Народ Пихто

 

- Двинься!

- Ммм...

- Посунься, говорю! Дай прилечь, развалился на весь полок, барин.

- Ой, уйди, лихо мне. Сейчас вырвет...

- Нечего было коньяк жрать неделю кряду.

- Ааа! Ээхх!!

- Ну не подлец ли? На спину мне наблевал. Ффу! Да вонючий какой,

клоп бородатый.

-Тьфу... Тьфу... Оох... Воды.

- А пива?

- Ой, пива.

- А шампанского?

- Ой - его.

- Сухого или сладкого?

- Полус... Да кто тут? И-и, мохнатый какой! Свят, свят, свят!.. Свет. Вот

я сейчас - свет... Ё-моё!..

- Ну? Эк, рыло-то у тебя вытянулось.

- Ты кто?

- Дед Пихто.

- Нечистый...

- А то. Обрыгал ведь ты меня. Да не складывай пальцев. Хоть

закрестись, не уйду.

- Как так?

- Как накАкаш, так и смЯкаш. Я тут живу. Уходи отсюдова прочь. Три

часа ночи, замёрз, спать хочу.

- Чай зеленый... в кружке на полке. Подай.

- На, хлебай.

- Гм-гм-гм... Уфф...

- Легше?

- Не понял еще. Спасибо.

- На здоровьице. Собирай манатки и - кыш в избу.

- Кыш... Какой ты... В стылый дом. Это моя дача. И баня, стало

быть, моя.

- Баня моя. Я в ней поселился, когда ты свою задницу пукой называл, и

вовсю прудил в ползунки.

- Я голышом нарезАл до пяти лет, без ползунков. Меня полотенцем за

ногу к столу привязывали, чтоб не вытворил чего.

- Верю. По роже твоей нерусской вижу.

- Послушай, я слаб, и не в силах отвечать на грубости. Да и не желаю. Я

устал от грубости в городе и сюда сбежал. И я - частью - русский. Почто

ты меня гонишь?

- А как иначе? Приперся поперёк зимы, разбудил раньше срока,

шарашишься тут пьяный, и еще песни орёшь на тарабарском языке.

- Влашский диалект.

- Вчера плясать взялся в полночь. Да ладно бы под музыку, а то молчком

чечетку наяривал, аки аспид, аж страшно делалось.

- Прости... А зиме-то капут, март на дворе.

- Моя зима заканчивается двадцать второго апреля.

- В день рождения Ильича?

- Кузмича. В день открытия дачного лабаза. Я арахис в сахаре уважаю,

вот и приворовываю под сурдинку раз в году. Ваша продавщица Полина

после зимы - клуша клушей, рассеянная, даже не обсчитывает в этот

день. Грех не утянуть орех. О, стихи! Тоже можем, не всё тебе. Ты ведь

болдинскую весну решил себе устроить? Удрал от людей, и ну - спиртное

дуть. А музы пьяных не уважают. К тем, кто слегка на кочерге, они

наведываются, не спорю, однако нынче ты, брат, лишку задвинул со

спиртным. Сам-то читал свою писанину?

- Читал... Знаешь, пока пишу - нравится, трезвый прочту - стыдно.

Декада без толку прошла, печь рукописями разжигаю.

- Правильно, не срамись перед людями. Разве можно начинать рассказ

словом "вечерело"? Это ты вчера наваял. Навонял, то есть.

- Да? Может, лучше, утрело?

- Слабо. Уретра. Ныла уретра, Вот достойное начало рассказа.

Интригует.

- Дурак. У меня нет простатита.

- Не лайся. Повествуй от второго лица. А простатит дело наживное.

Недельку еще задержишься тут, коньяку попьешь, снегом пообтираешься и

заработаешь.

- Ну, хорошо. Предположим, ныла уретра. У кого?

- У меня. Я эти десять дней в алюминиевой фляге от тебя хоронился, в

предбаннике. Озяб тушкой.

- Вот кто кило халвы уговорил. Здоров трескать, даром, что мал. А я на

мышей грешил, помет-то мышиный.

