Юрий Гельман

ПЛЯЖНЫЙ РОМАН

***

 

Пляж тонул в мареве июльского дня. Пласты раскалённого воздуха, лениво перетекая один в другой, грузно висели над песком, и в этих слоях, причудливо искажающих видимость, люди приобретали гиперболические формы.

 

Солнце, выпарившее с неба все облака, немилосердно роняло на землю огненный дождь, оставляющий на зелёном полотне лета сухую, корявую царапину.

 

Пару дней назад, оставив о себе добрую память, с побережья исчез ветер, и море, постепенно обретя равновесие, разгладило кожу до ласковых озёрных очертаний. В неторопливо сползающих с берега языках прозрачной воды отливали синевой и перламутром мириады известковых черепков, бывших когда-то убежищем морских моллюсков. Они составляли границу между пляжем и водой, и сотни отдыхающих – розовых, золотистых, коричневых – с вожделёнными

улыбками на лицах, радостно повизгивая, решительно преодолевали эту преграду, чтобы укрыться в воде от безжалостного зноя.

 

В один из таких дней середины июля приехал отдыхать Петухов.

 

***

 

Черноморское побережье, со всем разнообразием санаториев, домов отдыха и диких пляжей, видело на своём веку немало отдыхающих. Такие, как Петухов, встречались, должно быть, один раз в столетие. И дело тут не в тщедушной фигурке, не в тоненьких куриных ножках, покрытых редкими кустиками волос, не в огненно-рыжей, коротко остриженной голове. Таких и Одесса, и Сочи, и Ялта, и даже провинциальный Очаков видели сотни и даже тысячи. Всё дело было в коже. У Петухова она была не просто белой, как чистый лист бумаги, – она была голубой, то есть не совсем голубой, как, скажем, небо, а отливала таким светом, каким сияет в полной фазе ноябрьская луна. И самым восхитительным свойством кожи Петухова было то, что она не темнела от солнца, а сохраняла свой естественный, данный природой девственный цвет. Мучительные часы, проведённые Петуховым на пляже, не давали желаемых результатов, и он покидал своё место под солнцем расстроенный и утомлённый, но по-прежнему белый, как Миклухо-Маклай в толпе туземцев.

 

Такой феномен, достойный изучения всемирным форумом дерматологов, угнетал Петухова, как увечье, как дефект, бросающийся всем в глаза. Несколько лет он отказывался от путёвок, не желая после возвращения выслушивать насмешки коллег, выбирал отпуск зимой или осенью, а тут вдруг сам пошёл в профком и записался на июль. Как будто что-то толкнуло изнутри: езжай на море. Он и поехал. "Ну и хрен с вами!" – думал Петухов, адресуя свою мысль коллегам-острословам.

 

В коммерческом магазине, по явно разорительной для холостяцкого бюджета цене, он приобрёл крем для загара несоветского производства, и этот ароматный тюбик – "умеют делать, сволочи!" – приятно оттягивал карман его старомодной рубашки навыпуск. Путёвку дали без проволочек, и через неделю Петухова встретил раскалённый пляж и комната на двоих в благоустроенном корпусе базы отдыха.

 

Приоткрыв дверь, Петухов просочился в номер, как монета в копилку. Его сосед на ближайшие две недели спал на своей койке лицом в подушку. Могучее тело, разделённое пополам синим лоскутом плавок, источало волнительный запах морской соли с примесью тонких, явно дорогих духов.

 

Было около одиннадцати.

 

"Интересно, почему он спит в такое время?"– подумал Петухов и, стараясь не шуметь, начал располагаться.

 

Чуткое ухо соседа уловило, тем не менее, посторонние звуки и тот, лениво повернувшись на спину, открыл глаза.

 

– Здравствуйте. А меня вот к вам поселили,– сказал Петухов, почему-то прижимая руки к груди.

 

– Привет. А который час? – полусонным басом спросил хозяин соседней койки.

 

– Без четырнадцати минут одиннадцать,– замедленно объяснил Петухов, долго глядя на свои часы.

 

– Ё-моё! Вот это я дрыханул! – воскликнул сосед и решительно сел. – Пожрать чего-нибудь есть?

 

Петухов помялся. Делить с незнакомцем куриные котлетки, которые заботливо завернула мама, не очень-то хотелось.

 

– Да ты не жмись, я уплачу! – простодушно заявил незнакомец. С этими словами он поднялся, оказавшись мужчиной богатырского роста и телосложения, рядом с которым Петухов выглядел, как швабра, прислонённая к фонарному столбу.

 

– Ты не бойсь, я богатенький, – успокаивал он Петухова, заметив на его лице явное беспокойство. – Я тебе сникерса куплю, хошь?

 

Пройдя в туалет, он долго и громко освобождался от ночных накоплений, продолжая поддерживать разговор.

 

– Я с Тюмени приехал, слышь? С Тюмени я! Талды-Булдыев моё фамилие. Сеня. Семён Семёнович, слышь?

 

– Да, слышу, – подтвердил Петухов, всё ещё прижимая руки к груди. – А меня зовут Петухов, Леонид Иванович.

 

– Лёня, значит? Нормально, пойдёт. А я, стало быть, Сеня. Слышь? Так и называй! Ты вообще не смотри на меня. Это я с виду такой медведь, а в душе я мягкий – как провод от электробритвы.

