Рожи мне ваши лощеные не нравятся. Возмущают до опупения. Прочли заглавие, сморщились, будто отгрызли шмат от кислого лимона. Не подавитесь, а то в отместку от удовольствия мартышкой скрючусь…

Кто я? Тот самый Дрын, которого кличут Дырявым. Предупреждаю, не вздумайте глумиться или произнести два мерзостных слова в моем присутствии. Покалечить – не покалечу, но изуродовать до неузнаваемости смогу. Не надо изображать из себя умников: мол, шутит мужик, запугивает слабонервных, чтоб на волне страха, как это у нас вошло в обычай, выскочить в люди. Не надо тешиться иллюзиями, обольщаться надеждами. Не надо раньше времени лесть в бутылку. Лучше попридержите язык за зубами, склоняйте в уме почем зря. Откуда знаете, чем эта бодяга закончится? То-то. И я не в курсе. Может, в итоге путная вещь народится. Вам приятно – мне не обидно: не зря трудился, какая-никакая, а польза… Достоевский тоже ни в один день гением стал, и Бальзак с Гюго, и Мастер с Маргаритой…

Заржали, да? Подумали: балбес мужик – Булгакова с персонажами в одну кучу свали. Не надо. Не лыком шиты. Кое-что прочли на досуге. Кое-кого в пух и прах раздолбали. Покойников тоже не пощадили. Несправедливость получается: загнулся раньше срока, как, к примеру, Сергей Есенин – убиенный, или Володя Высоцкий – самоубийца, так их уже пальцем не тронь, не прикасайся к святыне.

До чего любят на Руси уничтожать при жизни и возвышать на пьедесталы покойников поэтов! Прямо болезнь заразная, по хлещи СПИДа. Я ее знаком Х обозначил, приплюсовал буквы Е, Р, О, умножил на слово МАНИЯ, получилась водонепроницаемая, пуленепробиваемая, матершиноподобная, но извечно непобедимая, стойкая, великодержавная формула, читать которую советую в расчленении по буквам. Ибо смысл формулы кроется в словосочетании. Итак, Х –подзаборный мат, употребляемый и в радости, и в горе, в снах и наяву; Е – тоже мат, прошу не путать с шахматной игрой; Р – часть лица, являющаяся вторым словом, усиливающим отборный мат; О – олух Царя Небесного, жаждущий славы, прозябающий при дворе, интриган, завистник, серость, каких мир не видел, но не лишенный практической смекалки, бывает и умен, и недурен собой. МАНИЮ – думаю, расшифровывать не надо. Умные люди, из одаренных, не раз за свою нелегкую жизнь успели столкнуться с подобного рода преследователями и им подобными.

В результате – не боюсь показаться оригинальным – выходит любопытнейшая, но простая формула, подобная АШ два О, которая, по моему разумению, - может перечеркнуть всю таблицу Менделеева одним своим присутствием. Честно, боюсь за это изобретение. Частенько подумываю, как бы оно после моей смерти не нанесло урону человечеству…

Представляете, вместо таблицы Менделеева на огромном ватмане начертана черным шрифтом она (формула): Х+Е+Р+О х МАНИЯ – УБИЙСТВО ПОЭТОВ!

Воспроизвел на бумаге – у самого руки задрожали. Не пойму, то ли от счастья: надо же, изобрел! – то ли от ужаса: вдруг, как атомное ядро, в военных целях начнут использовать! Нет. Лучше не думать о войне. С ней у меня, то есть, у моего двойника, но не буду забегать наперед, раскрывать тайны сердца раньше времени…

Вернемся, однако, к поэтам. Конечно, гениев никто не собирается долбить, хотя претензии ко многим имеются. Не всегда их недостатки для меня являлись продолжением их достоинств. Факт неоспоримый. Разумеется, нельзя отрицать достоинства – это их умение ориентироваться в пространстве, повышенная эмоциональность, редкостное воображение и т.д. Но не могу закрывать глаза и на величайшие пороки – пьянство, разврат, мужеложство… прекратим о болезнях. Я тоже себя плохо чувствую, частые недомогания бывали с перепоев, случаются и в прозрениях. Толку-то от того? Выше страхового агента к пятидесяти пяти годам не прыгнул. Даже бабой приличной не успел обзавестись. Прямо, как Гоген, скрылся под палящим солнцем в азиатской долине (тот, правда, на острове, но разницы не вижу), нашел китаянку и рисую себе в удовольствие на задворках чернуху, выворачиваю наизнанку реальность, выковыриваю изнутри пошлость.

Понятно, это образность. Без нее нет искусства. Мыслю, как Гоген, безумно жестко, но правдиво. И баба у меня не титаянка, а китаянка – Ли Пи Динь. Я ее Люской величаю. Устроились в ее кизяковой хибаре за городом, под горами – дальше некуда, под окнами бугры каменистые торчат.

