Трудно писать книги, когда в желудке переваривается китайская лапша, а боковое зрение цепляет лежащую на столе квитанцию об оплате коммунальных услуг. Но Александр Сергеевич Грушкин мощным усилием воли заставляет себя сесть на скрипящий от старости стул и приступить к работе. Он пишет очередной роман.

Да, да… Писателя зовут Александр Сергеевич. Не родственник, к сожалению, и не однофамилец. Но имя обязывает!

Сорок лет назад ради смеха, а, может быть, и из вполне резонных родительских побуждений он был наречен Александром. И с тех пор нес свой крест. Имя, созвучность фамилии и жизненный путь, с самого рождения нарисовавшийся перед Александром в виде широкой и светлой дороги, обозначал единственное призвание - литература! И отступать не моги!

Собственно, он не очень-то и сопротивлялся. Лет в пять от роду научился читать и сразу засел за «Анну Каренину».

Родственники почти не удивлялись и безмерно гордились столь ранней тягой своего чада к мировой классике. Считая это печатью избранности. И не догадывались, что «Анна Каренина» была чистой случайностью, единственной книгой, которая не попала в стопку, подпирающую старую тахту.

Хлипкие деревянные ножки однажды были безнадежно испорчены молодыми родителями Александра во время бурного семейного секса. Исправить положение помогли книги, которых в доме оказалось не так уж и много.

Так мальчик с детства постиг универсальность и пользу печатного слова. Он любил залазить под диван и читать полустертые слова на запылившихся и замызганных половой тряпкой корешках. Н.Г Чернышевский «Что делать?», М. Шагинян «Семья Ульяновых», Г.Н. Сархошьян, А.И. Хлявич. М. «Ремонт автомобиля ГАЗ-21 «ВОЛГА», Л. Кассиль «Улица младшего сына».

Каким образом Л.Н. Толстой со своей Карениной оказался не у дел, история умалчивает. Кто знает… Возможно, книга оказалась слишком толстой. Но вероятнее всего, её просто пожалели. Уж очень привлекательно смотрелась золотистая вязь напечатанных на обложке букв.

Факт остается фактом. Первой альма-матер, открывшей младенцу загадочный мир литературы, была именно она.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему…», - догадывался ли малыш о глубоком смысле, который вложил великий писатель в первую фразу своего романа, мы не знаем. Известно другое. Несчастливая семья его родителей очень скоро повредилась в своих фундаментальных опорах и сломалась, так же, как диванные ножки их супружеского ложа.

Папа с мамой долго пытались подпереть её чувством долга, жалобами в обком и активными позиционными боями. Но ячейка общества, оказалась, вопреки Толстому, несчастной слишком узнаваемо и очень похоже на других. Она стремительно неслась к распаду, не смея сопротивляться современным общественным тенденциям, о которых Лев Николаевич даже предположить не мог, начиная свой знаменитый роман.

- Твой сын – гений, а ты нас бросаешь! – заламывая руки и картинно сверкая глазами, говаривала мать.

- Еще неизвестно, мой ли это сын! Но если мой, то точно гений! Александр Сергеевич Грушкин! – икая, парировал изрядно поправившийся водочкой отец.

Мать гладила ребенка по голове и протягивала ему «Анну Каренину», как защитную грамоту от жизненных бурь, которые ему предстояло испытать на своем веку с таким отцом. Сын брал книгу, проводил рукой по тисненой надписи обложки, и теплая волна гордости за самого себя вливалась в сердце, гася боль за бестолковую родительскую междоусобицу.

Он уходил в свою комнату и демонстративно погружался в чтение. И тогда в сердцах родителей возгоралась солидарная и возвышающая гордость за сына, склоненного над толстой книгой, которую не мог осилить никто из них. Родственники примирительно умолкали и смиренно плелись в разные углы, чтобы не мешать.

Долгое время семья держалась на этом спасительном чтении Толстого. Но потом книга закончилась. И больше нечем стало усмирять взаимный супружеский гнев. Бессмысленная взаимная вражда надувалась, как большая зеленая жаба, угрожая лопнуть и затопить все вокруг своим гнилостным содержимым.

