Неравный брак. Но выбирать не приходилось. Сразу после свадьбы счастливый муж увез красавицу-жену в Париж. Там и остались. Муж работал по дипломатической части, а Марика тосковала по дому. Когда родился сын, он стал и ее домом, и ее родиной, и нежной привязанностью, и горячей любовью.

 

Младший сын родился уже в Эстонии, куда семья вернулась в двадцать пятом году. Марика хорошо помнила свой восторг, когда в первый же день по возвращении домой она отправилась на берег моря. Моросил дождь, она стояла под сосной, вдыхая чуть солоноватый влажный воздух и думала, что ничего лучше в ее жизни не было и никогда не будет. Как она могла так долго жить без этого серого невзрачного неба, без этого серого неласкового моря? Капельки дождя сбегали по сосновым иголкам. И все это: дождь, сосны, влажный песок, крикливые чайки - было так прекрасно, неповторимо прекрасно.

 

Тогда же они с мужем купили в пригороде Таллина особнячок, похожий своей нелепой констукцией на ковчег. Во всяком случае, так казалось Марике. Она сразу полюбила этот дом и называла его "наш ковчег". Может, потому, что после прекрасной французской чужбины дом стал ее спасением от житейских бурь и невзгод? Маленьким островком покоя. Можно сказать, счастья. Иногда покой и счастье так похожи. Они посадили под окнами жасмин, заложили яблоневый сад. Под одной из этих яблонь, посаженных руками мужа, прятались сегодня юные влюбленные.

 

Марика никогда не интересовалась политикой. Она любила мужа и детей, любила свой дом. Ей не было дела до событий в мире. Наивная, тогда она еще не знала, что так не бывает, так просто не может быть. Она тогда еще не знала, как умеют, казалось бы далекие события ломать людские судьбы. Когда в Эстонии установилась советская власть, Марика почти не заметила этой перемены. Младший сын много болел, и ее волновало только его здоровье. И ничего больше. Муж увез семью на глухой лесной хутор к дальней родне. Может, поэтому их не арестовали?

 

А потом началась война. Марика скрывалась все на том же хуторе, спасая младшего сына от войны. А муж со старшим сыном воевали в эстонском легионе. Когда же Советская армия погнала немцев из Прибалтики, Марика не смогла уехать. Муж со старшим сыном бежали из страны буквально последним пароходом. А она осталась, потому что меньший сын, раненый в голову, без сознания лежал в погребе. Сверху на крышку погреба хозяева набросали соломы. И только ночью выпускали Марику подышать воздухом и поесть. Она смотрела на рассыпанные в темном небе звезды, на оранжевую луну и мечтала о том, как когда-нибудь закончится война, вся семья снова соберется в ковчеге. На террасе второго этажа накроют белой скатертью стол. В розовые чашки севрского фарфора она разольет ароматный чай, испечет пирог с ревенем. Они будут пить чай, разговаривать и радоваться тому, что снова вместе. Под оранжевым абажуром лампы мотыльки будут кружиться в бестолковом танце. А из сада ночной ветерок принесет аромат цветущих яблонь. И это будет счастье. Мечты о встрече придавали Марике сил, и она терпеливо возвращалась в душный до вонючести погреб, где на соломенном матрасе метался в горячке ее сын. Она поила его куриным бульоном. Говорят, куриный бульон лучше всякого лекарства раны лечит. Как получилось, что младший сын у них не в них пошел? Хоть и мальчишка безусый, а участвовал в сопротивлении, чуть не погиб. Мать не смогла оставить раненого сына, хотя сердце разрывалось от тоски. Но впереди была желанная встреча, чай на террасе, оранжевый абажур. Надо только верить и ждать. Она верила и ждала.

 

Действительность оказалось куда как суровей. Марика была не только матерью героя-освободителя, но женой и матерью фашистских офицеров. И гнить бы ей за родственные связи в лагерях. Да еще с такой нестандартной биографией. Но пощадили. Ради младшего сына пощадили. Тот успел доказать свою лояльность власти. И даже вступил в коммунистическую партию, и даже стал, представьте себе, крупным партийным функционером. Но к матери наезжал редко. Отношений с ней не афишировал. Боялся за карьеру, должно быть. От брата и отца он публично отрекся. От матери вроде не отрекался, но и не жаловал. Она осталась одна.

 

Марике Карловне не без его хлопот выделили комнатку в конфискованном доме. И вот ведь ирония судьбы - в том самом доме, в ее любимом ковчеге, где она была когда-то счастливой женой и матерью. Правда, от ковчега мало что осталось. Дом перестроили под многоквартирный. И он утратил свою самобытность. Но оставался яблоневый сад и кусты жасмина, как свидетели ее недолгого счастья. Потом и сад отрезали и отдали под застройку. Дом-ковчег ветшал и старел вместе с бывшей хозяйкой. Надежды на уютные посиделки на терассе в кругу семьи оставалось все меньше. Потом и вовсе не осталось.

