Для детей от 14 до 16 лет

Посвящается жене моей –

 

Никто не помнит, каков он был из себя - Бакулка-то, стар или молод, толст или худ, рыж или черен, давно ли жил Бакулка или недавно, а может, и не было его на свете или сейчас, где еще встретится, объявится... Один долдон, упрямец редкий, толковал мне, что бакулки-то сам народ выдумал, а Бакулки и не было вовсе... Я не спорил с тупорылым, поди теперь разберись - был Бакулка, не было Бакулки? Одно достоверно, веселого был нрава человек.

Бакулку-то и я не знал, не ведал, а вот бакулки в старинном селе Дедлове мне учудили, уж я уши вострил, головой вертел, записывал точь-в-точь, как сказывали. Занятно и ладно, но не без умысла.

 

Бакулка раз у кума на другой слободе гулевал-гостевал то ли в Свисталовке это было, то ли в Котовке. Сам-то Бакулка в ту пору, говорят, на Добавках вертелся - может, и на Тюконовке, а с Нахаловки звонари всякие ильинским докучали, что он, Бакулка, у них жил-обитался. Вылетовские тоже не дураки были - за себя разговор вели. Но поближе к делу.

...Выпил, значит, Бакулка с кумом кувшинец кваску медвяного и к делу, с которым пришел, стал подбираться. Как вдруг слышат с улицы: «Пожар, пожар!» Выскочили они из дома с кумом Силантием, глядят - полыхает почем зря соседушка Никифор. Пока разобрались, что к чему, пока ведра похватали, багры выдернули, пока прибежал люд отчаянный и в огонь сунулся — дом почти весь сгорел... Одни стены стоят, да труба печная торчит, а погорелец Никифор вокруг пепелища кружит, спасенную живность по родне тянет и судьбу свою разнесчастную клянет.

Ходит и Бакулка с погорельцами, все утешает их, жалеет... Часа два битых ходил, все сочувствовал. Вдруг липнет к нему мужик-проходец, трубкой смоляной, табачной, что трубой самоварной пыжит: «Ты что здесь, походню потерял, Бакулка?» «А что тебе, паря?» - ощерился Бакулка. А мужик-проходец, бороды клок, не отстает: «Домой налегай, Бакулка, у вас на слободе пожар еще сильнее взъярился... от твоего дома одна печка осталась — дотла сгорел».

Не спасовал Бакулка перед такой вестью, перекрестился кое-как да и говорит: «Не могет быть, паря... я ведь и в прошлом годе горел, хошь расскажу...». Онемел мужик-проходец от такого дива, рот разинул, про трубку забыл, слушает, как дело складывалось... Не забывай - за Бакулку я пересказ веду.

 

Любит Бакулка сенокос, косил больше языком, по хворости-старости, лентяйству - об этом не ведаю. А вот любота ему одна с косарями: выпить малешко, чем угостят, да бакулку потешную на свет божий вытащить. Глядишь и отступится, отлегнет у мужика от сердца.

Днем какая косьба - трава жестит, овод вредный донимает, больше вечерами да зорьками, утренними, ранними, мужики в травы с косами лезли. И Бакулка среди них вьюном ходит, то косье поправит, то брусок подаст, но больше всего бакулками потчует.

И в этот раз так было. Выпили мужики с устатку, перехватили голод да внимают Бакулке, его речи занятной. Только вдруг видят — дыминой деревенское место заволакивает, пожар там, видать, большой состоялся. Мужики волнуются, коней ладят. Один Бакулка печали не ведает, бахвалится, спорит: «Если на моей слободе горит, то четверть зелья вам, мужики, покупаю, выспорю - вы мне...»

Тут и верховой вскорости прискакал, выпалил: «Три дома занялись, два отстояли, а твой дом, Бакулка, не смогли... Сгорел вчистую… одна старуха твоя уцелела...»

Все затихли, на Бакулку смотреть боятся. Знают, что он и в прошлом году горел-выкручивался.

