Инферно

 

роман-пасквиль

 

Все, происходящее здесь, – вымысел.

Настоящее гораздо хуже.

 

Гл.гл 23 – 25

 

23.

Пояс шахида

 

Человеческое сходило с него, как чешуя, облетало, будто с деревьев листы в период долгой осенней скуки. Быть может, следовало бы попробовать удержать уходящее, исчезающее хоть немного, но он не знал, как это сделать. Все меняется, конечно, но не все меняется так. Происходившие в нем изменения он не мог бы даже объяснить, он их лишь смутно ощущал. Хотя это происходило, конечно, достаточно быстро и даже, пожалуй, стремительно. Он попробовал изобрести термин, но ничего, кроме «ангельской конвертации», на ум не шло. Придуманное же им было скорее забавно, нежели серьезно, нежели справедливо и убедительно.

 

А имя? Что имя? Имя можно было и сохранить; плотское в нем убывало, имя же не плотское, имя – условное, эфемерное, зыбкое. Вот эфемерное-то как раз в нем приумножалось. Если же у него когда-нибудь спросят имя, он, пожалуй, скажет: «Ангел Олег» – и еще улыбнется печально. Все ангелы печальны. Тьфу! Это все не то! Разве ж об этом надо думать? Разве ж о себе, да о роде своем надмирном нужно теперь думать? А вот тот человек впереди... был ли он теперь нелеп? Двигался ли он причудливо? Можно ли за то над ним посмеяться? Пожалуй, что и можно было. Вот он размахивает руками, да нет же, отмахивается попросту от чего-то или кого-то, вот он вдруг вскрикивает и отпрыгивает в сторону. Человечек этот трясет рукой, голова его мотается из стороны в сторону; видно, что ему больно, что он зол или напуган. Человечек еще топчет что-то на тротуаре; в общем, он странен и необычен, если только со стороны на него смотреть.

 

Фряликова преследовала оса, жирная и наглая, он отмахивался от нее, но та не отставала. Потом он махнул рукою еще раз, вдруг случайно поймал ее в кулак и сдавил. Умирая, она успела ужалить хормейстера в ладонь. «Черт! Черт!» – завопил хормейстер, тряся рукою. Он бросил мертвую осу на асфальт и в ярости стал ее топтать, и растоптал уже, да все никак не мог остановиться. Нам мало убить, нам еще и растоптать надо. И нас тоже мало убить, нас еще и растоптать, и унизить, и забвенью предать нужно. Именно так! Чужая жизнь – предмет всеобщей непримиримости.

 

Фряликов яростно огляделся по сторонам и побежал далее, дуя на ужаленную ладонь и потирая ее другой рукою. Молодой человек, худой и невзрачный, поспешил за Ипполитом Глебовичем.

 

– Извините! – окликнул он того сзади. – Фряликов! Фряликов! Хормейстер! – Он замер на мгновение и снова вперед поспешил. Служение его, кажется, начиналось здесь и сейчас, а уж к чему это приведет – одному Богу известно.

 

Фряликов обернулся снова. Преследователя своего молодого он, кажется, где-то уже видел. Он же теперь маячил и зиял чуть выше тротуара, можно сказать – в воздухе, хотя последнее обстоятельство так просто можно было приписать лишь расстройству восприятия.

 

– Если вы сдавать зачет, – буркнул он недовольно, – так я там давно уже не работаю.

 

– Нет, я не сдавать зачет, – сказал ангел Олег.

 

– Я же говорю, что не работаю уже там, – сказал еще Фряликов, не останавливаясь.

 

– Я не по этому поводу, – тихо объяснил молодой преследователь.

 

– Я вообще нигде не работаю! – нелюдимо крикнул Фряликов.

 

– Это ничего, – был ответ.

 

– Это к тому же никого не касается! – крикнул еще Фряликов.

 

– Я не об этом!

 

– Кому какое дело?!

 

– Да нет, я имел в виду... не в том смысле... – смутился Олег. Будто рябь пробежала по бесплотному существу его. Он на мгновение даже слился с воздухом, но потом все же отделился от воздуха, обозначился четче, весомее, стал почти осязаем.

 

– И нечего вообще за мной таскаться! – на всякий случай выкрикнул еще хормейстер.

 

Олег тут подумал минуту, потом покачал головой.

 

– Нет. Я не могу уйти. Я уже прикрепился.

 

– Недоносок! – буркнул Фряликов.

 

– Я есть лишь недавно, – возразил Олег. – Но это все равно так не называется. Мы происходим быстрее и меняемся на глазах.

 

– Ты! Иди отсюда! – заорал Ипполит Глебович. На него оборачивались прохожие, они старались понять, с кем же говорит или на кого кричит этот странный человечек. Он стал груб в последнее время, он и сам знал это. Но как же не стать грубым, когда тут происходит такое? Не возможно, никак не возможно не стать грубым!

 

– Я могу быть чуть дальше или ближе, но я должен быть рядом, – сказал Олег. – За спиною, сбоку, сверху или спереди.

 

– А снизу? – съязвил Фряликов.

 

– У меня нет веса, мне трудно быть ниже, – ответил ему ангел Олег.

 

– На кой черт ты мне вообще сдался?! – в сердцах говорил Ипполит Глебович.

 

– Нужен.

 

– Для чего нужен?

 

– Помощь, – говорило молодое существо, преследующее Фряликова.

 

– Что – помощь?

 

– Чтобы помочь!

 

– Ты что, хочешь помочь мне? – неприязненно буркнул Фряликов.

 

– Я могу, – сказал Олег.

 

– Чем можешь помочь?

 

– Собою. Я – это помощь.

 

– Этого мне не надо! – крикнул Фряликов с досадою.

 

– Я меняюсь, – тихо сказал Олег. – Я уже другой. Может, меня скоро совсем не будет, я не знаю. А может, буду на цепи, на привязи, на постаменте.

 

Что ему, Фряликову, собственно, за дело, будет этот сопляк или нет? Вот если бы стоял вопрос: будет или нет Фряликов, вот тогда мы бы еще посмотрели!