Сын с матерью, спасаясь от семейного наводнения, сели в ковчег тормознувшей у дома маршрутки и перебрались жить к бабушке. Мальчик не преминул захватить с собой «полюбившийся» роман.

Это был предмет его тайной гордости. Шутка ли, он, малыш, уже читает такие умные, взрослые книги.

Озабоченные собственными проблемами родители не догадывались, что основные коллизии бессмертного романа Толстого остались за пределами понимания их гениального отпрыска.

Вопреки надеждам родных и соседей, которые наперебой хвалили вундеркинда, Александр Грушкин был самым обычным, вполне заурядным среднестатистическим лягушонком, каких, пруд пруди в провинциальных болотцах.

Долгое время он находился в счастливом неведении о сем прискорбном факте, пока не переехал с матерью в столицу. И если в маленьком городке мальчик еще выделялся на общем фоне, потому что гении там встречались редко. То в многолюдных столичных джунглях потерялся. По достоинству оценить юное дарование никто не спешил. Хотя учительница литературы была добра, и не решалась разочаровать мальчика, который при других обстоятельствах обязательно ушел бы на улицу, встал в ряды ожесточившейся лимиты, и, может быть, благодаря своей склонности к фантазированию давно попал бы в неприятную историю с законом. Она поддержала миф об исключительности своего лучшего ученика, тщательно поливая росточек его тщеславия.

Так, не догадываясь о собственной заурядности и полагая, что создан для великих дел, Александр Грушкин чуть ли не с детства серьезно взялся за писательский труд.

Он творил. И свято верил в свое высокое предназначение. Ровно тридцать лет и три года.

Как долго можно находиться в коконе иллюзий и оставаться при этом счастливым и довольным жизнью, если ты плывешь в другом потоке?

Новая жизнь, новые отношения, события и ожидания ежедневно обступали гения со всех сторон. И он пытался приспособиться к ним, не выбиваясь из своего амплуа, выплыть, подняться над толпой, философски обособиться от простых смертных, которых Господь не наделил гениальностью. Тяжелый крест исключительности, что греха таить, иногда давил ему на мозги. Заставляя страдать от одиночества, отверженности и всеобщего презрения сверстников. Но гений относил это к необходимым атрибутам нелегкого подвижнического труда.

Внутренне привыкнув к своей гениальности, он ни за что не хотел с ней расставаться. Ведь даже в виде иллюзии, она грела и спасала его в самые суровые времена. Отвлекала от грустных мыслей и вдохновляла на поиск чего-то великого, недоступного простым обывателям.

В принципе, Александру Сергеевичу Грушкину повезло. Успешно окончив школу, он поступил на филологический факультет университета и стал изучать литературу профессионально. Странное дело, приобщение к великому ни в коей мере не заставило его задуматься об истинности своих поползновений на величие. Напротив, он с гордостью находил созвучия и параллели, которые, безусловно, свидетельствовали лишь о его способности к подражанию. Не замечая ошибок и недостатков своих работ, он смело критиковал классиков. И неустанно кропал шедевры. Один другого великолепнее.

Уже в студенческие годы Грушкин пробовал себя в серьезной беллетристике, но, увы, был не понят и не замечен. И даже кем-то из однокашников обидно и безжалостно назван графоманом. И тогда он ушел в жанр утопический - в альтернативный исторический роман и фантастику, в которых сам черт ногу сломит. Тогда это было новым веянием в литературе и допускало огрехи и вольности стиля. А самое главное, востребовано слабо начитанным большинством населения.

Попав под раздачу слонов, Александр с радостью впрягся в нелегкий писательский плуг. Благо трудолюбия и усидчивости ему было не занимать.

За два месяца он написал свой первый роман, отнес его в издательство. И с гордостью нашел себя в редакционных планах на следующий год. Так пошло-поехало. Закрутилось колесо его фортуны, заставляя двигаться в пределах избранной стези. Грушкин и не предполагал, что его могут ждать какие-то иные рубежи удачи. Не приемля альтернатив, точнее даже и не задумываясь над ними, он с удовольствием отдался единственному, что, как ему казалось, он умеет делать.