Плохо Бакулке, муторно, а уж характер такой у него неунывающий... Собирает Бакулка мужиков в круг и такую речь ведет: «Таперича, мужики, с меня не четверть зелья, а две полагается, два раза ведь горел... проспорил». И, не мешкая более, посылает верхового в трактир, что в часу ходьбы от косцов.

Подивились мужики Бакулке, выпили, повеселели, погутарили да и пожалели его - смехом да смехом, а словчились и всем миром Бакулке дом заново поставили.

...И в тот раз и в этот тоже миром налегнули - что мужик-проходец сказывал - да Бакулке на слободе еще раз дом в бугор воткнули. То ль, кажись, на другой слободе. Каждый желал, чтобы такой весельчак в ихней стороне кружился.

Бакулка там и поныне в окошко выглядывает. Только где этот дом, где то окошко, поискать надо. Дедлово село большое-пребольшое, поди сыщи, угадай, кто где в окошко высовывается. Только Бакулку не надо искать, сам о себе знать даст. Вот какой слух, однако, про Бакулку в одночасье вышел... Люд зряшный, любопытный без меры Бакулке допекал: отчего, мол, горел ты? А Бакулка не серчал, всем одно отвечал: «От огня, милок, от огня!»

 

Едет как-то Бакулка с тульского базару к себе в село Дедлово. Лошадь, значит, притомилась, дождь пунит, такая хмурь в душе ма¬ется. Однако Бакулка храбрится, все ему нипочем.

Ехал-ехал и узрел он около дороги под сараями мужиков, эдак подвод десять, а то и пятнадцать скопилось. Прячутся мужики под крышами от дождя, отдыхают, лошадей у обочины побросали. За¬мерзли мужики, промокли, погодку поругивают, базар плохой, больше всего самосадом чадят. Завидели они Бакулку, оживились - сейчас мы над ним, мол, посмеемся, потешимся. Особо богатей Семен по прозвищу Ржавый раздирается. Да не таков Бакулка, что¬бы это впросак попадать... Видят мужики, Бакулка на возу что-то веретьем старательно так норовит укрыть. «Чтобы дождем, значит не побило, не попортило», - соображают самые догадливые. Гадают мужики, спросить желают, что он так прячет. А Бакулка их упредил, как начал кричать: «Мужики! Точило новое везу - не дорого возьму!.. Хоро-о-шее точило! В самой Туле купил-продал!» И снова орет: «Кому точило? В Туле купил-продал...» Не поймут мужики как это - купил-продал. Да точило всем в хозяйстве не помеха. Вот и горланят они ему вразнобой: «Продай, Бакулка, точило, в цене сойдемся». Особо, повторяю, Семен Ржавый всполыхался, жадный мужик, хитрый, думает: сейчас он купит по дешевке, а потом втридорога сплавит тому же мужику да еще посмеется над Бакулкой... А Бакулка в цене не жмется, уже с Семеном по рукам бьет, куплю-продажу совершает.

«Хорошее точило-то?» - расспрашивает Семен Ржавый. А дождь, как назло, еще сильнее припустился. «Спасу нет, - серьезно так ему Бакулка ответ держит, - другие стачиваются, а эта, это... год от года все лишее становится...» Мужики застыли, было, а тут в разогрев пошли, что-то не так, чуют, в чем дело не поймут.

А тут вскоре и дождь осекся, посыльный с вином успел обернуться... Выпили мужики по одной на даровщину и айда гурьбой на бакулкино точило пялиться. Первым Семен Ржавый поспевает, цап за веретье, а там, на телеге... старуха-жена бакулкина спросонья моргает. Она от дождя веретьем накрылась, пригрелась да и задремала всласть...

Как она тут запричитала, как начала костить-точить мужа сво¬его Бакулку и мужиков поедом есть - спасу нет! Мужики сначала смеялись, а потом разбегаться стали - над Семеном Ржавым зубы скалить. Семен все хмурился, но ума хватило не обижаться, а потом послушал-послушал, как бабка Бакулку точит, - на лошадь да тягу домой.