 

– Я тоже меняюсь! – снова крикнул Фряликов. – Только я превращаюсь в гермафродита. Как тебе такое изменение?

 

– Это так не называется. Это – новое. Это – обретение. Нового.

 

Фряликов обернулся во гневе, он замахнулся на ангела своего, но ударить все ж не сумел. Тот не отступил, но оказался далеко от Фряликова. Он вообще умел быть и рядом, и поодаль одновременно.

 

Неудача хормейстера, возможно, приоткрыла ему на что-то глаза, лишь чуть-чуть приоткрыла, естественно. Может, он приоткрытыми глазами стал даже хуже еще видеть.

 

– Зачем-то это нужно, – говорил Олег. – Никто не знает, зачем. Но и без этого нельзя.

 

– А ты чудеса тоже умеешь творить? – спросил он Олега с желчной своею усмешкой. С хитрецою спросил он Олега.

 

– Меня этому не учили, – отвечал тот, – но что-то иногда все-таки получается.

 

– Тогда преврати меня снова в мужчину, если хочешь, чтобы я в тебя поверил, – сказал он.

 

– Это нечестно, Фряликов, – грустно говорил тот. – Это искушение.

 

Хормейстер отвернулся и побежал далее. Он не хотел более говорить с тем, который был сзади, кто зиял и маячил сразу за обоими плечами хормейстера, он накажет того пренебрежением. Он отречется, он исторгнет, он откажется от того. Пусть во грехе, в нечистотах и в безобразии, но он будет свободен, он будет исключителен, и никто ему не помешает.

 

Вот уж улицею Ломоносова Фряликов добежал до Фонтанки, где был мост с башенками и с металлическими цепями толщиною в руку, наверное. Бесконечный ошеломляющий городской простор открывался на мосту по обе стороны, да и сама Фонтанка здесь была особенно широка.

 

– Внешность – это внешнее, Фряликов, – пытался оправдаться Олег, едва нагоняя хормейстера. – Моя же задача – сохранение глубинного, потаенного! Того, что в самой сердцевине души!

 

– Ты просто ничего не можешь! – крикнул Ипполит Глебович, даже не оборачиваясь. – Болтаешь только!

 

Ангел Олег промолчал и отстал немного от Фряликова. Ангелы всегда печалятся на расстоянии, чтобы своим понурым видом не смущать слабые человечьи души. Сторожить, сохранять, оберегать – обязанность ангелов, но они ее, свою обязанность, тоже забыли, пренебрегли ею, растратили. Слишком уж много они набрались человеческого, слишком уж они больны тем. Человеческое – основная болезнь ангелов, человеческое для ангелов – что-то вроде блох для домашних животных.

 

Ипполит Глебович пробежал уже мост и оказался на полукруглой площади со сквером посередине. Здесь был выбор у хормейстера: бежать ли ему далее по загаженной собаками набережной Фонтанки (дворцы, особняки, а рядом – собачьи какашки – прямо-таки славное, удивительное и очень русское сочетание!), по глупой ли и помпезной улице Зодчего Росси, длиною всего в один дом (зато какой дом! вот взглянешь на него, и тут же с души воротит! классическою безвкусицей полон сей дом! Да и вообще: ведь смена эпох есть смена безвкусиц!), здесь одни интуристы таскаются, вспышками сверкают, языками цокают, губами причмокивают, «Gut! Gut!» – долдонят они, и приветливый, комфортабельный интуристский автобус маячит у них за спиной, им на Руси и впрямь бывать «Gut». Можно было еще бежать далее улицей Ломоносова и оказаться тогда на Садовой, полной пешеходов, оказаться с тыльной стороны Гостиного двора. Но Фряликов выбрал иную возможность. Он пробежал сквер с нелепым монументом посередине его, потом полукруглую дорогу, не слишком обращая внимание на автомобили, и свернул влево, в какой-то проезд, название которого он не помнил, держа в уме курс на гнусные грязные торговые ряды Апраксиного рынка.

 

Здесь самое место было для такого, как он. Самый отъявленный сброд со всего Петербурга, со всей России, со всего человечества собирается в этих кривых путанных рядах. Толпы инородцев, старух-пенсионерок, домохозяек, учителишек, инженеришек, врачишек, барыг, карманников, откровенных негодяев отираются здесь во всякое дневное время суток. Купить подешевле, продать... неважно за сколько, лишь бы продать, только бы копеечка или рублик зазвенели в кармане, только бы десяточка или сотенка зашуршала. Здесь и мелочевка в ходу, здесь и опт в почете, здесь торгуются до пота, до лопнувших жил, до надсаженных связок, все здесь вопит, галдит, волнуется, бранится. Жизнь здесь, как она есть, невыдуманная, невымышленная, несочиненная. Когда-нибудь взглянет сюда начальство города своим начальственным взором, ужаснется, ногами затопает и сровняет все здесь с землей, закатает в асфальт, понастроит небоскребов для бизнеса, и последний уголок духа старинного петербургского исчезнет. Впрочем, начальству без духа искреннего, самобытного, исконного даже спокойней.

 

– Хорошо, – сказал Олег. – Я попробую.

 

Фряликов остановился, будто наткнулся на невидимый столб.

 

– Во-первых, – загнул он палец, – я не хочу больше превращаться в бабу и хочу вернуться к прежнему нормальному мужскому виду. Во-вторых, – загнул он другой палец, – у меня пропал слух, и я не могу работать, а это безобразие. Я должен работать, зарабатывать и как-то жить. Или я, по-твоему, не должен как-то жить?!

 

– Я никогда не пробовал это делать с другими, – тихо сказал Олег.

 

– Ты опять начинаешь?! – с угрозою выкрикнул Фряликов.

 

Ангел вздохнул. Потоптался на месте. Будто подумал о чем-то. Впрочем, о чем думают ангелы, о чем им думать? Они только грустят, радуются, созерцают что-либо или поют хвалы, ничего другого ангелы не умеют. Хотя гнев у них, конечно, хороший советчик, или даже – лучший их, ангелов, советчик, и при случае они, несомненно, руководствуются гневом или раздражением, этого нельзя совсем уж сбрасывать со счетов.

