Оглавление:

1. – Настоящее

2. – Недавнее прошлое

3. – Давно минувшее время

 

1.

«Мир – возьми меня! Я твой, я открыт, я твой!», - кричал юноша, бегавший по центральной улице Пуританвилля. Он подбегал к прохожим и начинал тут же с ними знакомиться, как бы они тому ни противились: «Добрый день! Меня зовут Франц, я сердце, я обнажённое сердце, а вас как? Хотите, я вам расскажу о себе? Или вы мне что-нибудь о себе расскажете?», но люди, выпучив глаза, бежали от него. Кто-то вызвал полицию, а с полицией и мать молодого человека, вдову Эсприт. Она, не без помощи полицейских, усмирила его и увезла домой.

3.

Франц Коэр с раннего детства, как только начал ощущать окружающий мир, вел себя дружелюбно и открыто по отношению к нему. Он хотел нравиться всем и каждому. Его детская непосредственность, наивность, чистота, привлекали лишь недовольные взгляды и вызывали осуждение окружающих. Он хотел нравиться продавцу в магазине, водителю в автобусе, на котором Франц каждую неделю ездил с матерью в больницу. Он хотел нравиться своему учителю по французскому языку, а посему усердно выполнял задания, аккуратно выводя в прописях слова, заданные на дом: «souffrance», «esprit», «coeur» и многие другие, и радостно улыбался, когда учитель входил к нему в комнату, обнимал учителя, целовал в щёку на прощание. Дружелюбие и открытость Франца распространялось на всё и вся. Ему казалось, что он воплощает собой идеального человека, образ которого был им вычитан из множества книг, и кропотливо скомпилирован с единую фигуру, черты которой в полной мере были присущи и ему.

Однако его мать, в замужестве Коэр, но после смерти отца Франца взявшая свою девичью фамилию (Эсприт), почему-то не одобряла «вселюбия» своего сына. Она ругала его, когда ещё будучи малышом, Франц, сидя у неё на коленях и повторяя с матерью алфавит, постоянно пытался прижаться к её лицу и поцеловать. Она ругала его, когда Франц, гуляя с ней в скверике возле дома, каждый раз норовил погладить какую-нибудь кошку или собаку. Но больше всего она ненавидела в сыне его болтливость: будь то её муж, будь то гость, приглашённый семейством Коэр на какое-нибудь пиршество, будь то даже прохожий на улице, Франц «прилипал» к нему и рассказывал всё, что знает, а в частности, все, что твориться в их доме. Смерть Коэра-старшего тому пример. Однажды, когда Франц остался с отцом, сын рассказал ему, что когда папы нет дома, или он крепко спит после работы, к маме приходит почтенный господин де Баух и делает с ней нечто, от чего мама стонет и кричит как от боли, а потом улыбается и смеётся, обнимает господина и целует его. После рассказа сына, между родителями Франца произошла ссора, после которой его отец ушёл из дома, жил на съёмной квартире и пытался утопить себя в бутылке из зелёного стекла. Последний раз, когда Франц видел своего папу, он выглядел скорее похожим не на самого себя, а на размытый винным уксусом портрет Коэра-старшего. Франц захотел его обнять, но не смог подойти к нему ближе, чем на два шага, так как от папы ужасно пахло. Потом Франц слышал, как мама говорила с подругой по телефону, и узнал, что его отца убил Цирроз Печени. Мальчик поклялся найти Цирроза Печени и узнать у него, за что он убил папу. Однако, в том, что папа ушёл из их семьи, маленький Франц чувствовал и свою вину, хотя и не понимал, в чём она заключается.

Между тем, с возрастом, его откровенность и открытость, вкупе с природным любопытством, росли как на дрожжах. Франц мог пристать к какой-нибудь даме почтенного вида на улице с вопросами о том, как она справляет нужду, как моется, как ест, а когда дама, услышав вопросы юноши, хваталась за сердце и просила уйти, он с живейшим интересом рассказывал о том, как сам это делает. Мама не хотела понимать, что жить в правде, открыто, ничего ни от кого не скрывать, и есть великое человеческое счастье. Франц, не понимал мать, почему она так зло реагировала на его откровенность, почему скрывала ото всех, что к ней приходят многие уважаемые в Пуританвилле господа, мужчины в почтенном возрасте, заставляют её кричать и смеяться. Франц хотел узнать, почему ему нельзя ходить гулять одному, хотя он давно об этом мечтал. Хотел знать, почему ему не разрешалось подходить к прохожим и задавать им вопросы. Ведь он сам готов был рассказать им всё, чего бы они у него не спросили! Франц готов был рассказать, показать им всё, что сам знал. Он готов был делиться тем, что у него есть, будь то его любимая белая майка или синие кеды. Если бы попросили, он отдал бы свою жизнь, как Иисус Христос, про которого читал в Евангелие.

