Светлой памяти бабушки моей посвящаю

 

Витя, услышав шепот, проснулся и увидел бабушку. Она стояла на коленях перед

божницей. В слабом раннем свете возле низкого барачного окна темнела ее маленькая фигурка с запрокинутой головой.

От разгорающейся экономки, звонко щелкающей жестяными боками, желтые играющие блики пробивались в темень верхнего угла, скользили по иконе, отчего нарисованный бог казался живым и пристально смотрел из рамки сверху вниз, на бабушку.

- Господи, помоги! – страстно и громко шептала она, тянула к иконе вместе сложенные руки. – Помоги нам, сирым и обездоленным! Жить-то нам дай! Господи!

«Так она всегда, - подумал Витя. – Как че надо – его упрашивает. А че упрашивать? – деревяшка, да и все. И вовсе бога никакого нет. Старая, привыкла».

- Господи, - разносился настойчивый шепот, - за отца пенсия маленькая. За простого красноармейца какую дают пенсию? Одни злыдни! А о моей и вовсе что говорить – штажу не хватает. А парнишонке все надо. И поисть надо, и одежду надо – ить как на огне горит, и книжки с тетрадками надо… И зима впереди длинная и холодная! Помоги, господи! – бабушка шустро, как и все делала в жизни, трижды перекрестилась, трижды стукнула лбом об пол меж вытянутых рук; последний раз стукнув, так и замерла, не подымая головы.

- Это она про грузди говорит богу, - отметил он, чтобы фарт дал.

И вспомнились ему события вчерашнего дня: как она собиралась, как она поворчала, что слой выпал на воскресенье, народу будет полно, автобус, битком набитый, не остановится – придется ловить попутку; но ехать надо, ждать нельзя: слой может зачервиветь, и, даст бог, доберутся до тайги, а там всем груздей хватит.

Бабушка очнулась, выпрямилась на коленях и произнесла уже не шепотом, а тихим голосом: «Прости, Господи, да не обессудь. Аминь». Поднялась на ноги, хрустя старыми костями, потянулась к выключателю, зажгла свет, решив, наверное, что ему пора вставать, что зачем шариться во тьме, когда за лампочку все равно дерут, будто она шпарит круглые сутки, обернулась и встретилась с его взглядом:

- А ты не спишь? – ее маленькие глаза влажно и удовлетворенно утопали в пучках морщин. – Вставай, милый, вставай, - ласково проворковала и захлопотала по комнате.

Витя вывернулся из-под одеяла, стащил с головки кровати одежду, приготовленную бабушкой для леса, развернул. По всей поверхности изношенных галифе красовались заплаты, словно острова Океании на географической карте, а на прогнившей спине гимнастерки широко раскинулся целый материк, похожий на Австралию.

Он не сразу оделся, немного поразмыслил: есть у него фланелевый костюм, тоже ношеный и чиненый. Вот в нем бы в лес ехать, а для школы купить новый. И, конечно, купят они новый, если все получится. Если посолят груздей – а хранить их можно, погребок хороший, дед когда-то выкопал, - если продаст их бабушка к праздникам, когда цены на грибы подскакивают, то не только фланелевый костюм, но и кое-что еще купят. А если уж сильно здорово получится – тогда и угля возьмут целиком машину. Кто бы знал, как надоело ему воровать уголь на железной дороге, прятаться от охранников, всю зиму возить на санках! Только бы подфартило! Ну, а не подфартит, не будет урожая груздей?.. Ведь все останется по-прежнему. Не выкроить им из двух пенсий нисколько. И никто не поможет, никто. Витя перебрал возможные источники помощи. Мать? – Нет. Сама запурхалась там с мужиками, ничего не выйдет. Дядья, тетки, бабушкины сыновья и дочери? И тоже нет. Кто нарожал много детей и в нужде бьется, а кому он встрял как кость поперек горла. Не будь его, пошла бы она им помогать, с их ребятишками возиться. И напирают на то, что мать-то есть, живехонька и целехонька. А что с нее взять? Запуталась совсем: то от одного родит, то от другого. И нарочно не помогут, чтобы бабушка скорее отделалась от него. Не будет урожая, - рассудил Витя, - в школу придется ходить в старом костюме и надо фланелевый поберечь.