После смерти матери, Грушкин остался совсем один. Он ни с кем не водился в юности, считая себя умнее и выше других. Став взрослым, и несколько раз обжегшись в отношениях, он еще больше отдалился от людей. Сочиняя фантастические книги с идеальными героями и выдуманными ситуациями, увлекавшими его в выдуманный мир легко моделируемых событий, он никогда бы не вылез из своей скорлупы, если бы однажды…

Однажды перед Рождеством, писатель принес свой новый роман в издательство и неожиданно получил его обратно с полным отказом. Это случилось с ним впервые и повергло в совершеннейший мысленный ступор.

Как же так? Столько лет, столько зим… Он срастался, склеивался, слепливался, как снеговик, с этим особым писательским бомондом. Считал себя нетленным владетелем вечности, частицей чего-то великого. И вдруг…

Какая отвратительная несправедливость!

Наш герой заставил себя сесть к компьютеру и погрузился в задумчивость. Он выстраивал в голове очередную фантастическую историю, но лишь только начинал, как обычно, наполнять её содержанием и выкладывать на экране компьютера, все рушилось. Он печатал слова, привычно выстраивая предложения в ряды тоскливых умозаключений. Но, перечитав, тут же лихорадочно нажимал клавишу «Delete», будто кто-то мог подсмотреть, какую ересь он пишет. Старые сюжеты, образы и описания с добавлением незначительных деталей. Один и тот же когда-то выдуманный им герой в разных одежках, в разных интерьерах, эпохах и обществах. Кажется, он примерил на него все возможные наряды. По сути, этот герой говорил, мыслил и действовал, как робот, по старой давно отработанной Грушкиным схеме. Которая больше не работала!

На смену профессиональному графоману подросла целая плеяда новых ярких талантов со своим видением, самобытностью, юмором и еще Бог весть какими изюминками, на которые стал так падок современный читатель. Теперь нужная была постоянная работа с оглядкой, словно кто-то наступал на пятки, догонял, обходил и, наконец, оставлял далеко позади со всеми выверенными сюжетными линиями, приемами, схемами и прочей белибердой, больше ничем не цепляющей потенциального потребителя. Строгий отбор ставил перед Грушкиным небывалые задачи. За долгие годы его стиль стал ровным и привычно предсказуемым, как утреннее солнце за окном.

Он не смел погасить светило! А потому заставил себя работать. Вытягивая себя за уши из трясины отчаяния, он рвал жилы у компьютера, изгрыз четыре пальца левой руки, заработал две лишних диоптрии в рецепте на очки от близорукости. Но писал! Он выдавливал из себя строку, как скряга выдавливает зубную пасту из пустого засохшего тюбика, в надежде последний раз почистить зубы по-человечески.

«В ваших произведениях слишком мало жизни, они не захватывают внимание», - резюмировал главный редактор, возвращая гению его очередную рукопись, вымученную к Восьмому марта.

Творец вышел в коридор, прислонился к стене и с грустью посмотрел на нетронутую свежесть распечатанных листов, пронзенных дешевеньким скоросшивателем. «Похоже, он даже не открывал его», - подумалось гению, и он перелистал роман.

Когда-то в пору туманной юности писателя, главный редактор возвращал ему исчерканный поправками текст, пестрящий яркими следами маркера или карандаша. В то время это невероятно задевало, словно редактор вторгался в святая святых - храм его творческого процесса. Теперь же девственная чистота гладких нетронутых страниц пугала, как самый страшный приговор на свете. «Все пропало, шеф!» - глупо отозвалось в воспаленном левом полушарии.

В растерянности гений присел на краешек стула, стоявшего возле стены и задумался. Что же теперь? Оглушительное известие повергло его в шок. Он не знал, куда теперь податься.

Написание романов было не только делом его жизни, но и ведущим источником доходов, на которые Грушкин существовал в этом мире. Правда, он еще числился внештатным сотрудником одного детского журнала. Но этот заработок был нерегулярным и скудным. И едва покрывал коммунальные расходы.