Пейзаж, если посмотреть с глиняной плоской крыши, куда частенько взбираюсь в приливе вдохновения, достоин внимания. Представляете, зима, снег хлопьями овсяными валит. Бугры тоже белые, как вареный рыбий глаз. Дальше сплошная геометрия: кубики-рубики до поднебесья. Весной рыбьи вареные глаза зеленеют; ближе к лету – алым кумачом вспыхивают, значит, тюльпаны с маками расцвели. К осени – желтизна тухлая, будто гниющий рыбий глаз распластался на фоне безбрежного горизонта. На самом деле, палящее солнце все до единого стебля сожгло. Правда, треугольники всегда в снегах. В зависимости от погоды – в солнечную - блестят серебром; в дождливую – торчат, как сопли; в туман – сереют до неузнаваемости, вроде таинственной пеленой зашториваются от мира. Мол, надоели любопытные раззявы-мечтатели, поглядели вчера на красотищу – будя.

Попробуйте в тумане мозгами пошевелить, покопаться в фантазиях, разгадать, что там в дымке происходит, не занимаются ли антисоветчиной – это в мою молодость любили так стращать дураков болтливых… На фантазировать можно что угодно, смотря в какой плоскости созерцать, с каким настроением отнестись к окружающей действительности. Здесь бы надо подумать… интересная может формула получиться…

Не стану отвлекаться. Тем более, ночь на дворе безлунная, беззвездная, короче, темень – хоть глаза выколи. Люська, как боров, храпит. Она у меня алкаш ка, каких свет не видел. По Китаю с ума сходит, по провинции Лян Цинн Джю или Лян Цинн Цу – с похмелья не выговоришь. Предки ее там насовсем остались. Надули отличницу: пока она разъезжала по Свету с китайскими фарфоровыми тарелочками, выкаблучивала на палках немыслимые номера в цирковом аттракционе, земляки в момент шмотки собрали – и тю-тю… в свою провинцию. Хитрые китайцы: переждали хунванбиновскую бучу под мирным небом, палящим солнцем, сколотили капиталец на базарах азиатских: где за чеснок по трояку с килограмма сдирали, где поросятиной спекульнули – в общем, в мирных буднях, сложа руки, не сидели под глиняной крышей. Однако когда в Китае по-человечески зажили, шмотье в узел – и прямиком по потайной тропе горной через границу в свою провинцию слиняли, оставив Люську на бобах, при своих интересах, с китайским реквизитом из фарфоровых тарелочек и бамбуковых палочек. Правда, кизяковую хибарку с глиняной плоской крышей, вроде дарственной, на память землячке отписали. Толку-то от того?..

Люська, как и я, к жизни крестьянской не приспособлена. Я тоже из провинции, российской, совсем, точнее, тамбовской. Про моих земляков говорят:" Волк тамбовский тебе товарищ", – это потому, что на Тамбовщине в тяжкие двадцатые Антонов куролесил, народ за собой вытягивал, против бандитов красных обструкции чинил. Крестьяне шли за ним, любили его… даже понимали. Тамбовский мужик смекалистый, вот и попал в обозрение предводителей-бунтарей. Они, как я убедился, юморили довольно плоско, не беззастенчиво. В конце концов, примитивная формула в виде поговорки, обозначилась – ТВТТ. Надеюсь, без расшифровки понятно. Опять, чувствую, ухмыляетесь: мол, мужик мозги доверчивым компостирует, на аббревиатурах строит незамысловатые сюжеты, пытается их за формулы жизни прогнать по шлягер ной литературной мелодии. С теми, кто так подумал, - дерьмо есть хорошо: не успеешь оглянуться – сортир вычищен, вылизан до блеска. Надеюсь, сообразили, наконец, палец в рот мне не клади, оттяпаю в момент и спасибо не скажу, посему советую – запаситесь терпением, под наберитесь мужества, сконцентрируйте внимание.

Главное, не впадайте в процессе чтения в панику. Она зачастую нахлыневает из-за неспелых выводов, которые в данном повествовании просто нежелательны. Ибо от таких людей, как я, можно ожидать любой пакости. Я человек непредсказуемый, заранее предупреждаю. В любую секунду могу вытворить черт знает что, даже сам порой не ожидая того. В одном уверен: жизнеописание фотоскопическое… и без малейшего преувеличения, без вымыслов даже, к которым прибегают маститые авторитеты, дабы возвыситься над серостью и произвести впечатление. У меня все реально, без лукавого мудрствования, но жестко и образно, с применением символики… ну, без нее нет, и не может быть искусства. Я, между нами девочками говоря, создаю на глазах очередной шедевр. Понятно… С этим покончили. Вернемся к сюжету.

