Старость одинокая, всем бедам беда!

 

Софокл

IV век до н. э.

 

Тяжело опираясь о клюку, старик стоял у калитки и наблюдал за прохожими. Мимо прошёл, шаркая ногами, соседский мужик. Старик окликнул его.

– Колька, не знаешь, в магазин товару не завозили?

Тот приостановился. Достал мятую пачку папирос, закурил.

– Завтра должна автолавка приехать. А ты, никак, дед, гостей ждёшь?

– Внук должен приехать на каникулы. Почитай, на всё лето. Жду телеграмму со дня на день. Хотел прикупить кое-чего.

– Это хорошо, когда гости. Особенно, если предупреждают заранее, а не сваливаются как снег на голову, - он докурил папиросу, втоптал её в сухую, дорожную пыль. - Ладно, бывай, дед, некогда мне, идти надо.

Колька махнул рукой и отправился по своим делам. Старик постоял ещё немного и пошёл в дом.

Ближе к обеду почтальонша Клавка принесла, наконец, долгожданную телеграмму. Старик, дремавший к тому времени под раскидистой черёмухой, встрепенулся, услышав знакомые шаги. В деревне редко кто выписывает прессу: не по карману. Поэтому визит почтальона часто означает весточку от родных.

Женщина села на скамейку напротив старика, положила сумку на колени.

– Здорово, дед. Всё дрыхнешь?

– Да так, кимарнул немного. Что-то разморило меня после обеда.

Клавке, а вернее, Клавдии Петровне, шёл пятьдесят шестой год. Находясь на пенсии, она всё равно продолжала работать: молодёжь в деревню не загонишь, да и на оклад такой особо не разживешься. Вот и приходилось ей таскать тяжёлую сумку. Но она не роптала. С годами пообвыклась, по-своему даже полюбила эту работу. Что и говорить: отдала ей всю свою сознательную жизнь. Благодаря общительному характеру была в курсе деревенских новостей и знала почти всех жителей по именам. Муж её погиб. Лет десять назад, глубокой осенью, поехал на рыбалку и не вернулся. Тело долго искали, но так и не нашли. С тех пор Клавдия и вдовствовала, живя одна. Правда, года три назад сошлась с одним шабашником, из города. Они тогда строили здание новой фермы. Вначале всё у них вроде заладилось. Даже под ручки по деревне пару раз ходили, на зависть местным кумушкам. Но строительство закончилось, шабашники разъехались. В том числе и её ухажёр, прихватив напоследок скромные Клавкины накопления. В деревне редко что удаётся утаить, потому и это событие вскоре стало достоянием общественности. Кумушки за глаза шушукались, а Клавка ходила с гордо поднятой головой, как будто ничего и не случилось. Постепенно этот случай стёрся из людской памяти, но Клавдия с тех пор, ни одного мужика к себе близко не подпускала.

– Телеграмма тебе, дед, из города. – Клавдия Петровна открыла большую чёрную сумку, достала бланк.

Старик бережно взял бумагу, поднёс к глазам. Буквы расплывались, сливаясь в одну бесконечную строчку..

– Вот, что б тебя! Очки-то я дома, на комоде оставил. Клавочка, милая, прочитай за ради Бога. Может, там важное чего. От моих-то давно уже вестей не было. Всё-таки вспомнили старика, не забывают.

– Да ладно, дед, успокойся, чего ты распереживался. Сейчас прочитаем. Тут всего-то одна строчка. Слушай: «Приеду 24 встречать не надо Сергей».

Старик, слушая, смешно причмокивал губами, как будто пробуя каждое слово на вкус. Повертел телеграмму в руках, ещё раз поднёс к глазам. Словно сверялся, правильно ли Клавдия прочитала ему текст, не обманула ли.

Та улыбнулась, наблюдая за этими манипуляциями. Среди местных старик выделялся некоторой странностью. У него не было близких друзей, знакомство ни с кем не водил. Жил почти отшельником. Только когда приезжали родственники из города, преображался: надевал лучший костюм, начищал до блеска ботинки и выводил всех на люди. В деревне особо ходить некуда, кроме как в магазин - центр всей деревенской жизни. Шли не торопясь. С каждым из встречных старик останавливался и заводил разговор, о чём-то малом, незначительном. Посещение магазина могло растянуться на полдня и превращалось в целое событие. Односельчане, зная эту странную особенность старика, не осуждали его. В целом он был незлобивым человеком и большого зла никому никогда не делал.