 

Выйдя из туалета, он подошёл к Петухову, сидящему на своей койке, и в знак знакомства подал ему руку. Маленькие пальцы Петухова утонули в могучей ладони.

 

– Ты вообще местный? – спросил Талды-Булдыев.

 

– Да, из Николаева.

 

– Ну, я понял. Ага. Девчата у вас доскональные здесь. Вчера познакомился, да. Петька Уплетаев говорил мне, дружок мой по Тюмени, мол, не перегибай палку там, на море. А чего её перегибать, если она не гнётся, а?

 

С этими словами он потряс комнату смехом, хихикнул и Петухов.

 

– Ну, ничего, будем жить, а? Так пожрать дашь чего-нибудь, или мне в столовку идти побираться?

 

* * *

 

Через полчаса они уже были закадычными друзьями. Талды-Булдыев съел и котлетки, и все четыре яйца вкрутую, и хлеб с маслом, которые Петухов извлёк из своей дорожной сумки.

 

– Ты не бойсь, Лёня, – приговаривал Талды-Булдыев, уплетая запасы Петухова. – Вон видишь мой чемоданчик? Там есть всё: и чай, и кофе, и коньяк с шампанским, и всякие марсы со сникерсами, и этот самый баунти, что с дерева падает, и девчата ваши – тоже там есть.

 

– Деньги? – догадался Петухов.

 

– Ага, – самодовольно ухмыльнулся Талды-Булдыев. – Я с Тюмени! Не забывай об этом, Лёня. Нефтишка – она денег стоит.

 

– А... много?

 

– Ну, мне хватает, – уклончиво ответил нефтяник.

 

Подкрепившись, он засуетился, как будто опаздывал на поезд. Полминуты ему хватило для того, чтобы собрать вместе все части одежды, разбросанные накануне, ещё столько же, чтобы одеться. Этого же времени хватило Петухову, зачарованно наблюдавшему за перемещениями соседа, чтобы отметить про себя: «Ну и машинка у Сени – безоткатная гаубица!"

 

– Ты это, не скучай. На море сходи, – наставлял Талды-Булдыев, застёгивая ремешок часов на последнюю дырочку. – Вечером увидимся. Ну, будь!

 

С этими словами он исчез в проёме двери, и в небольшом двухместном номере стало светло и просторно.

 

Разложив свои вещи и промаявшись минут двадцать, Петухов переоделся для пляжа, долго пристраивал на голову пилотку из газеты со статьёй о засухе в Нечерноземье и отправился, наконец, в самое людное место базы отдыха. Его красные "вьетнамки", умопомрачительные шорты времён Хемингуэя, белая футболка с надписью дугой “Ich esse gёrn Mineralwasser”, пакет с подстилочкой и книгой в руке – всё это на сто процентов, даже на сто двадцать, подчёркивало в Петухове курортное настроение. Инженер Петухов остался дома, народился пляжник Петухов, один из десятков тысяч равных между собой под солнцем.

 

* * *

 

– Ишь ты, грибков понатыкали! – радостно сказал Петухов, ни к кому, собственно, не обращаясь. Просто при виде ласкового моря, жёлтого песка, нескольких чаек, сидящих на воде – душа его запела, захотелось выразить вслух переполнявший его восторг, захотелось пообщаться с кем-нибудь, поделиться счастьем.

 

– А возле вас как будто не занято. Вы не станете возражать, если я осмелюсь расположиться рядом?

 

Молодая женщина, возраст которой, по оценке Петухова, не мог перевалить за тридцать три, лениво оторвалась от своей книжки и медленно подняла голову.

 

– Располагайтесь, сделайте одолжение, – сказала она приятным контральто и снова углубилась в чтение, всем своим видом демонстрируя, что ей нет дела до этого заморыша.

 

Не теряя времени, Петухов, проявляя невиданную сноровку, расстелил свою подстилочку, снял с себя и аккуратно сложил вещи и, гимнастически выгнув спину, опустился рядом с незнакомкой. С высоты полёта чаек было видно, как на золотисто-румяном пляже появилось серебристо-лунное пятно.

 

* * *

 

Надо сказать, что по части женского пола Петухов был малоопытен, как первоклассник, хотя в его паспорте можно было обнаружить оба штампа, характерные для отношений между мужчиной и женщиной. И разница между ними была всего-то в полгода. Молодой конструктор Петухов, увы, не оправдал надежд его первой и единственной до сих пор супруги, не продвинулся по службе, не замахнулся на вечный двигатель, а его гениальной разработкой оказался всего-навсего ухват для сковородки – проза жизни, одним словом. Не видя перспектив, законная супруга Петухова тихо и мирно оставила его с мамой, а сама отправилась на поиски современного Кулибина или Ползунова.

 

С тех пор прошло двадцать лет. Мама Петухова состарилась. Она давно потеряла надежду на повторную женитьбу сына, тем более что сам он, Леонид Петухов, и не стремился к этому. Женщины, встречавшиеся ему в жизни, не пробуждали в Петухове никаких желаний, не толкали на рыцарские поступки, на лазание в окна по водосточным трубам, на серенады под балконом. Он обходил всякие поползновения со стороны слабого пола, если таковые случались, и давно уже решил для себя не впрягаться в столь обременительный хомут семейной жизни.