 

Бакулка как-то вечером к соседу завернул, к Ивану Титовичу. Строгих правил был мужик Титович. Умником себя несусветным считал, да только другие так не думали. Никому хозяин в доме свободы не давал: ни игрищ тебе, ни смеху какого, сидели домочадцы по лавкам, как после похорон, слушали Титовича наставления, слезы глотали за вязаньем бесконечным да пряжей.

Посидел Бакулка на лавке, повертелся, поскучал недолго да и стал домашних байками забавлять. Да застревает у них смех-то в горле, потому что Титович на печи лежит - кряхтит-хмурится. Тут и решил Бакулка проучить злого старика. Потихоньку от старого самовара трубу разыскал... Раньше как было: самовар на полу около печки стоял - грелся, угольями малиновыми млел, а труба самовара, чтоб дым уходил, к загнетке тянулась.

Тут смеркаться начало. Взял Бакулка трубу самоварную, влез под стол, трубу в сторону печки направил и начал бубнить чудным голосом туда, где подслеповатый хрыч угрелся... Слышит Титович спросонья голос грозный: «Вставай, Титович, иди, ты мне нужен...» Это, значит, ему Бакулка в трубу бубнит. «Да, кто ты, молодец, будешь?» - испуганно вопрошает Титович. Слышит опять: «Я к тебе пришел, открывай...» Куда деваться? Слез Титович с печки, открывать двери пошел-поплелся, а там - никого. Думал - со сна. Только влез на печь - опять ему голос мерещится: «Титович, открой, слыхал я, что ты горд без меры, веселости не знаешь... Ты мне такой нужен». Совсем ополоумел Титович, крестится, трясется от страха, а слезает с печки, как спутанный, к двери волочится... А домочадцы по углам затихли, от смеха давятся.

Так и провел Бакулка старого умника. До трех раз Бакулка Титовича с печки гонял, ругал, пока Титович чуть не заколенел от страха, а домашние чуть смехом не изошли... В одночасье собрал Титович около себя всех домочадцев и объявил: «Смерть моя приходила за мной, потому послабление вам даю, чада мои...» А как догадался, как увидел, что это Бакулка с трубой под столом сидит, стращает, ошалел, было, совсем, ругаться разошелся, да вдруг и обмяк, смешком затрясся, заморщился, остепенился, одним словом, и с тех пор власть злую над домочадцами упустил. Вот что смех с человеком делает.

 

Титович, как известно, себя великим умником почитал, думал, что никто его в деревне не обманет, не проведёт. Любил повторять Титович, что нет, мол, такого человека на свете, чтоб ему ума на день хватило, всё ошибётся, а ему вот, Титовичу, хватает да ещё с остатком. С тем и жил. Отчадал он вскоре после посмешища, что Бакулка ему сотворил, и опять в дурь наладил. Заявил вдруг, что второй раз его никто, мол, не обманет, а в тот раз - он недужный был, смерти испугался, вот и поддался Бакулке. Да ещё для авторитету старый олух слух пустил, что на старости лет грамоту одолел, вот только очки к нему из городу приедут, и зачитает он. Знал хитрец, что долго к нему очки ещё ехать будут.

Посмеялся Бакулка, слыша эти речи и к вечеру Титовичу в гости пожаловал... Зашёл, сел на лавку и завёл: «Не обижайся, сосед за старое, я к тебе с новостью... Слышишь - власть приказала... Тор-фища-то, что у тебя внизу за огородами, засыпать велено... Залетит лошадь - ногу сломит или человек невзначай утонет... Тебе тюрьма по приказу или штраф большой». И в доказательство слов своих бумагу, исписанную, Титовичу под нос тычет, от властей она, бумага, якобы дана. Печать видна.

А Титович для чего себя грамотным объявил - да чтоб над домашними всласть поиздеваться, чтоб, значит, опять они его зауважали, забоялись. Только никогда он, Титович, не знал настоящей грамоты - ни читать, ни писать не умел, правда, по-печатному разбирал с пятого на десятое, а чтоб писанное от руки прочесть или буквы самому изобразить, так это - на него хоть ружжо наставляй - не осилит.