Посмотрел на бабушку: и на ее платье и чулках лепились заплаты; заметил, что и она краем глаза наблюдает за ним, видимо ждет, как он поступит. Решительно оделся, зная, какую оправдательную поговорку бабушка привлекла бы на сей случай: «Не поносишь лаченого, не поносишь и золоченого». Обулся в такие же большие рабочие ботинки – «ЧТЗ», какие были на ней. Две пары их остались от деда. Крепкие оказались ботинки. Носятся и носятся, и не только в лес, но и так он их таскал. И снова поглядел на бабушку. Она улыбалась, только улыбалась грустно.

Пока пили чай, слышали, что барак уже весь ожил. Скрипели и хлопали двери, по гулкому коридору топали и увесистые мужские сапоги, и дробошно стучали женские каблуки, и частили легкими переборами ноги ребятишек.

Что ж – воскресенье! Народ свободный! А груздей – кому не надо? Вот и они пошли из комнаты – на Вите горбовик, у бабушки корзина. Их дверь тоже прохрипела, открываясь. Металлически сухо сказал что-то замок, завернутый на два оборота. Пробухали «ЧТЗ», но не надолго: выход был близко.

Прямо с крыльца вошли в серо-сталистый туман.

- Какой туман-то грибной! – радостно пропела бабушка.

Витя ничего не ответил. Он разглядывал свой переулок, казавшийся совсем незнакомым местом. С той стороны переулка не было видно городского сада, обнесенного забором, - будто его и вовсе не существовало. А с этой стороны, где стоят двухэтажки, в размывы тумана высовывались лишь отдельные окна, словно проруби с темной кучей воды.

В сквере, на магистралке, гудела огромная толпа народа. Здесь туман был реже, может потому, что его разгоняли грузовики. Они, беспрерывно сигналя, медленно подползали к толпе. Неслись пронзительные крики: «Машиностроители!», «Слюдянщики!», «Обувщики!», «Завод Куйбышева!». В кузова бурно, вместе с посудой, сыпался народ, наполнял до отказа, и грузовики выезжали из сквера.

Витя с бабушкой обогнули толпу, остановились на обочине дороги. Как и предполагалось, автобус пришел, битком набитый. Сквозь стекла увидели они густо слипшиеся тела, торчавшие руки, неестественно наклоненные головы.

Но вот какая-то обшарпанная полуторка, миновав сквер, остановилась. В ней сидело несколько человек, и никто не выкрикивал названия организаций.

«Попутка, левак, - смекнул Витя и припустил к полуторке. – До Смоленщины? – подбежав, спросил у сидевших в кузове. – «Пойдет!» - ответили те. Оглянулся и увидел, что бабушка тоже бежала к полуторке, выбивая коленями клинья в подоле платья. И еще бежали люди. Витя запрыгнул в кузов, принял от бабушки корзину и, пока совал ее под сиденье, двое подоспевших дядек подняли бабушку столбиком над бортом, и она, уцепившись за шею внука, встала на дно кузова.

Спешно влезали в полуторку люди: надо быстро! Левак ждать не будет. Тут место видное – инспекция может накрыть. Кто-то еще торопился к машине, но полуторка нырнула в туман, сухо ударяясь на булыжниках, звеня всеми уключинами.

Бабушка сидела напротив Вити и от одышки будто беззвучно лаяла. С усилием остановив одышку и все же озорно улыбаясь, выговорила: «Смотри, как подфартило!» – И опять залаяла.