 

Но странное дело: при всём его равнодушии к женщинам, Петухов считал себя неплохим знатоком прекрасной половины, знатоком женских характеров и женской логики. Иногда ему казалось, что пяти минут достаточно, чтобы понять женщину, и ещё пяти – чтобы завоевать её. Кто знает, как бы сложилась жизнь Петухова, пустись он однажды со своим опытом в бескрайнее море флирта. Но он был сдержан, он был холоден, как пингвин, он не пытался проверять свои знания на практике.

 

Но сегодня что-то стряслось, что-то перевернулось в его душе, какая-то сила, поднимаясь из потаённых глубин, переполняла организм Петухова энергией и куражом. Сегодня он был готов знакомиться и влюбляться. Сегодня сама собой незаметно изменилась жизнь. Пришёл срок.

 

* * *

 

Итак, была середина погожего июльского дня, был знойный пляж, и было неуёмное желание нравиться и покорять сердца.

 

– А вы, простите, давно отдыхаете? – спросил он у соседки по пляжу с явным намерением в голосе не ограничиться только этой фразой.

 

– А что? – с томным вызовом спросила незнакомка, не поворачивая головы, а только слегка скосив глаза в сторону Петухова.

 

– Нет-нет, ради Бога! – воскликнул он извинительно. – Я могу и по загару определить. Просто хочется пообщаться, знаете...

 

– Да?.. – сказала незнакомка, закрывая книгу и поворачиваясь на бок в сторону Петухова. Ей было откровенно скучно, и в беседе с новичком пляжа маячила слабая перспектива развлечься.

 

То ли название книги, автором которой была г-жа Арсан, то ли грудь незнакомки, переполнявшая размер купальника, от чего чётко проступала граница загара, словом и то, и другое, и Бог весть что ещё наполнили Петухова каким-то предполётным внутренним зудом, и он заёрзал на своей подстилочке, как нетерпеливый молодожён. Первый шаг был сделан, и был он удачным.

 

Через несколько минут они уже весело болтали о том, о сём, как давние знакомые. Соседка по пляжу оказалась Алей, тридцати двух лет от роду, отдыхающей, вне сомнений, в одиночку. Она заразительно смеялась в ответ на убогий холостяцкий юмор Петухова, сама шутила, нахлобучивая ему на глаза пилотку из газеты. Она была так мила и привлекательна, так естественна и открыта, что Петухов позволял ей решительно всё: и посыпание песком своей алюминиевой спины, и щекотку, которой он, в общем-то, боялся, и трогательное гадание по руке.

 

– А не окунуться ли нам? – наконец, придумал Петухов.

 

– Самое время! – безоговорочно согласилась Аля и в одно мгновение, сминая подстилку, оказалась на ногах. – Догоняйте, Лёня!

 

Взметая фонтанчики песка, она побежала к воде, грациозно прижимая локотки и разбрасывая ступни в стороны, как будто танцуя забытый твист.

 

Обалдевший Петухов, хрустя коленными суставами, тоже поднялся, уронив при этом свою пилотку из газеты. На мгновение он замешкался, решая в уме, прижать её шлёпанцами или бросить, как есть и, отважившись на второй вариант, вразвалочку потрусил за Алей. К тому времени она уже входила в воду.

 

"Афродита!" – подумал Петухов, оценивая спину своей новой знакомой и ни на секунду не сомневаясь в уместности мифологического сравнения.

 

Оглядываясь и смеясь, Аля заходила всё дальше и дальше и, наконец, поплыла, широко взмахивая руками. Для Петухова приближался волшебный миг, когда он, догнав её, невидимым для всех движением обнимет свою русалку за талию и слижет горько-солёные капли с её очаровательных губ. В предвкушении этого он пружинисто отталкивал от себя мягкое и податливое морское дно, рассекая ребристой грудью изумрудную толщу воды и оставляя позади себя пенные водоворотики, пока вдруг не почувствовал всем телом – от ногтей на ногах до волос на голове – полную свободу и невесомость. Вот он, простор, вот она, стихия риска. Подними все паруса, подставь их тугому ветру удачи и мчись вперёд – к своему призу, к своему счастью, лежащему на волнах. О, сколько мореплавателей поступали именно так со времён Одиссея! Но Петухов не был Одиссеем, не был он и Джеймсом Куком и капитаном Бладом. Петухов был Петуховым, рядовым конструктором на обыкновенном заводе. И он не умел плавать.

Лихорадочно работая руками и ногами, подняв волну, достойную Бискайского залива, и чудом развернувшись перекошенным лицом к берегу, Петухов отчаянно рвался на мель. Вскоре ему это удалось. Почувствовав под ногами дно, Петухов резко прекратил борьбу за выживание, обмяк и ослабел, и даже слёзы радости выступили на его глазах – такие же горькие, как морская вода.

 

– Лёня, что же вы! – позвала Аля.

 

С глуповатой улыбкой он оглянулся на голос русалки и, вяло махнув рукой, поплёлся к берегу. Через пару минут, шатаясь, как пьяный матрос, Петухов ступил на сушу, заплетая ногами, добрёл до своей подстилочки и рухнул, как подкошенный, лицом вниз. Его мокрый локоть при этом лёг на пилотку, орошая засушливый нечернозёмный регион.

 

Прошла минута, затем другая и ещё, может быть, десять или двадцать. Петухов не знал, не чувствовал времени. В нём, панически боящемся глубины, боролись теперь три чувства: стыд, страх и радость.

