Пытаюсь вырваться из твоих цепких объятий, задыхаюсь, ощущаю уже щемяще-сладостное и тоскливое чувство, готовое перейти в боль – почти физическую. Но, ощутив пробуждение, опять плотно закрываю глаза. Продлить, продлить хоть на минуту, хоть на несколько секунд этот тревожно-радостный сон, приходящий ко мне с регулярной периодичностью на протяжении всей моей жизни.

Вот и опять ты приснилась мне – простоволосая, босоногая, без тени кокетства и гламура, такая родная и настоящая, сказочно-красивая, с открытой славянской душой.

Игнатьевка… Маленький шахтерский поселок на донецкой земле. Но кануло все в лету. Нет ни поселка, ни названия. Теперь этот кусочек – часть Донецка, и почти центральная. Снесены шахтерские бараки, и жители разбросаны по всему Донецку. Только изредка, в разговоре, бывает, услышишь: «Так ты с Игнатьевки?!» И заискрились глаза, и пошли шутки, и раскрылись души незнакомых людей, и что-то глубоко-личное отделило их от всех остальных. « А ты помнишь, как у нас на Игнатьевке было?». И засуетилась память, и сбрасывается с людских душ шелуха.

Игнатьевка… Ты всегда была простой, бесшабашной, непосредственной. Вот и сейчас тебе совершенно нет дела до того, что ты неконкурентноспособна, ну совсем неконкурентноспособна, по сравнению с шикарными центральными улицами Донецка, бульваром Пушкина, парками. Ты хоть погляди, насколько они роскошны, красивы! Какой чудесный ландшафтный дизайн! Скульптуры, архитектура, чистота, вкус во всем… Ты хоть понимаешь это, когда снишься мне регулярно на протяжении всей жизни?

Смеешься, зная свою власть надо мной, и спрашиваешь, почему же они мне не снятся? Ну что ж, сознаюсь, не снятся… Как не снятся и красивейшие места Севера, Дальнего Востока, Сибири, Карпат, Крыма, Молдавии, где мне пришлось побывать. Ты снишься - одна… А ты, я вижу, довольна, хохочешь…

И что там еще говоришь? Что ты первая дала мне образование, а университеты потом? Опять твоя правда! В темном угольном сарае, из стопки книг, сложенной для растопки моими безграмотными дедом-шахтером и бабушкой, я, пятилетним ребенком, постигала первые истины и набивала их в свою детскую голову без разбора. Благо, там, в сарае, было все, что душе угодно, так как в шестидесятые годы двадцатого века большую часть шахтерской зарплаты выдавали не деньгами, и даже не продуктами, а книгами, бесконечными стопками книг, в основном, классикой, часто зарубежной. По указанию советского правительства, выдавались книги для поднятия культурного уровня рабочих. Эх, жаль, что будучи малолеткой, не вникла тогда, как поднимали свой культурный уровень молодые шахтеры, вместо зарплаты получая книги. До жути интересно сейчас…

Но старые шахтеры, в основном безграмотные, быстро нашли им практическое применение. Печь теперь растапливалась быстро, и не надо было переводить время для заготовки лучин.

Зато мне вовеки не забыть это книжно-угольное царство, мое царство. Низкий темный сарай, сколоченный из досок, где половина занята углем, конечно, антрацитом; вторая половина - до самого верха - стопками книг. Ну, а середина между ними – это уже мое коронное место. Методом «тыка» выучив буквы года в четыре, на пятом году моей жизни, уже не только мыши, но и я интересовалась бумажным содержимым этого сарая.

Бальзак и Мопассан занимали большую часть, так как шахтерам выдали полное собрание их сочинений. Вот они-то первыми и попались мне! Если до этого я читала по слогам, то тут мигом стала читать бегло, чем вызвала немалое удивление у всех взрослых, а двумя годами позже уже наповал сразила свою первую учительницу.

Да, вот и подзабывать я стала свои первые «азы», и тот лучик солнечного света, который пробивался сквозь щель в темный сарай и радостно падал на открытые страницы, которые, одну за другой, я жадно глотала. Но ты, Игнатьевка, родная, опускаешься сейчас этим необычайно теплым лучом света на мои ресницы, когда я сплю. И тревожно бьется сердце, и я уже знаю, что это – ты! Чувствую и вижу этот луч, на золоте которого движутся, танцуют, спешат ко мне тысячи мелких угольных пылинок и, добравшись, оседают на страничке Оноре де Бальзака. Другая часть навечно оседает в моей душе.

Но что же ты так часто во сне приходишь ко мне, что же ты мучаешь меня? Игнатьевка… Конечно, мне радостно после твоего прихода, конечно, тепло. Но мне же и больно! Больно, что я не вижу тебя больше живую, что я не могу дотронуться до тебя.

А почему это я не могу до тебя дотронуться?! Да пусть только попробует кто не подпустить меня к тебе!

Одеваюсь, быстро и просто, как в детстве, и к тебе, почти бегом! Вот, уже на месте. Только…нет густого дурманящего разнотравья – кругом все выложено плиткой. Нет нашего малинника и вишен, на их месте – одинаково-стройные деревья из питомника. Бараков наших, конечно же, тоже нет – вместо них громадный супермаркет строительных материалов. Вместо наших игнатьевских пацанов – охранники. И ограждения, кругом ограждения, но это уже – не вместо. Игнатьевка никогда не ограждалась, была вольной и свободной – иди куда хочешь: хоть к террикону, хоть к шахте, хоть к путям, да куда глаза глядят!

Что же, что же осталось от тебя, ведь я так хотела до тебя дотронуться… Ноги ослабли, иссякли силы, что несли меня сюда. Я села на край бетонной плиты, свесив голову, пытаясь найти хоть что-нибудь родное, знакомое. Мысли путались и не давали мне покоя. Громкий голос охранника вернул в реальность:

- Женщина, что вам тут надо?

Подняв на него глаза, продолжала молчать.

- Вы что, не слышите, я спрашиваю, почему вы тут сидите и что вам надо?

…что мне надо? Что же мне надо… Тебе не понять, молодой человек. А надо мне горсть малины, когда-то растущей здесь; в бурьян надо завалиться и вдыхать горький запах полыни, да просто комок земли взять в руку с этого именно места. Но забетонировано все. Надо мне…

- Странная какая-то женщина, - так и не получив ответ на свой вопрос, обратился охранник к напарнику.

- Не обращай внимания, сейчас много таких тут ходит.

Я, глядя в забетонированную землю, все же судорожно пыталась найти что-то знакомое. Голова рванулась вверх, глаза оживились. Надо мною было небо, все то же, родное игнатьевское небо, припорошенное угольной пылью!