– Значит, двадцать четвёртого внучок приедет. А сегодня, какое?

– Девятнадцатое.

– Почти неделя ещё. Хорошо. Поможет хоть забор поправить, а то скоро совсем уже завалится.

– Он же молоденький ещё. Сколько лет-то ему, ты говорил? Четырнадцать?

– Уже пятнадцатый пошёл.

– Всё равно, мал ещё. Успеет наработаться за свою жизнь. Пусть отдохнёт здесь, на деревенских хлебах. На рыбалку вон пусть сходит или ещё куда. А ты – «забор»!

– Ничего, пусть привыкает. Безотцовщина – некому учить уму-разуму. Мать с ним уже не справляется. Вот и отправляет сюда на всё лето, подальше от городской жизни. Я тут намедни письмо получил. Да ты помнишь, сама приносила, я ещё на сенокосе был. Так вот, дочка пишет, что Серёжка, внук-то, покуривать начал. Спрашивала совета, как быть. Я ей и отписал, чем ему по подворотням прятаться и чинарики собирать, пусть лучше в открытую курит. И выслал ей сто рублей. Я сам начал курить в пятнадцать лет, а в пятьдесят бросил, как отрезал. Правда, по первости тяжело было, всё портсигар с собой таскал. Вытащу, бывало, из кармана, поверчу в руках и положу обратно. Так и бросил. И он, подойдёт время, тоже бросит.

Такая словоохотливость была необычна для старика. Насидевшись один в пустом доме и соскучившись по человеческому общению, он хотел выговориться. Клавдия слушала его, не перебивая. Эта способность слушать, и снискала ей уважение среди сельских жителей.

– Вот приедет внук, как раз клубника поспеет. Он любит её, клубнику-то. Она аккурат спеет к его дню рождения. Я и не трогаю грядки до его приезда, пусть сам в них ковыряется.

– А дети-то что, не ездят к тебе?

– Да как не ездят! В прошлом годе только были. Сперва сын приезжал. С двумя внуками. Только он недолго побыл, неделю всего. Машину дров помог расколоть, да и так, по хозяйству кое-что успели сделать. Он в городе большой начальник, люди его уважают. Вот урывками и приезжает, когда сможет. Затем дочка приехала. Та долго гостила. Месяца полтора. Настирала, намыла мне всё. Большую комнату переклеила новыми обоями. Красиво теперь. Я как зайду, так любуюсь. Глаз не оторвать. Одним словом, навела порядок. Ну а сейчас внук приедет. Во как. – Старик поднял кверху большой палец и сказал: – Чего греха таить, повезло мне с детьми, не забывают родителей. Нет большего зла, чем позабыть свой отчий дом, свои корни.

Старик, о чём-то задумавшись, замолчал. Клавдии Петровне показалось даже, что он снова задремал. Она тронула его за руку.

– Дедусь, спишь что ли? – осторожно позвала.

Тот встрепенулся, как ни в чём не бывало, нашарил рукой клюку, тяжело поднялся.

– Что я тебя, Клава, на улице держу? Хватит на солнцепёке седеть, пойдём в дом. Я тебя конфетами свежими угощу. Вчера в магазин ходил, а там как раз завоз был. Вот по случаю и прикупил. Заодно и расскажешь, что в деревне нового.

Клавдия Петровна тоже поднялась, перекинула тяжёлую сумку через плечо.

– Некогда мне с тобой чаи распевать. Ещё пять домов обойти нужно, да и так дел по горло.

– Да, ладно. Подождут твои дела. Не так часто ты к старику и захаживаешь. Пойдём.

Шаркая ногами, по деревянным мосткам пошёл к дому. Клавдия Петровна не знала, что и делать. На сегодня дел было запланировано много. Но по такой жаре не хотелось никуда идти. Посмотрев на часы, решила, что полчаса у неё есть, и направилась вслед.

Старик шёл не спеша, опираясь на клюку. Одна из досок на мостках провалилась, образуя яму в настиле. Остановился, горестно покачал головой.