Вот он и просит Бакулку смирно: «Ты уж прочти, милок, бумагу, а то мне недосуг, видишь, хомут чиню-ковыряю да и очки в дороге». Ну и прочитал ему Бакулка: «Э-э-э... чтоб, э-это... к завтрашнему дню засыпать торфища, а кто не успеет сделать - тому штраф будет в сто рублей, а первым управишься... премия». Уважал Титович власть, всё разбогатеть хотел. В два счёта собрал он своих домочадцев и родню сладкую, да две ямы на ночь глядя завалил. Труда впустую положил - страсть. А народ увидал да посмеиваться стал.

Как услыхал Титович про свою оплошку, так и заболел с горя - как это его провели, как малого ребёнка.

Но торфищ не стало, поравняло на лугу, повеселел Титович. Дело так обставлять стал, будто это он сам торфища додумался засыпать для пользы дела. Только мало кто ему верил, больше люди посмеивались. Бакулка опять в героях хаживал.

 

Баили, что и сам Бакулка не раз маху давал. Только не верю я. Но как народ рассказ ведёт, так и я соглашаюсь. Лежал раз Бакулка на печи: прихворнул малость. Две снохи с детками малыми по избе россыпью спали. Пока Бакулка на печи кости отогревал и хворь изгонял, сыновья на сходку ушли по соседству. Раньше замков у бедняков не было, в чопку палку сунут или верёвочкой кольца на дверях свяжут, и вся тут запорка. Что у бедняка украсть можно? Это у богатеев пудовые замки на амбарах, псы цепные добро стерегли.

Лежит, значит, Бакулка в хворости, и чудится ему вдруг, что по потолку кто-то тяжело ступает. «Вот по матице прошёл-проскрипел, - соображает Бакулка, - вот в сенцы через потолок спускается... Воры», - мелькнуло у Бакулки в голове. Кинулся он к двери, хотел у вора перед носом через сенцы проскочить на улицу и «караул» покричать, да на грех избяная дверь не открывается...

«Подперли нас ломом! Воры по потолку и сенцам ходят...» - как закричит Бакулка. Всех переполошил, все со сна поднялись, по избе метаться стали, впотьмах каждого страх измял.

Бакулка первым разобрался, что к чему: лапает трясущимися руками кирпич с загнетки и... хвать по раме, хвать другой... Стёкла так и посыпались. Наконец, раму, что изнутри, высадил и полез в проём, да в уличной раме и застрял. Начал он голосить на всю улицу: «Воры-ы! Подперли нас! Караул! Спасите!» Тут неподалёку молодые прохлаждались - Трофим и Груша свиданку имели. Услыхали они крики, в сход кинулись: «Народ православный! Бакулку грабят!» Люд всю дель забыл - к бакулкиной избе шарахнулся. Впереди ломят сыновья бакулкины - женатики Гаврило и Демьян, за ними Митрофан неженатый поспевает, кто уже шкворень в руках ловчит, кто вилы целит. Вот уж и по чердаку снуют-шардыхают, во двор кидаются, всяк хотит отличиться - Бакулку из беды вызволить. Да ещё приговаривают: «Кто где есть, от нас не уйдёт живой!» Раз! Раз! - и дверь избяную подняли и размахнули-выставили, какую Бакулка сам ещё с вечера изнутри на крючок закрыл, для тепла. Дверь от косяков отходила, закрыть закрыл, а вот открыть крючок спросонок и со страху не догадался... Никого нигде нет. Поутих народ, поостыл да ещё посмеиваться над Бакулкой вздумал: вот, что ему померещилось с ночи. Да только Бакулка сам смеялся громче всех, тем и спасся от позору. Подушкой окно заткнул да и спать со спокойной душой улёгся, а кто потом припекал его разговором, приговаривал: «Это не с вами, со мной было».

А я так думаю, что это всё Бакулка для смеха разыграл. Но и эта история кончилась, до другой охотников искать буду.