На крутом подъеме из котловины города полуторка хватила истошным пронзительным криком. Старая и изношенная донельзя, надсаженная и разбитая за войну, когда ей толкали в мотор что придется, лишь бы еще немного протянула, да и после пришлось не слаще, она вся тряслась нервной напряженной дрожью, подавалась вперед так медленно – пешком быстрее было бы идти! И в истошном голосе ее словно слышалось: «Сил никаких нет! Боюсь, не залезу в гору! И сколько можно вот так-то вытягивать жилы!».

А обгоняя, шли утюгоподобные ЗИСы, обтекаемые «студебеккеры» и «форды», рыча мощными моторами. Смеялись на них люди, смеялись над маленькой полуторкой, над ее слабостью и упорством. Смеялись и на полуторке, над ней же, везущей их в гору.

Но взяла она подъем, разом сбросила силу голоса, затарахтела как ни в чем не бывало, катясь по роще. Туман исчез. Зарешетило сквозь сосны солнце.

И вот открылось огромное картофельное поле с краями, тающими на горизонте. Ряды ровные – посажено машинкой. Скоро-скоро понаедут многочисленные горожане и мурашами усыплют поле. Да и сама картошка учуяла время – побелели кое-где листочки.

Далеко по тракту тянулась вереница машин. Тут и полуторка не отставала, ходко неслась, сохраняя интервал.

Въехали в золотеющий березняк. В кузов пахнуло грибным запахом. Задергались у всех ноздри, втягивающие этот приятный аромат. И тут же сами грибы показались. С белоснежными ножками, с розовыми, синими, желтыми шляпками торчали по кюветам сыроежки.

Кончился березняк. Внизу от тракта извивалась по долине река. Там, прижавшись к берегу россыпью домишек, и была та самая деревня Смоленщина, про которую он спрашивал.

Постучали по кабине – полуторка остановилась. Слезли двое дядек, бабушка с Витей, тетка с тремя ребятишками. Рассчитались с шофером, сунув ему деньги в окошко, и тропой, завилявшей на пологий взгорок, зашагали друг за другом меж пышных и берущихся багрянцем зарослей черемухи и боярки.

Висели кисти черных ягод, отливающих варом, спелых и рясных, манящих своей сладостью; алели грозди боярки с просвечивающей насквозь каждой ягодкой. Что попадалось под руку, Витя рвал и совал в рот, но из двигающейся очереди не выходил. «Че тратить время на баловство! – как сказала бы бабушка. – Это когда домой идти – другое дело».

Он шагал третьим за дядьками, за ним бабушка, потом тетка с ребятишками.

Первый дядька был ловкий и аккуратный, в новом из тонкого брезента костюме, в новых кирзовых сапогах, с коричневым фибровым горбовиком, зеркально сверкающим. Второй выглядел растрепой: всклокоченные волосы, клок рубахи торчал из-под полы пиджака. Небольшой фанерный горбовичок косился на спине. Дядька припадал. Видимо, у него протез, потому что слышно было, как скрипят ремни, да и ставил он ботинок припадающей ноги носком только вверх. На черных штанах сзади светлела крупная заплата, прихваченная белыми нитками и большими стежками. Заплата морщилась и качалась перед глазами Вити.

- Семен, Семен? – говорил припадавший аккуратному. – Вот зайдем на взгорок да примочим по сто, а?

- Не успели зайти, а ты уж – примочим, отвечал аккуратный. – Груздей сначала пособираем, а потом примочим.

- Грузди! Дались они тебе! Вот примочим, потом пособираем.

- Знаю я, как потом пособираем! Стоило в лес ехать?! Примачивать хорошо и в городе.

- Но, Семен, Семен. Че ты рвешься так? Грузди? Барахла! Че, ты не зарабатываешь, че, у тебя навара нет? Купишь ведро в крайнем случае. А вот ты посмотри, какая природа кругом, воздух… Закончилась такая война! Слышишь, четыре года, как закончилась.

- Завел антимонию! Я по грузди приехал, понял, по грузди!

- Плевать мне на твои грузди. Барахла. Грузди…

- И на кой черт я с тобой езжу? – ворчал Семен.