 

– Долго еще нужно ждать? – спросил нетерпеливо хормейстер.

 

Тогда Олег снизу вверх взмахнул двумя своими руками, будто бы невидимыми крыльями, и порыв ветра от этих невидимых крыльев обдул Фряликова. Взмахнул еще и еще руками Олег, и новые порывы ветра, один другого сильнее, обдували хормейстера. Фряликов даже зажмурился, он вообразил вдруг, что сейчас вот снова превратится в мужчину, и все его несчастья, вся его боль останутся в прошлом. Поверит ли он тогда в небывалое, в сверхъестественное? Может, и поверит. Отчего же не поверить?! Но это он потом решит, позже. Лишь бы ему теперь вернуться к прежнему своему состоянию.

 

А вдруг у него и музыкальный слух сразу же восстановится?! Он тогда для закрепления результата сразу же споет что-то про себя. Может, это будет «Аве, Мария» Шуберта. Или какой-нибудь фрагмент из «Дон Жуана» Моцарта. А хотите – из «Снегурочки» Римского-Корсакова? Да нет же, он не будет петь про себя, он споет это громко, во все горло, и наплевать ему на то, как на него будут смотреть эти дурацкие прохожие! Черт побери, они будут слышать пение хоть и не певца, но все же профессионала!

 

Вот Олег перестал взмахивать своими руками-крыльями, он стал тихо-тихо шептать что-то, ему одному известное. Он то прикрывал глаза, то, буквально, впивался ими во Фряликова. Он будто молился, он, казалось, душою скорбел. Потом он еще сделал что-то, отчего вдруг начал светиться, он покрылся блестящими, будто золотыми, чешуйками или перышками, и радужные разводы проворно сновали по этим удивительным чешуйкам.

 

Фряликов прислушивался к себе, к своим ощущениям. Как все будет происходить? Может быть, будет зуд или жжение? Или как вообще обозначить то, что он будет сейчас испытывать? Даже если это будет и больно, он готов потерпеть. Бывают ли вообще чудеса безболезненными? Может, это уже и происходит? Что, неужели и член его станет таким, как прежде? А может, даже и лучше, сильнее, энергичнее!.. Фряликов потихоньку приоткрывал глаза, желая не пропустить происходящие в нем изменения, но заметить их не мог. Хоть бы теперь какое-нибудь зеркало, чтобы посмотреться в него! Он еще старался припомнить какую-нибудь мелодию, и, если б припомнил, он бы тут же пропел ее про себя. Ну, хотя бы «Полет валькирий». Что может быть проще? Но отчего-то не мог припомнить и «Полета валькирий». Память и слух едины и нерасторжимы, у него же, Фряликова, ныне расторглись и разъединились его память и слух.

 

Ангел Олег вдруг отступил назад и весь будто погас. На него было жалко смотреть: он казался словно побитым и обессиленным. Прямо посреди улицы стояли они, здесь и предавались теперь своим надмирным упражнениям. Здесь и неудача постигла обоих. Олег отвернулся.

 

– Нет, – прошептал он.

 

– Что?! – крикнул Фряликов.

 

– Не выходит.

 

– Как это не выходит?! – злобно спросил хормейстер.

 

– С другими труднее. С собой проще. Тоже трудно. Но проще.

 

– Идиот! Кретин! Недоумок! Козел! – кричал Ипполит Глебович. – Скотина! Трепло! Урод! Катись отсюда! Чтобы я больше тебя не видел!

 

– Но внутреннее... – пытался оправдаться Олег. – Не надо внешнего!.. пусть внутреннее!..

 

Фряликов простонал и побежал дальше.

 

Олег вздрогнул и понуро поплелся за Фряликовым. Будто бы он был привязан, будто бы он был на буксире у хормейстера.

 

Потянулись длинные двухэтажные рыночные развалюхи, где размещались склады, лавчонки, забегаловки. Еще сотня-другая метров, и начнется весь безумный торговый гвалт, и хочется, и колется направлять сюда свои усталые стопы. Вроде, никому до тебя здесь нет дела, никто к тебе не присматривается, никто тебя не оценивает (если только не видит в тебе возможного покупателя), но сам ты себе здесь противен, сам ты себя бранишь за то, что оказался вдруг в этом алчном человеческом месиве. Место сие – островок позапрошлого века, средоточие всех городских нечистот. Если захватит сей город когда-нибудь чума или холера, или иная еще смертоносная зараза, так выплеснется она непременно отсюда, из недр Апраксиного рынка. Конечно же, истреблять, изводить следует такие территории, не забывая, правда, при том, что и вообще сей град истребить дóлжно.

 

Фряликов заметил вдруг на первом этаже здешней развалюхи гадюшник, мерзкий и грязный. Это-то ему теперь и нужно было как раз. Спеси же и амбиций у него теперь не было, а уж, если и были, так сему сомнительному заведению вполне вровень.

 

– Я сюда зайду, – сказал он Олегу, оказавшемуся теперь рядом. – Мне нужно выпить вина.

 

Он вроде теперь оправдывался. С чего бы ему теперь оправдываться? Глупее ничего и придумать нельзя. Олег печально посмотрел на Фряликова и не ответил вовсе.

 

– Хочешь вина? – предложил хормейстер. – Я могу и тебя угостить.

 

Олег покачал головою, отказываясь.

 

– Я лучше здесь подожду, – сказал он.

 

– Ты что, не пьешь вина? – язвительно спросил Фряликов.

 

– Пью, – тихо сказал Олег. – Но сейчас мне нельзя.

 

– А мне можно, – решительно сказал Фряликов.

 

– Нет, – сказал Олег. – Но я бессилен.

 

– И вообще: я пью вино, – для чего-то еще раз уточнил Ипполит Глебович.

 

– Я знаю, – прошелестел крыльями ангел.

 

– Пью, – сказал Фряликов.

 

– Конечно, – ответил Олег.

 

– Ну ладно, я скоро, – говорил хормейстер, ныряя в полумрак сего мерзкого заведения.