Поздняя ночь. Темень. Из распахнутого окна несет псино-поросятиной – это из пустых наследственных сараев прет не выветренный за многолетие скотский дух. Одно время дезинфицировал одеколоном – не помогло. К тому же, Люська, как кот на валерьянку, бросалась на откупоренный пузырек и разом заглатывала вонючую жидкость без отрыва от производства, в один прием. По-хорошему уговаривал – бесполезно. Дубасил, как скотину, - не помогло. Решил, пускай остается, все как было до моего появления в кизяковой хибаре с глиняной плоской крышей и псино-поросячими сараями. До чего дошло – после бритья не употребляю даже лосьон огуречный и кремом совсем не пользуюсь. Люська и его научилась в спиртное превращать. Ушлая китаянка, в момент изобрела очистительную формулу. Что там говорить – из гнилых помидоров за три дня настаивает сорокаградусный дурман. Спит… Храпит, как боров… Из сараев несет зловонием, ноздри хоть платком затыкай. Сообразил свечки благовонные воткнуть в блюдце фарфоровое из ее циркового реквизита. Атмосфер-ка, надо сказать, в корне изменилась.

Древностью запахло, ладаном повеяло. Горят. Целых десять разноцветных: голубые, зеленые, фиолетовые и всякие разные, а одна чисто восковая, без красителей. Фантазия, доложу я вам, как ФЭД, беспробудно задымила. Возмечтал о средневековье, - пожалуйста, перед тобой графский замок с привидениями. Вот они, чертяки, на стенках бесятся, языки показывают, шутку ют: давай-давай, мужик, раскрась мутную бодягу древним цветом, изобрази нас, но поделикатнее, со смаком: вон какие мы неординарные, и в мыслях у нас возвышенное, и в действиях – полет, и лица в добре сияющие.

Заткнитесь! Неужели не соображаете: вы всего лишь тени, иллюзорный натюрморт. Судьбами вершат люди. Они созидатели. Они устроители. Они же и разрушители. Куда ни кинь – всюду гниль. И Люська под боком, как боров, сопит! И с мыслями не дает собраться. Так и подмывало схлестнуться с Дюйма-старшим, но на шпагах! Так и хотелось задвинуть его с торца да в угол, чтоб он язык свой романтический слизал со стенке кизяковой. Не удалось… Торчит, и прямо перед носом змейкою извивается, и просится на… Ладно, не будем раньше времени… Мало ли что бывает; в подсознании вертится. Все сразу раскрути, интерес у сверх любознательного точно пропадет. Мне это совсем даже не выгодно. Противоречит замыслу: задумал я вещь с крутыми поворотами, непредсказуемыми ходами, в то же время истинную, жизнеописуемую подробностями бытия страхового агента. Формула ее – П.

Никаких копи рок, лямзиний. Сущая правда.

 

- Люська, бычара недобитая, прекращай храпеть, дай человеку с мыслями собраться, словоблудие в рамки литературные загнать, вшей тифозных гребнем костяным из башки воспаленной на чистый лист бумаги вычеснуть, ногтями подавить, кровью собственной насытить страницы энти! Автограф оставить человечеству на века…

- Ы-ыхх-ссс-с… Их-ма-ма-а-а…

- Люська, дрын дырявый!

- Йх-ссс-ыыы, ко-цел рогатый!

- Я – козел?!

- От-ц-тань!!!

- Пьянь ты! Алкашка недобитая!

- Китаю хо-цю-ю-ю… Ыхх-сссс-ыыы, домой хо-цю-ю… ветка сакуры унюхать ме-цц-таю, ыхх-ссс-ыыы…

- Навоз поросячий вдыхай, мерин кастратый! Опять гнилятиной, томаткой до беспамятства утрескалась?!

- Ыхх-ссс-ыыы…. Буда на горе выситца, пальцем клицет. Пей с тоски, Ли Пи Динь, - велит, - заливай глотку, - казыт, - Дрын Дирявый поганец, - советует, - он тебе не музык больце – Ыххх-сцыыы…

- Я не мужик, отрава китайская?!

- Дирявец-ц-сыыыы…

- Люська, заткни кадушку! Ты меня знаешь, на что в гневе способный!

- Йсц-ыы. Дирявецц-сс-ыы…

- Вот и сопи в две ноздри приплющенные, иностранка! Не гадь в душу русскую импортным вонизмом!

 

Подействовало. Примолкла. Нет, правда, перестала сопеть.

Тишина. Полумрак. Парафин подкрашенный благовонит отрадно. Смрад слегка пьянящий. Дюйма-старший, наконец, испарился. Вместо него явился Федор Михайлович с бородой и Николай… тьфу, черт! Отчество Гоголя выветрилось из головы. Длинноносый в отместку, язык высунул и дразнится. Федор Михалыч от удовольствия расхлебенился, воротничок расстегнул, облизнулся, пальчиком в меня тычет…

- Ты не тычь, я тебе не Егор Кузьмич!