 

А рассказывают - по праздникам всегда одевал Бакулка на голову решето, холстиной обтянутое, плащ длиннополый на спину пялил, в руках палку, как трость, вертел. И в таком виде по домам ходил - графа представлял. Смешил народ одним и тем же. Заходит в дом и с порога: «Здравствуйте, господа! Я - граф!» - «Откуда вы будете, Ваше сиятельство?» А Бакулка так важно в нос отвечает: «Проездом из Питера...»

И народ знал его чудачества, под праздник обязательно раз¬говор заводил: «А завтра Бакулка ходить по избам станет, графьёв представлять». Нравилось людям, особо бедному люду, графа, хоть и неправдашнего, принимать, угощать, а самое интересное - это посмеяться над незадачливым графом, угостить вот так: «У нас щи наваристые, угостить?» Не успеет незадачливый гость рот открыть, как слышит: «Ну не хотите не надо» или «Ешьте, сударь, всё равно поросятам выливать». Все хождения графа и приёмы в его честь смехом до упаду кончались. Без смеха-то не проживёшь, это вы и без меня лучше знаете, от смеха сил, здоровья и ума прибавляется.

 

Бакулка, как сказывают, бедно жил. Одна лошадёнка, семь по¬тов да полно клопов.

Но вот кобылёнка его лядащая по весне жеребёночка принесла, веселёхонького такого, чёрненького, в белых чулочках.

Уж совсем большой жеребёнок. Стал его Бакулка в табун налаживать с другими лошадьми. Ждут, не дождутся все, как жеребёнок вырастет, как от нужды уйдут, на нём уедут. Только вдруг приплелись поутру к Бакулке ночные, глаза в сторону отводят, такую речь ведут: «Что хошь делай с нами, Бакулка... Только нет больше твоего жеребёнка, волки его сожрали окаянные... Такой приметный, такой славный он у тебя был». Домашние все, особо детвора ласковая, в слезы ударилась. Бакулка-то сам... о-ох, как жеребёнка любил-лелеял - но и тут не сплоховал, не пропал в жалости, молвил, скрепясь: «А волк-то - он траву не ест...»

Только пошла гулять молва о бакулкиной мудрости, как он опять маху дал. Это, значит, ещё одна история кончилась, другая началась.

 

Проснулся однажды Бакулка под утро и слышит из соседнего подворья, где Варюха одна-одинёшенька куковала - крики и стоны душу рвут: «Ох! Спасите, люди добрые! Зарезали! Караул!»

Переполошился Бакулка, по соседям метнулся - старую Мысевну с двумя зятьями и снохой поднял. Данилу болезного и то с женой на подмогу из дома вытурил. Вслед за ними две соседские девки - Манятка и Валятка - несутся, братья Волковы Семён и Минька тут как тут, изо всех сил поспевают.

Похватали, значит, кто рогач, кто скалку, а кто и кол из плетня потянул, и подступают к дому Варьюры со всех сторон... А крики не стихают: «Караул! Спасите! Зарезали!..»

Первыми Семён с Минькой на дверь Варьюрину налегли. Глядь, изнутри закрыто. А Бакулка тем временем в окно стал долбить, кричать: «Варьюра, кто тебя?.. Варьюра, отзовись, развяжи грех, кто тебя изничтожил?» А в доме - тюк на крюк, молчок, значит... Услыхала Варьюра крики и шум с улицы - испугалась, затаилась. А потом думает: «Померещилось». И опять как заголосит, запричитает: «Ох, спасите, родненькие... дайте своей смертью помереть... караул... зарезали... зубы проклятущие...» А как любопытство её забрало, как увидела Бакулку и соседей, что он со сна поднял, да как поняла всё, да как зачала смеяться, вместе со всеми, значит, - зубы-то и прошли. Они, зубы-то, такие - своё положенное отболят и задягнут. Так и на этот раз вышло: как рукой боль зубную сняло, выветрило.

Хотела Варьюра Бакулку отблагодарить да того... тютькой звать, и след, значит, простыл. Да всё равно от людского пересуду не спрятался Бакулка, зубным лекарем его величать стали. И поделом ему. Перестарался. На выручку тоже с умом приходить надо.