- Сам и зовешь!

- А вот и удивляюсь, почему зову!

На перевале припадавший сошел с тропы.

- Все, Семен, приехали! – сказал аккуратному.

Немного Витя прошагал первым: развязался шнурок на ботинке и он, уступив тропу, присел завязать. «Вам барахла, - переваривал разговор дяханов. - А нам с бабушкой не барахла. И им не барахла, - окинул взглядом прошедших тетку с ребятишками: двумя девчонками и мальчишкой. – И по их одежде, линялой и застиранной, по разбитой обуви, по кепке с чужой головы, повисшей на растопыренных ушах мальчишки, определил: не барахла!» Завязал шнурок, догнал семейство. «Может, у них отца нет, - рассуждал. – Тоже погиб на войне».

Девчонки несли на руках, загнутых крюками, ведра, тетка – корзину. Девчонки оглядывались на Витю, посмеивались, узили глазки. Мальчишка шел сосредоточенно, упругим, широким шагом. Тетка только один раз повернула голову, оглядев ребятишек, мягко улыбнулась, и больше Витя не видел ее лица, лишь плавно покачивался затылок с узлом платка.

Спустились в распадок. Два склона гор, заросшие молодым тонкоствольным березняком и осинником, скатывались к тропе.

Грузди бывают на том и другом склонах, но больше на правом. В левый солнце бьет прямо, выжигает грибницу. По правому оно весь день скользит. Витя с бабушкой полезли на правый склон, тетка с ребятишками прошла дальше.

Бабушка выломала сухую палку и, тыча ее в мягкий лиственный перегной, закружила меж деревьев. Витя щупал бугорки носком ботинка, он никогда не искал грузди палкой – что с ней таскаться, только мешает.

Бабушку опустилась на колени, рядом с собой поставила корзину; сверкнул нож. И в руках ее забелели кругляши груздей.

«А что мне не попадают ?! – вспыхнул он. – Может, с палкой лучше? Да я и так справлюсь, ногой. А может, они выше растут», - решил Витя. По склону забрался выше бабушки, но и там, сколько ни распинывал в отчаянии бугорки – ничего не нашел. «Вот что – она точно угадала высоту!» - Рванулся вниз, зашагал впереди бабушки. Оглянулся и увидел, что ее колотило от беззвучного хохота. Она опиралась о березку, чтобы не упасть, вздрагивала и вытирала кулаками слезы со щек.

- Ты такой же кипяток, как дед, - сказала сквозь душивший ее смех. – Точь-в-точь, царство ему небесное. Как че у него не получается, так сразу задерет голову и попер. Смотри лучше под ноги хорошенько или иди ко мне помогать.

«А может, правда, я задрал голову и ношусь, - подумал Витя. – Надо ходить потише, чего психовать». Побрел едва-едва, с усилием удерживая шаг. И тут что-то хрустнуло под ногой, осев. «Нет, не ветка, - мелькнуло. – Ветка не так ломается, она глухо щелкает, и всё. А это будто разъехалось». Опустился на колени, задрал слой листвы и увидел – грузди! Множество беленьких колесиков, прижатых одно к другому. Будто белый механизм какой-то машины. И одно колесико разломано, то, что хрустнуло. Срезал ножом, складывал в горбовик каждое колесико, тяжеленькое, толстенькое, с аккуратно подогнутым ободком, а на ободке густо ворсинок.

- Бабушка! – ликующе закричал. – Нашел! Иди помогать!

- Сам нашел, сам и собирай, отозвалась она.

После первой находки Витя успокоился: грузди и ему стали попадаться, но палку в руки так и не взял.

Обедать спустились к роднику. Там уже были люди. Они располагались гуппами, компаниями или семьями. Одни жевали, другие, отобедав, отдыхали. Беспорядочно стояли ведра, корзины, горбовики. Даже не верилось, что так много народу прочесывает лес.