 

Стыд – за то, что он, так удачно начав пляжное знакомство, так быстро и, главное, позорно его разрушил. Что теперь говорить Афродите? Как оправдать своё бегство?

 

Страх – тот самый страх, точнее, даже ужас, испытанный уже несколько раз в жизни, когда из-под ног уходит опора, и не умеющий плавать человек теряет контроль над собой, теряет самообладание. Этот страх не проходит сразу, он ещё долго и цепко держится в сознании, улетучиваясь медленно, как вода из аквариума.

 

Но вместе со стыдом и страхом – Петухова, постепенно вытесняя то и другое, заполняла радость – радость от того, что вот он, Петухов, живой и невредимый лежит на своей подстилке, вокруг люди, голоса, в спину греет солнце и продолжается жизнь. А раз так, значит, всё ещё можно поправить. И когда Афродита, стоя над ним, расплетала свои спутанные волосы, у Петухова уже был готов ответ на её вполне законное недоумение.

 

– Знаете, Аля, – сказал он спокойным и ровным голосом, – у меня всегда так бывает в первые дни: от моря кружится голова. Я забыл вам сказать.

 

– Да? – в шутку надувшись, сказала Аля. – А я думала, что голова у вас закружилась от меня.

 

Она лукаво смотрела на Петухова, и эта фраза, оброненная легко, как пробитый трамвайный талон, мгновенно вышибла из Петухова и стыд, и страх, оставив в его душе только радость. Всё было восстановлено на свои места, и Петухов снова почувствовал себя человеком.

 

* * *

 

В это время по пляжу, как лёгкий ветерок, пробежало оживление. Это брёл по мокрой полоске песка фотограф, волоча за собой сколоченный из старой расслоившейся фанеры и жирно раскрашенный пиратский бриг с поролоновой пальмой и чучелом Джона Сильвера из папье-маше. За фотографом увязалась стайка ребятишек, которая, как снежный ком, обрастала с каждым шагом, и, наконец, фотограф остановился и позволил мальчишкам потрогать свой реквизит. Ещё через несколько минут он уже бойко щёлкал затвором фотоаппарата и собирал деньги в полиэтиленовый пакет.

 

Солнце перевалило зенит и, разбрызгивая огненные искры, как колесо фейерверка, покатилось к закату.

 

– А давайте сфотографируемся для памяти, – предложила Аля.

 

– А я вас и так не забуду, – прищурившись, ответил Петухов, радуясь удачному комплименту.

 

– Да? Ну, спасибо, – усмехнулась Аля. – И всё же...

 

–А, была-не была! – решился Петухов, как будто собирался не фотографироваться, а покупать лотерейный билет.

 

Фотограф долго прилаживал на белоснежную фигуру пиратскую портупею, затем вручил Петухову огромный деревянный пистолет с граммофонным раструбом вместо ствола, долго смотрел в видоискатель, корректируя позы снимавшихся – и на протяжении всего этого времени стайка пацанов, окруживших съёмочную площадку, ухохатывалась от этого дядьки, при всей амуниции ну никак не похожего на пирата. Смеялась и Аля, пристроившись между Сильвером и Петуховым, не зная, кому из них отдать предпочтение и, наконец, прижавшись к серебряному плечу, замерла. Щёлкнул затвор, и изображение новоявленных пиратов, уменьшенное в десятки раз, легло на плёнку.

 

– Ну вот, наконец-то, – облегчённо вздохнул Петухов и добавил, ощутив в себе прилив веселья: – А ну, пацаны, кто следующий?

 

* * *

 

Вечером на базе отдыха была дискотека. На огороженной волейбольной площадке в углу расположился диск-жокей с аппаратурой. В его огромном арсенале было множество записей на все вкусы, хотя сам диск-жокей явное предпочтение отдавал “рэпу”, бесцеремонно навязывая этот звукоряд танцующим. Чаще других, как было, видимо, принято в этом сезоне, звучали шедевры группы "Доктор Албан", сводившие с ума развесёлую молодёжь. Петухов видел по телевизору пару клипов "Доктора", и вокалист с головой, напоминающей ананас, давно вызывал у него отвращение. Нет, Петухов вовсе не был расистом, просто раз и навсегда невзлюбил он эту музыку, не принимала её душа, и тут уж ничего с этим не поделаешь.

 

Из культурных развлечений по вечерам были ещё кинотеатр и телевизор. В кинотеатре сегодня царствовал Шварценеггер, к которому Петухов давно испытывал чёрную зависть, от чего не любил ещё сильнее, чем “рэп”, а по телевизору транслировали футбол, к которому Петухов был равнодушен.

 

Итак, вечер был испорчен отсутствием достойных развлечений, и, выбрав меньшее из трёх зол, Петухов отправился на дискотеку. Бегущие огоньки по периметру площадки задавали весёлый колебательный ритм танцующим, и молодёжь – а в основном здесь, конечно, была она – включившись в эти колебания, живо реагировала на посылы диск-жокея, полностью доверяя ему и находясь в его власти.

 

Приблизившись к площадке, Петухов притаился в углу и стал наблюдать за танцующими. "Ну что это за танцы, что за движения, срам какой-то!" – подумал он и тут же поймал себя на том, что брюзжит не по возрасту. "Старею, что ли?" – испугался Петухов и попытался отогнать от себя нехорошие мысли.