– Осторожно, Клава, не провались, – сказал, не оборачиваясь. – Совсем мостки сгнили. Ну, да ничего. Приедет внук, заменим доски.

По ступеням они поднялись на высокое крыльцо и прошли в дом. Дверь была низкая, и Клавдии Петровне пришлось нагнуться, чтобы не удариться головой о притолоку. Несмотря на то, что старик, вот уже который год, жил один в доме, у него стояла удивительная, несвойственная одинокому мужчине, чистота. В большой комнате, куда он провёл гостью, в строгой последовательности лежали домотканые половики. На них не было заметно ни одной складки, ни одной морщины. Словно хозяин по ним вообще не ходил. Большой круглый стол посередине комнаты аккуратно застелен цветастой скатертью. В центре – большая ваза, доверху заполненная краснобокими яблоками, очень аппетитными на вид. На стене тикали старинные ходики.

После полуденной изнуряющей жары приятно было оказаться в домашней прохладе. Клавдия Петровна села на скрипнувший под её весом диван и вытянула под стол ноги, отдыхая. Что ни говори, тяжело целый день бегать с почтовой сумкой через плечо.

Между тем, старик хлопотал на кухне. На столе уже появилась цветастая чашка, предназначенная для гостей, и гранёный стакан, из которого хозяин предпочитал пить сам. Он поставил на стол вазочку с клубничным вареньем, насыпал в блюдце конфет. Вынес большой самовар, начищенный до блеска. Подвинул к столу стул и сел. Клавдия Петровна смотрела на старика и гадала, сколько же тому лет. Человек он был пришлый и жил в их деревне всего лет пятнадцать. Поэтому никто точно не знал его возраста. Кто говорил, что ему восемьдесят с гаком, кто, что нет и семидесяти. Старик уже давно не курил, практически не употреблял спиртного. Вёл спокойную, размеренную жизнь, понапрасну не расстраивался. А для старого человека это самое главное.

– Ну, рассказывай последние деревенские сплетни. Я живу здесь на окраине, ничего толком не знаю. Сама видишь, ко мне редко кто заходит.

Клавдия Петровна налила себе чаю. Взяла одну карамельку, сунула в рот. Хотела сразу раскусить её, но осеклась, чуть не сломав зуб. Конфеты были явно не первой свежести. Посмотрела на старика. Тот, как ни в чём не бывало, прихлёбывал чай. Стараясь не обидеть хозяина, не выплюнула конфету, а стала перекатывать её во рту.

– Ты, наверное, слышал, у Петровича бык пропал, трёхлеток. Искали всей улицей, дня два. Бык хороший был, откормленный.

– Нет, не слыхал. Это, у которого Петровича? У Севостьянова, что ли?

– У него.

– Так и не нашли?

– Нашли, на третий день, к вечеру. Помнишь, у нас бригада, из города, ферму строила?

– Помню, как же не помнить. Они мне ещё машину досок привозили.

– Ну, вот. Они землю брали за деревней. Большую яму вырыли. Вырыть-то вырыли, а когда уезжали, огородить забыли. Вот туда бык и навернулся. Утонул, значит. Еле нашли. Яму-то полностью водой залило. Хорошо, Васька-скалолаз догадался багром пошарить, так и нашли.

– Это который Васька? Фельдшерицы сын?

– Да нет. Я тебе говорю, Васька-электрик, на подстанции работает. Ну, помнишь, он ещё прошлой зимой со столба упал, когда полез провода менять. Тогда снег налип на них, они под тяжестью и порвались. Во всей деревне стало темно, как у негра за пазухой. Тогда как раз в клуб кино новое завезли. Только народ расселся, приготовился смотреть, а тут – бац и темнота. Сбегали за Васькой. Он у брата на дне рождения гулял. Вначале отнекивался, не хотел вылезать из-за стола и лезть на столб в такую стужу. Да и хмельной он был уже изрядно. Но против общества разве попрёшь? Народ на него насел. Чуть до драки дело не дошло. Залазь, говорят, на столб, иначе вмиг мы тебя обломаем. Хочешь, не хочешь, а пришлось ему залазить. Но под пьяную лавочку, какая работа? Васька как в воду глядел. Люди и охнуть не успели, как он с этого столба полетел вниз головой. Так-то он удачно упал, вроде не сломал ничего. Зато головой сильно приложился об лед на дороге. С тех пор то ли от ушиба, то ли ещё от чего, глаза у него теперь смотрят в разные стороны. Даже разговаривать с ним неприятно. Пока взгляд поймаешь, сам косить начинаешь. Вот тогда к нему и прилипло прозвище – Васька-скалолаз. Да ты должен этот случай помнить, о нём вся деревня судачила.