- Мой помет. Конспирация. Не отвлекай. Рассказ, стало быть, пойдёт обо

мне, о моём народе, а ты учись, как нужно сочинять правду:

"Ныла, стало быть, уретра. Дед Пихто, охая, и беззлобно

матерясь, вылез из фляги помочиться".

- Стоп. Не пойдет. Рассказ должен быть о любви.

- А я об чем? Как я, не опроставшись, к Лене на свидание отправлюсь?

- К реке?

- К женщине. Она в бане у твоего соседа живет, у Ефимыча. На

мордашку - так себе, под стать Ефимычу - с бородавками, но никому не

отказывает.

- Блядь?

- Не смей! Елена добрая душа. Она ногу под Измаилом потеряла. Если б

не ее нога, не взять бы Александру Васильичу крепости, нипочем не взять.

Впрочем, я не о том. Двинули дальше.

"Помочиться не удавалось, как Пихто не тужился". Природой будем

любоваться?

- Непременно. Летней.

- Хорошо.

"Стояло бабье лето". - Ой, отвратительно. Лето не может ни стоять, ни

лежать. Вот: "Стоял дуб". Опять не то... А, нашел: "Стоял, как дуб...

дыбом, дубом, то бишь, стоял у Пихто..." Да что ты будешь делать! -

непристойно, и ложь к тому же. Да и дубы в Сибири не растут. Или

приврём?

- Про дубы можно.

- Ладно.

"Помочиться не удавалось, как Пихто не тужился. А и пусть, - сдался он,

взяв руки за спину, - само выйдет, даже если в штаны. Есть же

приговорка: стар Федул - в сапог надул. Лето, пташки чиликают, пчелки

сбирают в туески, а я тут жилы на висках тужу... - дед Пихто огладил

ствол векового дуба: - Крепок ты, богатырь! И у меня так же вот ст... и я

таким же был, да состарился. Но есть еще порох в пороховнице, есть. А на

"есть" - и Елена есть". - А, может, лучше - так: "Есть. А утром встанешь -

нехрен есть". - Как считаешь?

- Первый вариант литературнее.

- А мне второй больше нравится. Ну, будь по-твоему.

"Елена! - позвал Пыхто".

"Аюшки! - донеслось из зарослей конопли".

- Так это вы макушки обдираете? Она же бестолковая здесь, трава-то.

- Нам в самый раз. И не прёт так, чтоб очи на лоб лезли, и полдня на

сопле держит. Опять же - не злоупотребляем.

- Курите?

- Что мы, самоубийцы, дымом травиться? В уши закладываем. Когда

вижу, что у У из ушей черенки конопляных макушек торчат - сейчас к

нему за морковкой по-корейски. У - дед прижимистый, но когда заткнутый

- рубаха дед, последнее отдаст.

- У меня сосед по даче - Володя У. Кореец. Хороший мужик, только

подпись у него длинная. Но он не дед, ему сорок лет.

- Знаю. А какой, по-твоему, у корейца должен быть дед Пихто, ежели не

кореец? У каждого - свой Пихто. У У - У, а я вот - с бородой, как у тебя.

 

- И Лена - Пихто?

- Самая что ни на есть. Мы - народ Пихто. Мы - вроде вас, только живем

скрытно и дольше; иные особи до девятисот годочков дотягивают, и

помирают в здравом уме и без боли, будто засыпают.

- Да ну?

- Верь слову. И людям так же было отмерено - Мафусаил и компания...

Да только распорядились вы бездарно этим благом, разбазарили по

мелочам. Глупцы, глупцы... Паразиты. Ты, надеюсь, сознаешь, что вы -

паразиты?

- Да. Но кто так говорит о людях, хуже паразита. И без нас не было бы

твоего народа. Ты же обмолвился, что Пихто приставлены к человекам.

- Точно так. Но мы не знаем зачем. И за жизнь свою не цепляемся. И

прикреплены не к каждому. В городах, к примеру, нас не сыщешь. Обитаем

там лишь, где от порога бани до земли не выше аршина. Летошний год один

наш умник из подмосковья в Сандуны подался жить, к банщику Диме. И

что? Взялся через замочную скважину в женское отделение подглядывать,

свалился с табурета, ушибся, хворать начал, хворать... запаршивел, а

потом

воблы обожрался, и вовсе помер. А ведь трехсот лет бедняге не было.