Александр Сергеевич существовал скромно, после смерти матери он привык к спартанскому образу жизни. Был неприхотливым и весьма неразборчивым в еде и одежде. Лет двадцать носил одно и то же демисезонное пальто. На людях бывал редко, не протирал бока в общественном транспорте, так как большую часть своего времени просиживал перед монитором. С тех пор, как его нога перестала расти, он сносил всего три пары домашних тапочек и две пары ботинок. Для выхода в свет имел джинсы, свитер и костюм, сохранившийся с выпускного. Самой ветхой частью гардероба была, конечно, домашняя одежда, которая почему-то при всей бережливости Грушкина, чаще всего приходила в негодность. Он бы мог и её не менять, прикрываясь лохмотьями, если бы не стыд перед соседями, с которыми приходилось иногда пересекаться на лестничной площадке при выносе мусора. Все-таки писатель. Положение обязывало выглядеть прилично.

Впрочем, с соседями он контактировал очень мало, находя их общество чуждым своему высокому предназначению. Он был высок и неутомим.

А между тем, единственное, чего ему не хватало, и чего, увы, не видел и не чувствовал сам писатель, – это живой жизни, корой было валом вокруг, и которая никаким образом не проникала сквозь бетонные стены его писательской хрущовки. Словно это была не квартира в самом криминальном и густонаселенном районе города, а сурдокамера космического корабля пришельцев, забросивших его на Землю для освещения далеких межпланетарных проблем.

Грушкин понимал, что закрыв себя добровольно в тесной однокомнатной квартире, он никогда не найдет новый сюжет, даже если будет во все глаза смотреть в окно и моделировать случайные ситуации, которые могли бы произойти с тем или иным прохожим. Все условно. И люди за окнами, и его фантазии, и он сам, почему-то решивший, что небо наградило его удивительным даром. Впервые за много лет Грушкина посетило творческое сомнение в собственном таланте…

Ему вдруг мучительно захотелось хоть раз самому прожить одну из так умело поданных им ситуаций, прожить на всю катушку, от начала до конца, совершенно не подозревая, чем все закончится, на чем затормозит или остановится сюжет, где будет кульминация, экспозиция, послесловие… Странно, впервые Грушкину не хватало общения с людьми. Не шапочного, не случайного, не дежурного, которого достаточно у каждого горожанина, ни к чему не обязывающего соприкосновения с тысячами незнакомых людей. Нет, ему нужны были реальные свидетели и участники, активные действующие лица его собственного жизненного романа, который писала сама судьба. Да, где их взять? Не хватать же за руки, не приставать же в метро…

Он плелся домой и, как побирушка, заглядывал в глаза случайных прохожих, которые и не подозревали, что этому кислому мужчине вместо милостыни нужно подать всего лишь свое присутствие в его судьбе.

Каждый день с утра до вечера писатель сидел теперь на скрипящем стуле, смотрел в запредельную белизну электронного документа и ничего не мог придумать. Спина затекала, глаза начинали слезиться, и ему мучительно хотелось подняться и сбежать, как хотелось когда-то в детстве, когда он изо всех сил боролся с толстой книгой, в которой половина слов была за гранью его понимания…

Всю жизнь он, оказывается, занимался не тем, что приносило ему удовольствие, а тем, что отвечало каким-то неведомым, привнесенным извне требованиям. Теперь на это больше не осталось ни желания, ни сил, ни веры.

Однажды Грушкин все-таки встал. Надел свой старенький свитер, когда-то аккуратно подшитый матерью по краю растесавшегося рукава, джинсы и ботинки. И решительно отправился в народ.

Не имея никаких предварительных целей, планов и замыслов. Просто так. Практически впервые позволив себе отвлечься от ежедневного, кропотливого труда.

С полдороги, правда, пришлось вернуться за пиджаком, потому что на улице было холодно.