– Теперь что-то припоминаю. Значит, этот Васька быка-то нашёл?

– Тьфу, дед. Совсем ты меня своими расспросами в сторону увёл. Этот, этот. Было говорено председателю не раз, огороди ты эту чёртову яму. А он всё – потом, потом. Петрович собирается подавать в суд на местную администрацию. Только я думаю, вряд ли у него что получится. Адвокатов надо нанимать, подмазать, где нужно. Это ж такие деньжищи. Бык того не стоит.

– Да-а, – со знанием дела протянул старик. – С властью судиться – что мочиться против ветра, себе дороже.

– Ну, ты скажешь, дед.

Так, за разговорами, время летело быстро. Солнце уже перевалило за вторую половину, на улице становилось не так жарко. Старик всё подливал чаю Клавдии Петровне, а та и не заметила, что выпила уже третью чашку. Наконец, она засобиралась домой.

– Выпей ещё чайку, Клава, – предложил старик напоследок.

– Да, хватит уже. И так, почитай, три бокала выхлебала. Опузырела вся. Идти мне уже надо, засиделась я у тебя.

Она поднялась, ещё раз поблагодарила за чай и пошла к выходу. У порога остановилась и повернулась, как будто собираясь что-то сказать, но потом передумала и вышла на улицу.

Старик остался сидеть за столом. Несмотря на возраст, у него был чуткий слух, и он услышал, как Клавдия Петровна прошла по мосткам к калитке.

«Сумку-то хоть не забыла?» – подумалось ему.

Он торопливо встал, подошёл к окну. Увидел, как почтальонша прошла мимо дома и направилась вдаль по улице. Через плечо у неё была перекинута чёрная сумка. У соседнего дома ненадолго задержалась. О чём-то переговорила с соседкой, видимо, специально поджидавшей её, и пошла дальше.

«Нет, не забыла», – подумал старик.

Он вернулся к столу, посмотрел на неубранную посуду.

– Убрать, что ли? Ладно, потом, – проговорил и, взяв палку, вышел на улицу.

Уселся на своё любимое место и, вытянув ноги, сложил руки на животе. Стояла середина июля. Лето в этом году выдалось на удивление жаркое. Уже третью неделю с неба не пролилось ни капли дождя. Земля высохла настолько, что на открытых местах появились трещины. На дворе у старика было два колодца. Один для питьевой воды, другой – для полива. В обоих воды сильно убавилось. Старик старался её экономить, поливал только самое необходимое. Можно, конечно, сходить к соседям, через три дома. У них колодец намного глубже и не иссякал даже в самое засушливое лето. Да и вода там хорошая - чистая, прозрачная. Но он предпочитал ходить в гости, только когда возникала острая нужда с кем-нибудь поговорить и скрасить своё одиночество. С соседями же старался поддерживать ровные отношения. Близко к себе не подпуская, но и не отдаляясь совсем. Понимая, что один, без общения, совсем одичает.

Соседка Пелагея была лет на десять младше старика и жила вдвоём с сыном. Мужа она похоронила лет пятнадцать назад, того прибило деревом на лесоповале. Старик его не знал, но говорили, что неплохой был мужик. С тех пор Пелагея жила одна. Сын два раза женился, но каждый раз неудачно. И под конец перебрался совсем к матери. Выпивал в меру, помогал по хозяйству. Поэтому особых хлопот она с ним не ведала.

Раз в неделю, по субботам, они приглашали старика в баню, помыться. Иногда он ходил. Хотя у самого, во дворе, рядом с домом стояла большая баня. Осталась от прежних хозяев. Но за столько лет она уже требовала капитального ремонта. Надо печку перекладывать, да и венцы нижние подгнили, менять пора. Когда было настроение и желание, он ходил в общественную баню. Но это было далеко и неудобно. Общая баня стояла на другом конце деревни. Пока идёшь обратно, весь употеешь, хоть опять в помывочную залазь. Поэтому предпочитал мыться дома или у соседей, когда пригласят.

