Он появляется на пороге "многотиражки" или попадается мне в каком-либо другом месте на заводе всегда неожиданно и удивительно некстати. При встрече с ним, я каждый раз вздрагиваю, раздражаюсь, однако стараюсь взять себя в руки и выслушать этого человека; что-то мешает мне оттолкнуть его невниманием, черствостью. Но монолог его может быть бесконечным, как и визит, между прочим, дождаться конца его речей невозможно, и тогда я напускаю на себя строгость... "Все, все... извините, некогда, дела". Он по привычке тускнеет, съеживается и мне становится жаль этого человека, как будто на его месте я сам. Есть же такие люди, с которыми не успеешь встретиться, а уже мечтаешь разойтись.

К такой вот человеческой породе, к сожалению, принадлежит и он... Приземистый, неказистый, чрезмерно широкий... большеголовый, крупные черты лица: какой-то рыхлый, коротко обрубленный нос, улыбка – вода, выглядывающая из подполья, - одним словом, неприятный комплекс. И одежда не лучше – пестрая смесь галстука и фуфайка – фуфайка для работы, галстук для культуры; на ногах старые бурки, так, кажется, называются белые, из мягкой кожи сапоги; где он их взял – загадка, во всяком случае в нашем городе ни на ком я их больше не видел... Но все его видимые недостатки с лихвой перекрываются детской непосредственностью, беззащитностью, верой в любое начатое им дело, верой в человека встретившимся ему на пути, в его здравый смысл.

"Здравствуй, Михалыч, замечательный наш человек! – раздается его зычный, резкий и конечно, неприятный голос, все это сопровождается непередаваемой в амплитуде жестикуляцией, подергиванием и поворотами тела. Наше вам нижайшее почтение... редакция печатает – мы читаем внимательно. Так держать, Михалыч!.. Автобус к вашим услугам... Проблем у нас нет, есть борьба, а как у вас?"

Это и есть он – Виктор Аникеевич Сюртуков – из породы современных чудаков, про которых люди, даже и не очень-то поверхностные, могут сказать или подумать, что они, чудаки, вроде, Сюртукова, с завихрением или с винтом. Что далеко не так. Людям свойственны заблуждения, а может им просто некогда или лень поразмыслить над необычным поведением и мышлением собрата, раздражает непохожесть, нестандартность, как кривое дерево, или как очень худая или очень толстая женщина, хотя все они – и кривое дерево и некрасивая женщина – часть нашего с вами существования; а по моему, даже приятнее для глаз их корявость, чем общеизвестные, так называемые классические формы, которые мне, например, не доставляют радостного возбуждения, не вызывает вдохновенных порывов.

Сюртуков – шофер маленького заводского автобусика, шныряющего туда-сюда. Каждый раз замечаю, что лицо у Сюртукова нездорово все больше: одутловатое, отечное, как будто он страдает почками или имеет болезнь сердца, и что удивительно- он ярый враг пития, курения и других пагубных увлечений, он целиком только за здоровый образ жизни. Но главное в этом человеке то, что в нем всегда жива мысль борца и правдолюбца, борца из породы одиночек, настроенного на вечное преодоление и исправление человеческих пороков, всеми доступными ему средствами... "Михалыч, золотой наш человек, поборем пьяницу, курильщика, наркомана и проституцию, долой химизацию полей и огородов... спасем речку... ядовитые настойки прочь... нет угарному дыму и выхлопному газу... Вот несу вам статью на это явление... Сегодня все выйдем на борьбу со злом! партия и правительство вместе с нами," – взывает он, ловит и крепко жмет мои руки.

"А почему на борьбу именно сегодня, а не вчера, завтра, всегда?" – пытаюсь я выловить из его разговора самое ценное.

"Правильно, Михалыч, подмечаешь, умный ты наш человек... недосуг случился – затравлен был негодяями. Целых два года с блатным пьяницей всем коллективом борьбу вел... перестройкой по бессовестному вертопраху ударили, на пенсию упекли негодного человека... Теперь возьмемся за курильщика и пьяниц по всему заводу. Изгоним яд из жизни. Да здравствуют крепкие красивые люди!"