 

Шли годы. Муж и старший сын даже сниться перестали. И все чаще приходили грустные мысли, что их давно нет в живых. И вдруг случилось событие совсем уж невероятное. Они отыскались в ФРГ. И муж! И сын! В тот незабываемый для Марики Карловны год дорогой Леонид Ильич завел очень дружеские отношения с Западной Германией. Газеты трубили о невиданных успехах нашей дипломатии. На волне этой всеобщей эйфории и пришло неожиднное известие. Уж какими там путями, через каких могущественных людей, но нашли они свою маму и жену и им даже разрешили написать ей письмо. Конечно, у мужа давно образовалась новая семья, но про свою старую жену он, оказывается, никогда не забывал. И когда его вторая супруга почила в мире, он принялся искать Марику. Правда, железный занавес надежно скрывал от мира население одной шестой части земли. Но муж не сдавался. И вот отыскал. И не просто отыскал, а обратился в правительство СССР с просьбой выпустить Марику Карловну из страны, чтобы значит, семья, наконец, через страшно сказать сколько лет, воссоединилась. Марика Карловна не спала ночей от неожиданно свалившейся радости. Она даже помолодела. И начала строить планы и робко мечтать о встрече. И был в этих мечтах стол под белой скатертью и чай из чашек севрского фарфора. И уже забытые лица дорогих ее сердцу людей. Она читала и перечитывала открыточку, исписанную красивым ровным почерком мужа. "Ma armastan sind (Я люблю тебя)", - написал муж. Как давно никто не говорил ей этих слов. Она и забыла, как они волнуют и радуют.

 

Долго в правительстве совещались, выпускать или не выпускать больную старушку семидесяти пяти лет за границу. И постановили - не пускать! Мало ли, какие она там секреты нашим бывшим врагам выболтает. Муж не перенес печального известия и вскорости умер. А Марика Карловна осталась жить.

 

Она осторожно повозилась в кресле, устраиваясь поудобней. Закуталась в плед и попыталась заснуть. Но не спалось. Вчерашнее письмо от младшего сына все расставило на свои места. Сын в свойственной ему суховатой манере известил мать, что выполнил ее просьбу и договорился о месте в доме для престарелых в Нымме. Чисто, уютно, хороший уход. Недели две займет оформление, а значит, во второй половине июня ей предстоит переезд на ее последнюю квартиру. Прочитав письмо, Марика Карловна машинально отметила, что через две недели как раз во всю зацветет жасмин, и она успеет налюбоваться любимыми цветами, прежде чем отправится в приют.

 

Муж всегда ставил ей букет жасмина на тумбочку у кровати. Он был очень внимательным и нежным ее муж. Таким же нежным, как этот Хильдин сын. Как влюбленно он смотрел на эту русскую девочку сегодня. Сама Хильда, конечно, недалекая, дурно воспитанная женщина. Но мальчик у нее славный. Пожалуй, надо подарить ему севрский сервиз на память, когда она уедет в приют. В счастливой семье обязательно должен быть красивый сервиз, и стол под белой скатертью на веранде, и арматный чай, и пирог. Правда, от сервиза остались всего две тарелки и хрупкая чашечка. Все, что удалось сберечь за годы лихолетья. Но Марике Карловне нравилось думать, что сервиз у нее цел, и, порой, ей казалось, что так оно и есть. И в доме, в ее любимом ковчеге, ничего не изменилось. Ничего. Сейчас откроется дверь, войдет муж с букетом жасмина... Нет, не войдет. Никогда не войдет. Марика Карловна вздохнула, горюя, и вновь мысли о предстоящем отъезде в приют одолели ее. Приют. Какое унизительное слово. Хотя изначально ничего унизительного в нем нет. Уют, приют. Дом, где ее приютят. Приютят из милости, потому что она не нужна собственному сыну. Так, прочь грустные мысли! Она не позволит себе раскиснуть. Думай о хорошем! Думай о хорошем! Этой чумазой девочке, которая так трогательно плакала, потеряв кольцо, я подарю брошку с рубином. Эта мысль так понравилась Марике Карловне, что она даже тихонько рассмеялась, представляя, как обрадуется девчушка такому царскому подарку. Такую брошь не стыдно надеть на свадьбу. Девочки растут быстро, и быстро становятся невестами. Она вспомнила свою свадьбу. Аромат жасмина. Сияющие глаза мужа. Они сбежали из-за стола, ушли на берег моря и целовались под сосной. Жизнь обещала только счастье. Но не получилось. Не получилось долгой счастливой жизни.Нет, долгая жизнь получилась. Вот только счастье заблудилось. В лесу, или еще где. И кто в том виноват? Но ведь были в ее жизни сияющие глаза мужа и жасмин. Были. Значит, не так уж все и плохо. Не так уж и плохо...

 

Первой несчастье заподозрила вездесущая Хильда. Утром, торопясь на работу в свой продуктовый магазин, она не увидела Марики Карловны в ее любимом кресле. Хильда постучала в дверь, в окно. Никакого результата. Позвала соседей. Дверь вскрыли, Марика Карловна лежала на полу рядом с креслом. Широко открытые невидящие глаза смотрели в окно на робко зацветающий куст жасмина. Рядом валялась брошь с рубином. Ее и передали сыну, приехавшему к вечеру. Сын забрал тело матери и увез хоронить в Таллин. Вещи старой фрейлины - кресло, кровать, древний шкаф с побитым молью барахлом - все погрузили в грузовик и свезли на свалку. Любопытные девчонки - Нэлька с Иринкой - тут как тут. Они бродили по опустевшей комнате старой фрейлины, заглядывая во все углы. На полу валялись обрывки пожелтевших писем, старинные открытки с голубками, исписанные красивым бисерным почерком, выцветшим от времени. На одной из открыток с изображением прекрасной дамы с букетиком жасмина Иринке удалось разобрать: " Ma armastan sind!" И она радостно засмеялась, потому что знала, теперь уже знала, точный перевод.