 

И вдруг в бешено дёргающейся толпе он увидел Алю. Раскованно и отрешённо, до самозабвения уйдя в заданный ритм, она совершала телом такие движения, от которых у ретрограда Петухова захватило дух. А сколько лёгкости, сколько грации было в ней! "Вот это женщина!" – воскликнул в душе Петухов, и в одно мгновение ему вдруг пригрезились чарующие перспективы случайного знакомства. Но не успел Петухов искупаться в своих грёзах, как сон растаял. Рядом с Алей танцевал Талды-Булдыев. Впрочем, танцем движения гиганта можно было назвать с большой натяжкой, они напоминали скорее раскачивания из стороны в сторону тоскующего в зоопарке слона. И, тем не менее, Талды-Булдыев был там, рядом с королевой, а он, Петухов, жалко прижавшись к сетке ограждения, даже не состоял в свите. Он был шутом, которого забывают короли, когда им весело.

 

"А этот Булдыев хват! И когда успел?" – подумал Петухов и тут же вспомнил мощное тело соседа по комнате и "машинку", приведшую его в восторг ещё утром. И тут ему стало жарко. Жарко и тошно. Тошно и обидно. Обидно до глубины души, до слёз. И он хотел уйти, но они заметили его.

 

Повернувшись одновременно в сторону Петухова, Аля и Талды-Булдыев помахали ему, приглашая в свой круг, но Петухов, изобразив на лице ухмылку, которая по смыслу должна была обозначать "я, мол, выше этого", мотнул головой, как строптивый осёл, понукаемый тронуться с места. Усилив свой решительный отказ отмашкой руки, Петухов, глупо и, должно быть, обиженно улыбаясь, ретировался с танцплощадки, оставив место своего позора более удачливому сопернику.

 

Вслушиваясь в рокот дискотеки, Петухов бродил по сосновым аллейкам, и на каждой скамье ему попадались знойные пары, как насмешка над его горьким одиночеством. В довершение всего ему за шиворот упала какая-то ночная гадость и в борьбе за существование больно укусила Петухова под лопаткой. Извиваясь и пританцовывая, он вытряхнул ночного пленника и, вложив всю свою злобу в удар каблука, чертыхаясь, отправился спать.

 

Сон, однако, не приходил. Через распахнутое окно в душную комнату гулко врывались раскаты дискотеки и, отражаясь от стен, осыпались на Петухова горькими осколками обиды. Ворочаясь с боку на бок и гофрируя простыню под собой, он промучился часа полтора, пока не вспомнил, как мама в детстве учила его считать слоников. Радостно прибегнув к испытанному методу, Петухов представил себе широкую тропу к водопою, по которой, держась хоботами за хвостики, тянулась вереница добродушных гигантов. Один, два, три ... четырнадцать, ... восемнадцать, ... О Боже! Что за напасть?! На двадцать первом слоне, лениво раскачиваясь, восседал погонщик в тюрбане и широко улыбался Петухову. Это был Талды-Булдыев. Расстроившись окончательно, Петухов даже сплюнул с досады и открыл глаза. По тёмной комнате бродила огромная тень. Сначала она встала на четвереньки и щёлкнула замками булдыевского чемодана, потом, кряхтя, выпрямилась и стала натягивать на себя футболку. Петухов лежал, затаив дыхание и боясь шевельнуться.

 

– Ты спи, Лёня, спи, – сдавленно шепнула тень. – Утро вечера мудренее.

* * *

 

За ночь в погоде произошла разительная перемена. Где-то в атмосфере сдвинулись необозримые фронты давлений, и эта подвижка, незамеченная спящей землёй, застала её врасплох на рассвете.

 

Когда солнце, обозначившее своё появление просветлением неба, вылупилось, наконец, из покатого яйца горизонта, над разбуженной землёй вовсю гулял ветер. Он первым, опережая светило на целый час, ворвался на побережье, срывая паутину сна с поникших сосен, полоща на своей пыльной груди сотни вырванных из окон занавесок.

 

Открыв глаза и прислушиваясь к течению жизненных сил в своём теле, Петухов обнаружил себя слабым и разбитым после кошмаров ночной полудрёмы, после дурацких снов, отвязаться от которых он так и не сумел до самого пробуждения. Последней каплей, переполнившей его страдания, последней точкой в томительной повести этой ночи явилось шумное и бесцеремонное возвращение в пятом часу утра тюменского буровика, отстоявшего ночную вахту.

 

Кряхтя и фыркая, Талды-Булдыев стащил с себя брюки и футболку, раскатисто зевнул и грохнулся на свою кровать лицом вниз, от чего видавшая виды панцирная сетка протяжно взвыла, не выдержав подобного напора. Через минуту он уже храпел богатырским храпом, достойным Ильи Муромца.

 

Промучившись ещё с полчаса от чудовищных вибраций соседской носоглотки, Петухов с тяжёлой головой сел на кровати, утомлённо сложив руки на коленях, затем оделся и вышел на балкон.

 

Уже почти рассвело, и мохнатые сосны, качаясь под напористыми порывами ветра, шумно тёрлись друг о друга игольчатыми боками. Было свежо и сыро, как в октябре, от вчерашнего зноя не осталось и следа.