 

Черта с два – он скоро, конечно! Много пить он здесь не собирался, но не собирался также давясь заглотить стакан вина и тут же бежать к своему настырному ангелу, будто пятнадцатилетний сопляк на свидание. Пусть торчит себе у входа, если ему так нравится!

 

Фряликов взял стакан «Изабеллы», он был любителем «Изабеллы», и присел за неубранный столик. Он бы присел за убранный, но таковых не оказалось; столиков здесь вообще было всего три, и два других были заняты. А этот свободен, но стояли стаканы, и валялись объедки, ну и черт с ними, со стаканами и объедками! Фряликов мог и потерпеть. Не ресторан, небось, и не заграница! Он не знал, о чем ему теперь думать; все прежнее было давно им уже обдумано, новое же само собой в голову ему не приходило. Его лишь немного передергивало при мысли об ангеле (да и был ли то ангел?), оставшемся теперь за дверями. У других-то, возможно, ангелы как ангелы, а у него...

 

На него смотрели из-за соседних столиков, особенно из-за того, что был ближе. Чернявый мужичонка, то ли осетин, то ли дагестанец, то ли еще какой-нибудь черкес; еще Фряликов должен отличать осетин от дагестанцев или даже черкесов, это ж тогда вообще свихнуться можно! Их много, а он, Фряликов, один, как вы можете догадаться! Перед мужичонкой на столе стояло блюдо с холодным пловом и стакан с пивом. Мухи одинаково интересовались как пловом, так и пивом инородца. Впрочем, мухи были сытыми, и, хотя и досаждали, конечно, но не так, чтобы очень уж сильно. Хотя, если их прогоняли, они все-таки не улетали. Да и чем, собственно, мухи хуже людей? Ну уж это смотря какие мухи! И смотря каких людей, разумеется! У мужичонки под ногами была огромная сумка на «молнии».

 

Фряликов отпил треть стакана вина. Напиток был гадким, сплошная краска да химия; из чего они вообще его только делают?! Впрочем, вино здесь было дешево, это трудно было отрицать.

 

– Земляк, – сказал дагестанец (или осетин).

 

Фряликов смотрел в другую сторону.

 

– Земляк, – повторил южный человек.

 

Фряликов медленно повернул голову.

 

– Чего еще? – недовольно говорил он.

 

– Ничего, ничего, – тихо сказал собеседник хормейстера. – Ты пей свое вино. Я, как на тибя посмотрэл, так сразу тибе повэрил. Ти – хороший чэловек, я знаю...

 

Фряликов отхлебнул еще вина под жалкие и сомнительные комплименты инородца и утер со лба быстрый свой пот. Странно, что инородец не ошибся. Странно, что он не подумал, что Фряликов, может быть, баба. Он назвал Фряликова «земляком», а стало быть и мужчиной. Что ж, в нем, во Фряликове, уже все-таки переменилось что-то? Не может же этот глупый кавказец ни с того ни с сего вдруг быть таким прозорливцем?!

 

– Ти – хороший чэловек, ти, еслы сказал, значит так и сделаешь. Я тибе верю.

 

– Дальше что? – грубо сказал Фряликов.

 

– Я знаю, ты наш! Наш! – зашептал инородец.

 

– Что это еще за «наш»? – буркнул хормейстер.

 

– Наш – значит это чэловек хороший! – был несуразный ответ.

 

– Ну, – сказал Фряликов.

 

– Земляк, слышь, купи у мине одну штуку.

 

– Какую штуку? – спросил Фряликов.

 

Южный человек подвинул ногой поближе к Фряликову свою увесистую сумку, взвизгнула «молния» на сумке, и взору хормейстера предстало нечто, чему он не мог найти названия. Там были широкие пояса с пряжками и застежками, какие-то плоские тяжелые простеганные мешочки, подвязочки, петельки – словом, что-то невообразимое.

 

– Вот, – сказал инородец, и глаза его воровато бегали по сторонам.

 

– Что это?

 

– Поясы шахидов, – тихо сказал тот. – Вазьми, а? Недорого прошу. Всего триста долларов за штука. А уж это такой хорошая вещь!.. – зажмурился от удовольствия инородец. – И всего-то два кило весит, вместе с шурупы и гайки! Нигдэ больше таких нет!

 

– Зачем? – испуганно сказал Фряликов. – Мне не надо!

 

– Ти – наш человек! Тебе пригодытся! – сказал южный человек весьма убежденно.

 

Хормейстер отхлебнул еще «Изабеллы».

 

– У меня нет трехсот долларов, – тихо сказал он.

 

– А сколько ест? – спросил инородец. – Это совсем недорого! Ну давай за двести пятьдесят. – Числительные, связанные с деньгами, он вообще произносил довольно уверенно и безо всякого акцента.

 

– У меня и двухсот пятидесяти нет. Ну вот, не взял я сегодня, – сказал Фряликов. Соврал, конечно, давно уж не было у него никаких двухсот пятидесяти долларов, он уж и забыл даже, когда они у него были.

 

– Э-э!.. – разочарованно сказал инородец. – Что ти за мужчина, еслы без денег из дома выходиш? – Он помолчал немного, будто что-то высчитывая в уме. – Ну давай хоть за сто, – наконец сказал он Фряликову. – Ти – хороший человек, за сто отдам! Наше вино пьешь, из наш виноград, людей не любишь... значит хороший человек, я знаю! Плохой человек наше вино не пьет! Плохой человек только глупый русская водка пьет! Плохой человек людей любит!..

 

Фряликов колебался, он рассеянно и с сожалением смотрел на остатки вина в своем стакане. Потом вздохнул и сказал наконец:

 

– Сто у меня было сегодня. Но сейчас уже меньше.

 

– Пятьсот рублей – и пояс твой! – говорил собеседник хормейстера. – Как друга прошу! Как брата прошу! Вазьми только!

 

– Да зачем мне? – бормотал Фряликов. – Мне не надо!

 

– Да вазьми, вазьми, говорю! Тебе пригодытся! – настаивал южный человек. Он даже полез в свою сумку и уже стал вытягивать оттуда смертоносный пояс и протягивать его Фряликову. – Видышь, я тибе доверяю! Ни имени, ни паспорт не спрашиваю!