Пелагея с сыном были невысокого роста. И баню строили под себя. Когда старик первый раз у них мылся, то всю макушку отбил о низкий потолок. Дочке, когда та приехала, в сердцах сказал: «Больше я в этот курятник не полезу». Но со временем привык. Головой уже не стукался и ходил в баню почти каждый раз, когда они его звали. После бани, распаренный, любил посудачить с хозяевами о жизни.

Старик почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он открыл глаза и увидел кота.

– Мурзик, иди сюда. Кис, кис, кис, – позвал он.

Кот был диковатый. Чёрный с белыми полосами, он недоверчиво смотрел на старика, как будто ожидая подвоха и готовый сразу, при малейшей опасности, сигануть в траву. Потом подошёл ближе и позволил почесать себя за ухом. Негромко замурлыкал, потёрся о дедову штанину. Старик достал из кармана чёрствый пряник и кинул его на землю. Кот подошёл, обнюхал его со всех сторон и отвернулся.

– Что, холера, сытый? Опять мышей где-то таскал, – незлобно пробормотал старик.

Он вспомнил один случай и невольно улыбнулся воспоминаниям. Прошлым летом в хлеву, где раньше держали скотину, завелись здоровенные крысы. Их писк разносился по всему дому. Старик с трудом, оцарапав все руки, поймал кота и запер его в сарае. А для пущей надёжности, чтобы тот не сбежал через какую-либо щель, привязал ремнём к перегородке. За неделю кот передавил всех крыс и отъелся как боров. Когда старик сжалился и отвязал кота, тот с диким воплем кинулся вон. И ещё долго не подпускал хозяина к себе, опасаясь с его стороны какой-нибудь каверзы.

День близился к вечеру. Солнце уже полностью скрылось за домом, и наступила долгожданная прохлада. В траве, очнувшись от жары, застрекотали кузнечики. По дороге проехала, переваливаясь на ухабах, машина. После неё ещё долго висело облако пыли. Стало немного зябко. На затекших ногах старик с трудом поднялся и пошёл в дом. Обычно после обеда он часа два-три спал – как раз хватало, чтобы до вечера чувствовать себя бодрым. Сегодня из-за визита гостьи график был нарушен, поэтому его сильно клонило ко сну. Он прошёл в комнату, неторопливо разделся и забрался под одеяло. Через пять минут он уже спал.

Ночью его разбудил странный треск. Он открыл глаза и увидел, что комната освещена багровым светом, а на стенах прыгают причудливые тени. Почуяв недоброе, кряхтя слез с кровати и выглянул в окно. От увиденного сразу закололо под грудью и стало тяжело дышать. Горел соседский дом. Пламя поднималось высоко в небо, а всё вокруг было затянуто сизым дымом. Две пожарные машины поливали горевшее строение. Одна стояла на улице, а вторая въехала во двор, смяв недавно поставленный забор. Жар был такой силы, что даже через окно старик ощущал его дыхание.

– Боже мой. Боже мой, – вполголоса запричитал он и, забыв о палке, переваливаясь, поспешил на улицу. Впопыхах зацепился непослушной ногой за порог и упал, больно ударившись локтем о стену. С трудом поднялся и кое-как выбрался на улицу. Вышел за калитку. Народ уже собрался. Все стояли небольшими группами, переговариваясь между собой. Подошёл к пожарному в закопчённой робе. Тот разматывал пожарный шланг.

– Сынок, что же это делается? Мой-то дом не сгорит, ведь рядом совсем стоит?

– Тихо, дед, не мешай. Отойди в сторону, а то, не ровён час, придавит чем-нибудь. – Пожарный снял каску, вытер пот. – Если твой загорит, то и его потушим.

– Да ты что такое говоришь, нехристь? Совсем обалдел. Ну, и шутки у тебя. – У старика опять заболело сердце.

– Шучу я, дед, шучу.

Тем временем одна из машин подъехала к дому старика. Пожарные быстро размотали шланги и начали поливать стену.

– Видишь, дед, а ты расстраивался. Не дадим сгореть твоему добру. Давай, отходи дальше, не путайся под ногами.