 

Говорят, Бакулка от своей старухи всегда один и тот же харч требовал, чтоб, значит, подавала старая к столу стоячку... Вкус у стоячки мог быть любой, но одно условие соблюдалось пуще всего - чтоб непременно густой была стоячка. Скидок на время года и на нехватку того или иного продукта бабке не давалось... И сваливала бабка в чугунок, что в наличии было, это, окромя мясушки, конечно, оно по бедности редко имелось, всякую всячину... Тут тебе: горошина и картошина, фасолина и боб, морковка и лучок, капустка и укропец, огурчик и свеколка, пшено или гречь, мучица какая, даже хлеб для густоты баба скрошивала, говорят, лебеду подсыпала, жмых толкла-подмешивала, одних разве очисток не кидала. И получалось - лапша не лапша, суп не суп, кулеш не кулеш, щи не щи, ни первое блюдо, ни второе, ни третье, а всё сразу... Стоячка!

Сотворив хлёбово-варево, наваливала его бабка трясущимися руками в чашку и Бакулке на пробу доставляла, а сама с замиранием сердца ждала, что будет.

Бакулка к этому делу обстоятельно подходил, без спешки. Брал ложку деревянную, расписную и ставил её в чашку с варевом и стро¬го наблюдал - не падает ли ложка. Стоит торчмя - объявлял бабке «добро» и уплетал стоячку за обе щеки, а если ложка, не дай бог, начинала кланяться - бабка получала толкушку по загривку и улепетывала с чашкой в закуток, поплакав чуток, чугунок опять на доварку в печь определяла, на доварку - на упарку.

И те, кому делать было нечего, смеяться хотели без времени - ходили к Бакулке в гости смотреть, как старуха стоячку ладит, а Бакулка пробу снимает, ест и похваливает стоячку.

 

Вместе с вином Бакулке в голову и мечты о богатстве ударяли... Тогда он, как говорится, шапку - в охапку и к Варьюре. Слава богу, она, почитай, всегда возле... Садится Бакулка на чисто выскобленную ножом деревянную лавку, что под окнами и торжественно заводит одну и ту же, знакомую всем речь: «Соседка дорогая, вот что я надумал: а не купить ли мне овечку?.. Овечка двух ягняток по весне принесёт, а то, может, и трёх... Подрастет скотина - кумекай - уже четыре овцы на дворе. К зиме, глядишь, все четыре в окот пойдут... считай - четыре по три - уже двенадцать! Двенадцать окотятся - уже стадо. Вот так!.. Продам овечек - куплю коровку дойную. Тогда приду я к своей Марьюшке и скажу: «Э-э-э! Хлебай, мать, молоко, сколько душа пожелает... богатей».

А то по забывчивости и по два раза на день к Варьюре наведы¬вался Бакулка. И прямо с порога, точь-в-точь: «Слушай соседка... вот, что я надумал: а не купить ли мне овечку... Принесёт она мне ягняток... Куплю корову и скажу: «Хлебай, Марьюшка, молоко, богатей».

И Варьюра слушала, куда деваться-то. Одна-одинёшенька на белом свете живет, скучно. А тут за Бакулкой и народ праздный тя¬нется про будущее бакулкино богатство слушать, про мечты пустые, делом не подкреплённые.

 

ЧЕТВЕРЯКОВ-КУПЕЦ-БОГАТЫЙ

Сказывают, что по Дедлову, селу большому, теперь и вам знакомому, недавно совсем, лет сто назад, не больше, молодец из молодцов хаживал - Четверяков-купец-богатый прозывался. Средства купец имел немалые: красным товаром торговал, сделки вертел, горя-нужды не знал. Ни чета Бакулке. Но грешок один за купцом-молодцом водился: прихвастнуть любил, уму-разуму встречного поучить. Приставит, бывало, человеку палец к груди и давай наставлять: «Ты, братец, в будний день гулять не моги... Это моя привилегия... Потому что я есть Четверчков-купец-богатый, а ты бедняк, работать должен... Я же и навеселе себе позволю быть».