 

– Какой еще паспорт? – спросил хормейстер.

 

– Твой паспорт! – сказал южный человек.

 

Что такое вдруг произошло с Фряликовым? Откуда в размазне-хормейстере вдруг взялось столько дерзкой энергии?! Он вдруг схватил свой стакан и грохнул им о столешницу.

 

– Черт! – заорал он. – Я могу вообще вино попить спокойно?!

 

– Земляк! Земляк! – испуганно залепетал инородец. – Ти – хороший человек! Хороший! Я пашутил! Не обижайся только! Не надо, не обижайся! Очень тибя прашу!

 

Фряликов гневно вскочил из-за стола и, скрежеща зубами, да матерясь яростно, побежал к выходу. Его провожали взглядами испуганными и удивленными.

 

Ангел Олег стоял неподалеку от входа в сие странное заведение, стоял, прислонившись спиной к грязной стенке, и, казалось, дремал. Честное слово, это был не ангел, а просто-таки недоразумение какое-то! Фряликов пожал плечами (о, как он пожал плечами! Так много недоуменного и разочарованного подтекста было в этом пожатии плеч!) и потихоньку направился в сторону всех блошиных торговель. Олег встрепенулся и тоже пошел за хормейстером следом. Ему еще нужно было учиться и учиться уверенно пребывать в иных сакральных обстоятельствах.

 

24.

Новый завод

 

У всех писателей есть свои маленькие хитрости. Любой из них втайне приберегает какую-либо свою; не так уж просто бывает сознаться в каждой из них – какая-то бывает вполне постыдной, другая – слишком уж фантастической. И ведь о чем здесь речь? А вот к примеру: на чем зиждется его писательское достоинство, тем более, в особенности, если талант его весьма и весьма сомнителен? Если тот обыкновенен (а где ж у нас иные?). Или еще, к примеру, проживает такая креативная личность в совершенном согласии с самим собою, и вдруг – р-раз! – сломалось в нем что-то, и вот уж маячит пред ним стресс, витает пред ним депрессия или ипохондрия. А ведь бывает такое нередко, совсем-совсем нередко. Чаще, чем хотелось бы. Как же тогда приводит себя в порядок такой пишущий субъект? И вот тут-то сии маленькие хитрости и выступают на первый план.

 

Пушкин дрался на дуэлях с приятелями (Хотя никого и не убивал, а только, говорят, черешню лопал; его зато потом убили.), Достоевский просаживал последние семейные деньги в рулетке. Нынешние – скромнее, но всяк тоже находит свой исключительный способ заводить себя. Ну, то есть, натурально заводить, как будильник, как юлу с гироскопическим механизмом, как автомобильный двигатель рукояткой.

 

Кто-то пьет водку, но это, в принципе, не совсем то, о чем идет речь. Плебеи пьют водку, да и привычка сия слишком обыкновенна. Кто-то нюхает клей, но уж это совсем отщепенцы, и в писательской среде таковые – редкость. Кто-то глотает дизельное топливо или даже авиационный бензин, а потом с силою клацает зубами для получения искры. Кому-то засовывают кочергу в заднепроходное отверстие и проворачивают там, и как, скажите, в такое мгновение не вообразить себя «Мерседесом» или, пускай, «Запорожцем»? но у Валерия Георгиевича же все происходило не в пример изящнее.

 

Идти ему было недалеко. Валерий Попов прошел Моховою улицей за Пантелеймоновскую, потом свернул в подворотню, известную не то, чтобы ему одному, нет, многие писатели знали ее, но уж, во всяком случае, старались не оглашать такое свое знание. Попов прошел во двор-колодец, потом далее, и очутился во втором дворе – колодце даже ýже первого. Здесь Валерий Георгиевич повернул как будто бы направо (а может, и не направо; в общем, куда-то повернул) и в самом углу двора зашел в парадную с низенькой дверью, которую поначалу можно было и не заметить. Здесь Попов столкнулся с высоким худым человеком, который не только не взглянул на Валерия Георгиевича, но как будто даже нарочно отвернулся и ссутулившись поспешно прошел мимо прозаика. В руке человек нес продолговатый плоский сверток (будто короткое весло было завернуто в тряпицу), и казалось, именно из-за его странного свертка сей человек был таким отчужденным. Ибо Попов знал встреченного им, и тот знал Попова.

 

Валерий Георгиевич боком спустился по узенькой лестнице с развороченными ступенями и постучал в дверцу в полуподвальное помещение. Ему открыли, человечек худой, небритый, растрепанный, в синем замасленном халате, в очках и будто без возраста.

 

Так то ж у него ружье было, догадался вдруг Попов, когда дверь отворилась на его стук.

 

– А, Георгич, – сказал человечек, увидев Попова, – заходи, дорогой! Давно не был у нас.

 

– Чего Рекшан приходил? – спросил Валерий Георгиевич.

 

– Приходил и приходил, – буркнул в ответ человечек, – а может, и не было никакого Рекшана! С чего ты взял?

 

– Ты давай мне, Лукич, не крути тут! Я вот сейчас только видел Володю!

 

– Ну видел и видел, – еще раз сказал человечек уклончиво.

 

– А ружье он от тебя нес? – спросил еще Попов, нюхом чувствуя здесь какую-то историю, что-нибудь этакое, из чего ему потом будет возможно сделать новую байку. Лишь бы Рекшан сам вперед не сделал из этого рассказ и не опубликовал его раньше.

 

– Какое-такое ружье?! – сказал Лукич. – Ружья у Рекшана и свои имеются.

 

– Не знаю, какое. Может, особенное. Или ты ремонтировал ружье? Ты и ружья ремонтируешь?

 

– Ты чего пришел-то, Георгич? – осадил прозаика его собеседник. – Допросы устраивать?

 

– Да нет, – смутился Валерий Георгиевич. – Ты, Лукич, давай, заведи слегка меня. Как ты это умеешь. Представляешь, встретил сейчас Пашу Сумарокова. В общем, совсем рехнулся старик. Он мне вдруг такого наговорил, что вот, веришь, все во мне опустилось и остановилось. Помираю просто!..