Замолк. Застыл в удивлении. Язык едкий со страху прикусил. Теперь длинноносый страусом завертелся, губищу нижнюю выпятил, язык, как кобелина бешеный, свесил, Михалыча передразнивает, мол, получил, классик. И поделом! Не будешь над новорожденными насмехаться. Видал, какие они прыткие, за нами пошли: не успели в утробе оплодотвориться, а уж клыками обзавелись. Динозавров перещеголяли, паршивцы! Федор бородой затряс. Видать, недоброе задумал! Чую, по-кобричьи зашевелился. У меня гипноз на подвохи. Я их за километр чую. Нет, серьезно, я гипнозом обладаю. Лет в семнадцать с гаком почувствовал в себе гипнотичность.

А дело было на Тамбовщие, в шестидесятые, в заливное лето – дожди с ливнями в ту пору перемежались… будто в отместку Черту Лысому, - так бабка моя, Никиту Хрущева нарекла! Невзлюбила, набожная, правителя за кукурузную компанию. Поделом, Черту Лысому, - при каждом удобном случае приговаривала: - а то удумал, отравой силосной скотину обкормить, Америку возмечтал по удоям обогнать!»

Бабка Поля не глупой на селе слыла. К ее мнениям прислушивались баптисты. Шушукались втихаря, обсуждали государей-безбожников. Хотя Библией и возбраняется, нарушали баптисты слово, ярлыки чертячьи прицепляли в молитвах, и, рукояткой освещенной, в мыслях головы срубали неверным. Смех-смехом, а занавес железный удалось раздвинуть молитвами. Не иначе, как с помощью сил Небесных в одночастье рухнула безбожная завеса. Во мне почему-то дух противоречивый в те года пробудился, атеистом заделался. Наверное, из- за гипноза. Хорош о себе. Вернемся к Никитке. До него предводителей безбожных при железном занавесе штуки три сменилось.

Он все же подольше слабоумных бесят в креслах партийных просидел. Успел самого главного Волонда распотрошить, и в кукурузной славе, как рыба в мутной воде, без очков защитных понырять. Потом и его на дно опустили, илом приправили. Опять же не без молитв бабки Поли. Честно сознаюсь, в политике профан. Не занимаюсь ею. Пример привел исключительно из творческих соображений: воссоздать атмосферу дождливого лета, в котором обнаружил в себе сверхъестественные силы. Вы уже поняли – воспитывала меня бабка Поля. Баптистка, потерявшая сына-пастора из-за его чистых и смелых в ту пору общений с Живым Богом. Отец мой, отказавшись от военной винтовки, попал в лагерь, где и пропал без вести. Мать умерла через два месяца во время родов. Сестренка народилась на свет Божий покойницей. У бабки я остался один. Подходило время воинской повинности. Бабка Поля начала загодя сухари сушить в дорогу. Понятно, не в армейскую. В начале того лета с ее благословения я отправился, как теперь выясняется, в пожизненное странствие.

Первым пунктом стоянки оказался близлежащий городок на берегу речки Битюг. Сухари бабкины к тому времени кончились.

Где бывало, порыбачишь, где грибков про собираешь, в перерывах между дождями и ливнями…

Короче, кишки рыбкой да травкой набить всегда удавалось. Органы молодые, здоровые – в итоге, чего-то посущественней, попитательней захотелось. Оттого, бывало, забредешь на городской рынок, пошатаешься между деревенскими торговцами, глазами съешь килограммов десять сала с колбасой пахучей, так голова-то прямо у прилавков обильных закружится. Бывало и в обмороки падал. Деревенские на ноги поднимали. Однажды остановился напротив одноглазого мужика с залихватскими усами и прилизанным пробором аж до самой макушки. Сердобольным мне мужичонка показался. Сальцем он копченым приторговывал. Я на него, как удав на кролика, уставился, а в мыслях одно: отрежь шмат, жадина колхозная!.. Гляжу, режет. Именно от того окорока, что я облюбовал. Сует почти насильно. Беру. На его глазах, точно волк изголодавшийся, вгрызаюсь в кусок свинячий, полу прожеванными ошметками, по-собачьи, заглатываю. С полкило сожрал, пока утробу не насытил.

Мужик, бриллиантином прилизанный, не успел даже усами залихватскими шевельнуть, глазом зрячим не моргнул, как я вновь на постный окорок уставился. Он вторую полкилушку даром отдает. Тут сработал неосознанный сторож, и, как бы невзначай, предупредил: уходи, не нарывайся на неприятности, за углом мент. Прислушиваясь к внутреннему голосу, спокойненько завернул в клочок газеты окорок, и незаметно смылся с рынка… Мужик мне в след расплылся в благодарной улыбке, ни один волосок с его зализанной головы не спал, и не встал дыбом. Может, за счет бриллиантина продержался?!