Не зря, видно, про таких в народе говорят: кто пьян да умён, два угодья в нём. Ну а кто с купца пример брал, без нужды и без вре¬мени веселился, деньгами сорил или последние в шинок относил, народ, ох как осуждал, смехом правил: «Ишь выставился, ни стыда, ни совести... в вино ударился. Какой Четверяков-купец-богатый выискался... Богач, а богач, продай куски...» И действовало. Только от одного Карпухи-огонька, что за пристрастие к вину красный нос и прозвище имел, да от Матюши Гвалта, что по всем свадьбам ходил, пил, пел и плясал без передыху, народная мудрость, как от стенки горох, отскакивала.

Я это к чему? Только бахвалиться, разойтись, как следует, на людях купцу-молодцу не всегда удавалось. Завсегда купец-молодец от Бакулки окорот получал. Как завидит Бакулка Четверякова-купца-богатого, так сразу и к нему поближе - обниматься, целоваться норовит, приговаривая: «Мы с тобой, господин Четверяков-купец-богатый, одного поля ягодка... Оба весёлые, себе на уме, рядышком и пойдём». А купцу-молодцу при его самомнении дружбу с Бакулкои водить - нож острый. И Четверяков-купец-богатый, завидя Бакулку загодя сворачивал, а то и тягу давал. На что Бакулка только по¬смеивался.

 

Про Бакулку, значит, люди круглый год не забывают, не могут без него обойтись и всё тут. Так и с погодой вышло, с угадыванием ее все заботы на себя Бакулка взял. Тянутся к нему мужики с вечным для всех вопросом: «Когда, Бакулка, дожди на спад пойдут, как сено будем заготовлять?» Бакулка себя не утруждает долгим ответом: «Завтра, завтра светлеть зачнёт, а через недельку совсем распогодится». Повеселели мужики, верят. И, правда, дня через три, а может, и через недельку - кто помнит? - расходятся тучи, ветер меняется, вёдро устанавливается. А Бакулка, сами понимаете, в героях ходит. Накосили мужики травы, насушили, стожки по дворам наставили, теперь бы и дождь не помешал, а то хлеб в поле погорит, картошка в огороде не уродится, редька и та щуплявая выйдет. Опять люд - шасть к Бакулке: «Что с погодой будем делать, с засухой? Пропадем ни за грош». «Потерпите, мужики, - утешает Бакулка, - через недельку задождит». Точь-в-точь, как сказал, так и вышло: опять облаков натащило, ветер сменился, дожди закосили. Так и бегают за Бакулкой все, кому не лень: «Когда распогодится? Когда погода испортится?» А Бакулка знает одно: за хорошей погодой плохая будет и наоборот, всему свой черёд. Бакулка на себя завсегда смелость берёт - про погоду сказывать. Потому что это людям нужно, и не боится себя на посмешище выставить, если что не сойдётся, впросак попасть. Главное для него - человека обнадёжить, порадовать, а как ему самому придется - это не в счет. Говорят, Бакулка и теперь с погодой в ладу: то дождь людям обещает, то солнышко вволю через день-два, через недельку, какую погоду людям надо, ту и обещает, и бывает по нему. На поверку бакулкин секрет прост: глянь на небо и предсказывай. Только, что из этого выйдет, мозгуй. Без смены времен года, без погоды разной - жизни нет настоящей, и разговаривать людям не о чём. Роднит нас погода, дружить учит, так и Бакулка считает, а ему вера не только от земледельца.

 

Когда Бакулка услыхал, что тьму-тьмущую растений и животных в мире описали, посчитали и каждому название дали, в память миллионы названий заложив, то он только хитро улыбнулся: зачем? Так, для удобства себе и людям он давно всех насекомых на земле по двум полкам разложил: какие, значит, в сухом месте вертятся – это сухмянки, а какие в сырости-мокрости возятся - так это караморы. И ни у кого никаких забот по этой части.