 

Накинув на плечи одеяло, Петухов устроился в глубоком плетёном кресле и закрыл глаза. Монотонный шум ветра заглушал раскаты, доносившиеся из комнаты, и приглашал погрузиться в остатки сна, обещавшие стать целебными для ослабленного организма Петухова. И он погрузился в этот сон, не заметив тонкого перехода от реальности в мир иллюзий.

 

* * *

 

После завтрака репродуктор базы отдыха с тревогой сообщил о штормовом предупреждении, и его голос, разорванный ветром на клочки, передал тревогу отдыхающим. По мозаичным тропинкам летали обрывки жалобных разговоров по поводу испорченной погоды, а вместе с ней омрачённого отпуска.

 

Море шумело, злобно набрасываясь оскаленными волнами на пустынный пляж, слизывая с песка вчерашний мусор и снова выбрасывая его далеко на берег. Небо приобрело нездоровый серый оттенок, в котором угадывались лютость и ненависть к отдыхающим.

 

Завернувшись в одеяло, Петухов снова устроился на балконе в глубоком кресле, жадно вдыхая солёный воздух далёких кораблекрушений. После тёплого завтрака беспокойная ночь отдалилась настолько, что её можно было забыть, и Петухов, закрыв глаза и укутавшись до самого носа, ощутил, как медленно и вязко окунается он в полудрёму. Грохот аномального прибоя своей монотонностью заслонял иные звуки, и даже обрывки слов, долетавшие иногда до уха Петухова, не раздражали его. Именно в эти минуты он вдруг почувствовал себя счастливым, и шторм, разыгравшийся на побережье, радовал его. Так сидел он час или больше, наслаждаясь погодой и радуясь состоянию своей души, и даже богатырский храп Талды-Булдыева, с которым резонировала балконная дверь, не портил радости Петухова.

 

И вдруг какой-то внутренний толчок, импульс, посланный из малоизученной области подсознания, заставил Петухова открыть глаза, стряхнуть сладкую пелену полусна. Минуту-другую он адаптировался к своему координатному положению и, наконец, сообразив, что находится на балконе, глянул через перила вниз. И – о совпадение, о чудо! – по дорожке в сторону бушующего моря, наклонившись навстречу ветру, как флажок на горнолыжной трассе, шла Аля. На ней был синий спортивный костюм Puma и белая панама, пригвождённая встречным потоком к голове.

 

"Боже, куда она идёт? – ёкнуло в груди у Петухова. – И зачем?"

 

Он хотел окликнуть её, пригласить к себе в комнату и чуть не открыл рот, но вовремя вспомнил, что по горькому стечению обстоятельств живёт в комнате не один. Тогда что ж, выйти вдогонку, провести с ней время, наверстать упущенное вчера вечером. "Шанс есть и немалый, – мелькнуло в голове у Петухова. – Что я, совсем никакой, что ли?" И, быстро натянув спортивный костюм производства местной фабрики им. Патриса Лумумбы, он сбежал с третьего этажа и бросился вялой грудью на стремительный поток плотного морского ветра. Вначале его отбросило на несколько метров назад к рекламному щиту “Welcome to Marlboro country”, но постепенно, пробуксовывая и скрипя зубами, с упорством, достойным олимпийского марафонского забега, Петухов стал продвигаться вперёд. С Алей он поравнялся уже на берегу. В грохоте прибоя она даже не слышала его шагов, и когда Петухов догнал беглянку и попался ей на глаза, – в этих глазах отразилось неподдельное удивление.

 

– Лёня, господи! – воскликнула она. – А вы как здесь очутились?

 

– Шёл за вами, след в след, – глупо улыбаясь, ответил Петухов и почувствовал, как ветер, искажая артикуляцию, выметает слова изо рта.

 

– А я думала, что никто кроме меня не решится в такую погоду высунуться.

 

– И я думал то же самое, пока не увидел вас. Надеюсь, я не испорчу вам прогулку?

 

Петухов почувствовал, что выбранный им тон по части этикета соответствует ситуации, и червячок надежды шевельнулся в его сердце.

 

– Что ж, давайте гулять вместе, – сказала Аля, взяв его под руку. – Вам не холодно?

 

– Пустяки! – парировал Петухов. – Июль всё-таки.

 

Они пошли вдоль пляжа, не нарушая границу сухого и мокрого песка, и лишь изредка пенные брызги, сорванные с гребней волн, холодными плевками долетали до их лиц. Море откатывалось вспять, на добрый десяток метров обнажая сиротливое дно, и с новой силой, выворачивая волны наизнанку, швыряло их на берег.

 

– Вы когда-нибудь видели картины Айвазовского? – вдруг спросил Петухов.

 

– Да, в репродукциях, – ответила Аля.

 

– Что-то есть в этом море от его картин, – задумчиво произнёс Петухов, описывая рукой полукруг. – Сколько лет прошло, а море всё то же.

 

Они снова замолчали. Петухову показалось, что приблизилась минута, когда можно было перейти к откровениям.

 

– Аля, – сказал он после паузы, – вы знаете, я иногда замечаю за собой дар предвидения...

 

Она повернула голову к Петухову, и в приподнятых её бровях на миг появилось удивление.

 

– Да-да, иногда мне кажется, – продолжал Петухов, – что я могу предсказать развитие некоторых событий.

 

– Это здорово, Лёня! Но о чём вы?