Интересный момент: решил фокус повторить, но уже с бабой. Через час-другой останавливаюсь у кованой калитки. За высоченным, таким же кованым клиновыми листьями из метала, забором благоухает яблоневый сад. Ранетки налитые, как мухи из Люськиных сараев, облепляют деревья. Я юноша набожный, из баптистской среды, чужого без спроса не возьму, другое дело – милостыня – верой не возбраняется. Стою. Из сада выплывает «краля» – это мы в Ольхово девок красивых втихаря так обзывали. Не идет, а плывет-пишет. Добротная, грудастая, кровь с молоком – богиня! По-совести, я в то время девственником еще был. До баб не дотрагивался, но желания испытывал жгучие! До головных болей дело доходило. И тут неожиданно возгорелось. Мышцы от накала свело, будто сталью все части тела закольцевало. Чувствую, пламенем пылаю. Главное, куда силушка былая подевалась – видать, вся с остатком в пах вонзилась, штаны оттопырила. К забору сходу пристраиваюсь передком, чтоб не вспугнуть титястую кралю, а сам дар речи потерял от неведомого возгорания. Еще и сарафанчик на ней подсолнухами усеян, плечики круглые, коленки оголенные, ямочки между грудей незащищенные. Я и втемяшился, как блаженный на икону. Она ухахатываться принялась. Запросто подхватила мой картуз с взъерошенной башки, набила его ранетками, и в точности, как одноглазый, всучила провизию подмышку. Не помню, сколько времени простоял прислоненным к забору, но после ее касания точно ощутил неслыханную легкость и, признаюсь, впервые вздохнул блаженно, а до того бездыханным зрил. Обошлось снова благополучно. Во второй раз внутренний голос предостерег: уйди подальше от греха, - прошептал, - ступай по тропе до лощины, там шалаш пастуший, переночуешь, с восходом солнца покинь его; завтра же под вечер возвращайся… Все сошлось один к одному. Пастуший шалаш стал моим пристанищем на то лето. Я бы и осень, и зиму в нем прокуковал, но произошло то, что стало главным в моей жизни, круто развернуло колесо, выбило из его спиц и набожность, и целомудрие, и все остальное…

Судьба забросила меня в цирк, где и познакомился я с Люськой. Тогда называл ее Ли: голубка Ли, китаеза Ли, лунная Ли, статуэтка фарфоровая Ли…

Она в действительности напоминала фарфоровую статуэтку, которую однажды видел между оконными рамами у соседей, второй раз – в комиссионке, но там была без кимоно и стоила по тем временам около сотни. Таких денег я и в снах не видел, но у прилавка простаивал. Потом я, спустя некоторое время, заполучу задарма фарфоровую китаянку в кимоно из комиссионки. Опять благодаря гипнозу, но не буду забегать вперед.

Вернемся в цирк. К моему появлению на арене балаганчика-шапито.

Расположился он на рыночной площадке захолустного городка, куда я попал невзначай, заглядевшись на диковинных лохматых собак, которых сроду в глаза не видел. Шатались они без присмотра, резвились, скакали и прыгали вокруг потрепанного брезентового шатра, и совсем незаметно увлекли на арену обалдевшего от радости зеваку.

Так, во всяком случае, тогда мне почудилось.

Так оно и было в действительности.

До сих пор при воспоминании о них (и поныне пуделей любовно величаю «дикобразами») сердце от восторга кровью заходится при встречи с породистыми кучеряшками.

В тот на удивление солнечный яркий полдень, в перерыве между представлениями, скакал вместе с животными вокруг шатра, упиваясь запахами полевых цветов, наслаждаясь невообразимом общением, о котором мог только до того мечтать. Ведь почти три месяца прожил в молчаливом одиночестве! А тут они лают, ластятся, облизывают руки, морду, впиваются когтями в мою лохматую гриву. Я, как щенок, визжу, вместе с ними тявкаю, борюсь, побеждаю, хитрю – падаю на лопатки, они прыгают с разгона мне на грудь, танцуют на пузе, на задних лапах. От удовольствия тарзаню. И не надо никаких джунглей, лиан, когда из-под брезентового купола свисает толстенный канат. Раскачиваюсь, взбираюсь на верхотуру, благим матом ору вроде бы из поднебесья, зову дикобразов к себе. Они кучерявыми ушастыми мордами мотают, лапами передними болтают, как младенца, к себе подзывают. Пищу от восторга. В этот момент и появляется на арене Он. Как потом узнаю, зовут его Евгением. Первый раз увидел раздетого мужика в бордовых плавках. Статный, сбитый, с накаченными бицепсами и бронзовым загаром, почему-то сверху показался он мне Гераклом. Когда спустился вниз, рассмотрел поближе, убедился, что он, действительно, рослый, такой же ростом, как и я, но не Геракл, конечно. Однако фигуре циркача мог позавидовать любой атлет. Пропорциональность исключительная: длинный ноги, узкий таз, широкие плечи, и при всем при этом белесый ровный оскал, притягательная улыбка, юркие колючие глаза. Даже льняные патлы волос на другой голове и при другом лице могли обезобразить красавца, а тут вливались достойно, подчеркивали привлекательность молодца которому, как мне тогда показалось, не больше двадцати. На самом деле мужику было за тридцать.