 

– Так бы и сказал сразу, – смягчился Лукич.

 

Мужчины прошли вовнутрь. Здесь была одна комнатка, хотя и немаленькая; комнатка была и мастерской Лукича, он здесь ремонтировал все подряд, от старинных патефонов до пылесосов и велосипедов. Промышлял также изготовлением багетов и паспарту. Работал Лукич всегда кропотливо, с каким-то снисходительным усердием, и считалось, что он может сделать или отремонтировать все. В стороне была клетушка уборной, еще был верстак, плоский прохудившийся топчан, и больше здесь не было ничего.

 

Валерий Георгиевич присел боком к верстаку, Лукич, порывшись под топчаном, извлек оттуда пакет с салфетками и простынями, не первой, пожалуй, свежести. Он накинул простыню на плечи Валерия Георгиевича и заправил салфетку за его воротник, как это обычно делают в парикмахерских. Попов ерзал на месте от удовольствия в предвкушении предстоящего. Потом Лукич откуда-то из-за верстака извлек маленькую старинной работы шкатулочку, на которой на блестящей пластине были выгравированы буквы В. Г. П. Эта шкатулочка и то, что было в ней, было только его, Валерия Георгиевича Попова, известного прозаика, никто не мог более посягнуть на содержимое шкатулочки, ни для кого более не могло оно еще использоваться.

 

– А что, Лукич, – начал Валерий Георгиевич. – Ты ведь всех нас знаешь?..

 

– Кого – вас-то? – перебил того мастер.

 

– Ну нас, писателей! Так ведь?

 

– Всех, не всех, но повидал кого-то!

 

– Вот если б тебе, сказали: повесь им доску, мемориальную, кому сам захочешь. Кому повесил бы? Но только при жизни.

 

– При жизни-то?

 

– Ну да. Только самому достойному.

 

– А никому б не повесил.

 

– А что, пишем плохо, что ли?

 

– Нешто я вас читал-то?!

 

– Что ж, так-таки никого и не читал?

 

– Что вас читать-то?! – сказал Лукич вполне равнодушно. – Пушкины вы, что ли? Ни хера не Пушкины!

 

Меж тем он открыл продолговатую шкатулочку и извлек из нее тонкий блестящий ключик длиною в полтора пальца, ключик был с маленькой замысловатой бородкой на конце. Попов покосился на мастера.

 

– Ты, Лукич, не любишь писателей, – сказал он. – Можно подумать, читатели лучше. Наша беда в том, что читателя не стало.

 

– Писатели – бездари! – сказал немолодой мастер и, слегка покашляв, прочистил себе горло. – Читатели – идиоты!

 

– Ну а критики-то? – хохотнув, спросил Валерий Георгиевич. – О них что скажешь?

 

– А критики – говнюки! – твердо сказал Лукич.

 

Он протер блестящий ключик ваткою со спиртом и приблизился к Валерию Георгиевичу. Прозаик приосанился и с готовностью подставил правое ухо Лукичу.

 

– Витька-то Топоров тоже к тебе ходит? – спросил он. – Его тоже заводишь, что ли?

 

– Витька? – переспросил Лукич. – Он, не иначе, другой способ знает! Он, должно быть, с самим сатаною знается.

 

– Ну ладно, – недовольно и нетерпеливо сказал Валерий Георгиевич. – Давай уже! Болтать стал много! Забодал уже!

 

Лукич склонился над Валерием Георгиевичем. Он аккуратно вставил ключик в ухо прозаика, легкими движениями пошатал ключик и стал вводить его все глубже и глубже. Попов слегка поморщился. Лукич замер, подождал немного, но потом решительно ввел блестящий ключик в ухо Валерию Георгиевичу почти до самого конца. Тут Лукич остановился, чтобы передохнуть немного, перехватил ключик половчее и пошатал его, ища какое-то особенное положение. Вот вдруг что-то там, вроде, стало на место, и Лукич, не теряя времени даром, решительно повернул его по часовой стрелке. Потом сделал еще оборот и еще. Он накручивал ключик, наверное, с половину минуты, у Валерия Георгиевича появилось на лице довольное выражение, как у кота, наевшегося забытой на столе сметаны. Он даже замурлыкал слегка. И еще, вроде, стал напевать какую-то песенку, хотя и без слов.

 

– Мастер! Ну, мастер! – сказал Валерий Георгиевич, когда Лукич извлек из его уха блестящий ключик и, протерев тот спиртом, убрал обратно в шкатулочку, должно быть, до следующего раза.

 

– Иди, иди, Георгич, – напутствовал тот Кузьмич. – Погань дальше бумагу, как умеешь.

 

– Темный ты человек, Кузьмич, – весело сказал Валерий Георгиевич. – Но руки у тебя золотые – ничего не скажешь!

 

Оно и вполне справедливым было, конечно. В ногах, говорят, правды нет. Но в руках, возможно, еще иногда брезжит. Правда-то!..

 

25.

Вояж

 

Автомобиль был огромен, автомобиль был открытым, и уж, во всяком случае, он был не вполне хорош для узких петербургских улиц. В остальном же он был великолепен, прохожие оборачивались на него, когда он проезжал мимо них. Оборачивались и взирали с удивлением и восхищением как на некую невиданную диковину. Злата Аркадьевна и доктор Яд восседали на заднем сидении; один из аспирантов Генриха Александровича был у них за шофера, другой же сидел тоже на заднем сидении, прижавшись к левой двери, и до него от пожилой пары было не менее полуметра. Таков был этот величественный автомобиль.

 

На Каменном острове они повернули направо, в сторону от основного потока транспорта.

 

– Мы едем на острова? – спросила Злата Аркадьевна, и голова ее покачивалась на тонкой старушечьей шее во все стороны сразу.

 

– Острова мы просто проезжаем! – равнодушно каркнул Генрих Александрович.

 

– Отчего бы не взглянуть на все это еще раз и не удивиться как прежде? – сказала старуха.

 

– Вот именно, – подтвердил доктор. – Мы можем удивляться хоть целый день.