Старик не знал, что и делать. Идти обратно в дом он боялся. Вдруг дом всё-таки загорится, тогда сгоришь вместе с ним. Заметил двух погорельцев, стоявших отдельно от всех в стороне. Молодой паре дом достался в наследство от недавно умершей бабушки. Парень стоял в одних плавках. Девушка, в накинутом на худенькие плечи халате, прижималась к мужу. У ног – большой тюк. Видимо, всё, что удалось вынести из дома. Подошёл к ним.

– Что же вы, сволочи, наделали? Совсем ополоумели.

На его слова они даже не отреагировали. Всё так же стояли и молча смотрели на огонь. Тут раздался предостерегающий крик, последовал страшный треск, и у горевшего дома обвалилась крыша, подняв снопы искр. В тёмном небе засверкали мириады ярках светлячков. На людей, враз, пыхнуло нестерпимым жаром и все отошли подальше. У старика, от жары и дыма, заслезились глаза. Он привалился к дереву и с беспокойством поглядывал на свой дом. Поливать его уже перестали, но рядом, равнодушно покуривая, остался один из пожарных. Временами искры долетали почти до дома. Тогда пожарный втаптывал их в землю. Старик обошёл двор. Вроде всё спокойно, огня нигде не заметно. От влажной стены валил пар. Старик опустился на завалинку и привалился к сырой стене. Соседский дом почти догорел. Ещё виднелись местами очаги пламени, но пожарные, ходившие с баграми по пепелищу, быстро тушили их. Вскоре они уехали. Народ принялся потихоньку расходиться. Только парочка погорельцев всё так же стояла на одном месте. К старику подошла Пелагея и села рядом.

– Вот беда-то, – она вздохнула. – Куда им теперь, бедным, деваться?

– Нечего самогонку по ночам гнать, – хрипло проговорил старик. – Мало что сами сгорят, так ещё и сожгут кого-то. Скоты.

Сердце не переставало болеть. Старик растирал рукой грудь, но это не помогало.

– Что-то ты бледный совсем. Всё ли ладно? – Пелагея повернулась к нему.

– Сердце давит. Дышать тяжело. Этот чёртов пожар, полжизни у меня отнял.

– На валидол, положи под язык. Полегчает. – Она протянула таблетку.

Старик взял, сунул в рот.

– Ты иди в дом, не сиди здесь. А то простынешь ещё, вдобавок ко всему.

– Да не могу я уйти, пойми ты. Мало ли что может ещё случиться? – Старик опять разволновался.

– Что может случиться? Видишь, пожарник один остался.

И, вправду, один из пожарных стоял посреди сгоревшего дома, выискивая недогоревшие участки. Заметив, он растаскивал багром брёвна и тушил очаг.

– Пойдём, пойдём в дом. Давай я тебя провожу.

Она заботливо накинула на плечи старика сползший пиджак и помогла подняться. Так, поддерживая под руки, проводила его в дом. Старик шёл медленно, с трудом передвигая отяжелевшие ноги и шатаясь из стороны в сторону, как пьяный. Если бы не Пелагея, то давно упал бы. Зашли в дом, включили свет. Старик ещё раз через кухонное окно посмотрел на то, что осталось от соседнего дома. Вздохнул.

– Ты иди, Пелагея. Я один тут посижу, в тишине.

– Да всё ли ладно-то у тебя? Ты что-то совсем на себя не похож.

– Всё нормально. Сердце уже отпустило. Ты иди, иди.

Пелагея ещё раз критически осмотрела старика и, наказав никуда из дома не выходить, ушла.

Старик до утра ходил по дому, не в силах успокоиться. Возвещая о начале нового дня, вдалеке прокукарекал петух. Старик налил, наверное, пятую чашку чая и не спеша выпил её. Чай уже давно остыл, но он не замечал этого. Все сидел на кухне у окна, маленькими глотками пил чай и смотрел на пепелище. Над сгоревшим остовом в небо поднимались маленькие струйки дыма.

– Серёжка приедет, а тут такая картина неприятная. – Он подумал о внуке. Мысли приняли другое направление. – Хорошо хоть ветер был не в сторону моего дома, а то и он вспыхнул бы, как спичка. Не дай Бог. Сгорело бы всё, кому бы я был нужен, где бы мог приткнуться на старости лет? Господи, за что ты послал мне такие испытания!