Осень в этом году стояла неприветливая, влажная и стылая. Серые дожди слизали её яркое оперение, и она как мокрая облезлая курица простужено кудахтала в подвортнях, нервно взмахивала полуголыми крыльями веток, лоснящимися от непрерывной сырости. Грушкин поежился. Гулять в такую погоду не хотелось. Еще простудишься, а денег на лекарства нет. Да и кого можно встретить на улице, кроме убегающих от дождя прохожих, которым и в солнечный день нет до него совершенно никакого дела.

Но к чести Грушкина стоит отметить, что он не привык отступать. Раз уж вышел, надо немного побродить. Может что-то интересное на глаза попадется.

Он подошел к небольшому базарчику. Несколько скучных мокрых торговок вяло приглашали редких прохожих совершить покупку.

- Сынок, тебе капустки не надо? – с надеждой спросила румяная женщина с красными от холода руками. – Капуста домашняя, без химикатов, сама растила, возьми, сынок, – в голосе её звучала безнадежная тоска неудачливой коммерсантки. Видимо, женщина стояла тут с утра, но спрос на мокрую капусту так и не появился. И теперь она замерзла и готова была свой экологически чистый самосад хоть даром отдать.

- Да, мне не нужно, - скромно пробормотал Грушкин, взглядом уворачиваясь от её назойливости, потом с жалостью еще раз взглянул на красные руки женщины и вспомнил свою мать. – Сколько стоит?

Женщина встрепенулась, словно оправила слипшиеся перышки, с готовностью протянула ему головку блестящей от дождя капусты и торопливо начала расхваливать свой немудреный товар:

- Капустка хорошая, сахарная, как раз для салатика… Или тебе для борщка? Так тоже подойдет! Возьми, сынок, не пожалеешь! – совала она ему в руки мокрый качан.

Грушкин взял его, зачем-то проверил, плотный ли. Протянул было обратно. Но женщина так на него посмотрела, что лучше бы он эту головку сразу проглотил.

- Сколько с меня? – обреченно промямлил писатель и полез в карман за мелочью. Впрочем, мелочью не обошлось. Быстро сориентировавшись, бабуля деловито взвесила головку и назвала приличную по меркам скромного писателя сумму.

«Как выросли цены», - подумал он, но от покупки отказываться не стал, решив устроить себе праздник живота. Сколько можно, в конце концов, питаться китайской лапшой. Он шел меж торговых рядов, улыбался тихой внутренней улыбкой, вспоминал, осталось ли у него подсолнечное масло, и облизывался в предвкушении здорового ужина. Но тут произошло одно странное, выбивающееся из ряда вон событие, которое и предопределило все дальнейшие перипетии жизни нашего героя.

На выходе из рынка стоял парнишка в яркой клоунской шапке. В руке его весело подпрыгивали от падавших с неба капель разноцветные воздушные шарики. Целая связка кричащих, неуместных, ярких резиновых пузырей, наполненных гелием.

- Слышь, мужик, не можешь тут постоять пару минут, я сбегаю, кофе попью. Замерз, как собака, - сказал он и бесцеремонно натянул на голову Грушкина свой колпачок. Писатель опешил от неожиданности.

- Вы мне? – спросил и сам засомневался в правомочности вопроса.

- Тебе, а к кому еще? На улице-то пусто. Сегодня ни одна собака не купит шарик своему ребенку! – парень шмыгнул носом и протянул гению волшебную связку карнавального восторга.

Грушкин не успел опомниться, как стоял уже с шариками у киоска и смешно щурился на выползающее из-за тучи солнце.

«Откуда оно взялось, только что дождь лил?» - подумал он. Но обрадовался. Солнце так гармонировало с цветом и настроением товара, который ему поручили.

Необычная миссия продавца воздушных шаров, которая не могла присниться Грушкину даже в самом смелом фантастическом сне, невероятно возбуждала его, словно писателя внезапно причислили к обычным людям, с которыми можно запросто общаться на улице. До сих пор он считал себя избранным и вынужденно одиноким, отделенным ото всех окружающих высокой стеной своего величия. Но теперь… Это было так трогательно. Так необычно. Короче, здорово! Чего уж там, в глубине души одинокий Грушкин давно мечтал о всеобщем братстве в свою сторону.