 

– Удивляться целый день – это значит все равно, что не удивляться вовсе, – сказала старуха.

 

– Не уверен, не уверен, – царапнул воздух доктор.

 

Руки у них обоих были заняты. У Генриха Александровича была палка, у Златы Аркадьевны – костыль. Иногда доктор Яд нетерпеливо стучал в пол автомобиля, будто управляя движением, и тогда они действительно поворачивали то в одну, то в другую сторону. Хотя, возможно, то были лишь совпадения.

 

– Так куда же мы все-таки едем? – спросила старуха.

 

– Нет никакого плана, есть просто наитие, – сказал доктор. – Куда захочешь, туда и поедем.

 

Шелестели широкие шины по асфальту, на острове покой стоял неимоверный, неописуемый. Не слышно было птиц, не слышно было других автомобилей; совсем недалеко отсюда, за деревьями, текла Невка, но не было слышно и ее. Лишь ветер легко шевелил ветви деревьев, будто заигрывая с теми или пред ними заискивая.

 

– Ты знаешь, что он к нам вернулся? – спросила Злата Аркадьевна.

 

– Кто вернулся? – спросил доктор.

 

– Наш господин, – пояснила старуха.

 

– Это мне известно, – сказал доктор.

 

– Ты его видел? Ты с ним говорил? Он тебе звонил? – поспешно поинтересовалась Злата Аркадьевна Пискунова.

 

– Ни то, ни другое, ни третье, – возразил доктор. – Просто я давно этого ждал, и вот теперь я знаю, что сбылось.

 

– Я слышала, что его появление предсказывали, что его даже рассчитали математики!

 

– Я не хочу ничего слышать о математиках, – недовольно сказал доктор.

 

– Хорошо, хорошо! – поспешно согласилась Злата Аркадьевна.

 

– Если ты будешь так любезна... – сухо сказал доктор.

 

Злата Аркадьевна, соглашаясь, головою кивнула.

 

– Какой он будет на сей раз? – говорила старуха с нетерпением. – Хоть бы это узнать.

 

– Если ему будет угодно, мы это узнаем, – отвечал Генрих Александрович, сидевший горделиво, с прямою спиной.

 

– Просто хочется поскорее! – объяснила Злата Аркадьевна.

 

– Многие из нас хотят теперь того же! – сказал доктор.

 

– Но он не сказал, где он будет и где его можно увидеть?

 

– Мы оба с тобою знаем это, – возразил доктор Яд.

 

– Знаем, – согласилась старуха.

 

– Значит нечего и обсуждать, – сказал доктор.

 

– Я никогда не умела с тобой спорить, – сказала Злата Аркадьевна.

 

Вот уж они пролетели Крестовский остров, с его особняками, с его необъятными скверами, с его элитной застройкой, и по Большому Крестовскому мосту въехали на Петроградскую сторону. Здесь они покатили по набережной в сторону стадиона и в сторону Тучкова моста. Чайки парили над Малою Невкой, голодные, жадные чайки. Иногда они камнем бросались в воду, с толком или безрезультатно, это уж как повезет; иногда им доводилось схватить мелкую серебристую рыбешку, иногда та успевала ускользнуть на глубину, оставляя нетерпеливых птиц с носом. Всякая жизнь норовит другую жизнь уничтожить, истребить или провести на мякине, в крайнем случае, и иные взаимоотношения попросту невозможны.

 

– Скажи мне наконец, как зовут твоих аспирантов, – поерзав немного по коже сиденья, говорила Злата Аркадьевна.

 

– Тебе это, правда, интересно? – спросил доктор.

 

– Правда, правда! – дважды механически кивнула головою старуха.

 

Доктор задумался. Потом вдруг огрел палкою по голове сидящего впереди водителя.

 

– Эй! – крикнул он. – Тебя как зовут?

 

– Разве он не немой? – спросила старуха.

 

– Немой, – сказал доктор сварливо. – Конечно, немой! Просто мне так вспоминать удобнее!

 

Была небольшая пауза. Водитель озирался назад испуганно и потирал ладонью ушибленное место.

 

– Ну и что же? – спросила еще Злата Аркадьевна.

 

– Сейчас, – сказал доктор и снова треснул водителя палкой по голове.

 

Злата Аркадьевна наблюдала за всей этой сценой с любопытством.

 

– Вот! Вспомнил! – торжествующе сказал доктор. – Илья его зовут!

 

– Илья? – повторила старуха. – А другого? Тебе, чтобы вспомнить, нужно и его ударить палкой.

 

– Нет, – сказал Генрих Александрович. – Этого я всегда вспоминаю так.

 

Они оба помолчали. Генрих Александрович сидел насупившись, потом стал неприязненно сверлить взглядом своего второго аспиранта. Будто думал о чем-то или вспоминал что-то. Наконец лицо доктора прояснилось.

 

– Леонид, – наконец беззвучно выдохнул доктор Яд.

 

– Илья! – сказала старуха, будто прислушиваясь к музыке самих слов, самих прозвучавших имен. – Леонид!

 

– Склеротические явления, Злата. Все-таки возраст, – объяснил Генрих Александрович свою недавнюю заминку.

 

– За что ты их так наказал, Генрих?

 

– Они много всего скверного проделывали с моей дочерью, – старик говорил.

 

– С Соней?

 

– С нею!

 

– Что ж они такого делали-то?

 

– Теперь это действительно неважно, Злата, – твердо сказал Генрих Александрович.

 

Злата Аркадьевна не решилась теперь перечить старому-престарому своему возлюбленному.

 

– Илюша, Ленечка, – с кокетливою риторичностью лишь спросила Злата Аркадьевна, – надеюсь вам не слишком досадно слушать наше сентиментальное стариковское воркованье?

 

– Не слишком, – ответил за молодых людей доктор. – Они ничего не слышат. Они глухие.

 

– Как это глухие? – удивилась старуха.

 

– Я проткнул им барабанные перепонки.

 

– Зачем?

 

– Все за тем же! – раздраженно отрезал доктор.