Вообще Франц любил читать. Он хотел, что бы мир, который представлялся ему в книгах, оживал, и его герои, сходили с жёлтых от времени страниц и вели беседы с Францем. Но вскоре мать запретила ему читать, сказав лишь, что чтение чересчур возбуждает его. Мальчик не понял, что это значит, и решил, что раз так считает мама, то, следовательно, так и нужно поступить. Не будет же мама делать ему что-то во вред? Но, как только Франц лишился чтения, его жизнь стала более скучной и тусклой, ведь у него не было друзей. Когда мальчиком он просил отпустить его поиграть с ребятами во дворе дома, мама запрещала, говоря, что он может быть опасен другим детям. Эти слова ранили сердце Франца: как так, он, самый добрый, самый открытый, самый честный человек на свете, мог быть кому-то опасен? С ним случилась истерика, он кричал и плакал, а после завернулся в белую простыню и лежал так два дня, не давая снять себя простыню и отказываясь от еды, решив умереть, лишь бы не навредить кому-нибудь. Приехал доктор, которого Франц посещал каждую неделю, и уговорил Франца снять свой саван. Мальчик не знал, что такое саван, но от этого слова ему стало не по себе.

Как-то раз, будучи на приёме в больнице, Франц подслушал разговор нескольких докторов с его матерью. Доктора говорили на каком-то странном языке, непонятном и страшном, и только один из них произнёс то, что понял Франц: «обнажённое сердце». Мальчик замер, затаил дыхание, и потому почувствовал головокружение. Вот оно! Это то, чего он ждал всё своё детство! Момент, ради которого он и был рождён на свет! Даже толком не осознавая, что доктор имел в виду, Франц посчитал, что, наконец, кто-то понял его, рассмотрел его сущность. Каким-то внутренним чувством, сокрытым и дремлющем у большинства обитателей планеты, он уразумел своё значение, свой долг – явиться миру новым пророком, примером искренности и доброты. Франц считал, что достигнуть этого идеала ему всего ничего, так как всю жизнь прожил под знаком доброты и открытости к людям и миру, всю жизнь прожил в правде. С чувством высокой ответственности стал он теперь относиться к своему существованию в мире, решив обратить все собственные тяготы и лишения себе на благо, укрепляя тем самым свой образ «обнажённого сердца». С гордой улыбкой он встретил маму, выходящую из кабинета, с такой же улыбкой он ехал на автобусе домой, с такой же улыбкой он лёг в тот день в свою постель. Чувство собственной значимости, как пророка, как примера существования в правде, заполняло его голову, а ещё больше его сердце, ибо оно заходилось в бешеном стуке, при мысли о будущей жизни пророка Франца.

2.

Однажды, почти сразу после того как Францу исполнилось шестнадцать лет, на него снизошло озарение. В честь дня рождения ему стали снова разрешать читать, правда, только Евангелие. Для юноши это было как луч маяка в грозовую ночь на море. Всё больше и больше проникался он подвигом Иисуса Христа, восторгаясь его самоотдаче и преданности идее, вере, любви ко всему миру, ради которого он отдал себя в жертву. Эти чтения подвели его к размышлениям, о том, что чтобы достигнуть своей цели нужно дойти до крайности, отдаться идее до максимально возможного упора, когда уже нет возможности отказаться от своей веры, когда ты уподобляешься результату, становишься апофеозом, наивысшей степенью возможного. Теперь только так Франц видел свою жизнь. Он загорелся. А потом и было озарение. Обнажённое сердце – да, сердце Франца открыто, душа рада всему, в его жилах течёт правда, а вдыхая откровенность, он выдыхает искренность. Но обнажение его только духовно, а этого недостаточно чтобы явиться примером всеобъемлющей правды, нужно явить откровенность и правду физическую.

Однажды, Франц, улучив время, когда мама вышла в магазин, разделся догола, достал из полки ключи от входной двери (от него их особо-то никогда и не прятали), и, выйдя на улицу, побежал в центр Пуританвилля.