Мои сомнения по скорому избавлению человечества от пороков Сюртуков не разделяет, он свято верит в силу газеты, в силу печатного слова, его переполняет борьба, радость предстоящих побед: "теперь победим, Михалыч, ни одним мы, власть взялась как следует, народ поднимается... время ударить по тунеядцу и прогулу".

Впервые когда Сюртуков – энергичный, как всегда неприятно взвинченный – появился в редакции с большой кожаной сумой подмышкой, я посчитал, что в ней гаечные ключи, отвертки и другой сугубо шоферский инструмент, но я ошибся – на свет извлеклись яркие плакаты о "полезной насекомой" и "птице", письма-заявления, заметки-заявления, написанные крупным и ровным почерком школьника и даже стихи-заявления, отпечатанные на машинке, и то и другое с громадным количеством ошибок, с недописанными словами и фразами. Солидно выглядело обширное повествование о вреде химизации, где чаще других встречаются слова "изгоним", "запретим", "поборем", особенно в чести у автора – "ядово", "яд", "ядовитые испарения", "ядовая концентрация", одним словом, всевозможные сочетания со словом "яд", и после прочтения его "рукописей", будь то "Вредное курево", "Польза птицы в огороде" или шедевра "Пчела здоровью полезная насекомая", мне кажется, что все вокруг меня, во всем мире отравлено, заражено, опасно для жизни, и некуда деться. Но и в других материалах – "За здоровый образ жизни", "Доверься насекомой", "Уничтожай на даче злейшего врага всего живого – кошку", "Только сидераты и навоз нам нужны" – полное отсутствие собственных мыслей; все это очень известно, откуда-то самым наивным образом переписано, но по малой грамотности или большой спешке с большими и малыми искажениями. Но Сюртуков – и творческая личность. Чему подтверждение его стихи, так сказать, преподнесенные в первозданном виде. Поправить их, конечно, невозможно, разве отнестись как к подстрочнику и перевести.

Ко мне у Сюртукова особое, теплое отношение. Видимо, из-за того, что его "произведения" я дважды умудрился напечатать в заводской газете под рубрикой "Советы дачнику". Варварски сократив "творение", добавив и выложив на бумагу, все что знал о предмете сам, мне удалось из ничего сотворить нечто, во всяком случае оно, "нечто№", как ни странно, было замечено и оценено читателями и даже говорят использовано с практической целью. Сюртуков и я ходили тогда в именинниках, он – потому что был напечатан первый раз в жизни, а я вытащил "нечто" из небытия. И такое случается в нашей газетной практике.

И еще я потому уважаем Сюртуковым, что единственный – иногда набираюсь терпения и выслушиваю его тирады и даже пытаюсь понять как человека, проникнуться его беспокойством, и когда я не замучен работой, болезнями, переживаниями личного плана – это даже любопытно и поучительно. Но ручаюсь, что вряд ли кому это удастся сделать или повторить, при теперешней нашей занятости, а то холодности и равнодушии или просто нехватке физических сил. Как-то Сюртуков завел со мной разговор о пользе меда. Я слушал его минут сорок, но когда он добрался до "перги" и "прополюса" и сказал, что здесь-то и начинается самое интересное – мне вдруг стало плохо – жутко разболелась голова, да так, что пришлось отлеживаться. Не знаю что со мной тогда случилось, но с тех пор я слушаю Сюртукова строго дозировано, самое большое по полчаса, а потом выпроваживаю.