 

– Должно быть, они действительно серьезно провинились, Генрих, – сказала Злата Аркадьевна, когда их автомобиль вместе с прочим транспортом въезжал на Тучков мост.

 

– Ужасно серьезно, – сурово сказал доктор Яд.

 

– Но, надеюсь, больше никаких повреждений ты им не причинил? – спросила старуха.

 

– Причинил, – возразил Генрих Александрович. – Причинил еще одно небольшое повреждение.

 

– Какое же?

 

– Так... – равнодушно каркнул доктор. – Отрезал кое-что. Чтоб больше пакостить не могли.

 

Старуха поежилась.

 

– Тебе холодно, дорогая? – спросил Генрих Александрович.

 

– Нет, мне просто страшно, – сказала старуха.

 

– Тебе страшно?

 

– Да, страшно.

 

– Позволь, я поправлю твой плед, – сказал доктор.

 

– Не надо, – отстранилась старуха.

 

– Ты же замерзнешь!

 

– Я не замерзну! Я никогда не мерзну, – сказала Злата Аркадьевна. – Даже когда ветер! Даже когда идет снег!

 

И тут вдруг, будто в подтверждение слов Златы Аркадьевны, поднялся ветер, сильный, неукротимый, безжалостный. Ветер с залива, ветер, препятствующий свободному течению реки. Что-то заморосило с неба: то ли дождь, то ли манна небесная, то ли даже мелкий-мелкий снег.

 

– И теперь не мерзнешь? – спросил доктор.

 

– И теперь, и теперь! – говорила старуха.

 

– Нам надо больше беречь себя, – сказал доктор, стараясь получше подоткнуть плед на плечах Златы Аркадьевны.

 

Но старуха, будто капризная девочка, оттолкнула руку Генриха Александровича и словно назло доктору сбросила с себя плед. Доктор стал опять неловко поправлять его, тогда старуха схватила плед и, кое-как скомкав, выбросила вон из машины. Доктор ахнул даже от такой непредсказуемости своей немолодой пассии. Ветер подхватил темное полотно и понес, и понес, и вот уж плед, пролетев над несколькими автомобилями, перемахнул через перила моста и, как раненая птица, упал в воду.

 

– Вот так! – сказала старуха.

 

– Я не ожидал от тебя такого, Злата, – сказал доктор Яд.

 

Но та лишь ухмыльнулась в ответ, да и вообще – выглядела весьма довольною.

 

– Хочешь, – спросил доктор, – я прикажу, чтобы подняли верх?

 

– Не хочу, – непокорно сказала старуха.

 

Они съехали с Тучкова моста и повернули в Малый проспект Васильевского острова.

 

– Все наши будут стараться искать с ним встречи, – сказала Злата Аркадьевна.

 

– С кем? – визгливо спросил доктор.

 

– С нашим господином.

 

– Возможно, возможно, – механически закивал головою Генрих Александрович. И никак не мог он остановиться, и все кивал, и кивал своею сухой небольшой головою.

 

– Значит к нему невозможно будет даже подступиться, – сказала старуха.

 

– Зачем к нему подступаться? – спросил доктор.

 

– Как же? – сказала старуха. – Хотя бы просто полюбоваться на него!

 

– Возможно, возможно! – снова закивал головою доктор. Это были движения сомнамбулы, это были движения истукана.

 

Одну линию за другой пересекал автомобиль старого доктора. Линии были все на одно лицо, но только для тех, кто не знает их хорошенько. И ведь когда-то еще не хватило названий для них у зачинателей города и стали присваивать пустые безыскусные номера этим тихим улицам. Номера и стали названиями, номера и стали существом их, этих улиц. Честное слово, праотец наш все-таки изобретательнее был.

 

– Ветер все не стихает, – сказала старуха.

 

– Тебе не холодно, Злата? – заботливо еще спросил доктор.

 

– Ты это уже спрашивал, – отмахнулась старуха.

 

– Вода скоро поднимется, – бесцветно сообщил доктор.

 

– Я люблю наводнения, – сказала старуха.

 

– Оно может быть особенным, – сказал доктор.

 

– Тем лучше, – сказала старуха.

 

– Надо побыстрее уезжать с острова, – сказал доктор. – Он может быть затоплен.

 

– Если это даже произойдет, – сказала старуха, – так произойдет еще очень нескоро.

 

– Как знать! Как знать! – проскрипел доктор.

 

Вот они свернули налево, а какие здесь были номера, этого, кажется, не могли знать ни Злата Аркадьевна, ни старый доктор. Автомобиль проехал еще около половины квартала и остановился возле одного невзрачного дома. Впрочем, здесь все дома были такие же невзрачные, даже окрашенные и иными красками, само место накладывало отпечаток на облики здешних зданий, будто принижая и усредняя те.

 

Но доктор, возможно, все же знал или только догадывался, для чего они остановились именно в этом месте.

 

– Здесь, – каркнул он.

 

– Что? – спросила старуха.

 

– Флигель во дворе. Подвал. И в подвале – сборище. Прямо сейчас. И он тоже там.

 

– Кто? – спросила старуха.

 

– Этот твой... – мучительно и визгливо говорил Генрих Александрович. – Попарабль твой!..

 

– Женя? – вздрогнула старуха. – Евгений?

 

Доктор кивнул головой, и снова голова его долго механически болталась вверх и вниз, пока он не остановил рукою ее бесполезное движение.

 

– Мы его обнаружили! Мы его выследили! – с тихим торжеством говорил доктор Яд.

 

– И что же теперь будет? – тихо спросила Злата Аркадьевна.

 

– Ты как будто жалеешь его, Злата? – скривился доктор Яд.

 

– Нет, это не то. Совсем не то, – еще тише сказала старуха.

 

– В конце концов, не только ему, но и нам тоже, ведомо чувство долга, – сказал Генрих Александрович.

 

– Да, – прошептала Злата Аркадьевна Пискунова, старая женщина, старая-престарая женщина.

 

Доктор нетерпеливо поерзал на сидении, снова взмахнул своей страшною палкой, автомобиль тронулся и поехал далее, в сторону Среднего проспекта, в сторону Большого проспекта, в сторону Невы.