Где-то кричали, встречались две тетки. А тут сколько их!

Бабушка с Витей выбрали место, чтобы не лезть в глаза со своей беднотой. Он сбегал, принес в жестяной манерке воды, а она уронила горбовик, пристроив в ложбинке для устойчивости, расположила на нем еду: пласт казенного холодца, серого, с торчащими белыми лафтачками брюшины, хлеб, несколько вареных картофелин.

Бабушка не торопилась есть, она медленно раскрывала рот с четырьмя, как у ребенка, передними зубами: два сверху, два снизу; двигая челюстью из стороны в сторону, будто отпиливала кусок, долго мяла деснами и, запив водой, с трудом глотала.

Конечно, Витя привык видеть бабушкины муки за едой, но здесь, на природе, какая-то легкомысленная веселинка сорвала тормоз, и его затряс смех.

- Чё смеешься? – заулыбалась она полосатым от глубоких морщин лицом. – Доживешь до моих лет – узнаешь, каково!

Она немного поела и уставилась на него, наблюдая, как споро внук наминает, как тугими пузырями раздвигаются его щеки, и блаженство и умиление витали в ее маленьких глазках.

«Хитрит бабушка, - всегда подозревал Витя, - ждет, когда я наемся. А попробуй, скажи, чтобы сама ела, тут начнется: и старая, и аппетиту нет, и должен много есть, потому что растешь… И вообще ей бесполезно говорить».

Насытившись, Витя завалился на спину, смотрел в небо и слышал, как бабушка возилась еще у горбовика, доедала, что там осталось, а потом затихла. Посмотрел на нее и увидел: и она смотрит на него, подперев голову руками, опершись локтями на горбовик.

- Пойдем? – спросила тихо и добавила. – Надо добирать посуду.

- Пойдем, - ответил машинально, потому что разомлел от обеда, в теле чувствовалась усталость и вовсе не хотелось идти, а хотелось недвижимо лежать на траве и смотреть в небо. И он продолжал лежать.

- Ну, пойдем, милый, надо, - повторила.

«Надо, - подумал он. – Надо добирать посуду. Что поделаешь, надо».

Тяжело поднялся, впрягся в горбовик, бабушка подхватила на руку корзину, и они полезли на склон.

После обеда грузди попадались еще чаще. Бабушка несколько раз наполняла корзину доверху, отбавляла ему в горбовик – и вот обе посудины полны.

Выбрались на тропу. По ней тяжело нагруженные группы людей поднимались на перевал. Солнце уже скрылось за этот же перевал, и начинались легкие сумерки.

Бабушка несла корзину на плече, придерживая перекинутой через голову рукой и кособочась. Она часто останавливалась, обессиленная, ставила корзину, садилась, виновато и грустно смотрела на внука и от трудного дыхания будто беспрерывно кланялась кому-то. Витя опускался рядом и отворачивался. Тяжело ему было смотреть на нее.

На одной из остановок он коротким рывком поднял корзину, поднырнул под нее, и она точно дном стала на крышку горбовика. Придерживая поднятой рукой, побрел.

Все это случилось мгновенно. Лишь застывшее удивление увидел в глазах бабушки. А пройдя немного, услышал ее истошный вопль:

- Что ты делаешь! Оставь корзину, щас же оставь! Ты же надсадишься!

«Вынесу, подумал Витя. – Только надо не торопиться. Шаги делать мелкие, как бы переваливать груз с ноги на ногу».

А она, убедившись, что ее вопль никак не подействовал, семенила за ним и причитала:

- Миленький мой, Витюша, послушай ты меня, я же тебе одного добра хочу, одного добра! Брось корзину, ведь угробишь себя!

«Пусть поплачет, - не отвечал он. – Она же не понимает, что уже совсем состарилась, а я вырос». Вспомнилось ему, как когда-то бабушка, неся свою большую корзину, брала и его маленькую корзиночку, а он безо всего плелся сзади. Потом они делили груз пополам, и вот теперь он несет две ноши, потому что если он не понесет – до ночи им не выбраться на тракт. Пусть хоть так ходит, помогает собирать, и то польза.