А на днях я застал Сюртуков в районе заводской гордости – новенькой "электронной" проходной, где, кажется, насквозь прожигает тебя взглядом неприступный для простого смертного контролера, которому при входе и выходе хоть сто раз на день, но покажи удостоверение личности в развернутом виде, где не пройдешь просто так из-за страха быть прихлопнутым на виду у всех металлическим рычагом-автоматом. Именно здесь, в самом людном месте и расклеил Сюртуков яркие плакаты и картинки на темы: "Полезная насекомая", "Пучеглазые защитники-лягушки", "нет – химизации", "За чистый воздух", лишний раз напомнив каждому из нас, что пришла неотвратимая пора – деянья свои человеку сверять с законами природы, и спасаться, спасаться, теперь уже всем миром, всеми доступными способами от стремительно надвигающейся экологической катастрофы, забыв войны и распри. Но высокое административное лицо посчитало, что плакаты ни к месту и велело содрать бумажную пестроту, что и было сделано, и плакаты и картинки до конца смены хрустали и путались под ногами, взывая к людскому милосердию, к совести. А Сюртуков – с опухшим больше обыкновенного, белым как обратная сторона плаката – тяжело нагибался, подбирал и бережно отряхивал "агитацию", чтобы потом остатки ее расклеить на дачах.

Второй раз за время нашего знакомства и видимо, последний принес он стихи. В них опять жизнь на природе; стихи дополняются словами о зеленых травах и деревьях; в них перечисляются поля, мед, птица, множество цветов, с обязательным присутствием на лоне природы здоровых внуков Сюртукова. Особенно любит мне рассказывать Сюртуков про Иван-чай и Ивановку. Может потому что сам Виктор Аникеевич родился под Калугой в Ивановке, название которой он утверждает произошло от Иван-чая, а по иронии судьбы жить ему приходится в нашем городе, в экологической атмосфекре которой выжить могут разве что хорошо защищенные пришельцы из других миров и состоящие из другой материи..." Не уехал бы Михалыч, из Ивановки... Но сталинизм отбил охоту к жизни: требовали власти – свиней разводи, шерсть сдавай, яйца, а я хотел медом знатным быть. Но не велено было с медом воззжаться... чуть под монастырь не подвели нас как врагов народа, так и бежали в город"...

Сегодня Сюртуков особенно бледен, лицо нездорово, глаза как-то на выкате, такое ощущение что на вас смотрят бельмами. И я спрашиваю: "Что с вами, Виктор Аникеевич, почему у вас такой нездоровый вид? И это при вашем здоровом, без излишеств образе жизни".

Слышу ответ: "Отравлен ядовыми испарениями промышленности, поражен дымом курильщика, угаром дорог и нездоровым окружающим словом".

"А на пенсию вам не скоро, Сюртуков?"

"Все виды имею, Михалыч, три года осталось. Буду пенсионный человек. А там уеду в Ивановку. Уже перед женой ставлю вопрос, отрицание пока имею из-за отсутствия подъездных путей к Ивановке... Для внуков-старателей поживу... мед вкушать будем... ничего ядового, в цветах и зелени, где Иван-чай и ласковое слово в обиходе проведу остаток дней своих... воспряну духом и телом, понятен буду людям, долголетием прославление буду иметь".

А я смотрю на Сюртукова и не верится мне в его планы; нет, не добраться ему до Ивановки, не вкушать мед и липовую почку, не пожить в зелени и цветах, а судя по всему, упокоят родственники на городском кладбище, и хорошо если справят все обряды и установят памятник из мраморной крошки... Дитя природы, родня Иван-чая – Сюртуков – что ж ему так плохо в нашем городе, непонятому, несчастливому, нездоровому, над которым смеются все те кто не чувствует беды, нависшей над ними самим, над всеми нами. И только Сюртуков, как грозное предзнаменование возникает среди людей. Чудак! Спаситель! Кто он? Откуда послан, почему не вписывается в современность? Может этот человек как и цветущий Иван-чай послан нам свыше, с миссией – узнать правильно ли живем, в согласии ли с природой? И не слушать посланца глас, не помогать таким как Сюртуков – есть для нас грех великий, непрошеной, а может быть и последний на этой земле.

А Сюртукова на заводе я больше не вижу, давно. Где он, что с ним? И спрашивать у других боюсь.