Оказавшись внизу на мокрых опилках, окруженный восторженной стаей дикобразов, не впервой в своей жизни услышал, ставшим к тому времени раздражающий меня вопрос:

- Что уставился, как красная девица на ягоду-малину?

Странно, на этот раз вопрос прозвучал елейно, не возбудив во мне привычного чувства протеста, напротив, притягательной лаской обворожил мгновенно. Но я молчал, как гусь, набравший полный рот воды, не торопясь проглотить доставшуюся каплю в обезвоженном пространстве.

- Будем продолжать играть в молчанку или как ?.. – второй теплой волной прокатилось сверху вниз, застряло где-то на середине, у пупка. Отчего, видно, колики обозначились прямо в кишках. Я пожал плечами, все еще придерживая живительный глоток во рту.

- Ты что – язык проглотил?

- Нет, - на самом деле, проглотив слюну, едва вымолвил я.

- Зовут как?

- Семой. ( Меня по правде бабка Поля Семой звала. Это в цирке уж потом кликуху придумали – Дрын Дырявый, с того и пошло-поехало до сегодняшнего дня.)

- Чем занимаешься, Сема?

- От армии сочкую, - без тени страха впервые сознался я.

- Герой.

- Кверху дырой, - видимо, от зажима применил деревенские побасенки-шуточки в качестве защиты.

- Оригинал, братец. И где обитаем?

- Где придется. С утра из шалаша вышел, до сих добрел, тебя голым увидел. По моей вере принародно расхлебениваться грешно.

- В бане моешься в одежде?

- Баня у нас в корыте или в Битюге, когда люди засыпают. Чтоб девки не видели, как голый юнец парится, а бабы не сглазили, - неожиданно для самого себя принялся хохмить.

Видимо, оттого, что впервые за три месяца живой голос услыхал без подковырок, без злобы, без ненависти, без предосторожностей в интонациях. Я эти вещи смолоду, как локатор, улавливаю. И людей с ходу распознаю, вижу, будто сквозь микроскоп, что там в мыслях таится. Бывает, загодя читаю мысли: не успеет собеседник произнести, я уж знаю ответ. Оттого частенько скука наступает, люди безынтересными становятся.

Но Евгения с самого начала трудно было разгадать. Может, из-за юрких пронырливых глаз, которыми он сам просверливал, словно лазерный луч, беззвучно, незаметно, но ощутимо. Потому иногда до мурашек пробирал цепкий укол в зрачок. Я в тот момент даже вздрогнул от прямой наводки и точного попадания в зрачки. Будто током электрическим шмякнуло, когда вдруг зрачки со зрачками через расстояние воссоединились и на мгновение застыли в упряжке. Евгений, я почувствовал в тот раз, тоже трухнул изрядно: губы у него задрожали, ноздри маленько расширились, и, как сейчас помню, зубами клацнул, отчего желваки заходили, но мужик оказался твердым, быстро сориентировался, принялся по-нашенски, с тамбовским говорком, растягивая гласные, балагурить:

- Видно, есть что глазить.

- А разя нет, чай мы мужики не бесполые, - прямо, как с деревенскими одногодками, пустился я в рассуждения.

- Мужик ты со всех концов приглядный.

- Куда нам до вам.

- Не понял? – подойдя ко мне, переспросил атлет.

- Ребята ольховские так шуткуют, когда нечего путного сказать…

- Помыть гриву-то надо бы, - впившись в мои кудри упругим запястьем, впрямь, как щенка, приподнял за космы.

- Больно.

- Да? – отпустив, выразительно, с издевкой и ехидной, вдруг спросил он.

- Могу ответить.

- Валяй.

- Боюсь толпа сбежится. Много вас тут на одного.

- Балаганчик до трех пуст. На рынок артисты утопали. Часа два до следующего представления про шастают по рядам.

- Куда дикобразы подевались?

- Пудели каролинкины, что ли?

- Ну да, собаки ушастые.

- В вольер. Они дрессированные. К порядку приучены.

- А-а.

- Так, как договоримся, сполоснешься или как?

- Корыта с чугунком чего-то не вижу…

- Братец, не забывай, ты в цирке, у нас этого добра навалом. И водица кипячененькая найдется. Было б желание.

- Серьезно?

- Вполне.

Не успел опомниться, как и корыто, и чугунок с кипяточком, и таз с холодненькой водицею объявились прямо у ног моих по щучьему велению. Растерялся напрочь. Покраснел, как рак: вот до чего деревенские шуточки доводят! Может, действительно, у циркачей так принято: пустяки обращать всерьез…

- Я прямо здесь должен купаться?