В этот момент бабушка опять заголосила громко: «Люди добрые, - обращалась к кому-то, - посмотрите, что делает парнишка! Ведь надсадится! Угробит себя!».

Кто-то проскочил рядом, перегородил ему путь. Витя остановился, разглядев из-под нависшей руки дядьку небольшого ростика с добродушным оскалом фиксатых зубов.

- Правду бабка говорит, от одышки отрывисто высказался дядька. – Сбрасывай груз, а то килу наживешь!

Все закипело в Вите.

- Уходи с дороги! – хрипло заорал он. – Чё лезешь не в свое дело!

И столько в этом крике было решимости и страсти, что дяденька отступил с тропы. Нет, он не напугался, он просто опешил от неожиданного отпора, хлопал белесыми ресницами и не мог ничего сообразить.

Витя двинулся дальше.

- Ты видишь, бабка, какой он у тебя кусучий! – сказал дядька за спиной. – Пусть килу наживает.

- Балда он – ответила бабушка. – Упрямый бык!

И вдруг его что-то качнуло, повело в сторону. «Она, - догадался, - пристроилась сзади и помогает нести. - Бабушка! – закричал, установив равновесие. – Чё мешаешь! Я бы щас свалился и все рассыпал».

- У, какой! – отозвалась она. – Я хотела как лучше. – И замолчала, окончательно сдавшись.

Как ни резало лямками плечи, как ни ныли тупой болью ключицы, он терпел, подымался на перевал и свернул с тропы лишь на самом гребне. Свободной рукой обнял ствол березы, стал спускаться, и ноги затрясло, будто вибратором. Бабушка подхватила корзину, стащила с него горбовик. Плечи прокалывало, словно иглами. «Кровь прокалывает, сообразил. – Лямками перетянуло».

- Теперь я понесу корзину, - заискивающе сказала бабушка, - тут все с горы, и мне будет легче.

«Говори, говори, - подумал он, оглядев бабушку, кланявшуюся от дыхания. – Без корзины-то умаялась. А вон уж в деревне зажглись огни, и машины бегут по тракту с огнями. Это здесь, на горе, еще светло, но скоро и здесь будет ночь. Когда выйдем, если ты понесешь?»

На тропе никого не было – значит, все грибники уже вышли. Влез в лямки горбовика, встал на колени возле березы.

- Ставь корзину, - скомандовал бабушке.

- Я же говорила: сама понесу! – уперлась она.

- Ставь! – закричал он.

- Ну, дурной, чё с тобой поделаешь! – Поставила корзину, вся напряглась, помогая ему подняться на ноги, а он помогал себе, хватаясь за березовый ствол. Поднялся, поймал рукой корзину и зашагал.

Темень накрыла их. Кругом было невпрогляд, только под ногами, слегка чернея, выделялась тропа.

По тракту, воя, проносились машины. Одна, крытая, остановилась. Из черного зева кузова высунулись руки, подхватили корзину, горбовик, бабушку, поболтавшую в свете стоп-сигнала большими ботинками. Поехали. Нагнавшие фары ударили в кузов мощным светом, окатили всех пассажиров будто алюминиевой краской, и лишь тогда Витя разобрался, где бабушка, где их грибы.

Эти фары обогнали. А другие, вдали, резали тьму, то задирались в небо, то упирались в землю. И так до самого города.

Город шибанул в нос запахом гари и вспыхнул заревом огней, осветив все даже в кузове. По одну сторону улицы тянулся городской сад, который утром был закрыт туманом.

На танцплощадке, в аллеях густел народ. Медленно плыло колесо обозрения, кого-то вниз головой стремительно несла стрела, на экране летнего кинотеатра шевелилось изображение.