А потому стоял теперь в радужном ореоле братской любви ко всему человечеству и с восторгом озирал окрестности в ожидании своего первого покупателя.

- Дяденька, сколько стоит шарик? – спросил подошедший с мамой малыш. Огромные голубые глаза ангела, смотрящего в самую глубину израненной одинокой души писателя.

Грушкин очнулся не сразу. «А сколько же на самом деле стоит шарик? Я ведь так и не спросил у продавца», - в отчаянии подумал он и зацепился за строгие глаза женщины, нетерпеливо переминающейся с ноги на ногу, чтобы продолжить путь по торговым рядам, успокоив своего неугомонного ребенка, отвлекающегося по пустякам.

- По чем шары, папаша? – повторила она и, не дождавшись ответа, грубо добавила. – Ты глухой что ли?

Александр Сергеевич не был глухим. Он не был также слепым и немым. Но отчего-то потерял дар речи, словно за долгие годы своего писательского отшельничества разучился разговаривать с людьми.

- Возьми просто так, малыш! Какой ты хочешь? – вдруг сказал он и протянул ребенку великолепный перламутровый шарик.

Малыш улыбнулся ему ослепительной улыбкой. Мамаша одобрительно кивнула головой, ухмыльнулась и кокетливо сказала:

- Спасибо, но это необязательно.

Они уже шли дальше, а вокруг Грушкина собиралась невесть откуда взявшаяся детская толпа. Он раздавал шарики направо и налево. Улыбался как китайский болван и был так же счастлив, как сто китайцев, сумевших сбыть в Украину две тонны своих бракованных, кустарно произведенных воздушных шаров.

- Ну, ты мужик даешь! За полчаса весь товар продал! Давай ко мне напарником! Сколько наторговал? – перед Грушкиным стоял хозяин разноцветного радужного счастья и законным образом интересовался выручкой.

Александр Сергеевич растерялся. Увлеченный своими жизненными впечатлениями, чуть ли не впервые испытывая нормальные человеческие чувства от соприкосновения с прекрасным, он совершенно воспарил ввысь, подальше от земных вопросов, которые так любит задавать жизнь. Причем всегда как-то не вовремя.

- Я так отдал пару штук. Я заплачу. А сколько надо? – он растерянно шарил по карманам. И только сейчас вспомнил, что отдал последние три гривны за капусту.

- Так ты что, даром отдал? – парень прямо присел от неожиданности. - Ты что идиот? – он как-то странно улыбнулся, и ослепительное солнце зловеще ударилось в его золотой зуб.

- Вот у меня, - Грушкин извлек из кармана горсть мелочи, - тут около гривны. Есть еще капуста. Только что купил. Без химикатов. Возьмите, пожалуйста. У меня больше нет, - он в отчаянии посмотрел на парня и попятился назад, потому что от соседнего ларька на подмогу продавцу шаров выдвинулось уже две плотные мужские фигуры.

- Отойдем, мужик! – строго сказала одна из них, та, что с бритой головой.

И Грушкин обреченно сунул под мышку злополучную капусту и отправился на свою голгофу.

Вечером он сидел у компьютера, прилежно прикладывал к рассеченной распухшей губе и ссадине возле глаза холодную влажную салфетку и улыбался совершенно счастливой расслабленной улыбкой.

Сегодня у Грушкина был великий день. Он решил навсегда бросить писательское ремесло, отдать долг и заняться продажей воздушных шаров.

Иным людям, чтобы сделать шаг вперед, нужно получить хорошего пинка сзади.

 

P.S: Годика через два года он наверняка станет лучшим в городе продавцом воздушных шаров, может быть, даже владельцем салона детских и взрослых развлечений, женится и будет счастливым отцом. И все потому, что уверенность в своей гениальности никогда не покидает Грушкина. А если человек, гениален, то он гениален во всем.

А еще Александр Сергеевич вздумает писать рассказы, только теперь вовсе не фантастические...