Убегая всё дальше и дальше от дома, Франц задыхался от нахлынувших на него чувств. Слёзы счастья текли по его щекам и размазывались на бегу до ушей. Сердце бешено колотилось, стремясь разорваться как салют, подарив людям счастье наблюдать его кровавое сияние. Сердце жгло, это было больно, но это было и приятно, до безумия приятно, и казалось, что в тёмную ночь это сердце сможет осветить целый квартал, если не весь Пуританвилль. Сотни изумлённых взглядов были устремлены на бегущего по центральной улице Франца. Он чувствовал каждый взгляд, каждую мысль, обращённую на него. Его кожа впитывала новые ощущения, коих доселе он никогда не испытывал, будь то сор и мелкие камешки, больно впивающиеся в голые ступни, или же ветер, обнимающий и обволакивающий обнажённого Франца. Нос внимал другие запахи, на которые раньше Франц не обращал внимания: запах гари, жженого мусора, запах мочи из приоткрытого канализационного люка, запах свежего хлеба из открытой двери булочной. Ушам стали доступны новые звуки: рёв моторов, свист автомобильных покрышек, чьё-то гнусавое и бесталанное пение из открытого окна, щебетанье птиц в кроне сохранившихся только на центральной улице деревьях, чьи-то гневные крики. Его глаза видели всё: и небо, закопчённое дымом заводских труб, и дома, безвкусно лепившиеся друг к другу, говорившие о том, что чувство прекрасного у их хозяев давно атрофировалось. Так же были лица: белые, невыразительные, с беспокойно округлёнными глазами и искривлёнными в бранном выкрике ртами. Он любил этот мир, он был открыт перед ним, жаждал правды и искренности по отношению к себе, ждал, жаждал признания. Внезапно он остановился. Франц вспомнил, как когда-то читал стихотворение одного великого русского поэта, имени которого он не помнил. В нём говорилось, что пророк, прежде чем стать пророком, должен пройти через особое « посвящение», что с ним должны произойти похожие метаморфозы. Это был знак Францу. Тогда он закричал: «Мир – возьми меня! Я твой, я открыт, я твой!», а после стал подбегать к прохожим и навязывать свою беседу. Проходившие мимо люди либо пытались молча отбежать, либо отделаться от него гневными угрозами и бранью. Их изумлял и пугал вид голого юноши, кричавшего что-то о правде и о сердце. Кто-то решил вызвать полицию, дабы та усмирила безумца, так как сам никто не хотел подходить к молодому человеку, считая его опасным. «Мир – возьми меня! Я твой, я открыт, я твой!».

Франц, пытался завязать хоть с кем-нибудь беседу, чтобы показать насколько далеко он стал искренним и любящим, насколько он стал обнажённым, как духовно, так и физически. «Добрый день! Меня зовут Франц, я сердце, я обнажённое сердце, а вас как? Хотите, я вам расскажу о себе? Или вы мне что-нибудь о себе расскажете?», но люди, выпучив глаза, бежали от него. А он в свою очередь искренне удивлялся, почему его, такого доброго и открытого, являвшего собой не пример правды, а являвшего собой саму Правду, обходили стороной, бросая косые взгляды, или просто в страхе убегали. Он не понимал этого, не мог понять, не был в силах. Вот он, нагой перед всеми, и его видно насквозь, видно, что он жалеет всем только добра и ждёт только искренности. Но видит только нескрываемое презрение и страх. Страх. Это больше всего изумляло его. Нежели он, Пророк и Сердце, Пророк и Любовь, может кому-то внушать страх?

Приехала полиция, а с ними и его мать. Сгорая от стыда, и гневно крича она велела полицейским поймать и обезвредить Франца, не жалея дубинок, если тот начнёт сопротивляться. Когда его схватили, Франц, проявив недюжинную силу, стал отбрыкиваться, вырываясь из крепких рук, крича что-то. Его предали. Весь мир его предал. Ему не нужен Франц, он его боялся, боялся Правды, боялся Сердца и Любви. Обида, горькая и глубокая, исказила черты его лица, он плакал, слёзы размазывались по лицу вместе с грязью, в которую его уложили, когда защёлкивали завёрнутые за спину руки наручниками. Он был обижен, он ненавидел всех и любил, ненавидел за то, что любил. Он дергался, пытаясь разорвать наручники, но ничего не выходило. Его бил озноб от того, что он лежал голым на холодной земле, обдуваемый всеми ветрами. Глаза застилала уже ярость. Он слышал только злые крики прохожих, мол, что так ему и надо, несчастному безумцу. Его, плачущего и кричащего, посадили в машину Эсприт, и она увезла его домой.

2.

Когда Францу исполнилось пятнадцать лет, его визиты к врачу стали чаще. Лечащий врач Франца считал, что ребёнка уже не вернуть, его слабоумие достигает пика и возможен нервный срыв, взрыв эмоций, грозящий ужасными последствиями. Мать изредка замечала, что как в речи, так и в поведении мальчика порой проблескивают искорки разума, адекватности, логики. Что иногда, когда он по обыкновению сидит с книжкой в руках и делает вид, что читает, возможно, копируя кого-то, ей кажется, что он и взаправду умеет читать, хотя у него наблюдается дислексия. Кто-то считал, что у мальчика обострённая форма эксгибиционизма, кто-то считал, что его сексуальные желания преобладают над всеми остальными мыслительными процессами, и это выражается в его «вселюбии». Но все доктора сходились в одном мнении – мальчика нужно было изолировать и поместить в специальное учреждение. Правда один из докторов всё-таки считал, что у ребёнка чрезвычайно обострено восприятие мира, вследствие его искренней любви ко всему на свете, а посему его реакция на сопротивляющуюся его внутреннему знанию мира ситуацию являет себя в форме истерики, слёз, заикания, криков, нечленораздельной речи и т.д., и назвал его «обнажённым сердцем».

1.

После, как стало известно, вдова, опасаясь новых выходок больного сына, опасаясь за собственную жизнь, поддалась уговорам врачей, и Франца Коэра поместили в психлечебницу, в отделение для буйно помешанных.