 

Петухов замялся. Несколько секунд природная робость мешала ему говорить.

 

– Знаете, Аля, – решился он, наконец, – мне показалось, что наша встреча на этом берегу была не случайной. Я, в общем-то, одинокий человек, и никогда, на протяжении многих лет, не испытывал дискомфорта от своего одиночества. Но сегодня, сейчас, в этот шторм, я чувствую, как во мне проснулся другой человек. Он не такой, каким я был раньше, и он не может быть один. Этот другой хочет быть с вами, Аля!

 

Петухов остановился, взял её за руки. Она смотрела на него с нескрываемым удивлением, но где-то в уголках её глаз, ещё не замеченная им, уже бесилась, рвалась наружу усмешка. А он не видел ничего и говорил, говорил.

 

– Может быть, со стороны всё выглядит нелепо. Мы так мало знакомы, а я... Но поверьте, Аля, я не пляжный ловелас, я вполне трезвый и серьёзный человек. Я видел вас на дискотеке. Вы просто очаровательны! Честно! Вы вернули меня на четверть века назад, в мою юность. Ей богу, вчера у меня так же билось сердце. А он... Что он рядом с вами? Вы богиня! А он – жлоб с деньгами. Знаете, он даже слово "фамилия" произносит в среднем роде "моё фамилиё". Это всё так, пустое. Подумайте, Аля, ведь он уедет в свою Тюмень, а мы с вами останемся...

 

– Господи, Лёня, да что с вами! – воскликнула она, наконец. – Вы мне такого наговорили, я просто в растерянности, честное слово. Вы же меня совсем не знаете. И вдруг – такие слова... А если я замужем? И при чём тут Сеня?

 

– О, вы не замужем, Аля, – протяжно заявил Петухов. – Таких женщин мужья самих не отпускают на море. Ведь так?

 

– Ну, предположим, – сказала она с лёгкой досадой в голосе. – Но вы даже не знаете, чем я живу.

 

– Ну и что? Я всё узнаю, но позже. Это не главное, Аля. Сначала я хочу вам сказать, что мы живём в одном городе, и нет причины, которая бы не позволила нам сблизиться. Поверьте, я предчувствую это.

 

* * *

 

От порыва ветра балконная дверь с треском захлопнулась. То ли от холода, то ли от грохота двери проснулся Талды-Булдыев.

 

– Лёнь! Слышь, Лёнь, – не поворачивая головы, сказал он. – Который час, а?

 

Вопрос повис в воздухе, как колечко дыма. Повернувшись на спину, тюменский буровик убедился, что соседа нет в комнате, и сквознячок удивления слегка наморщил его широкий лоб. Потянувшись и протяжно зевнув, Талды-Булдыев опустил ноги на пол и задумался.

 

* * *

 

– Знаете, Лёня, – после паузы сказала Аля, – вы мне очень симпатичны. Я даже не думала вчера на пляже, что мне с вами придётся вести такой разговор. Но ведь не всё так просто, Лёня. Вы меня совсем не знаете. А у меня есть дочь, ей уже десять лет...

 

– Ну и что? – встрепенулся Петухов. – Я очень люблю детей. Это судьба, Аля, я знаю.

 

– Оставьте, Лёня, – почти с раздражением сказала женщина. – Вы всё преувеличиваете. Мне кажется, это солнце сыграло с вами злую шутку.

 

– Вы хотите сказать, Аленька, что я вчера перегрелся? – обиделся Петухов. – Да, во мне кипят чувства, и чувства эти благородны и чисты. Я понимаю, как трудно вам сделать выбор. Но уверяю вас, Аля, вы не разочаруетесь. Будьте моим другом на всю жизнь!

 

Они стояли у мохнатого зелёного валуна, и штормовой ветер, как колосья на пшеничном поле, прижимал к поверхности головы Петухова его жёсткие рыжие волосы.

 

– Знаете, Аля, – сказал Петухов, подобрав камешек и швырнув его в волны, – я в своей жизни ни разу не признавался в любви. Не верите? Даже бывшей жене ещё в молодости я не говорил ничего подобного. Но вы, вы пробудили во мне родник красноречия. Я счастлив от нашей встречи и я... люблю вас. Я готов сделать для вас всё, всё что угодно! Хотите, я набью морду этому Талды-Булдыеву?

 

Замешательство Али, владевшее ею несколько последних минут, легко разрешилось звонким смехом в ответ на последние слова Петухова.

 

– А что? – кипятился он. – Чем я хуже? Подумаешь, бугай здоровый, ну и что?

 

– Не надо, Лёня! – воскликнула Аля и взяла Петухова за руки. – Вы смешной мальчишка и мне...

 

Она не договорила. Порыв ветра, улучив момент, когда руки женщины были заняты, сорвал с её головы панаму и, подняв её высоко над пляжем, швырнул к самому краю воды. Набежавшая тут же волна, не мешкая, подхватила головной убор растерявшейся женщины и, как драгоценную добычу, уволокла в пучину.

 

– Ой! – воскликнула Аля, и её пепельные волосы взметнулись, как развёрнутое полотнище флага.

 

– Я сейчас! – воскликнул Петухов, и не успела женщина опомниться, как он, освободив руки, метнулся к воде и решительно зашагал по упругой полоске обнажённого дна. Белая панама была совсем близко, в нескольких шагах.