- Говоришь, не постигли вы смысла жизни?

- А к чему нам? Живем себе потихоньку: зимою дрыхнем, летом

размножаемся, друг дружку не обижаем, делить нам нечего, еды Земля

родит навалом. Чего еще надо?

- Вы уподобляетесь животным.

- Пусть так, но у нас мир в душах. Знай себе - существуй, зла не верши,

да будь благодарен за то, что живешь.

- Кого благодарить?

- Не юродствуй, не дурак ведь. Благодари. Ты же давно для себя вывел:

как перестаёт разумное существо быть признательным - считай, пропало

существо.

- А Бог - сущ?

- Про то никто не ведает наверно. Но есть косвенные доказательства, от

которых невозможно отмахнуться. Однако люди их в расчет не берут. Вы

принимаете на веру дикое учение "О происхождении видов", ничем не

подтвержденное, и охаиваете горнее происхождении Фатимского явления,

пусть даже свидетелями тому было шестьдесят тысяч душ. Впрочем, чему

удивляться, если народ, которому в течение сорока лет предоставлялись

фантастические аргументы, терял веру и бунтовал.

- Откуда такие знания в тебе?

- В нас. Мы родимся с этим багажом, и он пополняется. Рассказ-то

будем дальше ладить?

- Давай еще порассуждаем. Ты мне интересен.

- А ты мне нет. Ты фарисей. Сейчас тихий, а человеку лицо помнёшь,

наступи он тебе на ногу.

- Я прекратил бить людей. Давно.

- Я разумел не рукоприкладство. Всё - к рассказу. На чем, бишь, я?..

- Аюшки? - донеслось из зарослей конопли.

- Гляди - не пропил еще памяти. Ну, дай срок...

"- Иди ко мне, девонька! - позвал Пихто. - Подружим. Пусть ребятишки

родятся, пусть порезвятся вволюшку, пока колокольчики цветут".

"- Ой, да я мигом! - Елена со всех ног кинулась к Пихто".

- Как это со всех ног, когда она ноги лишилась под Измаилом?

- Нашла. Нашла Леночка свою ногу. Сейчас же после штурма Измаила. В

обед. На берегу Дуная отыскала. У собак отобрала, да и к себе

приставила. Хорошая нога вышла, краше прежней: ногти, что у орлицы -

хоть себя почесать, хоть кого другого. Одно неудобство - носков не

напасешься. Ты, вот что: не приставай к художнику с глупостями. Дай

рассказ докончить. Видишь, стих нашел на меня.

"- А я уж сегодня и с У косоглазым полюбилась, и с Валерой из

кооператива

"Железнодорожник", и еще с одним из деревни, - похвасталась Лена деду.

- Дюжина молоди вышла. Десять ребятишек тут же преставились, а двое

огольцов - мальчик и девочка - шасть в малинник, только я их и видела".

- Ладно сказываешь. Но, "Косоглазый У"... Так нельзя. Я как-то в

рассказе таджика бабаем назвал, так меня собрат по перу в нацисты

определил и

обвинил в расовой высокомерности.

- Надо было уточнить в сноске, что у тебя папа таджик. Против такого

довода не попрешь.

- Мой папа цыган.

- Какая разница. Всё, отлезь теперь, не перебивай. Приступаю к финалу.

"Двое - тоже приплод, - похвалил Елену Пихто. - А за девочку - низкий

поклон тебе от всего общества. Огромная редкость у нас - девочки, сама

знаешь", - дед поклонился и громко пукнул. Елена смущенно прикрыла

пол-лица рукавом.

"Не румянься, родная, - молвил Пихто. - Это нервы шалят. Они у меня об

людей расшатаны. Приляг, голубушка, на лопушок, а я на тебя - по-

стариковски..."

- А что было потом?

- Потом? Что ж... всё очень просто:

"Средь бела дня залился, как очумелый, соловей; и только завершил он

свою трель двадцать вторым затяжным коленцем, как победно вскрикнули

оба Пихто, и из лона Елены выкатилась малюсенькая девочка, глянула на

Солнце, звонко рассмеялась и скрылась в шелковой мураве".