«Если бы не грузди, вздохнул Витя, - я бы смотрел сейчас кинуху, перелез бы через забор или с дерева, а все равно бы смотрел». И по обилию черноты, гроздьями нависшей на деревьях, определил, что это пацаны облепили деревья, что «дети до 16 лет не допускаются». Наверное, хорошая кинуха!

На углу сада остановили машину, рассчитались. В полумраке своего переулка несли корзину вдвоем: горбовик на нем, а корзина между ними. Из сада, перебивая друг друга, пели громкоговорители:

Не любите, девушки, море,

А любите моряков:

Море вам приносит горе,

А моряк - любовь.

 

Комната встретила их крепким затхлым духом гниющего дерева, настоявшимся за день. Включили лампочку.

Витя освободился от горбовика и как сел на подвернувшуюся табуретку, так и не встал с нее, весь оцепенев и не в силах двинуть ни рукой, ни ногой и даже глазами водил с трудом.

«Ничего, я привыкну, - утешал он себя. – Это в первый раз с двойным грузом. Втянусь, привыкну – будет легче».

А бабушка живо суетилась. Распахнула створки окна, разожгла экономку, поставила на нее чайник, сунула Вите чашку с картошкой и с куском того же холодца – перекусить до чая. В жестяную ванну, в тазы высыпала грузди, залила водой и села отмывать их от грязи, отскребывать от мусора. Ведь завтра утром они отнесут эти грузди на базар, чтобы были деньги на дорогу и провизию. Потому что грузди пошли, и надо ездить, не терять времени. А уж другие она посолит и будет продавать только к праздникам. И обманут они зиму, и внук пройдет еще один класс в школе. А эти надо почистить, на ночь накрыть мокрой тряпкой, чтобы не посохли и были как только что срезанные.

Бабушка булькала водой, шустро шуршала ножом; груздь за груздем ложился на стол.

Витя безвкусно пожевал немного еды, дотащился до стола и принялся за дело. Едва успел очистить несколько штук, как оказался лицом на столе. Проснулся оттого, что вскрикнула бабушка. «Нож!» – услышал слово. «Что нож», - подумал он и ничего не понял. «На нож чуть не напоролся!» - разобрал целиком фразу. Поднял голову, и верно: нож был в вытянутой руке и торчал лезвием вверх.

- Иди-ка ты спать, - распорядилась она. – Ишь, как умаялся, ишь, как рассолодел. Иди.

- Нет, - решил он, - я еще поработаю. Смогу!

Поскреб, поскреб грузди и снова оказался лицом на столе.

- Боже мой, что он делает?! – захныкала бабушка и вырвала из его рук нож. – Иди спать! Тебе говорю!

На этот раз Витя все слышал, все соображал, только не мог разлепить глаза и не мог пошевелиться. Слышал, как бабушка подошла к нему, потрясла за плечо, потом цепко обняла руками, сорвала с места и, навалив на себя, поволокла от стола. Он даже ног не мог поднять, чтобы помочь ей. Она положила его на кровать и некоторое время успокаивалась с дыханием: хыр-хыр, хыр-хыр, - раздавались звуки в ее горле, словно где-то шоркала тупая пила. Затем он понял, что она пытается развязать шнурки на ботинках. Дергает и так и сяк, а они затянулись узлами; конечно там, в лесу, повыдергались банты… « Что это? – подумал он. – Зубами развязывает узлы?» Точно, как в детстве, когда он не умел еще завязывать шнурки бантами, а затягивал их только в узлы, и она всегда развязывала зубами. Но после, как подрос, не давал ей так делать, закрывал ладошками. Эх, и теперь бы закрыть ладошками, чтобы не возилась ртом в грязи, чтобы полоснула ножом: что их жалеть, шнурки – простые веревочки. Только невозможно проснуться. Никак не- возможно!

И вот она развязала шнурки, сбросила ботинки. Ворочая его, стащила одежду, накрыла одеялом. Постояла над ним, швыркая носом, и ушла к столу.

И шуршала, долго там шуршала ножом.