- А почему бы и нет? Девок рядом не вижу, бабы в ближайший час не явятся, не сглазят. Поторапливайся.

- А ты?

- За компанию?

Нет, не мог я ему тогда сознаться, что и мужиков стесняюсь, что и перед ними не положено юнцу оголятся – бабка Поля так наказывала. Ну, совсем уж подумает – древний экземпляр, но и раздеваться не спешил.

- Не дрейф, Сема, люди мы свои.

- Не знаю.

- Давай, я первый, ты – за мной.

- Не надо.

- Что так задрожал? Меня испугался?

- Ради Христа, не надо!

- Малыш. Совсем дитя. Я-то вначале подумал… Дубина ты стоеросовая! Садись, садись в корыто. Грязнущий, как черт. Ты давно в зеркало на себя смотрел?

- Давно.

- Кур дайся. За зеркалом сбегаю. Не дрейф, стеснять не стану…

Когда он вернулся, я сидел намыленный в корыте. Ведь, действительно, не мылся с мылом почти три месяца, да еще в горячей воде. Блаженство… Уж и Евгений не стеснял меня. Он это с ходу усек, принялся тереть спину. Удивительно, как бабка Поля, стал приговаривать:

- Лохмотуля, шишак до колен отрастил, а ума не набрался. Не стыдно? Тру тебя, холю, обмываю, а ты, зубоскал, рукой не пошевелишь.

- Баб, я от ласк твоих в небесах летаю, с Ангелами беседу веду. Они тебе про любовь Христову сообщают…

- Что докладывают?

- Любят, говорят. К себе обещают забрать.

- А ты им?

- На потом уговаривают.

- Сейчас желаю.

- Не надо, как же быть со мной?

- С собой возьму.

- Я пожить хочу на этом свете.

- Малыш… Сладкий мой… прекрасный… Ангелок невинный…

 

Сердце вмиг захолонуло. Никогда бабка Поля меня ниже спины не трогала, никогда ниже пупка не целовала… Наверное, я с ума схожу – подумалось тогда, и на какой-то миг помутнело в мозгах, тело опустошилось, потерял равновесие. Когда очнулся, обнаружил слюнявого атлета, стоящего на коленях в корыте с водой. Встретившись с его зрачками, вновь все мое существо пронзило током. Невероятная ясность обнаружилась внезапно, от нее-то захотелось взвыть по-волчьи. Тут же вспыхнула огнем ненависть к нечаянному незнакомцу. Еще бы чуть – и бросился б душить его. Безумные юркие глаза приостановились, в слащавой улыбке пере корежилась смазливая физиономия, показавшаяся мне бабской, а слюнявый рот произнес:

- Милый!

 

Я схватил чугунок, со всего маху треснул «богомольца» на коленях по льняным патлам. Атлет подпрыгнул передо мной петухом, свалился в корыто, к моим ногам…

 

Достоевский затрясся…

Гоголь покачал головой: мол, ну и ну!

Остальные классики притухли в ожидании…

Никак не разберу, кто из них остался на кизяковой стенке, а кто со страху смылся. Однако может, и от конфуза. Вообразили из себя на старости лет чистюль, и после смерти носятся с целомудренностью воображаемой, как с торбой, вроде бы ношей остальным смертным непосильной. Точно, засек: кто смолоду чрезмерно злоупотреблял всякой всячиной, в старости невинностью окружающих за долбает. То ли от зависти: ушло и не вернуть. То ли от тупости: мы были целенькими, таились…

 

Федор Михалыч, правильно мыслю или как? Нет, ты за Гоголя не прячься, с него тоже спросим, погоди. О!!! Романтик из угла подглядывает… Посредине, не пойму, чья тень… Кажется, Оскара Уайльда? Ну да, его физиономия дорианогреевская. Языком не ковыряйся в носу, Оскар, козюлькой подавишься. Понял, о чем я? Спрятал за зубы отточенный язычок, уразумел? Умница. К тебе с уважением отношусь, с глубоким. Как, впрочем, и к Федору Михалычу, и к Гоголю. Думаешь, правда, твое отчество забыл? Маневрирую. К откровенности, таким образом, взываю. «Огрубленная завязка», - кажется, так нашептал на ухо Михалычу? Не слышу ответа, старик. Забыл, в какое время вы жили, в каком нам приходится лямку тянуть? Помнишь?! Отлично. Надеюсь, про опыт поколений кое-что известно? Великолепно. Про талант слыхал, что взрастает на почве предшественников, современниками подсоленный… Опять за ухмылялся? Не советую. Могу свечки погасить, иллюзия исчезнет. Жизнь останется. Ее-то и отображаю, правдиво, без сантиментов, один к одному. В недосказанном НО – использую ваш опыт. Успокойтесь, тридцать лет впитывал, как губка, вбирал в себя без остатку. Изучил досконально. Не подкопаетесь. Не стоит! Свое вкладываю, пропускаю через нутро: искусство жертв требует. Только я вам доложу: мое поколение – сплошные жертвенники и неучи. Потому как с мудрой литературой годков с тридцати знакомство начали. До того взаперти держали. И «Бесов», Михалыч, лет под сорок прочитал. Не говоря о зарубежье: Набокова недавно обнаружил…Николай Васильевич, что-то вы приуныли? А? Ах, Набоков не нравится? Дерзнул, однако, руку на гения поднять?! Или зависть взыграла, мол, Лолиточку после вас подобрал. Вы, дорогой, в это время с Шинелями разбирались. Другие идейки на боярских рынках разбрасывали. По-иному впивались в сознание окружающих. Ладно. Нормально. Не будем спорить. Так и должно быть в цивильном обществе.