 

– Вернитесь, Лёня! Немедленно вернитесь! – крикнула Аля. – Вы с ума сошли!

 

Но Петухов не слышал её. Ему оставалось только дотянуться рукой. Первая

же волна опрокинула жалкую фигурку, накрыла героя с головой и, протащив несколько метров по дну, захватила его обратно. Ещё несколько секунд Петухов барахтался, пытаясь встать на ноги, потом ему уже не стало хватать набранного воздуха, он открыл рот, и горько-солёный поток с травой и песком заполнил его нутро. Он ещё успел подумать о том, что у него порезана ладонь и вспомнил, что не захватил из дому гиоксизоновую мазь. Сквозь мутную толщу воды мелькнул какой-то просвет, и тут же всё поблекло, потемнело, стало спокойно и тихо.

 

Петухов уже не видел, как в истерике металась по берегу Аля, и как бросился в воду невесть откуда взявшийся Талды-Булдыев. Набегающие волны, как о скалу, бились о его грудь, раскалываясь пополам.

 

Прибежали ещё какие-то люди, но их помощь была не нужна. Через несколько минут тюменский богатырь уже выходил из воды. На его руках лежало, а точнее, висело, как мокрая тряпка, белоснежное тело Петухова. Выйдя на сухое место, Талды-Булдыев поднял тело за ноги и держал на весу, пока изо рта, из ушей и из носа не перестали течь грязные струйки. Попытки откачать утопленника, искусственное дыхание и массаж сердца ни к чему не привели. Петухов был тих и беззащитен, как покойник.

 

Вызванный из медпункта фельдшер, от которого пахло спиртом, констатировал смерть.

 

* * *

 

– Дурак! – сказал Талды-Булдыев. – Какого чёрта было лезть в воду, когда не умеешь плавать? По-дурному погиб...

 

Был вечер. Шторм утих. Небо постепенно прояснялось, и на нём кое-где можно было увидеть звёзды.

 

Они сидели на скамье возле медпункта, и Аля рассказывала буровику подробности.

 

– Да, ты бы достал, ты бы смог, – задумчиво сказала она. – Но Лёня – другое

дело. Он из-за меня... Влюбился, как мальчишка... Глупо-то как, господи!

 

Талды-Булдыев длинно, будто непонимающе, посмотрел на неё.

 

– Он что, о любви с тобой говорил?

 

– Да, говорил, – сказала Аля, закрывая лицо руками. – Я поеду с ним в город, я должна это сделать.

 

Талды-Булдыев долго молчал. Потом, взяв женщину за руку, он глубоко вздохнул.

 

– Я завтра уеду, – сказал он. – Думаю в Крым теперь махануть. Ты в следующем году приедешь сюда?

 

–Сюда?! – Она взглянула на него презрительно. – Никогда! Чтобы вспоминать?.. Сеня, Сеня... И вообще, знаешь, что-то перевернулось во мне. Это Лёня сделал, это он. Я тебе не говорила, да и зачем тебе это, у меня ведь есть дочь. Сейчас она в пионерском лагере. А ты знаешь, сколько сейчас стоят детские вещи? Да и вообще всё... Здесь на базе, я уже четвёртый год. Июль – мой месяц. И в каждом заезде кто-то вроде тебя...

 

Она замолчала, отвернувшись.

 

– А потом? – спросил Талды-Булдыев тихо и вдумчиво.

 

– Потом школа. Я же в младших классах. Это кошмар, знаешь, сколько работы! А зарплата... Вот так и живу: от лета до лета.

 

Они помолчали.

 

– Я сейчас, – сказал буровик, поднимаясь. Он ушёл в темноту, оставив Алю одну возле медпункта, где на больничной кушетке лежало холодное тело Петухова.

 

"Как ничтожна человеческая жизнь, – размышляла она. – Только что ты был полон сил и энергии, говорил о любви и вдруг ничего нет, ничего нет и никогда уже не будет... Как несправедливо..."

 

– Аля, это я, – сказал Талды-Булдыев, вынырнув из темноты и подсаживаясь. – Вот, возьми.

 

С этими словами он передал ей плотный свёрток.

 

– Что это?

 

– Это на похороны и тебе, – сказал он твёрдым голосом. – Тут хватит.

 

Аля расплакалась.

 

– Спасибо, Сеня...

 

– Ну что ты, что ты. – Он обнял Алю за плечи. – Мама у него старенькая, ты там как-то постарайся, а?

 

– Больше никогда я сюда не приеду, – тихо сказала она.

 

Утром в базовский “Рафик” погрузили окоченевшее тело Петухова, его вещи. Кроме Али в машину сел завхоз, которому нужно было смотаться в город за лампами дневного света.

 

Заплаканное, постаревшее лицо Али вызывало сочувствие у отдыхающих.

 

– Боже мой, боже мой, – шептала одна старушка, – вот ведь отдохнула семья...

 

После завтрака на базе отдыха стало тихо. Пропустившие день из-за шторма, все её обитатели потянулись на пляж.

 

Из распахнутых ворот выкатил завхозовский “Рафик” и, петляя по побережью, выбрался на трассу. Здесь водитель переключил скорость, и машина помчалась в город, подальше от моря, от песка, от солнца, навсегда увозя отсюда Лёню Петухова, так и не успевшего в это лето загореть.

 

Николаев1993–1995г.