Старик не был набожным человеком. Последний раз он ходил в церковь лет десять назад, когда ездил к детям в город, в гости. Но сейчас, вспомнив о пережитой ночи, невольно помянул Бога и перекрестился.

Только под утро сон сморил его и, привалившись к стене, он немного задремал. Ему приснилось детство. Как они с батей едут на сенокос. Он впереди на смирном мерине, батя – на повозке. Ему было лет восемь. Он вцепился своими детскими ручонками в густую гриву коня, стараясь не упасть. Отец, лёжа на охапке сена, весело посмеивался и кричал ему в спину:

– Держись, Андрейка. Крепко держись, не упади. Если не упадёшь, значит, крепким мужиком вырастишь. Так же за жизнь цепляться будешь, как сейчас за гриву.

Андрейка поворачивал к отцу заплаканное лицо и хотел сказать, как ему больно и неудобно сидеть на крутом крупе коня. Но, видя смеющееся лицо отца, отворачивался и с новой силой старался удержаться. Внезапно очертания отца подёрнулись мелкой рябью, стали расплываться, и на его месте появилась мать. Она стояла на пороге родного дома и с тоской смотрела на молодого парня. В этом юноше из сна старик узнал себя. Он хотел протянуть руки, чтобы обнять мать, но какая-то неведомая сила держала его на месте. И тут в его мозгу возник голос матери:

– Иди ко мне, сынок, я тебя уже заждалась.

Внезапно преграда исчезла, он подошёл к матери и обнял её. Она гладила его по голове, приговаривая: «Теперь я тебя никуда не отпущу».

Старик проснулся и открыл глаза. Какой странный сон, подумал он, давно мне родители не снились. Сердце закололо, во всём теле появилась слабость, на лбу выступила холодная испарина. Старик поднялся, поискал в посуднике, достал коробку с лекарствами. Упаковка из-под валидола была пустая.

«Хотел же вчера в магазин идти, а заодно и в аптеку, таблеток купить», – запоздало подумал он.

В глазах потемнело, поплыли радужные круги. Он пошарил рукой по столу в поисках воды. Опрокинул свой любимый стакан, тот дребезжа, покатился по столу и, упав на пол, разбился. Старик опустился на стул. Дыхание стало тяжёлым, хриплым. Он рванул ворот рубахи, пуговицы отлетели и покатились по полу. Старик хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Затем уронил седую голову на стол, на его висках набухли большие жилы.

«Неужели, это конец? – пришла чёткая мысль. – Конец всему, что существует. Так неохота умирать. Детей бы повидать хоть ещё разок. Жалко, Серёжку так и не дождался. Боже, как больно».

Он хотел поднести руку к груди, чтобы помассировать сердце, но на полпути рука замерла и упала, повиснув плетью...

…После обеда зашла проведать соседа Пелагея. Увидев старика, лежащего на кухне у стола, с подвёрнутой под себя рукой, она в беззвучном крике открыла рот и выскочила на улицу.

 

* * *

 

Похоронили старика на кладбище, около железной дороги. Это было символично. Всю свою сознательную жизнь старик проработал машинистом. Похороны были скромные, присутствовали только близкие родственники, да соседи, с кем старик поддерживал отношения. В деревне долго судачили о том, как быстро скрутило старика. Ведь он был таким крепким, и, казалось, проживёт до ста лет. В конце концов, все сошлись во мнении - старика свёл в могилу ночной пожар. И если бы не это событие, то старик ещё долго бы бродил по земле. Внук, которого он так и не дождался, на похороны опоздал, а приехал только через три дня, когда старик уже лежал в сырой земле. Он сходил на кладбище, постоял над свежей могилой, поплакал, вспоминая деда. Несмотря на всю строгость, дед всегда по-доброму к нему относился. Матери он сказал, что, может, это и хорошо, что он не видел деда в гробу, мёртвым. В его памяти он навсегда останется как живой.

Через год поставили хороший, гранитный памятник. В деревне жить никто из детей не захотел, поэтому дом продали. Первое время, не реже раза в год, из города приезжали дети. Красили оградку, приводили в порядок могилу. Но со временем их наезды становились всё реже да реже. Только Пелагея, когда ходила на могилу к мужу, заглядывала к старику и подолгу стояла у гранитной плиты.