 

Одну минуточку, Федор Михалыч, не грозись, пальчиком не крути у виска, не намекай, индивидуальность не превращай в сумасбродство. Что ты там Васильчу про навоз шепнул? Не стесняйся, выкладывай! Ах, навозу литературного и без моего валом?! Не обессудь, выражаюсь, как умею, на что способен, чем Бог одарил и что сам успел от жизни урвать. Я, может, этого искрометного часа полвека своего дожидался, в муках творческих терзался, всеми фибрами души к писательству стремился. Из-за того и мыкался по помойкам, себя не жалеючи, жизнь проклятущую со дна сортиров и ДО… на своей шкуре испытал. Ночами отшлифовывался. Днями приходилось муравьем крапать, чтоб прокормиться. На пустой желудок и соловей не поет. Чирикать воробьем – не в моих правилах. К тому же, литературные амбалы и ощеренные тигрицы из ЖЛОПов ( Журнально - Литературных Отделов Прозы) без зазрения совести отфутболивают до сей поры ОЧУЖКУ (Отщепенца-Чужака) по формуле БАЦ. Что такое Б – неосвещенному ясно: « у кого, что болит – тот не смеет говорить» (разумеется, талантливо, но не превышая уровня ЖЛОПья). А – вроде восклицания на прощанье: «Ау, бездарь!» Эхом гуляй по лесам дремучим, а к нам больше не заглядывай. Ц - Целомудрие навеки вечные, вроде как, оставайся Очушка вечной девственницей в собственном соку).

 

И, наконец, формула – ГДМП – Гиганты мысли Духа и Плоти - то бишь, мои сподвижники, тенью обосновавшиеся на кизяковой стене.

 

Обиделись классики – и романтики, и политики, и сквернословы, и критики – исчезли с кизяковой стены. К лучшему. Свободно развернуться не давали. Хотя, слушали с вниманием, но косились, шушукались… Наверняка, заговор против меня устроить собираются. Понятное дело, я тоже маневрировал, маскировался, когда за пони брата с ними общение вел. Понимать надо, вызывающим маневром внимание их к себе привлекал. Все ж не ГЛОПье на стенке, а ГДМП само ко мне в гости пожаловало. Привлек, значит, их внимание…

Опять Люська храпанула! Что годы делают с нами?! Лет тридцать назад статуэткой фуэте крутила, а теперь с одного метра ржавой кастрюлей попасть в меня не может.

 

В тот злополучный день в цирке мы с ней и познакомились.

Ли явилась на арене, когда Евгений покойничком валялся в корыте у меня под ногами. Бедная Ли, как она испугалась мертвеца! В обморок брякнулась. Пришлось статуэтку китайскую на руках откачивать. Откачал. Оклемалась. И сам вскоре оправился, но одеться забыл, голиком по арене шастал, пробуждая обморочную статуэтку Ли.

 

- При-ц-цтавал, да-а? – придя в сознание, пробормотала Ли.

- Не понял?

- Целовац-ца-а лез?

- Не помню.

- Ц—ыто будз-зем делать, му-зз-ык?

- Не знаю.

- Цытаны цнацало на-ацяни.

 

Натянул.

 

Смывали кровь с одежды уже в ее заплатанном вагончике вдвоем. Затем она скрылась неожиданно. До позднего вечера просидел на бамбуковой тубаретке, дожидался циркачку.

 

Возвратилась радостной:

- Уцы-троила, - захлопнув заплатанную фанерную дверь вагончика, промурлыкала статуэтка: - следователь цдвинутый цирком… ели поверили… уламыватьца прислося… Оказы-ы-ы-вается Зеня репетэ под купола цибанулси на арену и… цлуцяйно… никто не был рядом… Зеня одзин… Разбилця беднязка… Ты понял, Дирявка дриновая?

 

Вот так я и получил новое имя.

 

(Продолжение следует)